Как учительница пробила мне голову

    Моей первой учительницей была выпускница педучилища, молодая, сельская простушка с шестимесячной завивкой. Я у неё был первым учеником, среди других, тридцати двух первоклашек. Она училась сама и учила нас.
     В нашем 1Г классе, стояли старые, довоенные, много раз крашеные, чёрные парты с откидными крышками. Краска на них легко сцарапывалась ногтями, и я часто этим развлекался. Устроены они были так, что сидеть  можно было только с прямой спиной: иных вольностей, парта не допускала. Вспоминаю об этом, когда смотрю на дочь, которая кренделем устроилась в рабочем кресле. Буквы в её тетради, расположились на строчках, такими же кренделями. В центре парты, в узкой её, прямой части – чернильница. Макать перо туда, одно удовольствие. Пишем в тетрадях по две или три копейки. Я люблю подороже, там и  бумага плотнее, глянцевая и запах особый. И главное - желание не намарать. Но случалось всякое и для этого была запасная, от куда, разжав скрепки, переставлялись испорченные листочки. В красоте первой, исписанной страницы был восторг и трепет, перспектива, возможно, всей будущей жизни: дальние путешествия, жаркие страны, горы, пальмы и море – всё зависело... как начнёшь.
    Начиная новую тетрадь, меняю перо одиннадцатый номер, подкладываю под вспотевшую от волнения ладонь промокашку, (куда они делись? - из них такие классные пульки получались, если пожевать), и начинаю старательно выводить задание, под всегдашний аккомпанемент классного капельмейстера: -  нажим, волосная; нажим, волосная. Мне кажется, под эту музыку выстроена вся моя жизнь. В чистописании был особый смысл: хотелось стараться и важно - видеть результаты этого старания. Я помню, как у Валентины Васильевны крошился мел об доску и залетал в подставленный рукав её куцего пиджачка, она вся встряхивалась и продолжала: – Нажим, волосная, нажим…
     Во втором классе у нас появился второгодник, Вовка Симакин, с нашего двора. Сегодня его бы назвали мальчиком неординарным, даже креативным - тогда он был, просто негодяй и дрянь. Вечно елозил и мешал, а когда все дружно писали, ему, видите ли, надо было стряхивать перо, как плохому танцору, вернее больному из урологии. Перья, понятно, пачкались у всех, но зачем же на пол стряхивать, когда есть промокашка, тем более всё время. В общем, чернила попали на платье учительнице:  – Выт ****ь!!! – выдохнула с остервенением Валентина Васильевна. Схватила за чуб Симакина и стала трясти так, будто ей нужна была только его голова. Не сумев стряхнуть остальное, она подтащила его к двери и вытолкнула в коридор. Понять её, конечно, можно: если каждый негодяй и второгодник начнёт ей на платье пакостничать чернилами и всякими глупостями… даже трудно представить.
     Эту историю я принёс домой. Про ****ь дома не поверили – сказали, что я не так услышал, я поверил, но ещё долго подбирал возможные по смыслу и звучанию слова.
      О Симакине мама рассказала мне страшную историю. Оказывается, у него был старший брат, тоже без отца. Забрались они как-то с пацанами на крышу и давай соревноваться: кто дописает до высоковольтной опоры, растопырившейся на углу нашей школы. Конечно, такое могло случиться: набегавшись, мы тоже вставали рядком, где-нибудь у забора и старались изо всех сил  повыше оставить  мокрую отметину на его чувствительном боку. Состязанием это не считалось, а выдающиеся способности, каждый, исподволь, про себя отмечал и думал: – ничего, придёт время, и я поднатужусь, но, как известно – Чего не сделаешь сразу, не сделаешь никогда в жизни. Время пришло и костёр тушат другие.
     История Симакинского брата врезалась в память. И сегодня, проезжая мимо школы, задираю голову, смотрю на крышу, на высоковольтную опору, на расстояние между ними и – сомневаюсь, но, всё-таки, завистливо вычерчиваю ту возможную, трагическую кривую его внезапного вознесения.
     Вовка Симакин в класс не вернулся. Как-то во дворе, он показывал фокусы с огнём, пока не обгорел и попал в больницу. Зимой Симака хвастался чёрными крагами и всех нас ими дубасил. Ещё он обещал удивить мотиком, но приехал милицейский газик, из него вышли мельтоны и Симаку увезли, больше я его не видел.
      Как-то, я был дежурным и на перемене выгонял ребят из класса, для проветривания, а Осипов вскочил на парту, снял ремень и врезал мне ребром пряжки по башке. Я схватился за голову, потом за Осипова, потом Валентина Васильевна, увидев Осипова окровавленным, дала мне подзатыльник - испачкалась, закричала и я побежал на Московский в травму. Там, весь в крови, просидел в очереди, пока не наложили швы. На следующий день, смертельно раненый, я гордо показывал забинтованную голову.    
       В третьем классе, перед школой, учились мы во вторую смену, пошли на экскурсию в город – потом  прямо на урок. Заходим в класс и чувствуем, пахнет, извините, говном. Валентина Васильевна стала ходить по рядам, принюхиваться – безрезультатно. Стала вызывать к доске, проверять подошвы – всё чисто. Стала требовать признаться – все молчат, а она всё ходит и носом шмыгает, и всё ко мне ближе и ближе. Я уже красный сижу, но не воняю. Оказалось,  Валера Осипов, сосед по парте, наложил. Пока были в городе, не справился с чувством. Валентина Васильевна его, конечно, выстыдила и отправила домой; у нас он больше не появился, перестал ходить в школу совсем, потом его зарезали. Вообще-то, он был двоечник и драчун, из Манчжурии. Это такие два дома – Порт-Артур и Манчжурия, построенные,  после известных событий на Дальнем Востоке, под гостиницы. В мою пору там была коридорная системы, типа общаги и ребят от туда мы побаивались – все хулиганы.
    У меня ещё был друг Вовка Егоров из Порт-Артура, мы с ним в шахматы играли. Но его папу перевели в Москву, и они уехали, было жалко. А ещё по нашей улице ходил грузовой трамвай, и на повороте визжал и сыпал искры. Можно было находу вскочить и прокатиться, но нам не разрешали, а хулиганы катались. Одному даже руки отрезало по локти, и он писал, вставляя ручку куда-то в расщелину предплечья. А ещё в подвалах нашего дома хранилась картошка, её  осенью скатывали туда по лоткам и она пахла, и где-то хранилось варенье – его ходили воровать.. Вот и всё. Из той школы меня перевели в другую.