Твой. Без цензуры... Глава 15

«Однажды ты проснёшься и поймёшь,
что твоя жизнь больше никогда не будет прежней.
Пустив в неё мужчину,
ты распахиваешь двери и перед всеми,
кто был с ним до тебя.
Ты должна принимать его победы и разочарования,
его друзей и его врагов,
его привычки его интересы…
И женщин, которых он когда-то любил» (с)


Отворив с утра дверь в кабинет, чтобы по привычке передать «светиле» завтрак, состоящий из кофе и сэндвичей, Нина Старкова, терапевт больницы, была несколько удивлена, обнаружив там спящую молодую незнакомку. Вытянувшись вдоль небольшого дивана, там лежала одетая Валерия Чехова, устроив под головой руки, чтобы компенсировать, таким образом, отсутствие подушки.

Состояние сна придавало её лицу в обрамлении разметавшихся темных локонов некое подобие умиротворенности, что не могло не вызвать у ворвавшейся сюда спозаранку женщины легкой неприязни.
 
Наказав Чехову за потерянный опросный лист, Гордеев заставил её перепечатать от руки до сотни историй болезни, и напрочь забыв после этого о существовании студентки, так и ушел вечером домой, нечаянно заперев её в кабинете. 

Покончив с восемьдесят девятой по счету историей болезни, девушку держалась до последнего, стараясь не думать об ужине, несмотря на позднее время. Но чем дольше продолжались муки столь непонятного ожидания, тем сложнее ей было настроиться на порученную Гордеевым работу.

По происшествию ещё пару часов приступ голода окончательно взял вверх над её гордостью, и, в два счета покинув свое рабочее место с недопечатанной историей болезни, она принялась расхаживать по кабинету, стараясь удержаться от опрометчивого желания заглянуть в холодильник и поискать там что-нибудь съестное.

Конечно, будь у неё возможность покинуть это помещение, она бы давно отправилась к Лобовым, но поскольку дверь оказалась запертой, а терпеть позывы голода становилось все сложнее, наплевав на все условности, она таки открыла холодильник, обнаружив на одной из его полок бумажный сверток с начатой бутылкой коньяка.

Вытащив его оттуда и развернув бумагу, она обнаружила там пару сандвичей с сухой колбасой, после чего спрятав его обратно в холодильник, принялась вновь расхаживать по кабинету, мысленно негодуя, что позволила себе так быстро «сдаться», так и не прикоснувшись к чужим харчам. Увы, чем больше жалела она о собственной опрометчивости, тем сильнее переполняло её желание вернуться к холодильнику и снова достать оттуда этот пакет с едой, принадлежащий Степанюге.

Запах еды, особенно  когда с момента завтрака прошло уже свыше десяти часов, сводил её с ума, а ненавязчивая мысль о сэндвичах, состоящих из гренок с поджаристой корочкой и нарезанной сверху тонкими ломтиками сухой колбасы вызывала у неё такое обильное слюноотделение, что она была уже не в состоянии держать себя в руках. Гордеев на её месте уж точно бы не стал мучить себя напрасными муками совести. И накинувшись на чужой завтрак, уже б давно его поглотил. Вместе с бумагой.
 
Пересилив себя, Валерия вновь подошла к холодильнику, и, повторно распахнув его дверцу, аккуратно вынула оттуда бумажный пакет, после чего устроившись прямо за столом, где до сих пор валялись незаконченные истории болезней, принялась медленно его разворачивать, словно наслаждаясь данным процессом. В воздухе витал запах копченостей и гренок, приятно щекочущий её тонкие ноздри.

Судорожно сглотнув, Валерия едва сдержалась, чтобы  опять не сложить все это в холодильник, акцентируя внимание на содержимом пакета.
Неужели она действительно такая слабачка, что не может подождать до утра, и позавтракать в другом месте? Надо обязательно поужинать всухомятку, поглощая чужие сэндвичи? Вроде непритязательная, на первый взгляд, еда, но выбирать ей не приходилось.

Не удержавшись, в конце концов, она поступила наперекор своим принципам, и заново раскрыв пакет, достала оттуда один сандвич, уставившись на него так, словно утратила последние крупицы собственного благоразумия. Нет, она не могла быть выше этого. Десять часов голода — это было слишком даже для неё!

Понюхав жареный хлеб, Чехова откусила от него кусочек, жадно впиваясь в него своими зубами, и не успев даже толком его прожевать, тут же проглотила, ничуть не жалея о своем поступке.

Конечно, если она съест один сэндвич, Степанюга, быть может, ничего не заметит, списав это происшествие на проделки Гордеева. Но если она сорвется и, съест все остальное, тогда скрыть пропажу еды будет невозможно. В таком случае ей придется во всем ему сознаться, либо переложить всю вину на мышей и крыс, которые в этом кабинете, возможно, даже не водились, и тем самым причислить себя к разряду пациентов вроде этой «сумасшедшей» Вараксиной, которую курировал Рудаковский, так и не поставивший диагноз бедной женщины. 

Так, размышляя о ней, Чехова настолько увлеклась чужим ужином, что вскоре от степанюгинских сэндвичей осталось одно лишь воспоминание. Когда ты голоден — время летит со скоростью торпеды. Но только сейчас осознав, что натворила, Валерия невольно вздрогнула, но прятать пустой сверток обратно в холодильник не стала.

Конечно, за такую выходку её по голове точно не погладят, но бороться с приступом голода она уже не могла. С другой стороны, лазить по холодильникам, воруя чужую еду,  выглядело тоже не очень красиво. Такое мог позволить себе разве что беспардонный Гордеев. Но если ему как талантливому хирургу подобную выходку ещё могло простить окружение, то что будет в данном случае с ней самой, этого старалась она себе даже не представлять.

Расправившись со столь нехитрой снедью, послуживший ей одновременно и ужином, и завтраком следующего дня, Валерия почувствовала вскоре приступ сильной жажды. Встав из-за стола, она снова принялась шарить по холодильнику, надеясь наткнуться там на что-то такое, чем можно было её утолить.

О том, чтобы вскипятить себе чай, не могло быть и речи: в чайнике остался один лишь осадок, который невозможно было пить. Тем не менее, её поиски скоро увенчались успехом и, обнаружив на одной из полок термос с холодным чаем и коньяком, Валерия достала его из холодильника и открутила на нем крышку. И только она сделала пару глотков этого чудного напитков, как спустя мгновение почувствовала себя самым счастливым человеком на свете. Куда там антидепрессантам, которые прописал ей на днях Филюрин!

Опустошив термос почти до половины, Чехова вернула его на место дрогнувшей рукой, после чего собрав крошки после сэндвича обратно в пакет, набрала туда побольше воздуха, и не зная, чего бы ещё такого устроить, что есть силы ударила по нему кулаком.

Бумажный сверток лопнул в её руках по швам, а крошки в мгновение ока разлетелись по всему кабинету.

Посчитав, однако, что подобной мести Гордееву будет маловато, она схватила оставшуюся для перепечатывания документацию и, порвав её на мелкие кусочки, раскидала бумагу по всей комнате в виде конфетти, превратив, таким образом, помещение хирургического отделения в некое подобие свалки, — так повлияли на неё остатки степанюгинского коньяка.


Решив, что на сегодня ей хватит, она мысленно чему-то усмехнулась, и, добравшись до дивана, на котором тоже любил спать Гордеев на дежурствах, улеглась туда в чем была, моментально проваливаясь в сон.

Впервые за все это время её не мучили кошмары, а на душе у неё было легко и спокойно. Но оказавшись наутро разбуженной какой-то женщиной, спросонья она даже не сразу сообразила, где находится и чего от неё вообще хотят.   

— А ты что здесь делаешь? — осведомилась Нина Старкова, заприметив, что слегка приоткрыв  левый глаз, незнакомка наблюдает за ней, не спеша подниматься с дивана. — Новая ассистентка?

— Нет, я «машинистка», — отпарировала Чехова, только сейчас вспомнив, сколько пришлось ей перепечатать за один вечер документации.

— Опять выходки Гордеева? — изумилась Старкова, неодобрительным взглядом окинув помещение, чей пол был усыпан лоскутками пакета от степанюгинского завтрака и клочьями порванных историй болезни. — Все понятно. Его воля — ты бы здесь насиделась.

Понимая, что будет как-то неэтично лежать на диване в присутствии этой женщины и разговаривать с ней в такой позе, Чехова мгновенно поднялась с дивана, поправляя сбившиеся волосы и протирая машинально руками заспанные глаза. От похмелья у неё побаливала голова, и это мешало ей как следует сосредоточиться на происходящем, отвечая на поставленные этой женщиной вопросы. 

— Он всегда такой? — спросила она, приглаживая свою взъерошенную челку.

Старкова невольно хмыкнула, укладывая сверток с бутербродами на стол подле компьютера, где любил сидеть «светило».

— Смотря для кого. Гордеев у нас — личность выдающаяся, поэтому ты старайся лишний раз его не огорчать.

Не огорчать?! На слегка осунувшемся после сна лице Валерии появилось некое подобие недоумения. Да после того, как он здесь её запер, убравшись пораньше домой, его мало было придушить! 

Понятия не имея, кто находится перед ней, она с любопытством рассматривала эту женщину, а та, пытаясь разгадать, какое отношение имела эта незнакомка к самому «светиле», украдкой следила за каждым её жестом, успев оценить степень её внешней привлекательности для взрослых мужчин. И стоило ей представить все «прелести», скрытых под одеждой этой студентки, у Старковой вскоре отпали последние сомнения насчет истинной причины, побудившей Гордеева запереть здесь эту девушку, но совершенно забыть, что ключ от этого кабинета имелся также и у неё самой.

Прислушавшись к словам этой женщины, Валерия по-другому взглянула на ситуацию. Но о том, что теперь ей чуть ли каждый божий день придется видеться со «светилом», выполняя все его наставления, она почему-то даже не задумывалась. Однако успев бросить украдкой взгляд на незнакомку, не спешившей выставлять её отсюда, пока она здесь не уберется, Чехова прочитала в её глазах следующее: «Не обманывай себя глупыми надеждами, девочка. Он хочет всего лишь затащить тебя в постель, хотя и знает, что вряд ли станет после этого счастливее».

***

С тех пор как за «лечение» Латухина взялся Глеб, присутствие конкретно этого практиканта в его палате воздействовало на буйного больного как красная тряпка на быка. Поэтому когда он в очередной раз решил его посетить, ничуть не удивился, обнаружив Латухина как всегда лежащего на своей койке в углу и отчаянно матерившего всех подряд.

Медперсонал давно привык к его выходкам, многое спуская ему с рук. Но не собираясь мириться с подобным расположением дел, Глеб все же решил основательно его проучить. Особенно усилилось у него это желание на фоне истории, из-за которой чуть не вылетел из института, сделав Латухину угол, от которого тот чуть не отправился к праотцам в считанные секунды. Благо, Гордеев оказался на месте, сумев чудом спасти неадекватного больного.

Таким образов, заранее продумав детали своего нового плана, вооруженный «опасной» бритвой, Глеб шагал к Латухину с отчетливым намерением сбрить ему усы. А чтобы это предложение выглядело верибельным, он хотел донести до его ведома эту новость от лица Тертель, мол пребывание в хирургическом центре с усами нарушало нормы санитарно-профилактического устава данного заведения.

Наскоро освоив профессию хирурга, но имея весьма туманное представление об истинном «искусстве» оперирования больных, молодой человек ни сколько не сомневался, что ему с таким же успехом удастся освоить и профессию «брадобрея». И если к остальным своим пациентам он подходил, лишь нехотя осведомляясь о состоянии их здоровья, то к Латухину — с намерением бежать от него, и как можно скорее.

В этот же день позволить себе подобной «роскоши» — пройти мимо дверей его палаты — он не мог. Желание избавить несносного пациента усов превзошла всю его ненависть к этому типу до такой степени, что решив впервые изменить своему основному правилу по намеренному игнорированию его палаты, в этот раз таки рискнул заглянуть к нему в гости, не ожидая, впрочем, ничего хорошего для себя.

Странно, что Гордеев не устроил ему никакого выговора из-за пострадавшего пациента, что позволило сделать выводу, будто «светилу» здоровье пациентов «волновало» точно так же, как и его самого, если не меньше.

Поддавшись воздействию Степанюги, Гордееву было уже не то, что до операций… Его перестало интересовать даже состояние больных, которых курировали студенты, положившись во всем на собственные знания, раз нельзя было дождаться какого-то либо участия куратора. 

Постучавшись в дверь и тут же получив согласие войти, Глеб осторожно переступил порог вполне знакомой ему палаты. Заботливо спрятанная в кармане его халата «острая бритва» придавала ему смелости. Без неё он бы вряд ли решился сюда зайти.

Оставалось только удивляться, как ему вообще хватило смелости ступить на враждебную территорию, а не покинуть её сию минуту, как любил делать ранее, стоило ему встретиться с нервным взглядом пациента.

Узнав своего «лечащего врача», Латухин был настолько обескуражен его появлением здесь спустя такое количество времени, что захваченный врасплох неожиданным визитом, он даже не успел толком отреагировать на это вторжение и снова прогнать его прочь, требуя квалифицированного специалиста.

Сидя на койке, мужчина что-то строгал охотничьим ножом. Полностью сосредоточившись на своем деле, он не обращал никакого внимания на окружающих. Стружки и опилки валялись по всей палате, но никто из медперсонала не спешил делать ему замечание и потребовать от него постелить на пол газету. Никто не хотел лишний раз иметь дело со столь скандальным пациентом.

За то время, что Глеб успел вкратце осведомиться о состоянии его здоровья, Латухин умудрился изрядно насорить возле своей кровати, ловко орудуя ножом. Но едва парень, вынув из кармана «острую» бритву, подошел к нему, любезно сообщая о своем намерении, мгновенно отвлекшись от своего занятия, пациент лишь покрутил усами в ответ подобно моржу, с недоверием уставившись на парикмахерское орудие в руках практиканта.

Его просьба вызвала у мужчины недоумение, но пререкаться с ним он не стал. И хотя усами своими Латухин очень дорожил, игнорировать поступившее свыше «требование» Тертель Галины Алексеевны он не собирался, не имея, правда, никакой возможности проверить данную информацию на достоверность.

Получив одобрение, Глеб подошел к нему вплотную и скорчив при этом такую физиономию, будто ему предстояло провести тяжелую операцию, внимательно посмотрел на Латухина. Ему почти все время приходилось изображать «сострадание», а когда эта «игра» становилась слишком утомительной, он принимался искать методы, позволяющих уходить от выполнения столь непосильной задачи, перекладывая всю ответственность за исход лечения на плечи тех, кто был готов безропотно взвалить на себя чужую ношу.

Расположившись напротив пациента, и зафиксировав его лицо так, чтобы падающий свет из окна попадал тому прямо на усы, прежде чем приступить к своей работе, Глеб посчитал за нужное предупредить его ещё об одном нюансе своей работы:

— Один ус я сбрею вам обычным станком, а второй — деревообрабатывающим…

— Я ща как дам «деревообрабатывающий», студент! — вспылил мужчина, свирепо уставившись на парня, чья наигранная учтивость и нарочито вежливое обхождение с самого начала вызывали у него подозрение, но только он решился отказаться от сомнительной перспективы лишиться главного украшения своего лица, как неумело орудуя бритвой, Глеб отхватил ему правый ус.

Сие действие показалось Латухину настолько святотатственным, что позеленев от гнева в ответ, ему ничего другого не оставалось, кроме как застыв на месте, пускать пузыри, подмечая удачный момент для нападения. Приняв молчание пациента за знак согласия, Глеб собирался сбрить ему второй ус, с безукоризненной предупредительностью поинтересовавшись:

— Ну, как вам процедура? Бритвочка не беспокоит?

Заметив на устах практиканта усмешку, подтверждавшей всю «липовость» данной процедуры, мужчина попытался было возразить, однако стоило ему открыть рот, чтобы выразить вслух свое несогласие с подобного рода действиями, как размахнувшись лезвием «острой бритвой», и чудом не отхватив ему полголовы, Глеб сбрил ему второй ус. 

— Готово! — с довольным видом усмехнулся он, вручая ему зеркало после окончания процедуры бритья. — Нервных просят не смотреть.

Он выполнил то, что с него причиталось, лишив пациента усов, на остальное же ему было  наплевать. Тем более, что до этого ему приходилось стричь в основном, дворовых собак и котов ещё подростком.

Он даже не стал менять бритву, чьи лезвия не прошли должной обработки антисептиком после соприкосновения с шерстью блохастых животных.

Стряхнув с себя клочья, не на шутку разъяренный Латухин уставился в поднесенное ему зеркало, чтобы полюбоваться своей преобразившейся физиономией, но судя по тому, как резко изменилось выражение его лица, прежде чем предусмотрительно покинуть палату, Глеб на всякий случай поинтересовался его мнением относительно полученного результата:

— Вы, я вижу, не слишком рады тому, что вам пришлось расстаться с усами, но тут я, увы, ничем помочь не могу. В этой больнице нельзя с усами, и все. Такие порядки. Лично приказ старшей медсестры. Поэтому не понимаю, почему вы так переживаете… Если только они не были вам дороги как память, согревая ваше лицо холодными зимними ночами…

Взбеленившись по-настоящему, Латухин ткнул ему в руки зеркало, зарычав подобно дикому вепрю:

— Ну, знаешь ли, это никак не повлияет на том, что я буду тебя сейчас убивать!

И едва Глеб успел вникнуть в то, что имел в виду пациент, в руках Латухина сверкнул нож. Не став дожидаться от него решительных действий, он мигом бросился к двери, убираясь прочь из палаты.

«Острая бритва» выпала у него из рук, и времени на то, чтобы поднять её с пола, и тем самым избавить «следствие» от лишних улик, у него уже не было. Поэтому ему не оставалось ничего другого, кроме как закусив удила, помчаться вперед по коридорам, сбивая все и всех на своем пути.

Окончательно озверев и подстегиваемый чувством мести, Латухин соскользнул с кровати, надевая тапочки и хватаясь за нож. 

— Я сейчас научу тебя как со старшими базарить! — заорал он на всю палату, выскакивая в коридор, и заметив, в какой стороне скрылся от него практикант, устремился за ним следом, чуть не налетев по пути на инвалидную коляску с сидевшим там больным Митяшем, которого везли на рентген. 

Глава 16

http://proza.ru/2024/02/26/1393