И. Любарский. Впечатления военного врача Ч. 4

ИВАН ЛЮБАРСКИЙ. ВПЕЧАТЛЕНИЯ ВОЕННОГО ВРАЧА В КРЫМСКУЮ КАМПАНИЮ. ЧАСТЬ 4

К ИСТОРИИ РУССКО-ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЫ 1853-1855 ГГ.

ИЗ БИОГРАФИИ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ПРОФЕССОРА МЕДИЦИНЫ И ОСНОВОПОЛОЖНИКА ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОГО ПЧЕЛОВОДСТВА В РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ ИВАНА ВАСИЛЬЕВИЧА ЛЮБАРСКОГО

Современная орфография С. В. Федоровой

(Перевод текста в современную орфографию русского языка сделан с первоисточника п«Любарский И. В.  Впечатления военного врача в Крымскую  кампанию // журнал Русский вестник.  Москва. Университетская типография, 1873 . Т. 106.  С.259–295.». Встречающиеся в тексте непривычные для современного читателя словосочетания были сохранены мной. Старинный русский алфавит содержал больше букв, чем современный, и мне пришлось изучить его, чтобы не ошибиться в написании слов)


Соображаясь с числом пациентов, я заблаговременно подал в контору госпиталя требование на медикаменты и перевязочные припасы в таком количестве, чтобы, по возможности, хватило на весь путь. Когда люди уже были размещены на возах и транспорт готов был двинуться в дорогу, мне вынесли такую скудную дозу медикаментов и перевязочных вещей, которая могла составлять едва лишь десятую часть всего требованного мною количества. Протестовать было уже некогда, да это было и бесполезно, потому что случившийся тут главный доктор объяснил дело коротко и ясно тем, что в госпитале в тот момент истощились все запасы. Здесь действительно не было злоупотребления, потому что в то время подобные казусы случались в госпиталях нередко. Благодаря тому, что чумацкие волы несколько отдохнули в Симферополе, после недавнего совершённого ими пути, мы сделали нормой переезд без остановок и расположились на станции, в ауле Сарабузах, ещё засветло. Фельдшера при мне не было, а командировали с транспортом только одного  мало опытного фельдшерского ученика, с которым я и приступил к вечерней перевязке. Вследствие беспорядочной разбросанности саклей в транспортных аулах, я никогда не мог установить, во всё время ночлегов в них, какого-либо порядка при отыскивании по этим саклям раненых во время перевозок. Толкаешься по бестолковому аулу без устали, и вот в одну саклю забредёшь раз десять, а в другую, где раненые ждут перевязки, никак не попадаешь. На первый раз перевязка была к полуночи кончена; но к ужасу моему оказалось, что в этот первый день похода, при всей экономии, была издержана половина имевшегося у меня запаса бинтов и корпии. Что тут делать? До Перекопа, где можно бы пополнить этот запас, оставалось ещё шесть дней; посылать пешего в Симферополь было бесполезно, потому что посыльный, по всей вероятности, возвратился бы оттуда ни с чем; послать в Перекоп – тоже не было расчёта, потому что пока посыльный добредёт туда, пока доберётся до начальства и пока получит что-нибудь, транспорт всё-таки останется без перевязочных средств и сам прибудет в Перекоп, быть может, только двумя днями позже. А между тем, нельзя же оставлять раненых в жертву гангрене или на съедение червям. Положение моё было поистине трагическое, в виду лежавшей на мне служебной и нравственной ответственности за санитарное благосостояние вверенных мне людей. Решившись сделать всё возможное для спасения транспорта, я искупил, на свои последние рубли, все запасные рубахи, сколько их нашлось у обносившихся и обедневших солдат, присоединил к ним часть из своего небогатого запаса белья и вместе с пациентами занялся сшиванием бинтов и щипанием корпии. Конечно, всего этого было недостаточно, но солдатики, у кого раны были поменьше и почище, снимали с себя перевязку, сами прополаскивали её в воде, - если на иных станциях не встречалось в ней недостатка, - просушивали на солнце и снова накладывали на свои раны. Такая мера могла быть употребляема безнаказанно только потому, что раненые пребывали не в госпитальной атмосфере, а на чистом воздухе, и мне действительно удалось перебиться таким манером до самого Перекопа без особенного вреда для здоровья моих пациентов.

Когда транспортный начальник вздумал во время следования проверить людей по списку, выданному ему из госпиталя за подписью смотрителя, то обнаружилась невообразимая путаница. Многие фамилии были переиначены, названия команд перемешаны, некоторых солдат вовсе не оказалось, а были налицо такие, которые совсем не значились в списке. Между тем, требовалось сдать людей по прибытии на место именно по этому списку. Таким образом, оказавшееся несоответствие между списочным и наличным состоянием людей могло послужить поводом к серьёзным служебным неприятностям, особенно если начальство там, на месте очень уж придирчиво. В довершение неурядицы с этим списком, в нашем транспорте умерло в начале пути человека четыре трудных пациентов, и фамилии их остались неизвестными. Умер человек, да и баста, а кто он, какой команды - никто не знал. Не оказалось, следовательно, возможным не только отметить покойников в списке, но даже сообщить имена в церковь для заочного отпевания умерших. Грустно было передавать тела этих несчастных, испивших чашу страданий до дна, старшине аула, Татарину, для зарытия в землю, словно тела нехристей. Впрочем, столь печальные явления случались только на первых порах следования; в последствие принимались преднамеренные меры, состоявшие в том, что каждого захиревшего солдата, про всякий случай расспрашивали об имени, фамилии и команде.

Наши транспортные волы, недавно совершившие длинный путь с тяжестями из Полтавской губернии в Крым и сильно изнурённые продолжительною бескормицей, со второй станции совсем подбились и еле-еле тащили обоз. Быстрому ослаблению сил этих животных способствовало ещё то обстоятельство, что весь путь по голой степи Таврической губернии ощущался недостатком в воде. На станции, в ауле, больше одного колодца не бывало, да и в этом единственном источнике вода была находима на глубине 8-10 сажень в таком скудном запасе, что её хватало только для варки пищи, небольшой же остаток, смешанный с грязью, не мог удовлетворить водопоем всех волов транспорта. А известно, что эти четвероногие не в состоянии долго выдерживать жажды и, лишённые воды, быстро опускаются в силах. Бывало тоска берёт смотреть, как флегматически-медленно они передвигают свои ноги. По положению врач должен был следовать позади транспорта. Чтобы рассеять апатию, навеваемую тихим и однообразным качаньем повозки, бывало, слезешь с неё и пойдёшь сторонкой, подле дороги, самым умеренным шагом, погрузившись в думу, а если, часа через два такой прогулки, оглянешься назад, то видишь далеко позади отставший транспорт, чуть-чуть движущийся черепашьим ходом. И зашагаешь, бывало, обратно к своей задней повозке, потому что дождаться стоя на месте, пока пойдёт ленивый караван, нет терпения. Не беда, если эта воловья езда только ограничивалась тоской и скукой; она вскоре оказала парализующее влияние и на мою врачебную деятельность и даже отчасти на состояние моих раненых. Так как нужно было употреблять весь день на переезды в 20-25 вёрст, то транспорт обыкновенно двигался с места ранним утром, после раздачи людям горячей пищи, и доползал на следующую станцию совсем уже ночью, так что мне совсем не оставалось времени перевязывать раненых. При том же, в ночной темноте, при слабом мерцании лучины (свеч у нас не было в запасе), эта работа была крайне неудобна, да и сами раненые неохотно давались перевязываться, чувствуя себя поле дороги усталыми и разбитыми. Чтобы как-нибудь приладиться к такому затруднительному положению, я завёл следующий порядок. Подняв чуть свет, часов в пять утра, прислугу на ноги, я приступал к перевязке, и ко времени выступления транспорта, то есть часам к девяти, успевал перевязывать большую половину раненых; остальных же, ещё неперевязанных, размещал на передних повозках, с тем расчётом, чтобы вечером, как только голова транспорта прибудет в аул на станцию, устроить этих людей в особых саклях и, не дожидаясь пока выгрузится весь транспорт и всё придёт в прядок, для чего нужно было по крайней мере часть времени, немедленно заняться перевязкой этих остальных людей и таким образом докончить свою обычную ординацию. При таком порядке я успевал, несмотря на все затруднения, осматривать один раз в день самым аккуратным образом каждого пациента, а особенно трудных раненых перевязывал даже два раза в день. Делал я, следовательно, всё, что только было возможно в моём положении.

И вот один раз под вечер, когда мы уже приближались к станции, встретилась нам почтовая тройка с седоком осанистой наружности, и транспорт был остановлен. Проезжий, судя по форме, флигель-адъютант, встал с телеги и начал расспрашивать транспортного начальника, откуда мол и куда; затем полюбопытствовал взглянуть и на раненых. "Ты где ранен, какого полка, хорошо ли кормят, всем ли, братцы, довольны?" Солдаты дают удовлетворительные ответы. "Ты сегодня перевязан?" – спросил он, наконец, одного из раненых, оставленных для вечерней перевязки и находившихся, поэтому, на передних возах. "Никак нет, ваше превосходительство, протянул солдат, сегодня ещё не перевязывались". Флигель-адъютант к другому, третьему, четвёртому, везде ответ отрицательный. "Доктора, завопил он, где доктор? Подайте мне доктора!" А я сидел в задней повозке и недоумевал, зачем это остановился транспорт. "Доктора вперёд, к генералу"- крикнул кто-то впереди транспорта, и эти слова, мигом переданные от одной повозке к другой, долетели до моих ушей. Я живо побежал к голове транспорта и, не дошедши шагов десяти до флигель-адъютанта, был внезапно осыпан градом самых резких укоризн.

- У вас, милостивый государь, люди остаются без перевязки! Как вы могли, как осмелились вы допустить такой ужасный беспорядок? – закричал на меня грозным голосом флигель-адъютант, весь багровый от негодования.

Я совершенно оторопел от такой неожиданности, тем более, что, будучи новичком в службе, первый раз испытывал на себе столь обычную в тогдашней военной службе, но совершенно непривычную для меня резкость.

- Знаете ли вы всю важность вашей служебной небрежности? – продолжал мой обличитель – Это преступление, это…, это убийство! – кричал он, жестикулируя перед моим лицом. – Для чего же вы тут едите при раненых, а? А если уж не по обязанности, хотя бы вы из человеколюбия уделили несколько внимания этим несчастным.

- Позвольте, господин полковник, доложить вам, начал было я. Но голос мой, казалось, ещё больше ожесточил ревизора.

- Никаких тут объяснений быть не может – ещё с большим азартом заговорил он, - весь факт налицо. Вы оставили раненых без перевязки, и будете отвечать за это по полевому закону.

- Но, вы сами полковник, можете убедиться, виноват ли я…

- Так вы даже не видите в этом вины? – перебил он меня. – Прошу вас замолчать! – прикрикнул он, заметив, что я вновь покушаюсь говорить. - Знаете, что теперь время военное, за такие вещи мало сослать, а расстрелять!

- Помилосердствуйте, полковник – завопил я, окончательно перепуганный, - выслушайте только, спросите транспортного офицера.

- Ничего не хочу знать – отрезал он. – Завтра же обо всём будет знать главнокомандующий.

С этими словами сел он в бричку, и пыль взвилась вслед за укатившею курьерскою тройкой, а я окаменел на месте и первое время никак не мог прийти в себя, не понимая, что такое сталось со мною. Только мал-по-малу, когда тронулся транспорт, я стал приходить в чувство, а едкая тоска сжала моё и без того наболевшее сердце. Долго ли в самом деле ни за что ни про что погубить человека? Вот каковы наши ревизоры, думалось мне. Вместо того, чтобы толком расспросить и выслушать, принять участие в моём затруднительном положении, поспособствовать, если уж ему дана власть, в доставлении перевязочных вещей, в командировании к транспорту нескольких помощников-фельдшеров и чем принести действительную помощь страждущим, этот ревизор накричал, наругался и был таков; а там быть-может ещё поведут меня к позорному столбу! Когда я попрекнул транспортного офицера, почему он не объяснил флигель-адъютанту дела, прежде чем я предстал пред его очи, тот возразил мне, что он в течение своей службы в Севастополе уже отвык от подобных дерзостей какие говорил "этот адъюташка", и нарочно держался в стороне, иначе де он не ручался за себя, дал бы сдачи и тогда могло бы быть для всех нас гораздо хуже. "Где уж говорить с такими франтиками по-человечески! - прибавил он. - Так и видно, что сейчас с Невского проспекта. Обрадовался, что наехал на случай отвести душу, и давай кричать без толку. Ведь он вполне убеждён, что, ещё не доезжая до Севастополя, уже оказал Отечеству великую услугу. Нет, если бы приставить его на бастион к настоящему делу или пусть бы он этак с недельку побыл хоть в вашей шкуре, при этом самом транспорте, тогда бы стал ниже травы, тише воды, узнавши, что почём". Чем эта встреча закончилась, об этом будет сказано ниже, а теперь продолжаю нить воспоминаний.

             Иван Васильевич Любарский, Варшавская губерния,  20 февраля 1873 г.
             Перевод в современную орфографию русского языка: Светлана Федорова, Казань, 24 февраля 2024 г.