То же имя

Есть свойство женщины любимой
В любое время быть любимой,
Хоть взгляд быть может стал застенчив
И прядь волос уже не длинна,

И испытанья, быт, усталость -
Ей не к лицу, увы… Так что же ?
Все это, без сомненья, - малость:
Она любима все же… все же…


Глава 1.


   Во времена, когда еще не было зазорно женщинам стирать мужчинам носки и трусы, жила в нашем подъезде мать-одиночка Лиза. Квартира ее располагалась прямо над нашей, и часто по выходным приходилось наблюдать нам в точности перед нашими окнами свисающие с ее балкона брюки. Приятелями Лизы были по большей части водители грузовиков, поскольку либо их она очень любила, либо только они всерьез любили ее. Эти “водилы”, в силу мобильности своей профессии, задерживались у Лизы недолго, а потому, видимо стараясь удержать подольше хоть кого-то из них, она намеренно стирала им штаны. Пока штаны сохли, а в нашем климате на это уходил почти весь день, Лиза готовила еду, ставила на стол выпивку и так получала дополнительный шанс продлить свое незатейливое женское счастье до самого конца того дня или даже до утра дня следующего.

    - Не распыляйся по пустякам, - наставляла она меня, тогда еще совсем молодого парня, по дороге на работу, - потом…

    Это ее “потом” зависало, обычно, в прохладном утреннем воздухе, поскольку окончание самой фразы она, на миг забывая обо мне, оставляла всегда за собой, сосредоточившись, очевидно, на мысли, что же в жизни неприятного ей еще предстоит пережить и суммируя к уже известному всякий раз что-то еще…
    Но знать продолжение мне тогда и не хотелось. Больше интересовало меня зачем стиркой портить приличные вещи, когда для сохранности нормального их вида нужна всего только химчистка. Мне часто хотелось Лизе об этом сказать, но я так никогда и не решился, а позже и сам допер, что стирала-то она замызганные шоферские штаны, а не одежду какого-то, интеллигентного парня вроде меня. В том-то и разница была, как оказалось. Мне бы лучше признаться ей тогда, что самому мне она очень нравится и, будь мы вместе, не пришлось бы ей ничего из вещей моих стирать. Она, и вправду, мне тогда нравилась, такая вот взрослая и знающая все, которую незачем было о чем-то просить и ни в чем не нужно было убеждать, а можно было просто любить и набираться от нее нужного мне сексуального опыта. Но тогда еще язык мой не мог повернуться, чтобы взрослой тетке такое сказать, а она, ни о чем таком не догадываясь, повторяла мне по утрам с непонятным упорством и быть может исключительно ради самой себя, всякий раз - одно и то же.

   Женщины, не обязательно типа Лизы, но все же постарше, в возрасте где-то от тридцати до сорока, в силу их опытности и шарма привлекали меня безусловно с тех самых пор, как начал я по-настоящему интересоваться женщинами. Это не значит, что девушек возраста своего я игнорировал. Совсем нет - одно другому не мешало. Но замечал я, что и женщины после тридцати тоже обращали на меня внимание, хотя интерес их состоял, как я понимаю, не в том, чтобы совратить меня-“малолетку”. Ими, вероятно, двигало отсутствие хоть какой-то возможности найти себе не избалованного, а главное, - адекватного и трезвого кавалера в среде подобных им самим. А на безрыбье, известно, и рак - рыба.
   Так и получалось, что интерес наш был обоюдным, другое дело, что не всегда наших усилий стоили его плоды. Да и препятствий на пути владеющих нами желаний оказывалось предостаточно, и среди них не в последнюю очередь были условности и общественные правила, которые как могли удерживали нас от того, что нутро естественным образом желало.


            —---------    —-------------


   Своей первой возлюбленной, которая была моей одногодкой, я с самого начала нашего знакомства был безусловно предан и еще долго, сам уже того не желая, преданным, к своему сожалению оставался (какой каламбур), поскольку собственно меня, как оказалось, она предала уже в самом начале нашей совместной жизни, а быть может, еще и задолго до нее. Затем, уже разведясь, мы оба предали нашу крошку-дочь и, уж несомненно, преданными оказались мои юношеские представления о возможности личного счастья исключительно в компании своих единоверцев или, если быть точным, людей своей нации, что означало тогда - по определению преданных тебе людей.
   В дополнение к моим сожалениям оказалось еще, что репутация моя в среде девушек моего возраста и младше меня в некотором смысле на какое-то время сделалась “подмоченной”, поскольку одновременно с ненужным штампом в паспорте, я приобрел еще и статус алиментщика, а это поневоле на долгое время отправляло меня в неизвестное мне, извилистое, русло нелогичных и часто совершенно непредсказуемых отношений.
   Тем не менее, мысли о настоящей преданности и настоящей любви в контексте общественной морали еще долго морочили мое комсомольское сознание, призывая от принципов не отступать и в привычном понимании советского социума пытаться устроить свою личную жизнь. Вот потому-то в рабочее время и время, свободное от него, еще и в силу возраста, мысли мои витали вокруг отношений с полом противоположным, и поскольку первая моя, неудачная, любовь некоторым образом поставила под сомнение веру мою и в самого себя, стал я обращать внимание на женщин с непростым жизненным опытом, подобно мне в чем-то сомневающимся, нужным вниманием обделенным и пытающимся, как и я, все исправить и как-то наладить свою личную жизнь. Их настроения и переживания неизменно вызывали во мне интерес, меня к ним тянуло, и было ли это одним только состраданием или способом набраться необходимого опыта, чтобы снова “не наступать на те же грабли”, не имело особого значения - главным являлось взаимное понимание и тяга друг к другу.
Этого могло бы и не быть, будь я счастлив в первом браке, но, увы, так уж случилось. И, кстати, вполне возможно, что эти мои поиски ради изучения такой насущной тогда проблемы и безоглядное желание больше и лучше на примерах чужих во всем разобраться, еще больше внесли путаницы в мою собственную жизнь, и полученные в результате знания о неудобствах и переживаниях чужих были только прологом того, что меня самого ожидало уже в самом недалеком будущем.
   И все же именно этот интерес и пристальное к женщинам внимание позволили мне  уже довольно скоро научиться понимать их характер, чувствовать перемены в их настроении и, что важно, узнавать их, ищущих и жаждущих, в незнакомой людской толпе и запросто с ними общаться. Понимание их самих и предмета их желаний, а также безусловное стремление нужное им дать, как нельзя лучше сближало нас,  делало, как минимум, приятелями, и да, - безусловно любовниками, если был на то подходящий случай.
   Правду говоря, на противоположной, не женской, стороне с такими же судьбами перебивались, да не иначе, как перебиваются и сейчас, немало одиноких мужчин, и все эти лишенные нормальных отношений люди, мужчины и женщины, есть жертвы одних и тех же причин, а именно - чего-то ими заранее не предусмотренного и, на первый взгляд, нелепого, но поразившего их затем навсегда. Много, если присмотреться, разбитых судеб, преданных, отвергнутых кем-то людей - отцов, матерей и, само собой, одиночек - тех, кто семьи уже никогда не создаст и родителями никогда не станет.

   Еще раз напомню, что интересы моего общения с женщинами не обязательно сводились к отношениям близким. Порой желание обсудить что-то личное возникало и с малознакомыми или посторонними мне людьми, например, прямо на работе, во время случайной встречи где-нибудь на пляже, на прогулке или просто в кино. Бывало, разговоры о личных проблемах спонтанно возникали даже в среде случайных пассажиров в купе какого-нибудь скорого поезда и продолжались до самой ночи, пока недовольный болтовней сосед с верхней полки не требовал погасить, наконец, свет и закончить “ненужный базар”.
    Я ничуть не был увлечен этим и подобных встреч специально не искал. Все было слишком обыденно и нормально для того времени. Просто кто-то в таких случаях реагировал, а кто-то, даже не вникая в суть, отворачивался и шел себе дальше. Книжек об этом, как теперь, не было, общественных обсуждений - тоже, да и интересы, как и теперь, у людей были разные.
   В какое-то время мне и самому стало это занятие надоедать. Погружение в отношения, которые изначально определены, как временные, при отсутствии хоть какой-то надежды на то, что однажды они перерастут во что-то настоящие, уводило меня от главной цели - стать человеком семейным, а именно создать нормальную собственную семью. Весь этот затянувшийся процесс временных необязательных отношений, я понимал, к хорошему, в итоге, не приведет. Можно называть происходящее необходимым простоем или вынужденной необходимостью, но “часики-то тикают”, месяцы идут, за ними - годы, что, по сути, означает жизни распыл, а ты, весь такой уже опытный и “продвинутый”, застрял где-то между желаемым и действительным, и это, безусловно, и есть то самое, что соседка Лиза так и не сподобилась тебе когда-то прояснить.
Месяц - здесь, полгода - там, несколько лет в другом месте: отношения, будь они поначалу просто дружба или интрижка, постепенно становятся частью жизни. Ты втягиваешься в них и, в итоге, в них вязнешь. Со временем проблемы чужие становятся частью твоих, а о своих собственных ты, даже если и кажется, что ненадолго, но все же забываешь. Ты, и вправду, распыляешься и собственные твои цели отодвигаются на неопределенное “потом”, которое может быть никогда уже и не наступит.
   Так со временем я стал осторожней относиться к соблазну все еще что-то для себя выяснять, сосредоточился больше на том, что уже знал и предпочитал заниматься тем, что мне самому было действительно нужно. Хотя, надо сказать, что истинно нужное совсем не присутствовало рядом, его все еще нужно было с большим трудом, и часто безо всякой надежды на удачу, искать.

         
Глава 2.


 Я жил уже в новостройках, у самой границы городской черты, когда одним поздним вечером усталый возвращался с работы домой. Осень была уже на исходе. Слякоть, а с ней и липкая неистребимая грязь являли собой мало приятную картину, и без того унылого, городского пейзажа, а уже к вечеру, когда от моря с порывами налетал и западный пронзительный ветер, холод донимал еще сильнее и было совершенно ни к чему находиться даже в центре города, а уж в безликие новостройки тащиться казалось невозможным совсем. Однако счастье иметь свое собственное жилье не оставляло возможности выбора, и многочасовые поездки на работу и обратно стали обыденностью моей, привычкой и осознанной, как трактовала диалектика марксизма, необходимостью. Едешь утром на работу, вечером проделываешь все наоборот, и это - исключительно ради отдыха в родном доме, когда совсем ненадолго прерван трудовой процесс во имя твоего и общественного блага.
   
   И вот уже автобус, до крыши измазанный все той же мерзкой грязью, и сам, вероятно, уставший от постоянной беготни по городским кварталам, всю поездку дергается и на подъемах надсадно ревет, но все же довозит меня, наконец, до желаемой остановки, где, всего через несколько сот шагов, ждут меня еще не приготовленный никем мой ужин и не разобранная на ночь постель. Салон почти пуст, редкие в этот час пассажиры, совсем как и я, сидят, не глядя по сторонам, отрешенные и озабоченные каждый чем-то своим. Вот двинулась, открываясь нараспашку, передняя дверь, и я, наконец отделяя себя от испачканного и продавленного тысячами задниц сидения, направляюсь к дохнувшему на меня резким осенним холодом выходу. Уже опуская ногу на первую ступеньку, боковым зрением где-то у себя за спиной, я ловлю силуэт следом идущей женщины и, как принято, по-джентельменски, но едва повернувшись к ней, подаю руку. Сверху, через сеточку чуть моросящего дождя, еле пробивается к нам свет дорожного фонаря, слабо освещая наше пространство, часть остановки и легкий навес над ней. Мы словно в короткой временной связке спускаемся на мокрый, в лужах, тротуар, дверь за нами захлопывается, автобус отправляется дальше, а из-за спины моей мгновением позже доносится негромкое, но ясное “спасибо”. Обернувшись еще раз на ходу, чтобы просто вежливо кивнуть, я от неожиданности замираю. Солнце ли пробивается теперь через мрак или фонарь неожиданно светит ярче:

    - Невероятно, - слышу я сам себя, когда, к счастью, уже через секунду, возвращается ко мне обладание, - столько мечтал Вас снова увидеть, и вот Вы - здесь. Это просто - чудо !
 
   Она останавливается рядом со мной и с удивлением на меня смотрит. Но пока еще только думает, что сказать, я, не дожидаясь ее, сам продолжаю:

    - Только не беспокойтесь и плохого ничего не думайте. Мы не знакомы, но я видел Вас как-то в городской столовой. В очереди… Вы стояли совсем близко от меня, и мне очень хотелось подойти и заговорить… но я не решился. Еще бы подумали, что пристаю. Ведь мало ли… А с тех пор я много о Вас думал, только встретить снова так и не пришлось… И сейчас пусть Вам не покажется, что пристаю…

Я знал уже по опыту прошлому своему, что в таких ситуациях притормаживать или надолго прерывать “выступление” нельзя, надо увлекать собеседника разговором, двигая его в нужном направлении, как партнера в танце. И я продолжаю теперь говорить ей еще что-то ненавязчиво, пока мы движемся вдоль тротуара, пересекаем на переходе улицу и приближаемся к арке среди вытянувшихся в длинный ряд домов. В темноте я осторожно поддерживаю ее локоть, либо сама она берет под руку меня, молча соглашаясь на мое предложение. У арки, через которую ведет вход в большой двор, мы останавливаемся. Она кажется теперь вполне спокойной, приветливой и в свете близких окон, сама уже внимательно рассматривает меня.

    - Здесь во дворе… в недавно выстроенной высотке, я живу, - без какого-либо намека в голосе и голове своей сообщаю я.
    - Вот как, - будто радуется этому она, - и я здесь живу, и уже довольно долго.
    - Радостная весть ! Не думал никогда, что мы можем жить по соседству, - и уже совсем осмелев, говорю, - Нельзя такой случай упускать - давайте знакомиться.
    - Давайте, - просто соглашается она.

Оказывается, у нее - то же имя.   


               —----------     —------------


   Вечером следующего дня, на первом и единственном нашем традиционном свидании, выяснилось, что зря слоняться по пустым улицам в районе или тащиться куда-то в центр в кино нам не было нужды. Жили ведь мы в одном дворе, и хотя окна наши смотрели в разные стороны, но дома-то стояли совсем рядом, и заскочить друг к другу, скажем, на чай, чтобы провести время интересно и в тепле, можно было элементарно. Так мы, обсудив на ходу ситуацию, двинулись прямо ко мне: с нею тогда жили близкие, а у меня дома - ни души.
Уже после, когда стали мы ближе, случалось мне бывать и у нее, но родных, ни матери, ни взрослого сына ее, я никогда так и не встретил. Да и необходимости ведь не было - интересовался я только ею одной.
   И Саша, по другому она не соглашалась себя называть, оказалась той женщиной, о которой можно мечтать и тосковать всю жизнь. Сначала - пока ее не встретишь, а встретив, - от понимания неизбежности когда-то ее потерять, и совсем не важно почему. И не в счет недолгая, но незабываемая, с ней близость, а затем несколько лет очень дружеских и всегда готовых перейти эту тонкую грань отношений. Просто с момента появления ее в моей жизни я желал ее прихода каждый день, мучаясь, но без всякой надежды, ее ожидал и мчался, как ненормальный, на каждый звонок в дверь, нисколько не опасаясь обнаружить за ней даже тех, кому, возможно, совершенно напрасно открою.
В то время она была действительно важной, неотъемлимой частью моей жизни - несколько старше меня, более опытная и с ясным пониманием того, что значит “жить” и что значит “распыляться”. Она хотела уверенности, хотела надежных , но не напрасных, отношений и не хотела повторения своих прошлых ошибок. И она хотела, наконец-то, счастья в мире, где жила. Ее ошибки и последствия их, тем не менее, преследовали ее по пятам, а мир, в котором она так хотела создать свое счастье, на самом деле был ей чужд, как и мир мой собственный, где я бесполезно пытался сотворить то же самое.
Но быть вместе нам мешал ее прошлый, совсем еще недавний, опыт - незажившая, ее глубокая рана из-за отношений с парнем “моего племени”, моего возраста и совершенно таким же, бессознательно преданным своей семье, сыном, каким был в сущности и я. Он оставил ее совсем недавно, в него бесконечно влюбленную и уходом его совершенно раздавленную, ради женитьбы на девушке своего круга, милой и финансово хорошо обеспеченной, которая отвечала всем канонам, нравственным и духовным, царящим в его патриархальной, такой же, как и моя, семье. Он ушел внезапно, без объяснений, просто выбросил ее из своей жизни, когда настал нужный момент.
Рана эта, совсем еще свежая, слегка только затянулась, но еще долго не могла зажить. По-прежнему любя его, но не пережив и не простив предательство, она все же искала поступку его объяснений, пыталась поступок его, как умела, не оправдать, но понять, хотя объяснения всему она искала совсем не там, где их надо было искать, и понимать-то всего, по моим представлениям, было ей незачем. Просто она выросла не в той среде, где рос он и не знала того, что пережил когда-то он и пережили его родители и что поныне чувствовали они, продолжая жить в своей среде. Она не знала, что в мире, разделенном на своих и чужих, так все и устроено. И не важно на чьей ты оказался стороне, противоположная, будь она сильна или слаба, все равно тебя не примет.  “Имей дело с кем хочешь какое-то время, но ни за что, ради себя и своих близких, в отношениях этих не вязни: не женись и не связывай себя навсегда”. Такое вот племенное, не поголовно принятое, но вполне объяснимое правило - объективная, проверенная веками и узаконенная, теперь и советской уже моралью, - осознанная необходимость.
Что стало с этими устоями через каких-нибудь пару десятков лет, что стало, благодаря им, со всеми нами ?  И не в назидание ли отныне многим из нас - желтые, красные, черные и прочие оттенки чьих-то, но все равно и наших кровей, внуков, а ведь есть еще и такие, кто пройдя через все это, остался без внуков вообще…
   Я был подобен ему. Я даже знал его лично. Какое-то время, в прошлом, он был примером для меня самого - красивый, благополучный чей-то сын. Жена его, молодая совсем, скромная, но очень привлекательная девушка, была ему под стать. Счастье его, ее и их родителей явилось к ним навсегда и, очевидно, в нужное время - совсем то, чего желал себе и я. Но я, сам не раз кем-то брошенный и сам не раз других бросавший, теперь поступить подобно ему не смел. Уж точно не с Сашей. Я мечтал о ней, сильно и всегда желал ее, но только не за счет ее боли и ее страданий, а потому - той же участи, что однажды постигла ее с другим, ей не хотел. Она же, не очень понимая, что нами движет, но обоих нас зная хорошо, и догадываясь, очевидно, что есть что-то общее, главное, что нашими поступками однозначно движет, уже сама допустить подобного с собой больше не могла.

Я любил ее безусловно, так, как может любить женщину преданный ей мужчина и, как друг, без долгих объяснений ее утешал, но, одновременно, был очень осторожен в собственных желаниях. Что между нами было возможно, когда и в какой степени, определяла только она.

    А далее… Планов на совместную жизнь, учитывая наши обстоятельства, мы, естественно, не имели, их не строили и, по той же причине, никогда их не обсуждали. И поскольку большинство населения в те времена, как и мы сами, обходилось без телефонной связи, заявиться к ней как-то вечером без предупреждения - просто так, а тем более в надежде остаться на ночь, я себе и в мыслях представить не мог. Такими непредсказуемыми виделись мне она и ее жизнь, что навредить ей хоть как-то совсем не хотелось.
Я осознавал также, что, всем сердцем желая ее, был готов ради нее на многое, но не на безумный ради нее поступок. И если и мог быть между нами замечательный большой роман, то не вызывающий, не привлекающий общего внимания и, значит, не вечный, а, безусловно, ограниченный по времени. Я знал, и знание это рушило даже недалекие мои, зыбкие, планы, что все те же гнусные, родовые, правила не позволят нам быть вместе многие годы - в тогдашнем моем сознании не могло быть даже места таким мыслям. Я знал, что начни мы серьезные отношения, нам придется их скрывать и от “своих”, и от “чужих”, что для обоих всегда было унизительно. И, сознавая то, что не могло никак случиться, я не смел говорить с ней о любви, ибо любое признание в любви, в личном моем представлении, обязано было иметь последствия. Это равнялось предложению сердца и, одновременно, руки, в то время, как руки мои, что было вполне понятно, миром моим, как мне казалось тогда - навеки, были связаны, а признаваться ей в любви с оговоркой на всего лишь какое-то время я и сам себе даже позволить не мог.
    Мы никогда не говорили с ней о любви: я потому, что не хотел бросать слова на ветер, а она слишком хорошо знала цену всяким словам о любви, никчемности и зыбкости чьих-то признаний, и она с самого начала запретила мне о любви говорить. Так отношения наши, как бы ни хотелось мне их постоянно разжечь, стыли, как угли в нескладно устроенном нашем костре, едва лишь начав разгораться.

   Саша не была писаной красавицей, но была хороша собой, умна и вполне образована.
Еще до нашей встречи, и, понятное дело, после нее, к ней пытались липнуть мужчины и, надо сказать, многие эти попытки она, в меру своих понятий и возможностей, пресекала. Но совсем отказаться от отношений, естественно, не могла и все еще что-то пыталась пробовать, когда ей казалось это возможным или сама она того желала. Так случилось и ее знакомство со мной. Но когда невозможность основательного и существенного между нами прояснилась, то и связь наша почти оборвалась. Кто чем был занят на своей территории значения теперь не имело, я в ожидании ее прихода под дверью больше не сидел, и, если бывало, она, по какой-либо причине в нее звонила, меня за ней могло и не быть, либо кем-то или чем-то другим я был занят...
 
   Лишь однажды, снова оказавшись утром в одном со мной автобусе, она, как-то нерешительно, произнесла:

    - Вчера чувствовала себя ужасно и хотела зайти к тебе… с ночевой…

Мне показалось тогда, что солнце ее засияло мне вновь:

    - Приди сегодня, - ухватился я за мысль, но тут же, на всякий случай, желая быть честным, добавил. - Вчера бы ты меня и не застала, я вернулся слишком поздно…

В ответ она взглянула на меня уже знакомым мне, своим сожалеющим взглядом, промолчала, но в тот вечер так и не пришла. Очевидно, новые правила в наших отношениях, если речь шла о них, ей совсем не хотелось принимать.


                —----------     —--------


   Вероятно, лимит времени, отведенный нам свыше, чтобы привести наши чувства в порядок, уже совсем скоро был исчерпан. Похожими и заметными только нам обоим были наша общая грусть и никогда напрямую не высказанная, но общая по несбывшемуся жалость.
Возможно, отказав себе тогда, в самом еще начале, хотя бы в простой любовной интрижке, мы навсегда упустили шанс насладиться радостью, пусть и недолгой, но поистине настоящей сильной любви.


                —-----------------    —---------------


   Вскоре у нее надолго появился близкий человек. Им, отчего-то тоже оказался водила, но не работяга-шофер, а некто рангом повыше - из тех, кто возит большое начальство. По этой причине, вероятно, повадки начальника были и у него. Он заявил о себе очень серьезно, в квартире ее устроился основательно, всем там руководил и возражений на свой счет не принимал. И он был из ее мира, точнее из какого-то дальнего и очень темного его угла - примитивный, и типичный, как в народе повелось, нахрапистый местный жлоб с повадками большого удава, который, пусть все вокруг и порушит, и перебьет, но жертву свою ни за что не упустит.
   Однажды я встретил их в нашем дворе и потом, из разговора с нею отдельно, понял, что для нее это - хоть и не совсем то, что нужно, но - что же поделать - лучшего, как она считала, уже быть не могло, и потому готова была она с этим смириться и принять новую жизнь свою, как есть. Достойная демонстрация подходящей на все времена поговорки “смирится - слюбится”.
   Потом был еще раз, когда мы по каким-то бытовым вопросам встретились у нее дома и неожиданно, в тот самый момент, нагрянул и он; ругался, обоим нам угрожал и требовал от меня отчета о наших с ней отношениях. Он жаждал крови…
Мне бы тогда накинуться на него, выставить за дверь, избить, изничтожить. Убить или погибнуть вместо него самому. Таким, я понимал, должен быть ее мужчина, ее защитник. Не такой раздумчивый гуманитарий, каким был я или парень моего склада, который и желал бы стать “героем”, да порой и себя самого в той бесправной жизни не в силах был защитить. В среде ее общения, я всегда знал, ей нужен был тот, кто ее, себя и право свое на нее отстоять сумеет. Но я не был таким, уж во всяком случае не в ее зверином мире. Не имел на то сил, не умел, а значит, и не смел, шанса не имел на победу. Будь все иначе, это была бы совсем другая история.
   В тот раз опасность для нее, меня, и, возможно, для всех нас троих, благополучно миновала: я сумел, видя ее нервозность, уверенно убедить его в предмете “совершенно невозможном”, то есть в отсутствии между нами “греха”. Но все было низко, гадко, и в подобные ситуации мне больше не хотелось попадать, как и не хотелось больше вникать в абсурдную и, по моим представлениям, во многом одиозную, Сашину жизнь.

   А между тем - круг мой или не мой, кто старше меня, кто - младше - все к тому времени в отношениях и желаниях моих совершенно перемешалось.

   “Не распыляйся…” - вспоминал я теперь все чаще слова бывшей соседки своей, Лизы, и уже через год, когда путаница в личных делах моих совсем меня утомила, позволил себе по-настоящему увлечься, следом - влюбиться и, сам уже не знаю зачем, но совершенно зря, - жениться.


            —--------------     —------------


    - А мы вот ходим здесь кругами, выясняем опять наши отношения, - устало сообщает мне Саша, как-то вдруг появившись передо мной во дворе.

Они подходят вместе, по-домашнему одеты и оба - хмуры, а он еще и скалится на меня, гад, как на врага. Да и прав ведь.

    - Что ж, двор большой - есть где прогуляться, - как-то недобро получилось у меня. Посмотрел им вслед и стало мне, как никогда, ее жаль. Будто солнце ее в ту минуту насовсем закатилось передо мной, и в последних лучах его почудилось мне, будто две усталые клячи, препираясь и толкаясь на ходу и ни в чем не уступая друг другу, уже из последних сил тянут за собой свои ненавистные лямки.


Позже соплеменники мои, а лучше сказать те из них, которые мои недоброжелатели и которые, как оказалось, за отношениями нашими исподволь следили, через какой-то десяток лет, уже в другой, далекой, стране нашего обитания, ехидно, в виде некоего “презента” мне, сообщили, что и эта тварь, якобы в итоге ее бросила ради женитьбы на женщине другой.   

    Но еще задолго до этого, ее нового, несчастья, а может, как раз и наоборот, где-то через год с небольшим после той нашей встречи во дворе, уже совсем не заботясь о ее безопасности, а скорее, надеясь, что приход мой ее безопасность только укрепит, позвонил я ей в дверь. Открыла она не сразу, долго возилась с замком, и за спиной у нее был он. Лица их были напряжены: ее - выражало беспокойство, а его - крайнюю, не скрываемую, неприязнь. Она взглянула на меня молча, зная очевидно, что я и без слов муку ее пойму. Мы поздоровались - только я и она.

    - Я скоро совсем уезжаю. Навсегда, - сказал я, обращаясь только к ней, - Заскочил на минуту попрощаться…

Она, мне показалось, не была удивлена, только вмиг сделалась подавленной и будто слегка оглушенной. Через силу начала что-то, привычное в таких случаях, говорить, когда сзади пресек ее резкий вскрик:

    - Хоть бы скорее ты уехал, - будто ножом в спину ей пырнул.



   Я помню сейчас все, что у нас с ней было, все наши встречи - от первой до последней. О каждой из них я мог бы написать рассказ. Я помню, что у нее было очень нежное гладкое тело, природные мягкость и гибкость, изящная походка и женственная замечательная грудь. Внутренне и внешне, я уверен, она была и остается для меня навсегда лучшей женщиной из тех, кого я когда-либо знал близко. Но я не могу, как ни пытаюсь сейчас, вспомнить ее лицо, глаза, ее волосы, ее прическу. Образ ее помню, а облик будто туманом скрыт передо мной.
Она была привлекательна, но себя не выпячивала, была по природе проста, но оказалась необычной и неповторимой. Всякое за жизнь свою я пережил, но чувств, что были у меня к ней, не испытывал больше ни разу.
   Как в фотороботе по крупицам пытаюсь я восстановить ее облик, хотя бы частично угадать любимые когда-то черты. И иногда, когда все же удается мне сильно напрячь память, очень смутно слышу я интонации ее голоса, а следом, будто озаряясь быстрыми бликами, показывается и тут же исчезает ее лицо.
   Ни фото, ни записей нет. Годы смогли уничтожить, сжечь дотла все материальное, что у нас было. И все же, на руинах памяти моей не угасает, все еще живет моя к ней любовь, и не дает забыть о ней - то же, что и мое, ее имя.