Глава пятая. Заблуждения и преступления. I

                НА СТРАЖЕ САМОДЕРЖАВИЯ
                Начало правления Николая I
               
                Глава пятая
                ЗАБЛУЖДЕНИЯ И ПРЕСТУПЛЕНИЯ


Заблуждения и преступления этих
молодых людей суть заблуждения
и преступления нашего века.
К а р а м з и н

                I

     После подавления мятежа, 14-го декабря вечером, Император Николай у Зимнего дворца приветствовал лейб-гвардии саперный батальон словами: «Если я видел сегодня изменников, то с другой стороны видел также много преданности и самоотверждения, которые останутся для меня всегда памятными».
     Во дворце государя поджидала царственная семья.  «Когда я обняла Николая 14 -го декабря, я чувствовала, что он вернулся ко мне совсем другим человеком. Когда он ушел на другое утро, я так восхищалась им, он представлялся мне таким возвышенным; и все же я плачу о том, что он уже не прежний Николай»,  — записала в своем дневнике императрица Александра Федоровна.
     Николай Павлович с супругой, наследником и всеми членами императорского дома в половине седьмого вечером в большой церкви дворца совершили молебствие, которое продолжалось не боле десяти минут; многолетие было провозглашено только императору Николаю.
     Возвратившись из церкви после молебна государь написал письмо к  раненному графу Милорадовичу:
     «Мой друг, мой любезный Михайло Андреевич, да вознаградит тебя Бог за все, что ты для мен сделал. Уповай на Бога, так как я на Него уповаю, Он не лишит меня друга. Если бы я мог следовать сердцу, я бы при тебе уже был, но долг мой меня здесь удерживает.
     Мне тяжел сегодняшний день, но я имел утешение, ни с чем не сравненное, ибо видел в тебе, во всех, во всем народе друзей; да даст Бог всещедрый силы им за то воздать, вся жизнь моя на то посвятится.

     Твой друг искренний
     «Николай»

     Это письмо государь вручил принцу Евгению Вюртембергскому, как боевому товарищу раненного, передать графу Милорадовичу.
     Затем он велел собраться Совету и, взяв с собой брата Михаила Павловича, пошел в собрание. Там в коротких словах он объявил настоящее положение вещей и истинную цель мятежа.
     По словам Карамзина: «Вот нелепая трагедия наших безумных либералов! Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много! Солдаты были только жертвою обмана... Бог спас нас 14-го декабря от великой беды... Провидение омрачило умы людей буйных, и они в порыве своего безумия решились на предприятие, столь же пагубное, сколь и несбыточное: отдать государство власти неизвестной, свергнув законную. Обманутые солдаты и чернь покорились мятежникам, предполагая, что они вооружаются против государя незаконного, и что новый император есть похититель престола старшего своего брата Константина. В сие ужасное время общего смятения, когда решительные действия могли бы иметь успех самый верный, Бог милосердый погрузил действовавших в какое-то странное недоумение и неизъяснимую нерешительность: они, сделав каре у сената, несколько часов находились в совершенном бездействии, а правительство между тем успело взять все нужные против них меры. Ужасно вообразив, чтобы они могли сделать в сии часы роковые, но Бог защитил нас, и Россия в сей день спасена от такого бедствия, которое если не разрушило, то, конечно, истерзало бы ее». Карамзин считал, что именно «самодержавие основало и воскресило Россию», что с переменою Государственного Устава она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь многих и разных, из коих всякая имеет свои особенные гражданские пользы.   
     14-го декабря на Сенатской площади погибли 1271 человек, главным образом, из зевак. Среди военных потери составили: 1 генерал, 18 офицеров, 282 солдата. Гражданские: 970 человек.
     Уже с вечера 14-го декабря начались аресты главных руководителей мятежа.
     «Когда я пришел домой, комнаты мои похожи были на Главную квартиру в походное время. Донесения от князя Васильчикова и от Бенкендорфа одно за другим ко мне приходили. Везде сбирали разбежавшихся солдат Гренадерского полка и часть Московских. Но важнее было арестовать предводительствовавших офицеров и других лиц», — вспоминал Николай Павлович.
     Все нижние чины, схваченные на месте, были заключены в Петропавловской крепости. Всех  прочих мятежников привозили прямо во дворец и тут подвергали перовому допросу. Это продолжалось всю ночь. В числе арестованных были первыми Рылеев, Трубецкой, Щепин-Ростовский, Сутгоф, Якубович, Горский, Кожевников, Арбузов, Сомов, Вишневский и другие.
     В тот же самый день, 14 декабря, за 1500 верст от Петербурга, был арестован полковник Пестель, главный двигатель общества на юге. Приказ об его аресте дан был из Таганрога. Штаб главной квартиры 2-й армии вытребовал полкового командира под предлогом дел по службе; Пестель догадался, но не думал о восстании, просил только спрятать его «Русскую правду» и поехал в Тульчин, где перед заставой встретили его жандармы и проводили уже как арестанта.
     В ночь с 14 на 15 декабря император Николай  сам допрашивал всех доставленных во дворец.
     «Не могу припомнить, — продолжает Николай Павлович, — кто первый приведен был; кажется мне — Щепин-Ростовский. Он, в тогдашней полной форме и в белых панталонах, был из первых схвачен, сейчас после разбития мятежной толпы; его вели мимо верной части Московского полка, офицеры его узнали и в порыве негодования на него как увлекшего часть полка в заблуждение, они бросились на него и сорвали эполеты; ему стянули руки назад веревкой, и в таком виде он был ко мне приведен. Подозревали, что он был главное лицо бунта; но с первых его слов можно было удостовериться, что он был одно слепое орудие других и подобно солдатам завлечен был одним убеждением, что он верен императору Константину.
     Сколько помню, за ним приведен был Бестужев Московского полка, и от негр уже узнали мы, что князь Трубецкой был назначен предводительствовать мятежом. Генерал-адъютанту графу Толю поручил я снимать допрос и записывать показания приводимых, что он исполнял, сидя на софе пред столиком, там, где теперь у наследника висит портрет императора Александра.
     По первому показанию насчет Трубецкого я послал флигель-адъютанта князя Голицына, что теперь генерал-губернатор смоленский, взять его. Он жил у отца жены своей, урожденной графини Лаваль. Князь Голицын не нашел его: он с утра не возвращался, и полагали, что должен быть у княгини Белосельской, тетки его жены. Князь Голицын имел приказание забрать все его бумаги, но таких не нашел: они были или скрыты или уничтожены; однако в одном из ящиков нашлась черновая бумага на оторванном листе, писанная рукою Трубецкого, особой важности; это была программа на весь ход действий мятежников на 14 число, с означением лиц участвующих и разделением обязанностей каждому. С сим князь Голицын поспешил ко мне, и тогда только многое нам объяснилось. Важный сей документ я вложил в конверт и оставил при себе и велел ему же, князю Голицыну, непременно отыскать Трубецкого и доставить ко мне. Покуда он отправился за ним, принесли отобранные знамена у лейб-гвардии Московских, лейб-гвардии гренадер и Гвардейского экипажа, и вскоре потом собранные и обезоруженные пленные под конвоем лейб-гвардии Семеновского полка и эскадрона конной гвардии проведены в крепость.
Князь Голицын скоро воротился от княгини Белосельской с донесением, что там Трубецкого не застал, и что он переехал в дом австрийского посла, графа Лебцельтерна, женатого на другой же сестре графини Лаваль.
     Я немедленно отправил князя Голицына к управлявшему министерством иностранных дел графу Нессельроду с приказанием ехать сию же минуту к графу Лебцельтерну с требованием выдачи Трубецкого, что граф Нессельрод сейчас исполнил. Но граф Лебцельтерн не хотел вначале его выдавать, протестуя, что он ни в чем не виновен. Положительное настояние графа Нессельрода положило сему конец; Трубецкой был выдан князю Голицыну и им ко мне доставлен.
     Призвав генерала Толя во свидетели нашего свидания, я велел ввести Трубецкого и приветствовал его словами:
     — Вы должны быть известны об происходившем вчера. С тех пор многое объяснилось, и, к удивлению и сожалению моему, важные улики на вас существуют, что вы не только участником заговора, но должны были им предводительствовать. Хочу вам дать возможность хоть несколько уменьшить степень вашего преступления добровольным признанием всего вам известного; тем вы дадите мне возможность пощадить вас, сколько возможно будет. Скажите, что вы знаете?
     — Я невинен, я ничего не знаю, —  отвечал он.
     — Князь, опомнитесь и войдите в ваше положение; вы —  преступник; я —   ваш судья; улики на нас —  положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасет вас; вы себя погубите —  отвечайте, что вам известно?
     — Повторяю, я не виновен, ничего я не знаю.
Показывая ему конверт, сказал я:
     — В последний раз, князь, скажите, что вы знаете, ничего не скрывая, или —  вы невозвратно погибли.
     Отвечайте.
     Он еще дерзче мне ответил:
     — Я уже сказал, что ничего не знаю.
     — Ежели так, — возразил я, показывая ему развернутый его руки лист, — так смотрите же, что это?
     Тогда он, как громом пораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде.
     — Ступайте вон, все с вами кончено, —  сказал я, и генерал Толь начал ему допрос. Он отвечал весьма долго, стараясь все затемнять, но несмотря на то, изобличал еще больше и себя и многих других.
     Кажется мне, тогда же арестован и привезен ко мне Рылеев. В эту же ночь объяснилось, что многие из офицеров Кавалергардского полка, бывшие накануне в строю и даже усердно исполнявшие свой долг, были в заговоре; имена их известны по делу; их одного за другим арестовали и привозили, равно многих офицеров Гвардейского экипажа.
     В этих привозах, тяжелых свиданиях и допросах прошла вся ночь. Разумеется, что всю ночь я не только что не ложился, но даже не успел снять платье и едва на полчаса мог прилечь на софе, как был одет, но не спал. Генерал Толь всю ночь напролет не переставал допрашивать и писать. К утру мы все походили на тени и насилу могли двигаться. Так прошла эта достопамятная ночь. Упомнить, кто именно взяты были в это время, никак уже не могу, но показания пленных были столь разнообразны, пространны и сложны, что нужна была особая твердость ума, чтоб в сем хаосе не потеряться.
     Моя решимость была, с начала самого, — не искать виновных, но дать каждому оговоренному возможность смыть с себя пятно подозрения. Так и исполнялось свято.
Всякое лицо, на которое было одно показание, без явного участия в происшествии, под нашими глазами совершившимся призывалось к допросу; отрицание его или недостаток улик были достаточны к немедленному его освобождению. В числе сих лиц был известный Якубович; его наглая смелость отвергала всякое участие, и он бы освобожден, хотя вскоре новые улики заставили его вновь и окончательно арестовать. Таким же образом лейб-гвардии Конно-пионерного эскадрона поручик Назимов был взят, ни в чем не сознался, и недостаток начальных улик был причиной, что, допущенный к исправлению должности, он даже 6 генваря был во внутреннем карауле; но несколько дней спустя был вновь изобличен и взят под арест. Между прочими показаниями было и на тогдашнего полковника лейб-гвардии Финляндского полка фон-Моллера, что ныне дивизионный начальник 1-й Гвардейской дивизии. 14 декабря он был дежурным по караулам и вместе со мной стоял в главной гауптвахте под воротами, когда я караул туда привел. Сперва улики на него казались важными — в знании готовившегося; доказательств не было, и я его отпустил».
     Со вниманием относился государь к приготовлениям помещений для заключенных; Петропавловская крепость оказалась наиболее подходящим местом.  В 11 часов ночи Николай написал коменданту крепости: «... Прошу мне прислать донесение когда все вами исполнено будет...»
     К полуночи помещение очевидно было готово и первым в крепость  был отправлен Рылеев. «Посылаемого Рылеева посадить в Алексеевский равелин, но не связывая рук; без всякого сообщения с другими, дать ему и бумагу для письма и что будет писать ко мне собственноручно приносить ежедневно», — писал он коменданту крепости. 
     За Рылеевым потянулся  целый ряд арестованных; за 12 часов времени Николаем было отправлено 17 арестованных мятежников и столько же сопроводительных записок  коменданту, все они содержали в основном приказания как и куда заключить арестованного. Некоторые присылались с лаконичным указанием: «содержать в крепости», «содержать хорошо», «содержать строго, но хорошо», «содержать под строгим арестом», «строжайше наблюдать», «содержать наистрожайше».    
     Сопроводительные записки отправленные при несостоявшихся диктаторах, Трубецком и Оболенском, были написаны императором в довольно резкой форме:
     «Трубецкого при сем присылаемого  посадить в Алексеевский равелин. За ним всех строже смотреть особенно не позволять никуда не выходить и ни с кем не видеться» и «Оболенского  посадить в Алексеевский равелин под строжайший арест, без всякого сообщения  — не мешает усилить наблюдение, чтоб громких разговоров не было  между арестантов буде  по месту сие возможно».   
     Вечером 14 -го декабря государь Николай Павлович  составляет собственноручную записку с перечислением членов тайного Следственного комитета.