Мирон. Доживём до понедельника...

            У всех мужчин рано или поздно наступает в жизни период, когда они эту самую жизнь начинают оценивать ретроспективно, с позиций прожитых лет и накопленного жизненного опыта. И, как ни странно, вопросов к самому себе в это время становится все больше и больше. Почему жизнь сложилась именно так, а не как-то иначе? Был ли вообще какой-то реальный выбор жизненного пути? Если был, то когда именно он состоялся, кто или что на него повлияло?

          И раньше, и теперь, разменяв седьмой десяток лет, я все больше и больше убеждаюсь, что в моем личном случае главный, определяющий поворот на важном жизненном перекрестке произошел в школе ровно полвека назад. И благодарить, что все в моей жизни сложилось именно так, а не иначе, я обязан конкретного учителя поселковой восьмилетки.

          Я родился в Донбассе, в большом рабочем поселке, раскинувшемся между тремя угольными шахтами. Его территория, хотя и находилась всего в 15 минутах езды от центра крупного промышленного города с полумиллионным населением, представляла собой довольно обособленный во всех отношениях анклав. Его границами в основном были склоны высоких терриконов и многочисленные ветки железнодорожных путей, соединявших шахты между собой, с обогатительной фабрикой и грузовым станционным узлом. Единственным двухэтажным зданием в нем была небольшая восьмилетняя школа довоенной постройки. Все остальные- разнокалиберные частные подворья, от новых кирпичных домов, до старых мазаных и беленых хат.

              Население поселка по своему составу, социальному статусу и материальному достатку было еще более пестрым и разнообразным, чем его архитектура. Кроме небольшого ядра коренных жителей старой части под названием Постбудка, основную часть населения новых кварталов с новым названием  поселок Осипенко, составляли приезжие из всех регионов необъятной страны. Большинство из них, соблазненные высокими и стабильными заработками, приехали добровольно, какая-то часть была переселена принудительно.

               Мои родители принадлежали к первой категории приезжих. Спасаясь от безнадеги прозябания в вымирающей сельской глубинке Горьковской области, молодые супруги переехали в Донбасс за четыре года до моего рождения. Я был вторым ребенком в семье, до и после родились две сестры. Отец, естественно, стал горнорабочим очистного забоя на шахте «Капитальная», мать-разнорабочей на грузовой станции. Работа у обоих-крайне тяжелая, опасная и вредная для здоровья. Тем не менее они не скрывали своей гордости и удовлетворения. При их образовании (пять классов деревенской школы на двоих) и в сравнении с изнурительной работой в колхозе за трудодни, по их меркам, это был безусловный успех и прогресс. Две зарплаты и доход от содержания огорода и домашней скотины позволили в течение нескольких лет построить своими силами новый просторный дом, а старую хату оставить во дворе для проживания бабушки-матери отца.

           Детского сада, при том, что большинство семей имели по два-три ребенка, в поселке никогда не было. У многих работающих родителей, даже при наличии бабушек-дедушек, большую часть дня дети были предоставлены самим себе. Вернее, не себе, а улице. На нашей, как впрочем и на всех остальных, по каким-то неведомым законам, сами по себе сложились три возрастные группы- дошкольники, учащиеся начальных классов, и старшеклассники от 6-8 классов, учащиеся ПТУ и техникумов. Последние из перечисленных, большие подростковые группы, складывались по экстерриториальному принципу, включали в себя ребят со всех соседних улиц и проводили время досуга в разных частях поселка и его окрестностей.

          Родители наивно полагали, что находясь целыми днями на улице, младшие дети постоянно были под присмотром более старших. В действительности, все в некотором роде было с точностью до наоборот. Это младшие дети постоянно присматривались к старшим и как эстафету перенимали у них самое худшее, что можно было перенять. Когда они вырастали из колготок и штанишек без карманов, им быстро надоедали игры в машинки и мячики, в войнушки и прятки под окнами собственных и соседских домов. Их начинало тянуть на территорию шахт и железнодорожных путей, в ничейные балки, посадки и окрестности дальних ставков. Легкие шалости и безобидное непослушание переходили в показное и бесшабашное игнорирование родительских и учительских запретов, бессмысленный риск и нарушение не только моральных норм и правил, но и уголовных законов.

           Времяпровождение и игры подростков становились все более рисковыми, безрассудными и опасными. Несколько километров до ближайших ставков предпочитали преодолевать не пешком или на велосипедах, а на подножках медленно катящихся в попутном направлении грузовых вагонов с углем и крепежным лесом. По ходу дела успевали еще положить на рельсы несколько больших гвоздей и сточенных напильников. Из них, расплющенных многотонным весом вагонов, получались отличные заготовки для ножей и пик.

           Тяга к оружию усиливалась пропорционально взрослению. От самодельных и магазинных игрушечных пистолетиков, деревянных и  пластмассовых мечей, луков с присосками на стрелах, как-то естественно и незаметно переходили к рогаткам и стрелам с острыми жестяными наконечниками. Вместо бумажных мишеней в обиход входили бутылки, банки, птицы и лягушки. К 10-12 годам каждый «правильный пацан» постоянно носил в кармане раскладной ножичек. К 13-14-и летнему возрасту подходила очередь самопалов и бомбочек. Все необходимое для их изготовления доставали на шахтах. Набеги на них были связаны с опасностью преодоления «чужой» или ничейной территории. У самого подножья терриконов располагались «нахаловки»- небольшие, самовольно возведенные поселения из лачуг, в которых ютились цыгане, бывшие зэки, беспросветные алкаши, бомжи и прочие маргинальные элементы. Местные подростки были намного нахальнее, сплоченнее и криминальнее наших. Именно они всегда выступали инициаторами и зачинщиками регулярных групповых избиений и грабежей посторонних, случайно оказавшихся на их територии . Однажды эти стычки закономерно переросли в настоящую войну между поселками, в которую постепенно втянулись не только все  подростки и взрослые, но и местные власти с правоохранителями. Большие группы пьяных парней из упомянутых «нахаловок» стали вечерами осуществлять свои набеги на наш поселок, вселяя неподдельный страх и ужас на его жителей. Во время одного из таких набегов подросток из параллельного класса серьезно ранил в живот из своего самопала криминального цыганского авторитета. В ответ на отказ выдать стрелявшего, «нахаловцы» пытались установить в поселке «комендантский час», добиться выплаты большой разовой денежной компенсации и последующей регулярной «дани» от жителей поселка. Конфликт в итоге был погашен лишь благодаря серьезным усилиям формальных и неформальных лидеров и авторитетов городского и областного уровня.

           Большинство других, мирных и немилитаризированных игр и занятий также требовали походов за необходимыми деталями на шахты, автобазы и прочие доступные предприятия. Разбирали, курочили и тащили в укромные места все, что можно было утащить- цветные стекла с поворотных и тормозных фонарей автотранспорта (использовались в самодельных цветомузыкальных установках); масляную паклю из колесных пар вагонов (хорошо горела и в виде ярких комет с шумом летела при метании палками на импровизированных «днях пожарника» в ближайшей балке; электропроводку, лампы и радиодетали (для радиохулиганства с самодельных передатчиков-«шарманок», проводных  переговорных устройств между соседними домами...
          Отдельно следует сказать о похождениях, связанных со сбором металлолома. Однажды нашей классной компании удалось среди бела дня укатить с трубного завода и сдать в школьную металлоприемку бронзовый круг весом более 150 кг. По приемочной цене это было во много раз дороже, чем десятки метров силового медно-свинцового кабеля, украденного накануне с одной из шахт. В результате этого пионерского «трудового подвига» на несколько дней было приостановлено строительство нового заводского цеха. Оказалось, что этот круг был доставлен на завод для замены вышедшей из строя аналогичной детали на мощном подъемном кране. По уголовному кодексу наши действия могли быть квалифицированы не только как хищение госимущества в особо крупных размерах, но и как диверсия или вредительство.

        Как к подобным выходкам относились наши родители? По-разному! Сначала объясняли и уговаривали. Потом пытались контролировать, препятствовать, пресекать и наказывать. Самым строгим наказанием считались не порки или материальные ограничения, а банальный запрет выходить на улицу. Больше всего отцы и матери переживали не по поводу воровства, а по поводу безрассудного показушного геройства и бессмысленного риска, опасного для жизни и здоровья. Для противодействия катанию на подножках грузовых вагонов между родителями и сцепщиками был заключен негласный договор. Первые разрешали вторым, при поимке таких лихих наездников с поличным, мазать им головы и руки трудно смываемой черной масляной отработкой, чтобы родители, заметив эти условные метки, сами уже наказывали своих чад по собственному усмотрению. А родители Алика, жившего через несколько домов от меня выше по улице, поступали еще более жестоко и наглядно. В возрасте 11 лет он случайно сам себя ранил в голову из собственного самопала. Жизнь ему врачам удалось спасти. Только назвать жизнью все его последующие годы, было невозможно. Он почти перестал расти, ослеп, потерял способность внятно и осмысленно разговаривать и самостоятельно передвигаться. Родители ежедневно на несколько часов выносили его на улицу и усаживали в глубокое кресло рядом с калиткой. Соседям и всем любопытным объясняли, что это- предписание врачей. Наши же родители считали происходящее самым действенным напоминанием своим непутевым детям.

       Как реагировали наши учителя? Большинство делали вид, что все, что происходит вне школьных стен и за пределами школьного двора-их не касается. Учительский коллектив на девять десятых состоял из женщин пенсионного возраста. За проступки во время занятий и на переменах «читали мораль», писали замечания в дневниках и ставили двойки по поведению. В крайних случаях-вызывали на беседу родителей. Даже за «ЧП районного масштаба», связанного с тем самым злополучным бронзовым кругом, никто из участников не понес никакого реального наказания. Да, нас вычислили через неделю, вещдок изъяли. Но мы оказались «не субъектами уголовного процесса», т.к. не достигли необходимого для привлечения к уголовной ответственности возраста. Нас даже защитили от отправки в спецшколу для «трудных» подростков, так как большинство из участников этого правонарушения были неплохо успевающими учениками, а в выполнении и перевыполнении планов по сдаче металлолома в первую очередь была заинтересована сама школа.

         Как известно, не бывает правил без исключений. Таким исключением в школьном коллективе был учитель географии и черчения Мирослав Сергеевич Иваницкий. Для школьников-просто Мирон. Сорок с небольшим лет, выше среднего роста, с благородным, слегка вытянутым аристократическим лицом, спокойной и уверенной походкой и вечной эбонитовой указкой метровой длины с грубым кожаным шнурком на верхнем ее конце. Это был единственный из всех учителей, о котором младшие дети поселка узнавали от своих старших братьев и сестер еще до начала учебы в восьмилетке. Самый уважаемый и часто вспоминаемый во взрослой жизни всеми без исключения выпускниками разных лет обучения.

         На переменах он не сидел в учительской, а спокойным неторопливым шагом прогуливался по коридорам школы, часто выходя и на территорию школьного двора. Там, где он появлялся, моментально устанавливалась робкая тишина и идеальный порядок. Лишь легким ветерком проносился предупредительный шепот: «Тихо! Мирон идет!» Вовремя не сориентировавшихся хулиганов, сквернословов-матершинников, забияк, а тем более- курильщиков, тайно покуривавших в укромных закоулках школьного двора, ожидало неотвратимое наказание. Прямо на месте совершения и обнаружения правонарушения. Мирон останавливался за несколько метров от провинившегося, манил указательным пальцем и в зависимости от возраста ученика, спокойным голосом просил: «Малышонок! (или Иванов, Петров, Сидоров…), иди сюда!». Всех старшеклассников школы он знал пофамильно. Потом спокойным голосом объяснял провинившемуся недопустимость подобного поведения. Дальше следовало наказание. В зависимости от возраста нарушителя и тяжести правонарушения, оно могло заключаться в публичном раскаянии и громком обещании больше не повторять совершенного. В этом случае физическое воздействие ограничивалось лишь отеческим поглаживанием ладонью по голове, с символическим, безобидным и безболезненным финальным шлепком по затылку. В отношении злостных «рецидивистов» из числа старшеклассников, как правило, применялась упомянутая указка. Причем, по причинам, известным только самому Мирону, он мог хлестать провинившегося или тонким ее концом, или толстым, с грубым кожаным шнурком. И в том и в другом случае, удерживаемый свободной рукой нарушитель, громко визжал и резво приплясывал на радость и нескрываемое одобрение окружающих.

        В конце 1973 года наш класс был признан победителем внутришкольного соревнования по сдаче металлолома и поощрен 10-и дневным коллективным отдыхом в палаточном городке под городом Славяногорском. Место-прекрасное! Реликтовый сосновый лес, меловые горы с монастырями и монашескими печерами, чистая и спокойная река Северский Донец! Ответственным за жизнь и здоровье трех десятков подростков администрация школы, естественно, назначила Мирона. Само собой разумеется, и перед выездом, и по прибытии на место, было несколько подробных инструктажей о правилах поведения в лагере, в походах и, особенно, на реке. Мы все обещали вести себя благоразумно и прилично.

           Одно дело-обещать, совсем другое- выполнить обещанное. Природа окружающая и природа подростковая брали свое. Уже на второй день, я без всякого злого умысла, случайно (вернее бравируя и куражась) во время купания в реке, чуть было не перевернул деревянную весельную лодку, на которой Мирон катал девчонок по самому ее фарватеру. Наказание было традиционным. Только в этот раз по моей мокрой спине «погуляла» не указка, а гибкая хворостина от прибрежной плакучей ивы.

           Но самое ужасное произошло на пятый день. В пятницу, после обеда, снова во время купания в реке, мне захотелось пошутить (покрасоваться) перед тройкой одноклассниц, сидевших на берегу у кромки воды, лицом к реке. Я решил удивить и поволновать их своим «коронным» прыжком в воду. Задумка была проста и одновременно- оригинальна. С разгона, за их спинами я высоко выпрыгивал вверх и вперед, перегруппировываясь в воздухе, почти вертикально уходил вниз, в воду. Там, под водой, с помощью мощных гребков руками и попутного течения, уплывал далеко вниз по реке и украдкой выходил на берег уже за прибрежными кустами. Ошарашенные девчонки, по этому замыслу, не должны были понять, кто именно нырял, но придя в себя должны были точно понимать, что дерзкий ныряльщик так и не всплыл, а значит - утонул!

           Почти все удалось, за исключением самой малости- я, действительно, чуть было не погиб! Или плохо рассчитал длину прыжка, или попал на необычайно мелкий участок реки, или вошел в воду слишком вертикально. Руки лишь частично смягчили удар головой о твердое дно. Ноги по инерции закинуло вперед чуть ли не до затылка. Страшный хруст в пояснице и взрывная, острейшая боль внизу живота. Меня, как сломанную куклу, тащило под водой на глубину и вниз по течению. Кончался воздух, начал захлебываться водой.

           Спасло меня только то, что два моих друга, два Сергея, жившие со мной в одной палатке, внимательно наблюдали за прыжком и успели вытащить меня из реки в метрах пятидесяти ниже по течению. Они же незаметно, под руки, дотащили меня до палатки. Благо, она находилась с той же стороны лагеря и надежно закрывалась от посторонних взоров густым лесом.

          До вечера пластом лежал на твердом полу закрытой палатки. Разговаривал с трудом, из последних сил сдерживая непроизвольные стоны. Ужасная боль в спине и внизу живота не уменьшалась, а наоборот, только усиливалась. Не на шутку испугавшиеся друзья уговаривали не упрямиться, «сдаться» Мирону и вызвать Скорую помощь. Я наотрез отказывался. Сошлись на том, что впереди-выходные, в больницах-только дежурные врачи. Я буду терпеть, они-молчать. Доживем до понедельника, а там-определимся. Если станет еще хуже-обратимся за помощью.

           На вечернем обходе лагеря, остановившись у нашей палатки, Мирон поинтересовался, почему меня не было за общим столом на ужине. Собрав все силы, насколько смог бодро и беззаботно ответил, что слегка подвернул ногу и « потянул» мышцу, перекусил в палатке, уже все нормально и повода для беспокойства нет. Учитель ничего уточнять не стал.

           Сколько всего было передумано за эту бессонную ночь! С детства проводя все летние дни на шахтных ставках, большинство из нас не понаслышке знали, что из себя представляет опасная и тяжелая «травма ныряльщик» и каковы ее реальные последствия. Мне было очень больно и обидно! Но еще в большей степени-стыдно! Стыдно за свое легкомысленное и безответственное поведение! Стыдно перед одноклассниками за испорченный и досрочно прекращенный отдых! Стыдно перед родителями, которым из больницы могут выдать на руки безнадежного, недееспособного калеку! Но больше всего было стыдно перед Мирославом Сергеевичем. Происшедшее со мной не только могло стать концом его педагогической карьеры, но и сломать ему жизнь. Я чувствовал себя предателем и лжецом! Уже под утро решил, что если и на этот раз «пронесет», обойдется без самых тяжелых из возможных последствий, раз и навсегда, кардинально и бесповоротно, изменю свою безалаберную жизнь!

        К вечеру воскресенья мне стало получше. Критический барьер был преодолен.

           Я закончил восьмилетку на отлично, с похвальным листом и множеством грамот за успехи в городских и областных олимпиадах. Мирослав Сергеевич постоянно и внимательно интересовался моей судьбой. Сначала, через младшую сестру, закончившую восьмилетку шестью годами позже меня. Потом-через мать. Лишь он один понял и одобрил мое решение в разгар Андроповского призыва по укреплению офицерского состава МВД сменить врачебный халат на милицейский китель и посвятить лучшие годы своей жизни борьбе с преступностью. Понял и, как мог, пытался объяснить это моей матери, перед пенсией пришедшей в школу работать убощицей.