Тихим вечером, сбежав от суеты...

В начале девяностых, после гостеприимных лет советской перестройки, Москва всё ещё продолжала радовать горожан своей открытостью. Можно было совсем легко открыть кафе или магазин, парковаться, где хочется, музицировать в подземных переходах и на улице, продавать свои фрукты и овощи с борта машины, купаться в городских водоёмах, не опасаясь вездесущих паразитов. Власть предержащим было выгоднее монетизировать свои полномочия скоростью исполнения обращений граждан, нежели чем всевозможными запретами. Поэтому людям, не отягощённым опаской или робостью, можно было чуть ли не всё. Например, проходить в старые заброшенные усадьбы и подворья, забытые новоявленными правителями до лучших времён. В одном из таких заповедных мест любили проводить летние вечера мы со Стэпом, моим другом, художником. Когда день выдавался тихим, тёплым и располагающим к ничему не обязывающей, отдохновения ради, болтовне, он назначал встречу именно там – в бывшем парке усадьбы Разумовского, что на улице Казакова, в двух минутах от его дома. Ни я, ни Глеб никогда не знали, какой будет наша дружеская посиделка, спокойной или бурной, чем она закончится, объятиями или проклятиями, - но любовь к этому месту практически не допускала измен.

Уставший от недоразумений советского зодчества глаз здесь отдыхал. Парк давно зарос, сады порубили, пруды закопали – стало дико, заповедно и загадочно. И главное – никого! Но что замечательно: оторванность этого места от окружающего мира с суетой окрестного Садового кольца и толпами поддерживающих эту суету людей подогревалась настоящей гармонией. Гармонией Красоты.

Надо сказать, что в те славные годы, когда у города оказалась «вошь в кармане да блоха на аркане», и он завис на длинной ремонтно-строительной паузе, у нас с Глебом была своего рода игра: мы прикладывали свой метущийся на развилке социокультурных эпох разум к самым неприглядным вещам - и находили гармонию. Не искали, а именно что видели красоту. Умилялись архитектурными аномалиями Москвы, открывали неискушённым горожанам и гостям столицы места, где у них стыла кровь, восхищались аскетизмом забытых цивилизацией старых задворок, в дебрях которых хорошей компанией хорошо, под вдумчивую неспешную беседу, выпивалось, и просто радовались глупоглазым бетонным изваяниям с горном, вёслами или мячом – да, конечно, они несовершенны, но спасибо, что хоть они озорно разнообразили серый пейзаж. В общем, мы легко соблазнялись новыми ощущениями и искренне готовы были их полюбить в любом неотёсанном виде, извлекая из сбивчивой полифонии мегаполиса житейскую пользу абсурда, звуки задумчивого джаза и живые краски на всём не желающем помирать. Граф Разумовский со своими позабытыми всеми, разрушенными дворцом, оранжереями, манежем, аллеями, беседками, гротами и заодно мечтами о подлунном очаровании перемещал нас в диковинный условный мир, где все эти прелести прошлой пышной жизни витали манящими миражами и принадлежали только нам.

Однако в то время усадьба формально принадлежала Госкомспорту, но, поскольку спорт тогда, скажем прямо, выживал как мог и не подчинялся даже самому себе, то и «Госком» был совсем не при делах. Усадьба была закрыта для прохода горожан, но для нас с Глебом в этом была сущая благодать: дальше ворот проходной никого не пропускали два охранника на всю 50-гектарную глухомань в центре Москвы. Никого! Кроме нас – и вы поймёте почему.

Давно отгремел Великий Август, страна свернула с пути социализма на путь демократии, потом какую есть демократию забросали танковыми снарядами, и народу нужен был оплот, зашифрованный в понятный символ. Его нашли в лице президента, и вот уже которую неделю Глеб усердно готовится к выставке «Президент – символ демократии», намеченной на конец текущего года в Центральном доме художника.

Когда Глеб с головой уходил в работу, - а в последнее время так и было - я приезжал к нему без звонка. Дома его не оказалось. Несмотря на то, что в лихорадочных поисках на холсте общенациональной объединяющей идеи он окончательно заблудился, я знал, где найти его мольберт, - и отправился на «наше место». Я был рад, что он на природе, потому что в холостяцкой квартире Глеба меня с порога встречали валяющиеся под ногами наброски молодого народовластия - Хасбулатов, Горбачёв, Лукашенко с Егором Гайдаром и пр. - они вносили ненужный хаос в мысли, даже несмотря на то, что хозяин берлоги старался держать баланс кислотности: по углам рабочей комнаты художника стояли портреты иного назначения - Леннона, Харрисона, Старра и Маккартни, четвёрки «Битлз».
- Они смотрят за мной и не дают мне схалтурить, - Глеб однажды объяснил мне сакральный смысл архетипов, недовольно кивнув на Маккартни:
- Особенно вот этот.
- А Сталина вместо Старра не пробовал? – спросил я его.
- Батя пробовал. Он же, ты помнишь, дальнобоем был, под стекло портрет ставил, типа оберег от гаишников. Не помогало, поэтому и я решил не чудить.
- А наши чиновники этот рецепт знают?
- Вот сам у них и спроси.

Проходя через строгий аванпост, я дежурно поручкался с Тимуром, охранником, всунул в уголок губ вкусный стебелёк, закатал штаны, и, закинув руки за голову, неспешно направился через некошеную луговину к родному лесочку. К слову, подальше, в зарослях, что поближе к Яузе, уж сколько вёсен и лет стоит наш мангал, на котором мы готовим, и, уходя домой, нанизав сочное мясцо или рыбку на яблоневую шпажку, не забываем наших неизменных доков по судоку со сканвордом, Тимура и его сменщика Володю. Щурясь на солнце, я нечаянно вспугнул красивую птицу, вылетевшую из высокой травы, и себе на радость, нарочито задирая ноги, побежал от огромного шмеля, опять перепутав его с шершнем. «Волшебство! У каждого москвича хоть на пару часов после тяжёлого трудового дня должен быть свой разноцветный гектар дикой природы! Вот когда я буду мэром…» - да, здесь, в природном равновесии, думалось и мечталось особенно легко.

Я словно растворился в благостной тишине, время от времени прерываемой шелестом листвы от легкого ветра и птичьим пересвистом. Этого вполне достаточно. И никого боле!

Ни души! Только небо и солнце.
Это рай!? - или всё наяву…
Ангел мой озорно улыбнётся:
«Ты воскрес!» -
Нет – я просто живу.

«Ну и замечательно» - подумал я про себя, на пару секунд обиделся на Стэпа и присел на поленья, пристроенные нами ещё прошлым летом в неглубоком овражке. Я безмятежно растянулся на сухом тёплом дереве и стал дуть на облака, прогоняя их от из без того скрывающегося, уходящего вниз солнышка. Предался отрадным рассуждениям, что, честно говоря, мне и без Глеба, и без сопутствующей ему круговерти будет оч-чень даже хо-ро-шо – и выключил голову. Облачка почти не уходили, потому что дуть на них получалось всё слабее… и сла… еээ…

В воздухе что-то неприятно прожужжало, я очнулся и тут же пожалел, что не выключил уши. Невероятным усилием воли встал и нехотя поплёлся на звук – он исходил от рощицы метрах в тридцати от меня.

В зелени деревьев и стрелах солнечных лучей пёстрой рябью рисовалась белая рубашка Глеба. Одной рукой он чертил круги в воздухе, а другой придерживал на загорелой груди фотокамеру. Я медленно подобрался к нему сзади, через кусты, дабы произвести эффект неожиданности, но сегодня этот эффект, по-видимому, предназначался мне: миновав кусты, я оказался перед... двумя обнажёнными девушками. Девушки для вида смутились, отвернулись, но ненадолго. Фотограф, обняв одной ладонью подбородок, устремлял окутанный тайной взгляд куда-то поверх наших голов. 

Я поздоровался, они трое – в ответ. Глеб, не отрываясь от своих мыслей, представил девушек, потом меня. Я спросил, чем могу помочь, раз уж пришёл, надеясь на какое-нибудь интересное продолжение, или услышать что-то наподобие: «О, как же я заждался, ты-то нам как раз и нужен!», но Стэп слишком незатейливо сказал:

- Подержи веточку вот так, - и показал, как надо наклонить длинную ветку. Он зашёл за деревья, поискал ракурс, не нашёл, крикнул мне на ходу «отлично» и подскочил к одной из девушек.  Задрал ей голову в нечеловеческом загибе и вернул на прежнее место, осторожно приподнял у неё одну грудь и, напряжённо сморщив переносицу, стал прилагать усилие воли, по всей видимости ожидая, что грудь останется на нужной ему высоте. Он осторожно убрал руку и – я клянусь! – грудь осталась на заданной высоте. Художник утвердительно кивнул и, довольный, не поворачиваясь пошагал задним ходом.

Я уже приготовился услышать что-нибудь из знакомого по фильмам: «Сделали ведьм!», «Ангелов!», «Мне фурии нужны, а не овечки», или не раз слышанное на съёмочной площадке от режиссёров, не знающих, как сделать роль: «Я хочу видеть Везувий!», «Ты слышала про Джомолунгму? - ты должна быть выше!», «Пружину дайте!».   Но Стэп посмотрел в видоискатель, что-то тихо сказал, подошёл ко второй девушке и после некоторой паузы раскидал рыжие волосики на небольшом треугольнике её ло. Зачем? Я не знаю. Поводя перед собою руками, он что-то неспешно объяснил, и камера в руках фотохудожника защёлкала.

– А теперь импровизируем, – услышал я и понял, что Глеб притомился.

Через пару минут он оставил камеру на штативе и сказал: «Отдыхаем». Девушки накинули на себя лёгкие туники, Глеб запыхал трубкой.

- Тук-тук-тук, - я услышал позади себя мужской голос, от неожиданности даже отпрянул, и на нашей поляне вырос импозантный седовласый джентльмен.
- Низкий поклон.
- О-о! Добрейший Николай Александрович, - приветливо преподнёс Глеб гостя. – Чу-до-творец!

Небольшой полоской, какие-то нездешние, усики указывали на принадлежность гостя к категории людей, во всём ценящих порядок и добрые традиции. В сочетании с безупречной осанкой они выдавали в нём, скорее всего, аристократа не в первом поколении. О нём я знал совсем мало: генерал в отставке, только коньяк, не уважает Малевича, две дочери за границей. И ещё: «он тут всем рулит» (откровение от Глеба), «душе нужна отрада» (реминисценция от генерала).

Николай Александрович вскинул руки:
- Простите… не вовремя… простите…
Мы все по-доброму поздоровались с «гостем». Он кивнул мне и слегка побил по своему плечу. Я посмотрел на своё плечо и увидел там подобие гулькиного следа.
- Ё-моё, да где ж я тут голубей-то нашёл? – изумился я.
- А при чём тут голуби? - мягко произнёс Николай Александрович, с грустной улыбкой глядя на меня. - Здесь всё в говне. Даже, признаюсь, неудобно.
Все стали украдкой смотреть на свои плечи, генерал обратился в сторону девушек:
- Прошу извинить.

Наступила неуклюжая пауза, которую прервал сам генерал:
- Глеб Александрович, света достаточно?
- Да, спасибо.
- Замечательно.
Он окинул широким взором окружающее пространство, приложил ребро ладони к солнцу и задумчиво произнёс:
- Будь так. И славно. Успеть бы только... объять... Да... Ну, не смею мешать, дамы и господа.

Николай Александрович удалился с тем же внутренним достоинством, с каким и пришёл, оставив нас с переживаниями за то, что он не договорил.

- Надо думать, генерал приходил только ради этого? – я потёр своё плечо.
- Думаю, надо, - покивал головой Стэп.

Глеб принялся увлечённо работать с девушками над их замысловатыми образами. Этот процесс напоминал мне беседу адвоката со сложным клиентом, от которого требуется не столько открыться, сколько довериться, и стало понятно, что сеанса практической магии от Стэпа мне сегодня больше не видать. Я притащил с нашего старого места большую копну сена, соорудил пару кресел из поленьев, достал свежую упаковку пластиковых стаканчиков и бутылку доброго вина. Неблагородно подумал, как это хорошо, что генерал ушёл и что он, по-моему, явно не вписывался в нашу мирную, пасторальную идиллию. Лучше – попозже… как-нибудь.

Девушки явно устали серьёзничать. Поймав драйв, свободу и естественность дикой природы, они убежали от Глеба и принялись беситься на залитой солнцем и зеленью поляне. Они носились, пуская одна в другую облака одуванчиков, перепрыгивали через кусты молодой рябинки, баловались и резвились, как дети, и их раскованного задора попроказничать хватило бы ещё надолго, но зависший над фотокамерой Глеб сквозь смех неуверенно пробурчал: «Работаем?!». Проронил он это зря, не вовремя, и я, наконец, увидел, как выглядят настоящие фурии: они подбежали к художнику и, извиваясь станом, стали вводить его в искушение, сбивать, скажем без прикрас, с истинного пути, в откровенную греховность, изгаляясь над его деловой, строгой сосредоточенностью. В тот тревожный момент, когда Стэп перевёл стрелки глаз на меня, я предпочёл крикнуть «Перерыв!» и поднял для наглядности вверх два «бокала».

Беспощадная липкая жара определённо извела ребят, было заметно, как девушки не хотят напяливать одежды, чтобы в рабочий перерыв прикрыть наготу. Висящее на шее полотенце останавливало стекающий со лба Глеба пот.

Стэп присел на корточки, вывернул голову и вдруг ни с того ни с сего ка-а-а-к гаркнет: «Валя!».
«Ещё одна! Где он их прячет..?» - я огорошенно уставился на художника и перевёл взгляд, в удивлении открыв рот, на выходящего из кустов… Втулкина, Валю, неопределённого возраста соседа Глеба по дому. Опасливо озираясь, сделав большой обходной крюк у девушек, Валя неуверенно подошёл к нам и так же неуверенно поздоровался.

- Валентин, родной, сбегай за «пепси», за большой, и мороженым на всех, будь другом, - попросил Стэп и дал ему смятую купюру.
- В ближайший, Глебушка?
- Нет, там мороженое приторное, возьми что попроще. И себя не забудь.
- Акей, Глебушка, щас на велике сгоняю, побыстрей будет.

Валентин убежал под мой долгий конвойный погляд, исключающий его нечаянный "камбэк", а ребята тем временем уютно расположились в неглубокой ложбинке, окружённой частыми молодыми деревцами. "Вот, наконец, оно, время скинуть из башки лишнее, распахнуть душу..." - помечтал было я... но, увы, творец отказал нам даже в полбокале вина на всех – «ещё не время». Лёгкий ветерок развеивал свежесть луговины, девушки расплавились и почти уснули, а мы с Глебом пошли ещё за сеном, чтобы помягче сиделось.

- Глеб, как ты всё это терпишь?! – я вложил в уста трагизм и, наигранно качая головой, посмотрел на девушек.
- Сила воли внутри колоссальная. Закалённая сталь в основе.
- Я серьёзно…

- Ты думаешь, мне легко? Коплю силы, чтобы ещё надолго хватило, полно работы.
- Так зачем их копить? Тратить надо. Пропадут же. Деньги в 91-м – так все и пропали!
- А вложился бы тогда в меня, в настоящее, ничего бы в месиве буржуйском не пропало.
- Конечно, - я умилительно улыбнулся собеседнику, придавленный золотой плитой его аргументов: я бесконечно полюбил ненавязчивые Стэповы ультиматумы о счастье и процветании для вкладчиков в подлинное искусство. Эти словесные перебросы давно перешли в лёгкую игру, где Глеб – пенальтист, а я - вратарь.

- А вот возьму и вложусь в твой новый фотопроект. Только уж больно он многослойный - ты столько всего нахлобучил! Одних костюмов..! 
- Посвисти, посвисти... Между прочим, у меня задумок - неподъёмная кладь... "Среств" шиш без масла... Вот интересно, куда отцы приватизации свой ваучер поклали? – задумался Глеб.
- На нас с тобой – они беспокоятся о народе. Извелись все. Когда, думают, у Глебушки новая камера будет.

- Как тебе Катя? –  неожиданно перевёл тему Глеб.
- Выше всяких похвал, - я знал, что Глебу надо подсластить, но в данном случае это совсем не требовалось. - А что снова мне?
- Не обольщайся.
- Не льсти.
- Она для меня – загадка, хочется разгадать.
- Да все женщины – загадка…
- Она – не все… Ты что… правда не заметил?
- Ты о чём?
- Правда?.. Так у неё же… ноги нет. Протез.
- Да ладно!!! Ё-ё-ё!!! – я ошалело смотрел на Глеба.

Глеб напрягся, сжал губы и медленно кивал головой.
- Да… как… ё-о-о… - я забыл слова, потерял внутренний компас и заходил кругами.
Глеб трагически молчал, уставившись на меня, и после паузы затишья спокойно произнёс:
- Вот видишь, как тебя легко надуть.

Он смотрел на меня, струясь своим лукавым стэповским радушием-полуулыбкой, но недолго, пока моя рука не сдавила его шею.   
- Ах ты, сволочь! Сейчас ты умрёшь, - я душил Стэпа болевым приёмом. – Ты хочешь свинину? Я пожарю тебя на нашем мангале. Медленно. Всю душу в шашлык вложу.

Мы устали от смеха и, потеряв силы, завалились на землю. Я был чертовски рад тому, что это бесконечное небо над нами, озарённое неугасимым золотистым сиянием, меня никогда, ни за что не обманет.

- Мы замечаем то, что на поверхности. А сути не видим.
- Ты меня пугаешь, Глеб. Что случилось-то?
- Да ничего не случилось. Правда, всё отлично!
- Ты влюбился что ли?
- Нет. Совсем даже. Жалко всех, что ли, не знаю…
- Посмотри на меня, Глеб. Душа моя, братан, тебе меня жалко? – я сделал зверское лицо.
Глеб сморщился, сказал: «О, господи!» - и на словах «чур меня», наконец, снова рассмеялся.
- Ну и славно. А то я уж, знаешь, заволновался…

Исчерпав запасы заготовленного с прошлого пленэра сена, мы пошли подальше, за старый грот – когда-то приметили там ровные поленья. Я с сожалением думал о том, что Стэп себя не щадит и частенько допускает оправдание: «Сейчас я не могу позволить себе регулярные развлечения…» - но я-то знал, что и не регулярные были бы ему на пользу.

- Катя одна стеснялась, а с Викой – нет.
- Такое бывает, Глеб. У каждого человека по-разному.
- Да?
- Точно.

- Я снимаю совсем не их, - Глеб кивнул в сторону девушек, - я, если хочешь, снимаю напряжение. Накидал им образы, идеи – а они уже сами решили поработать. Они делают, что хотят – я только ищу. Руки красивые в полёте, плечи, пальчик, веснушки на носу – мне это интересно. Я прошу их помечтать – и они фантазируют. Дело не в том, что они мне доверяют – они себя раскрывают. Я только помогаю им чувствовать себя по-другому, свободно.

- Раскованно? Без зажима?

- Нет… точнее, – честно, открыто. Ты смотришь на себя со стороны или глазами другого, открываешь детали, которые казались тебе неважными, но они-то как раз и формируют твой образ, со знаком «плюс», со знаком «минус».

- И ты находишь эти нюансы?

- Из нюансов сплетается живая ткань, видно, в каком человек состоянии: по губам, уголкам рта - предугадываешь желание, по глазам - считываешь мысли, по осанке – видишь запас энергии. По бровям... Ты заметил?  - у Вики всегда напряжены мышцы лица - она заранее настроена отбиваться от плохого и готова к атаке, знает, что может не справиться, если её что-то обидит…
 
- Да я, Глеб, видно, не туда смотрю…

– … поэтому Вика импульсивна, её надо мягко зажигать, важно не передавить, не пережать нерв. Ей даже замечаний не надо делать - просто аккуратные комплименты.
 
- Гм… как там: затянувшееся самоубийство приводит к снижению самооценки.
- Если бы только у неё. Пожалуй, чувак, всех женщин надо только хвалить.
 
- Но они же с тобою играют?
- Да! Чёрт его знает, может, в этом и есть вся соль, как у детей: можно хороших взять в свою игру, а плохих не брать - вот их и нету. Придумать свой мир. Интересно, когда играешь - тогда и выигрываешь.
 
- Ну, если только свой - но это же думать надо, а с этим у людей проблемы. Всё проще: надоедает в жизни проигрывать - зажигаешь свою страсть чужой игрой, Бельмондо или, там, Марадоны. И обманываешься, забывая, что ты-то тут вообще ни при чём. Почему так получается, Глеб: как начинаешь жить чужой жизнью, Санта-Барбары какой-нибудь или Спартака против… ЦСКА, так теряешь интерес к своей? Сидишь на диване перед ящиком, пивко попиваешь, крестиком повязываешь…

- Кому как - рецептов нет. Одному правда нужна, другого она убьёт, а знания - так вообще печаль умножают. Кому - диван, кому - живые эмоции, кому – фантазия. Ты же тоже с протезом сам картинку додумал?

- Да, тут ты меня «сделал», натурально выдал – актёрище! Смоктуновский!
- Бондарчук.
- Гамлет.
- Отелло.
- Броневой.
- Штирлиц. Только актёры напоказ лицедействуют, а в обычной жизни мы все закрываемся, привыкаем к этому и себя не видим.

- Привыкаем к условности мира. Это что, плохо? Знаешь, Глебыч, я только недавно «догнал», как Штирлицу было не по себе… Такое раздвоение!.. А Тихонов Звезды Героя стеснялся…
 
- А растроение не хочешь? А что Отто фон в глазах жены видел, в кафе?  Я одно вижу: «Не обманись, Макс, ты же умный». На людях мы все подбираем для себя нужный имидж, входим в роль - на работе ты строгий, со мною – добрый, на фото – крутой, - а на самом деле ты какой?

-  Все - путаные, я... разный. А ты - вредный. Что там у человека в душе - это вдолгую не работает... Даже большие художники ошибались, совсем не то наружу вытаскивали. Ты стареешь, Глеб, хочешь больше, чем видишь...?

- Да нет… я же не Лермонтов какой-нибудь, я не вредный и живу в радость. Мне много не надо, мне бы только понять: как из нюансов складывать живую суть, видеть без «шумов», отсекать лишнее… Столько пустого хлама наворочено, столько ненужного по природе...
- Ну да. А на природе - Втулкин! – свернул я к нашим «роялям в кустах». – Не моё дело, Глеб: ладно, Валя, но генерал-то что забыл?

- Они – случайные, как неожиданности в жизни. Надо привыкать. А генерал, бедняга... что-то я переживаю за него - страдает он. Совсем у него не туда, куда хотел, пошло. Всё, вроде, есть, даже два личных водителя - покоя нет. Отрады. Он думает, что из-за ковровой моли и пыли в кабинетах уже вкус растерял.

- То есть, они вам помогают?

- В общем, да. Уйти от боязни, когда ненужное застаёт врасплох. По-другому раскрыться. Мы всегда, чёрт нас дери, боимся, а почему – сами не понимаем. Людей в форме, людей, наоборот, без одежды, инаких всяких, инвалидов... Правды боимся. Наверное, это у нас в крови. Напридумываем себе условности: в искусстве, в истории, в красоте, - а потом боимся за эти фанерные рамки выйти. Вот скажи, ты Втулкина боишься?

- Внезапный он какой-то...

- Вот, видишь, не боишься. А девчонкам тогда чего бояться? А у нас… дарагия рас-сияни…  мы даже мечтать боимся, чтобы реальность не спугнуть. Доверяем друг другу с оглядкой, - Глеб приблизился и зачем-то отряхнул моё плечо, то самое.
- Это ты про меня? – на всякий случай проверил я.
-  Ты – дурная привычка, куда без тебя. А Катю с Викой я о тебе предупредил.

- И что, потом будешь их одевать? - с тревогой в голосе спросил я.
- Это уж они сами. Сейчас даже, говорят, чтобы мозгами не думать, такие программы есть: цвета подбирают, стайлы, фешен-фишечки, причёски… ну всё там есть...

- Мужики, привет. А у вас красного стекла нет? Осколка хватит…

Ё-моё! Ну нельзя же так пугать уединённых в безлюдном месте граждан! Ведь так хорошо болтали, обо всём и, хвала небесам, ни о чём, что спасёт мир. Я даже отпрыгнул от неожиданности. Перед нами стоял угрюмый Генрих Алептов-Гурский, он же Генри, он же Гена Гурин, «шапочный» знакомый Глеба, график, скульптор, философ и идеолог нового направления монументального искусства, как он сам себя представлял. Однажды я застал Генриха у Глеба дома – он пылко, с вихрем между рук, выражал желание участвовать в выставке символа демократии в ЦДХ и убеждал, что может сделать для неё «сногсшибательно-охренительную вещь». Генрих видел в Стэпе организатора и вдохновителя творческой группы, поэтому старался быть к нему ближе, ненароком, невзначай рассчитывая на преференции для себя.

- Стекло? В парке? Генри, не стоит тебе вот так, на взлёте. Повремени…
- Да нет, мне по работе. Если будет что, найдите меня вон там, у забора, - грустно, без надежды, вывел Генрих, как будто имел в виду сказать «у фонаря», и вытер руки о неприлично грязный фартук. Мы вежливо покивали головами и разошлись. По тому, что Глеб ещё долго мотал головой, но уже горизонтально, я убедился, что он пожалел о том дне, когда взболтнул Гурскому лишнее про наше место.

Меня, а потом Глеба ослепил яркий, как от прожектора, свет: я провёл глазами по ровному лучу и увидел большое овальное зеркало, его держала Катя – она безжалостно кидала в наши с Глебом лица огромных, толстых солнечных зайцев. Мы, ослеплённые зайцами и райской красотой, дошли до пристанища и огребли от девушек за то, что заставили их скучать «целую вечность».

- Вы никого тут больше не видели? – на всякий случай спросил я.
- Мы считали бабочек, шмелей, четыре стрекозы, нет - пять…
- А я видела кузнечика, представляете, он рыженький…
- А ещё чайки залетали, огромные такие, белые…
- Красивые, с Яузы...
- Наверное, у них любовь, - девушки возбуждённо перехватывали одна у другой упоение живостью природы, растрогав нас с Глебом своей восторженностью.

- А вот и Валентайн, - обрадовался Глеб, - мы спасены.
Втулкин тяжело катил велосипед с холщовой сумкой на руле, глубоко зайдя с той стороны, откуда его видно издалека. Воспитание, блин!
- Садись с нами, Валя, - предложил Глеб.
- Да не-е, я там с ребятами… в картишки… - Втулкин взял три стаканчика мороженого и покатил велик в соседний пролесок.

- Т-трое… это как?.. с к-каких это пор…? - я недоумённо вопрошал у компании. Но компания меня не понимала.
- Они такие хорошие…
- Тихие такие, спокойные…
- Они нам вешалку сделали…
- Молодцы такие, фон нам установили декоративный… - защебетали девушки, разбивая своей добротой мой скепсис.
- Партикабль, живой получился, свежая методика натурной съёмки, - с гордостью уточнил фотохудожник. – Кулибины-амба-now.

Ну, что ж... Партикабль - партикаблем, а Втулкин всё-таки - часть Вселенной!
Мы утолили жажду, взяли мороженое; солнышко уже заходило, и ребята решили побыстрее продолжить съёмку. Девушки стали разминаться, а я побежал за Втулкиным вернуть его сумку.
- Всем не двигаться! – услышал я на излёте где-то позади громкий грозный окрик. – Эй, с велосипедом, давай сюда!

Я очень, до слёз с обидой, против воли, с занозой в сердце заставил себя обернуться. Рядом с Глебом стоял запыхавшийся молодой милиционер и никак не мог отдышаться.
- Может, вам налить? – Глеб откинул руку назад, и она показала прямо на бутылку вина.
- Нет, я по другому поводу.

Мы наскоро запихали в себя мороженое, словно всем милиционерам столицы строго предписано отнимать его у всех непослушных, и через пару минут узнали, по какому поводу случился нежданный визит очередного гостя. Участкового, властью уполномоченного.

Два дня назад, к вечеру, мамаша с подростком принесли ему заявление о краже велосипеда, «синий, с белой надписью, коричневая кожаная сумочка для инструмента на раме». Стоял у подъезда, в закрытом дворе и два года никому не мешал.

Втулкин, обвиняемый: «Да я живу в доме напротив этого пацана, меня там все знают. Я спешил, потому как опаздывал. Думал, съезжу и от силы через час вернусь. Короче… прибухнули мы с ребятами, и я уснул. Просыпаюсь – а я дома. Такие дела… Про велик-то я, конечно, ясен перец, помню, пошёл за ним сразу утром туда, где мы сидели. А его там, оба-а, - и нет. А сегодня нашёл, вон, в кустах, а отдать ещё не успел».

Участковый: «В сумке для инструмента 280 тысяч рублей (месячная зарплата матери, пониже средней в то время по Москве – Авт.). Следствием установлен один очевидец, который сказал: «Ничего особенного. Покатается – и вернёт». На вопрос: «Кто вернёт» - ответа не последовало. Обхожу сейчас участок, вижу – вдалеке похожий велосипед едет. Я за ним, он – за забор. Еле догнал».

- Значит так, - констатировал участковый, глядя на Валентина. – Ты – с великом, с сумкой плюс 280 тысяч – за мною. Статья 144 УК, кража, до трёх лет. Остальным – мира и добра.
- Звездишь, командир! Какие ещё тыщи? Не было там ничего! Я там ключ взял, руль поднял и назад положил. Не буду я брать на себя! Колёса – да, взял – отдам! – возмущению Втулкина не было предела.

Мы с Глебом отвели Валентина в сторону.
- Слушай ты, морда!  - резко, но ясно наехал Глеб. – Ты зачем, с***, деньги взял? Я сейчас задушу тебя…
- Глебушка, с*** буду. Никакого бабла не было, клянусь!

- На месте разберёмся. Мне силу применять? Давай, дуй за мной, - приказал лейтенант.

Валя на время застыл, насупил брови, а потом случилось то, что никто из нас никак, нипочём не ожидал.
- Нихьт, гер-р официр.
- Что-о-о?
- Нихьт шисн, нихьт дойч орднун, - изрёк Втулкин.
- Чего-о-о?
- Шнель на хаус, кейн крик!

Страж порядка округлившимися вспученными глазами смотрел то на Втулкина, то на нас, то ещё куда-то.
- Это что?.. Я не понял… Это что сейчас?..
- Фриден, гер-р официр. Фроньшафт. Нихьт фирштейн?

Я тоже ничего не понимал, я всегда представлял себе Валю другим. Исконно русским, незатейливым любителем возбухнуть, помудрствовать с приятелями, с долбаными каркалыгами, с интеллигентами-очкариками «за жизнь», по делу и вопреки… Он же, кажется, вошёл в роль, начал ходить с гордой осанкой и размахивать руками, направляя мысль указательным перстом.

- Их бин ман. Нихьт либе капут.
- ???????
-  Яволь. Гибен зи мир битте… буттер.*

Втулкин подбоченился, я бы сказал, даже с вызовом, и довольно нагло смотрел на «гера офицера». Участковый стоял серьёзней некуда. Глеб сорвался было с места и пошёл, задумчиво озабоченный, мне подумалось, за маслом что ли? – и… вернулся. На лицах девушек зависла одна на двух невнятная улыбка. Да, уж… вишь как… ить… его…

- Поня-а-а-тно… - протянул участковый и ушёл в себя, почёсывая затылок.

Я не то что подозревал – я много раз видел, как Втулкин на языке-то своём родном изъясняется с трудом, он больше выражался, по-русски бегло плохо знал, журналов наших не читал, а здесь – без запинки, будто за плечами МГИМО… разведшкола… У-х-х-х… Я смотрел на стоптанные сандалии Валентина, которые ещё не развалились окончательно благодаря синей изоленте, затянутой на корме, и не находил слов, одни междометия. Позже Валентин будет клясться, что не знает ни одного слова по-немецки, что в школе у него был французский, но он прошёл сильно боком, никак не задев школяра. Валя побожился, что если бы его не остановили, он «шпрехал» бы по-немецки хоть два, хоть пять часов, «нихьт врубирен», откуда это всё вылезает, потому что внутри так кипело от несправедливости, что, сдалось ему, скорее всего Великую отечественную захватило со всем её злом – и вывалило наружу. «Школа сопротивления, твою, Неман, Нормандию – вот где настоящие уроки» - подытожил наш полиглот на разборе его полёта.

Да, уж… Ситуация накалилась… Мне казалось, что лейтенант вот-вот схватится за кобуру – ну как тут ещё, такая инакость вылезла. Глеб незаметно сделал мне знак рукой, и мы подошли к участковому.
- Значит так, товарищ лейтенант, - начал он, - никаких денег не было, и мы это легко докажем. Валентин два дня без перерыва со мной работает. Это я приказал велосипед взять, меня и судите. А он никуда не пойдёт.
- Значит так, товарищ! Балаган я прекращаю. Дома у себя, на даче порядок наводите, а здесь я решаю. Мне что, наряд вызывать? Собирайся! – приказал участковый Втулкину. 

Я знал, что Глеб любит играть в образы, но таким угрожающе-внушительным я не видел его давно.
- Так нельзя! Мы весь день работаем. Без него – никак! Ну... - никак! Нам что, прикажете остановить процесс? Столько идей, материала – насмарку? Вы всю схему, всю концепцию одним махом рушите. Это как? Зачем мы тогда прекрасному детей учим? Вот какая, скажите, красота спасёт мир, если мы не спасём и не сохраним достоинство в отдельном человеке? А вот так, на раз-два перечеркнуть - мы не должны! Почему мне вам, специально уполномоченному страной, надо это объяснять? Помогайте. Помогайте! Вам люди, народ верит…

Девушки подошли поближе к лейтенанту.
- Пожалуйста, послушайте нас! Архитектоника без опорной компоненты распадается, вы понимаете? Это же элементарно! Неужели вы самое главное не чувствуете? Сущность… Надо просто оглянуться… Посмотрите вокруг!
 
- Не торопитесь… Слышите? – Катя, как мне показалось, прислушалась к мерзкому зудению комара. - Это легко - почувствовать природу: вещей, событий... - всего вокруг. Мы все откровенны - здесь нет вымыслов.
- Не нам нарушать созданные связи, это явления другого порядка, - Вика скромно, но многозначительно посмотрела на небо.

Парень угрюмо взирал на девушек и перевёл взгляд, в котором я прочитал осторожную просьбу о поддержке, на меня. Я уверенно кивал головой.
 
- Валентин - чистая душа. Какая кража?  Если вдруг у вас затаились какие-то сомнения, давайте... не знаю, мы вам залог дадим… -  Катя с Викой почти загородили своими телами Валю, а он как-то резко сминусовался в размерах.

- Надо оформить… - неуверенно вывел участковый.
- Лейтенант, - спокойно, но с железом в голосе сказал Глеб, - а можно нам не мешать?

Участковый зачем-то, видно, по привычке спросил, пьян ли Валентин, покружил и взял за «рога» велосипед.
- Завтра с утра - у меня.
 
Он отошёл от нас метров на десять и решил сесть на велосипед. Я увидел, как руль завертелся, не слушаясь неровной дороги, плечи наездника заплясали и он, некрасиво раскинув руки, полетел на землю.

Лейтенант долго не вставал, мы подошли к нему и увидели печальную картину: под беднягой лежала длинная сучкастая коряга, в которую он влетел лицом. Он довольно сильно распорол руку, а с подбородка капала кровь. Девушки засуетились, предлагая помощь; парень обмакнул нашим полотенцем лицо и замотал руку. Лицо осталось по-прежнему грязным, не было видно, откуда продолжала идти кровь.

- Там, у старого грота, в овражке чистая вода, промойте раны, - предложил Глеб.
- Ага, хорошо, - согласился парень и пошёл по направлению руки Глеба.

Вернулся он довольно быстро, его пошатывало, лицо было бледным и напряжённым.
- Вы в порядке? – уточнил я.
- В порядке.  А вы здесь… с кем?
- Одни мы тут… - проговорил я и впал в загадочное, липкое… дежавю.
- Тут будете… вы ещё не уходите, у вас съёмка… - проговорил он задумчиво.
- Да, поработаем, пока солнце не село.
- Ладно…
- Так это… велик я захвачу потом?.. – предложил Втулкин.
- Ладно… -  участковый окинул нас размытым взглядом и пошёл совсем в другую сторону.
- Вам быстрее через главный вход, вон туда, - показал Стэп.
Участковый обернулся, посмотрел вокруг, согласно покивал головой и ускорил шаг.

- Молодёжь, мы пока пойдём с ребятами рыбку у плотины половим. Отдыхайте, - три фигуры во главе с Втулкиным проявились в кадре пролеска и пошагали к Яузе.

- Слушай, - Стэп с тревогой смотрел на нашу уходящую троицу, - а ты в Валентине ничего странного не заметил?
- Нет. А что? – удивился я.
- Какое-то беспокойство у меня… Валя, часом, не… того?..
- Исключено. Такое бывает, Глеб. У каждого человека свой языковой код.
- Точно?
- Да.

Хоть я и обжился со свободолюбивым Втулкиным и проникся теплом к его деликатным собутыльникам, мне было отрадно, что четыре души могут, наконец, раствориться в бесконечно-прекрасном мире. Без остатка, который лишним грузом мотается на шее в повседневной суете, да так, что даже не замечаешь, как ходишь придавленный, или привыкаешь к нему, как к крестильному крестику.

Мы опять угнездились в нашей уютной ложбинке, Глеб опять говорил, что не время расслабляться и нужно сделать ещё какие-то кадры, кажется, с бабочкой на носу, с пушистым ковылём по ямке спины, с улетающим ввысь букетом, но я видел, что им, труженикам фигуративного труда, неохота даже двигаться. Девушки посчитали уместным порассуждать о безусловности пользы релаксации, стратегиях психологической адаптации молодых длинноногих организмов в ложбинах и оврагах и прочей очаровательной ерунде, а Глеб стал излагать нам свою давнюю концепцию замены всего автотранспорта Москвы на бесплатный велосипедный.

- А не пора ли нам, товарищи труженицы и безжалостный Карабас, откупорить бутылочку настоящего французского вина? – предложил я и полез за нашим схроном в укромный густой кустарник.

Глеб принёс «пепси» и принялся расставлять «бокалы». За незатейливыми хлопотами и девичьим смехом я не обратил должного внимания на поднявшийся ветер, шорох травы и хруст, складно связавшийся в мозгу с потрескиванием костра. В воздухе ухнуло, что-то тяжёлое глухо свалилось рядом со мною и вокруг загремело:
- Взяли. – Держи слева. – Саша. – По кругу… Слушаем сюда! - Все легли! – Лицом вниз – руки в гору!

Стэп, который ещё полсекунды назад был сзади меня на пригорке, лежал рядом со мною (только бы не с камерой на шее, подумал я тогда о камере), спросил меня, что за дела, я осторожно скривил глаза на девушек – они как сидели, так и застыли, только выпрямились натянутой струной. 
- Дамы присели на коленочки, руки за спину, - прозвучало уже совсем не грозно.

Стало тихо. По спине пробежала прохлада. Я поймал себя на мысли, что здесь, сейчас, я перестаю чувствовать время. Заодно красоту. Вкус. Желания. Перед глазами бутылка вина – ни о чём. Сердце слышу – и больше никаких звуков. Их нет.

- Кто ещё с вами? Быстро! – строгий голос прервал мою тишину.
- Никого, - я даже не задумывался. (Ё-моё, да сколько можно мучить один и тот же вопрос? Ему ещё не больно?)
- Неправильный ответ. Всем – незачёт.
 
Послышались шаги. Рассекают траву, не поднимая ног. Неужто Втулкин со товарищи?
- На Яузе взяли, у шлюза сидели. Еле нашли, - доложился кто-то.
Я всё ещё ничего не видел, потому что, как и Глеб, лежал без желания шевелиться, остановив подбородком вращение Земли.

- Это кто?
- Это Валентин, сосед Глеба, вот который лежит. А это его приятели. Они нам помогали. Они вон там сидели, в карты играли. Что случилось-то? – девушки, судя по голосам, пришли в себя.
- Кто ещё был с вами? Отвечаем быстро!
- Да никого не было. А, нет… Заходил проверяющий, давно уже, и сразу ушёл. На пару минут, не больше, - вспомнили девушки.
- Неправильный ответ. Второй незачёт. Третий – запрещён, вам не понравится. Это кто?
- Не знаю. - Первый раз вижу. – Я тоже.
- Вы, господа?
- Не знаю его. – Впервые вижу. – Не знаю, не видел, - последний голос был от Валентина.

Я приподнял голову, из своей низины увидел только ботинки незнакомца, попросился встать и получил добро. Честно признаться, я сильно расстроился, потому что так себя уверил, что мы, как обычно, как нормальные люди, одни со Стэпом, тихо и спокойно поболтаем, всё обсудим, я решу его любовные дела, требующие вмешательства и исправления, он будет мне возражать, я – искать хитрые аргументы против, потом впрах разобью его теорию нанесения мазка на холст, характеризующее противоречия стиля «каляки-маляки», плюс к этому - раскатаю в лепёшку его теорию велосипедизации всея Москвы, а он будет ловить блох в моём «сложном восприятии» искусства и московской мэрии…

- Генри, чтоб я так наслаждался! Ты-то какого тут…? – удивился я.

Гурский стоял под направленным на него дулом АКМа и небрежно-нагло ухмылялся.

Мне хватило нескольких секунд, чтобы понять диспозицию: нас четверых «брали» два солидных автоматчика; два бойца, включая нашего участкового, ловили Втулкина и К°, два гренадёра захватили и приволокли Генриха. Все пятеро конкретные, в защитном, в бронежилетах и при оружии. Сработано чётко, на пять с плюсом аплодисменты. Девушки сидят на земле, судя по всему, со скрещенными за спиной руками, Глеб, судя по всему… уснул.

- Вопрос для всех один, - слова гремели, как выстрелы. - У нас труп. В гроте. Кто замочил?

- Я замочил. Я дум…
Генрих не успел договорить, как к нему подскочили два рядом стоящих виртуоза тэйкдауна, заломили руки и бросили податливое тело на землю.

В ходе предварительного расследования, проведённого прямо на наших глазах, было установлено, что гражданин РФ Геннадий Гурин действительно замочил человека. Думали ли мы тогда, что Генрих способен на это? В принципе, да. Предполагали ли мы, что в слова и выражения, слагаемые в предъявляемое обвинение в убийстве, закладывается буквальный смысл? В принципе, нет. А что мы хотим от незрелого человечества, грешных мирян, от себя, если все мы такие несуразные, такие внезапные, такие противоречивые все… В принципе, да, все такие, без разбору.


К выставке в ЦДХ Генрих готовился основательно, так, как будто от него одного зависело, не треснет ли оплот демократии в государстве. Он всё время ваял. Что именно, никто не представлял. В окружении Глеба знали только, что в художественную концепцию Гурского не вписывались ни общепринятые смыслы, ни простые, как улыбка Моны Лизы, образы, ни нормы восприятия увиденного, иными словами, словами автора, все знали: «это будет бомба» и «если не бомбанёт, то зачем?»

Сколько сил, времени, блоков сигарет, пудов материала ушло на работу, история умалчивает, но образ молодой демократии был воплощён в гипсовом изваянии полностью, то есть с ног до головы, раньше срока. Со слов Генриха выходило, что у него получился натуралистически точный собирательный образ неизбежности, отражающий дух переломного времени. Чтобы наполнить его заданным содержанием, сочетающим достоверность с леденящим кровь реализмом, Генрих покрасил свою работу в красный цвет.

В тот день Гурский был в усадьбе с самого утра, с удовлетворением закончил работу после полудня, собрался пройтись окрест и счастливо поехать домой, запихнув монумент в машину. Дома его с трепетом ожидали: томик Кьеркегора, бутылочка бабушкиной «клюковки» и блаженный сибаритский покой. На свою голову, он увидел Стэпа с двумя грациями и долго не мог оторваться. Вернулся на место и раздолбал ко всем чертям собачьим свое творение, свое выстраданное в муках детище, признав его мелким и недостойным, оставив центральную часть, от пояса до… пониже уровня паха. Не смог долго на это смотреть, собрал ненужное в фартук и выкинул в овражек у грота, где скапливались текущие поверху и под землёй воды.

Как на грех, это месиво «кровавых», а на самом деле залитых краской обрубков «живой» плоти, и обнаружил участковый, когда пришёл к гроту промыть раны. Он доложил о расчленённом трупе, обнаруженном в Разумовской пустоши, и туда был немедленно отправлен боевой отряд милиции.

Признаться, я сомневался в мастеровитости Генриха, потому что в его облике отражалось только одно состояние – туманность. Но когда я увидел эти ампутированные конечности, я смог по достоинству оценить не только целостность, но и филигранность его работы: как живые, подушки фаланг, прожилки, выпирающие косточки, вены, будто наполненные кровью… - и мне стало сначала не по себе, а потом необыкновенно жалко, что скульптор вот так жестоко обошёлся со своим творческим достоянием.


Вино и «пепси» мы осушали весёлой и дружной компанией численностью в 14 (четырнадцать, Стэп!) человек, пребывание 12-ти из которых в этом заповеданном месте ещё с утра показалось бы мне совершенно неуместным.

По тому, что ребята-милиционеры явно никуда не торопились, сидели с нами долго и ровно до того момента, пока их не вызвали на другой адрес, я был уверен, что в «нашей» усадьбе им понравилось. Нам было о чём поговорить, что оценить и над чем посмеяться.

 « - Да уж, помыл ручки…
- А с лица-то ох как побледнемши, старлей…?
- "Меня, меня лейтенант, вяжи! Это не он, это я велик спёр…" - Ладно, творцы, разберёмся…
- Не дитя недоношенное, это ты, Генри, преждевременный…
- … если без вранья, коллеги, по чесноку – выкидыш… Вот я и выкинул...
- «Всем мордой в пол», «не двигаться!». Хотела же, дура, своего плюшевого мишку взять, как бы удобно было…
- А ведь я с утра о полёте мечтал, но не таком, чтобы вот так, смачно, мордой приземлиться…
- Я бы таких расчленительниц каждый день бы ловил, даже зацепиться не за что…
- Валентин, мин херц, ты бы подтянул меня по немецкому…
- ...Главное - нашли общий язык...
- Генри, не горюй, хорошо хоть задницу унёс…
- … увидел и думаю: «девы небесные…!» И всё настолько живо! Ничего лишнего. Суть – проста! Идеи, замысел - законченны! Вот – совершенство. Враз перещёлкнуло… и за минуту всё – порубал к едреням! Ты дыхание либо дай – либо всё до конца отними. Не надо половин…
- Оставайтесь, ей-богу. Без вас разберутся, целее будут. У нас там четыре рыбки в пакете остались. Щас костерок сварганим…»

В следующий день разрешились не чаянные нами формальности. Лейтенант торжественно вернул велосипед владельцу. «А деньги? Кто своровал?» - мальчик упорно стоял на своём. Но недолго: по дороге «на полиграф» («а за враньё – статья») он признался, что про деньги придумал, потому что хотел проучить ворюгу, когда его найдут. Дальше с ним разбирался папа.

                *****

Глеб предварял выставку «Президент – символ демократии»** многосложным приветственным словом. Генрих в выставке не участвовал. Он предлагал увенчать экспозицию глубоко осмысленной и экзистенциально завершённой частью своей работы – задницей, и это действительно было серьёзное (по оценке автора и его поклонников) предложение философа и теоретика искусства. Но в администрации ЦДХ эту идею вежливо отклонили.

Время от времени летними вечерами мы с Глебом продолжали скрываться в недоступных для посвящённых уголках графских владений, и с каждым годом из-за строек, пожаров, переделок и перестроек это становилось всё труднее. Сам процесс постепенно деградировал от почти подвига к почти преступлению – и окончательно остановился, когда власти, прилизав территорию, поменяли её статус с вольной на подневольную.


                Послесловие

Когда узнаю совсем мне не известное о Москве, городе, который мне всегда интересен, я удивляюсь, насколько она непостижимо огромна. Но нежданным людским переплетениям этого бесконечного города я удивляюсь ещё больше.

Прошло 15 лет. Немного для истории, но достаточно, чтобы многое изменилось, вокруг, в атмосфере, возможно, в людях.

Глебу предъявили обвинение в угрозе убийством. Дело сложное, но у потерпевшей, женщины, по оценке следствия были основания опасаться за свою жизнь. Нелепо, если знать доброго, восприимчивого к чужой боли Глеба, как знаю его я, но обоснованно, если знать Уголовный кодекс. Читая дело, я знал, что Глеб и тот крендель, который выведен в сухом протоколе - разные люди. И я не ошибался.

Я пошёл к главному по следствию. Разложить для себя, что к чему – не более того, что возможно по закону и по ситуации. Он слушал меня молча, положив, как на уроке, руки перед собою на стол, глядя вниз, не перебивал и не влезал в мой монолог. Дождался, когда я «изложусь».

- Я помню вас. По Разумовскому парку.
- Так.. это... под вашей адской амуницией...
- Жара была адской… это да...
... Потом с женой на выставку ходили в Дом художника. «Свобода и демократия», кажется…  Там ваш друг говорил, что люди будут свободны, когда внутри них не будет зла… Насчёт зла не скажу, но его вина его не отпустит. Так и будет с ним… внутри сидеть, я это знаю… А я вот много вычищаю из своего нутра, из башки поганой метлой… не могу держать - иначе как..? Но вашу двинутую компанию и тот вечер в парке помню как вчера.

                ***

Женщина припарковала свою машину прямо под окнами Глеба, а ему это не понравилось. Она и он не поняли друг друга.

Глебу дали 6 месяцев лишения свободы условно с испытательным сроком в один год.

Глеб и женщина не нашли общий язык.
Нелепость. Абсурд… Ошибки. Глупость. Случайность…
То, из чего и складываются дни.
Так получается…

А я, видно, так никогда и не пойму, кто сидит внутри каждого из нас и когда вылезает наружу.



______________________________________
* (пер. с нем., близкий к сути)
Нет, господин офицер.
Не стрелять, нет немецкому порядку.
Быстро домой, нет войне.
Мир, господин офицер. Дружба. Не понимаете?
Я – человек. Любовь не сломать.
Да. Дайте мне, пожалуйста… масло.

** ЦДХ, Москва, декабрь 1995г.