Шанхайский генератор

Он приехал в Шанхай поколение назад, в те дни, когда Шанхай
был не таким респектабельным, как сейчас - что бы это вам ни говорило. Это
была, конечно, большая перемена по сравнению с Домом, и его грубые удовольствия и
грубые товарищи несколько шокировали его. Ибо он был приличного
происхождения, с определенным чувством соответствия вещей, и
пляжные бродяги, авантюристы, грубые торговцы и вообще сброд из
"Чайна Кост", собравшаяся в Шанхае, не предложила ему общества, которого он
желал. Однако ему часто приходилось общаться с ними более или менее
в деловом плане меньше, поскольку его скромная должность мелкого клерка в
крупной корпорации влекла за собой определенные обязанности в нерабочее время, и
от этой ответственности он не мог уклониться, опасаясь потерять свое
положение. Таким образом, этими актами вежливости, более или менее вынужденными, он
часто вводился в некую интимность, в дружеские отношения с
люди, которым был неприятен его довольно привередливый характер. Но чего
можно ожидать на побережье Китая? Он был довольно честным человеком
молодой человек, деликатный и воздержанный, и Восток был для него в новинку,
это потрясло его. Ему доставляло удовольствие прогуливаться по набережной, восхищаясь
великой рекой, полной кораблей со всего мира, восхищаясь
толпами людей со всех четырех концов света, которые сходили с этих
корабли и рассредоточились по широкой и солнечной улице в поисках
примитивных развлечений. Но в этих забавах он не принимал никакого
участия. Его, джентльмена, они не привлекали. Ненадолго.
Певчие девочки и "американские девочки" были грубыми, вульгарными
создания, и они ему не нравились. Сзади было не лучше.
улицы - бары и салуны, игорные дома и опиумные лавки, все
грубые атрибуты удовольствия, как понимали это слово на Китайском побережье
, - оставили его равнодушным. Эти вещи мало влияли на него,
а люди, которым они слишком нравились, которые подтрунивали над ним из-за его
брезгливости и отвращения к ним, не были такими друзьями, в которых он нуждался
в его жизни. Однако альтернатив было немного. Почти
ничего другого не оставалось. Общение такого рода или абсолютное
одиночество в гостиничной спальне были альтернативами, которые встали перед
у него. У него было очень мало денег, всего лишь скромное жалованье, поэтому
азарт торговли, крупных, сомнительных сделок ничего ему не говорил. Он
ходил на скачки застенчивым зрителем. Он не мог позволить себе рисковать своей
маленькой зарплатой в пари. Прежде всего, он был осторожен.
Следовательно, жизнь мало что предлагала ему вне рабочего дня, а
в рабочее время она вообще ничего ему не предлагала. Из этого вы увидите
что он был очень ограниченным человеком, неспособным к экспансии. Сейчас, как
как правило, жизнь на Дальнем Востоке не оказывает такого влияния на молодых мужчин.
В целом это стимулирует и возбуждает даже самых
лишенный воображения, в то время как новизна этого, полная свобода и отсутствие
сдержанность и отсутствие общепринятого общественного мнения таковы, что
обычно в течение очень короткого времени человек становится непригодным для возвращения к
более формальное общество. В старые времена, поколение назад, жизнь на
Китайском побережье, вероятно, была намного более захватывающей и подстрекательской, чем сейчас
сегодня, хотя сегодня, по совести говоря, чеки сняты. Но
наш молодой человек был хороший, а чрезвычайно прихотлив, и
кроме того, у него был очень здоровый молодой аппетит нормальный. В
отбросы мира и общества хлынули в Шанхай с
притоком каждого желтого прилива Янцзы, и почему-то он был возмущен
этим осадком. Его это возмущало, потому что из этого депозита он должен был выбирать
своих друзей. Поэтому вместо того, чтобы принять ситуацию, вместо того, чтобы
напиться до молчаливого согласия или накачать себя наркотиками до
молчаливого согласия, он обнаружил, что твердо решил оставаться
сознательно вне этого. Вследствие этого решения он
продолжал тосковать по дому и был одинок, и его присутствие в обществе было
вскоре о нем забыли или его не заметили. Застенчивый и педантичный, он продолжал вести
свою одинокую жизнь. Во время его одиноких прогулок по набережной не было
никого, кто взял бы его за руку, шепнул что-то на ухо и повел бы за собой
к открытой двери, где предложения могли быть выполнены. Он
приехал на Восток на длительный срок, и перспектива
этих бесконечных лет ухудшала его положение. Не то чтобы это поколебало
его решение оставаться в стороне от зова
Востока - его решение не было поколеблено ни в малейшей степени, что казалось
почти жаль.

Как и у всех иностранцев, у него, конечно, было свое мнение о
Китайцах. Они были низшей, желтой расой и потому вызывали презрение.
Но, имея также твердое, непоколебимое мнение о своей собственной расе, особенно
о тех лицах своей расы, в которых преобладала желтая жилка
, он считал китайцев ни в чем не уступающими им
особи с желтыми прожилками. Что свидетельствует о широте взглядов и
беспристрастности. Возможно, из них двоих он считал китайцев
предпочтительнее - при определенных обстоятельствах. И все же он знал, что они
раздражающие в деловых отношениях, коррумпированные, нечестные - в целом он
испытывал к ним глубокое презрение. Но поскольку они были созданы для того, чтобы соответствовать
целям правящих рас мира - таких, например, как
он сам, не запятнанный желтой полосой, - он должен был до такой степени, по крайней мере
по крайней мере, поддался нынешнему мнению Шанхая. Он решил
воспользоваться ими - по крайней мере, одним из них.

Он хотел дом. Хотел отчаянно. Он хотел потакать своим
тихим, домашним вкусам, жить в мире, нормальной, мирной жизнью, вдали
от сверкающих мелочей закоулков
городка. Он хотел иметь свой собственный дом, убежище, к которому можно обратиться в конце концов.
каждый долгий, однообразный день. Видите ли, он не был авантюристом,
игроком, расточителем, и он хотел жить в тихом доме с компаньоном, который
приветствовал бы его, заботился о нем, служил бы ему во многих отношениях. В Англии не было
ни одной девушки, за которую он хотел бы выйти замуж. Если бы там
была такая девушка, он, вероятно, не позволил бы ей приехать. Он
был порядочным молодым человеком, и климат здесь, на "Китае", был такой
Побережье, что немногие женщины могли бы вынести это без большего количества удобств и
роскоши, чем могла бы оплатить его маленькая зарплата. Итак, наконец, на
через год или два он приобрел дом, о котором мечтал, в
партнерстве с маленькой китайской девочкой, которая отвечала всем требованиям. Он
не был влюблен в нее ни в каком возвышенном смысле, но она удовлетворяла
определенные потребности, и в конце своих долгих дней у него было убежище, которого
он жаждал. Она удерживала его от плохого.

Его немногочисленные друзья - впрочем, "друзья" вряд ли подходило к этому слову
его немногочисленные случайные знакомые - были сильно удивлены этим. Подобное
заведение казалось им последним, на что пошел бы человек такого типа
. К тому же он казался таким порядочным человеком.
На самом деле, некоторые заявили, что были шокированы - они сказали, что вы никогда не знали
как Восток повлияет на человека, особенно на порядочного человека. Что касается
сами они предпочитали более свободные связи, с меньшей ответственностью.
Они сказали это друг другу между выпивками, и тогда, как и
сейчас, в Шанхае было много выпивки. Некоторые даже говорили это друг другу
вполне серьезно, когда они лежали парами на опиумных диванах, покуривая опиум,
с маленькими китайскими девочками, набивающими трубки, - девочками, которые бы
после этого будьте настолько покладисты, насколько это требовалось. Один человек, потерявший свою
последний цент на игорных колесах, выразил большое удивление по поводу этого
отклонение от обычного пути, совершенно ненужное, поскольку
здесь, на Востоке, было так много способов развлечься.
конечно, такие союзы были достаточно распространены, видит бог - в этом не было ничего
необычного. Но тогда такие привередливые люди, как правило, ими не занимались
. Причиной комментария был не сам факт, а тот факт, что этот
конкретный молодой человек устроил подобное.
Комментарий, однако, был недолгим. Слишком о многом другом нужно было подумать
.

Роджерсу очень нравилась его новая жизнь. Он ни на секунду не задумывался
о женитьбе на этой девушке. Это, конечно, никогда не приходило ему в голову. Вспомни,
он был во всем порядочным и корректным, и такой шаг был бы
самоубийственным. Пока ему не пришло время возвращаться домой, ее просто
использовали - а быть полезной правящим расам - главная
цель в жизни китайцев. Они существуют ради прибыли
высших рас, и это правильное, общепринятое мнение об
их ценности, и их немного на китайском побережье, в Гонконге
наверх, кто с этим не согласится.

Со временем у Роджерса родился сын, и на какое-то время это наполнило его
тревогой. Это было непредвиденное обстоятельство, которого он не предвидел, ответственность, которую он
не рассматривал, даже не думал, что сможет себе позволить. Но со
временем он привык к мальчику и, в каком-то смысле, полюбил его. Он
очень мало беспокоил его и, в конце концов, очень мало значил в его жизни
в конце концов. Позже, с годами, он начал чувствовать некоторую
ответственность по отношению к ребенку. Он презирал полукровок,
естественно - все так делают. Они хуже туземцев, поскольку
унаследовали слабость обоих предков. Он был искренне рад быть
избавился от всего бизнеса, когда по прошествии примерно пятнадцати лет его
вызвали домой, в Англию. Все это служило его цели, это
его заведение, и благодаря этому он все еще был чистым и
прямолинейным, не деморализованным коварным, подрывающим влиянием
Востока. Когда он вернется на родину, он сможет найти себе
дом в православных традициях и жить долго и счастливо. Прежде чем он
уехал из Шанхая, он отправил свою маленькую китайскую девочку, женщину, жившую давным-давно,
конечно, обратно в ее родную провинцию во внутренних районах, хорошо обеспеченную
с деньгами и домашней мебелью. Для мальчика он
все устроил. Он должен был получить хорошее коммерческое образование
, способное позаботиться о себе в будущем. Через своего адвоката
он отложил на эти цели определенную сумму, которая должна была расходоваться ежегодно
пока мальчик не станет достаточно взрослым, чтобы самому зарабатывать себе на жизнь. Во всех отношениях
Роджерс был вдумчивым и порядочным, дальновидным и предусмотрительным. Никто
не мог обвинить его в эгоизме. Он не бросил свою женщину, не бросил ее
плыть по течению, не обеспечив себя, как сделали бы многие другие. Нет, спасибо
боже мой, подумал он про себя, перегнувшись через поручни корабля,
быстро плывущего по желтому приливу, он все еще сохранил свое
чувство чести. Так много людей разбиваются вдребезги на Востоке, но он,
каким-то образом сумел сохранить себя чистым.

В этот момент Роджерс выпадает из повествования, и по мере того, как корабль ускользает
из поля зрения в низовьях Янцзы, он исчезает и
из этой истории. Именно к мальчику мы должны сейчас обратить наше внимание,
мальчик-полукровка, получивший такое наследие порядочности и
честь с одной стороны его дома. Попутно, позвольте также сказать
что его мать тоже была очень порядочной маленькой женщиной, в скромном,
Китайский путь, и что его наследие от этой презираемой китайской стороны
не было дискредитирующим. Его мать послушно вернулась в
провинция, как и было условлено, дом перешел в другие руки,
а мальчика-полукровку отправили куда-то в школу, заканчивать свое
образование. Будучи молодым, он некоторое время утешал себя потерей
своего дома, его внезапным и полным крахом. Память об этом
дом, однако, оставил в нем глубокие следы.

Во-первых, он необычайно гордился своей белой кровью. Он сделал
не знал, что его опекуну стоило немалых усилий найти
школу, где не возражали против белой крови - когда она текла в китайских
венах. Его одноклассники европейской крови были менее терпимы, чем
школьное начальство. Поэтому вскоре он обнаружил, что его белая кровь стала
проклятием. Нет необходимости вдаваться в подробности. Для каждого, кто
знает Восток, известно презрение, которое проявляют к полукровке, к
Евразийцу. Ни рыба, ни мясо, ни птица - объект всеобщего недоверия
и отвращение. О, они достаточно полезны в деловых кругах, поскольку умеют
обычно говорят на обоих языках, что, конечно, является преимуществом. Но
в социальном плане это невозможно. Со временем он перешел в банкирский дом, где
некоторые его качества ценили, но в нерабочее время
он столкнулся с проблемой похуже той, что преследовала его
отца. Он чувствовал себя слишком хорошим для китайцев. Народ его матери
ему не нравились их манеры и обычаи. Прежде всего
он хотел быть англичанином, как его отец, которого в его
воображение он возвысил до подобия бога. Но народ его отца
не хотел иметь ничего от него. Даже клерки в банке разговаривали с ним только по
необходимым делам, в рабочее время, и прирезали его прямо на
улице. Что же касается гуляк и завсегдатаев пляжей, собиравшихся в барах
отелей, они заставляли его чувствовать, какими бы низкими они ни были, что они еще не были
опустился достаточно низко, чтобы наслаждаться таким общением, как у него. Это было очень
угнетало и заставляло его чувствовать себя очень грустным. Сначала он ничего не чувствовал
обида или горечь по отношению к своему отсутствующему отцу, исчезнувшему навсегда
с его горизонта. Но это повергло его в глубокую депрессию. Верно,
у него было много других полукровок, с которыми он мог общаться - китайцы
На побережье полно таких, но они, как и он сам, стремились к
обществу белого человека. Чего он жаждал, так это общества белого
человека, на которое, с одной стороны, он имел такое справедливое право. Он
тоже не был особо заметным полукровкой, поскольку черты его лица были
правильными, и он был не темнее, чем это совместимо с хорошим загаром.
Но все равно, это прикосновение смоляной кисточки было безошибочно распознано.
проницательный европейский взгляд. Он казался необычайно тугодумом -
Ему потребовалось много времени, чтобы осознать свое положение. Он постоянно спорил об этом с
самим собой и не мог прийти ни к какому логическому объяснению. Если его
мать, чистокровная китаянка, была достаточно хороша для его отца, почему он,
всего лишь наполовину китаец, не был достаточно хорош для народа своего отца? Особенно в
учитывая тот факт, что история его отца ни в коем случае не была чем-то необычным.
Его отец и ему подобные оставили за собой след из
полукровок - их были тысячи. Если бы его мать была достаточно хороша для
его отец... Его мысли все крутились и крутились по озадаченному, вопрошающему
кругу, а проблема все еще оставалась нерешенной. Ибо он был очень молод,
и еще неопытен.

Он был хорошо образован. Почему его отец позаботился об этом? И он был хорошо
обеспечен и теперь зарабатывал деньги на свой счет. Он купил на свои деньги
очень хорошую одежду и зашел в бар одного из
больших отелей, красиво одетый, выпил в баре и
огляделся, чтобы посмотреть, кто будет пить с ним. Он никогда не мог поймать на себе чей-нибудь
отзывчивый взгляд, поэтому был вынужден пить в одиночку. Он ненавидел пить,
в любом случае. Во многом он был похож на своего отца. Мелкие клерки, которые
были в офисе, не заметили его на ипподроме. В любом случае, он ненавидел
гонки. Во многих отношениях он был похож на своего отца. Но он был намного
более одинок, чем когда-либо был его отец. Таким образом, он стал очень
одиноким, слишком гордым, чтобы общаться с чистокровными китайцами, народом его матери
, и униженным и презираемым людьми расы его отца.

Ему было двадцать лет, когда Великая война потрясла Европу. Шанхай был
охвачен массовым волнением. Газеты были в огне. Люди были нужны для
армия. Один из служащих в офисе уволился со своего поста и отправился
домой записываться в армию. В первом порыве энтузиазма многие другие молодые люди
Англичане во многих других ведомствах подали в отставку и
завербовались, хотя не многие из них сделали это. Ибо было
немыслимо, чтобы война продлилась дольше нескольких недель - когда
первый военный корабль достигнет Лондона, все, несомненно, будет кончено.
Во время волнений тех первых дней некоторые сотрудники офиса настолько
что забыли о себе, что заговорили с ним на эту тему. Они спросили
его мнение, что он думает об этом. Они не спросили шроффа,
Китайского бухгалтера, что он думает об этом. Но они спросили его. Его
сердце потеплело! Наконец-то они заговорили с ним как с равным, как с одним
который мог понимать, который знал английский язык благодаря своей
английской крови.

Итак, наступила осень, а газеты по-прежнему были полны призывов к
мужчинам. Больше никто из служащих не привлекался, и их отношение к
нему с холодным безразличием возобновилось после единственной вспышки
дружелюбия, вызванной первым волнением. Все еще в газетах
содержали свои призывы к мужчинам. Но мужчины в других офисах
по всему городу, похоже, тоже не записывались. Он немного удивился.
Несомненно, однако, Англия была настолько велика и непобедима, что она
в них не нуждалась. Но зачем тогда эти призывы? Вскоре он узнал, что
этих молодых людей нельзя было оторвать от их должностей на Дальнем
Востоке. Они были незаменимы в торговле могущественной Империи.
И все же он оставался озадаченным. Однажды, в порыве смелости, он отважился
спросить молодого человека за соседним столиком, почему он не пошел. Согласно
газетам, Англия громко требовала своих сыновей.

"Записывайтесь!" - сердито воскликнул молодой англичанин, покраснев. "Почему
вы сами не записываетесь? Ты говоришь, что ты англичанин, я полагаю! "

Полукровка не заметил насмешки. Огромный поток света наполнил
его душу. Он был англичанином! Одна половина его была англичанкой! Англия
звала своих - и он был одним из ее собственных! Он ответит на
зов. Высокая, горячая волна ликования захлестнула его. Его дух был
возвышен, экзальтирован. Представилась великолепная возможность проявить себя
ответить на зов крови! Почему он никогда не думал об этом
раньше!

В течение нескольких дней после этого он бродил в возбужденном сне, его душа
витала на высоких высотах. Он попросил освободить его от занимаемой должности,
и его просьба была удовлетворена. Управляющий пожал ему руку и
пожелал удачи. Его собратья-клерки кивнули ему в день его
отъезда и пожелали счастливого пути. Они не пожали ему руки
и не проявили энтузиазма, на который он надеялся. Его настроение
было немного подорвано их безразличием. Однако они всегда
пренебрегали им, так что в этом не было ничего необычного. После все будет по-другому.
он доказал себе - все будет в порядке после того, как он доказал
себе, доказал себе и им, что в его жилах течет английская кровь
и что он отвечает на зов крови.

Его приключения на войне нас не касаются. Они касаются нас не больше
чем разрыв в офисе, вызванный его уходом, касался его
работодателя или его братьев-клерков. Через несколько недель его место
занял другой молодой англичанин, только что уволившийся, и офисная рутина
шла своим чередом, и никто не обратил внимания на молодого рекрута, который
ушел на войну. Прозвучал только один комментарий. "Довольно дерзко с его стороны,
знаете, воображает себя англичанином". Затем дело было закрыто.
Азартные игры, поло, гольф и коктейли привлекли внимание
тех, кто остался, и жизнь в Шанхае продолжалась как обычно.

Со временем, завершив свои испытания, он вернулся на свою
родину. Когда корабль бросил якорь в нижней гавани, его
сердце учащенно забилось от странного волнения. Неожиданная эмоция, китайская
в ее реакции. Вид желтого, грязного Янцзы тронул его
странно. Это была его река. Каким-то образом она принадлежала ему. Он стоял,
одинокая фигура на палубе, одетая в плохо сидящую гражданскую одежду,
далеко не такую щегольскую, как те, что он носил до отъезда. Его
одежда странно спала с него, потому что болезнь истощила его, и
воротник туго торчал на тощей шее. Одной ноги не было,
она была прострелена выше колена, и он, мучительно прихрамывая, спустился по сходням
и поднялся на тендер, очень неуклюже опираясь на костыли.

Великий, коричневый, грязный Янцзы! Его собственная река! Корабли
"мир" стоял на якоре в гавани, корабли всего мира!
Тендер прокладывал себе путь вверх против стремительного прилива, и огромный, неуклюжий
джонки плыли вниз по течению. Когда они приблизились к причалу, толпы качающихся на волнах
сампанов с нарисованными квадратными глазами - чтобы они могли видеть, куда они направляются
- вышли и окружили их. Жалкое чувство охватило
его. Они были его мусором - он понимал их. Это были его сампаны,
с квадратными нарисованными глазами - глазами, на которые показывали иностранцы
и над которыми смеялись! Он понимал их всех - все они были его!

Вскоре он оказался на многолюдной набережной, окруженный
толпой мужчин и женщин, смеющихся, радостных иностранцев, которые приехали, чтобы
встретиться со своими из-за океана. Там его никто не встретил, но это было
неудивительно. Он никому не сообщал об этом, потому что ему некому было
сообщить. Он не знал, куда идти, и немного прихрамывал, чтобы выбраться из толпы и немного спланировать, что ему следует делать. Пока он стоял в нерешительности, немного выжидая, опираясь на костыли, подошли двое молодых людей, холеных, упитанных, смеющихся. Он узнал их сразу - двое его старых коллег по работе. Они
посмотрели в его сторону, опустили глаза на его заколотую штанину,
поймали его взгляд и затем, не подав виду, что узнали, прошли дальше.
Он  был полукровкой.
***
He came out to Shanghai a generation ago, in those days when Shanghai
was not as respectable as it is now--whatever that says to you. It
was, of course, a great change from Home, and its crude pleasures and
crude companions gave him somewhat of a shock. For he was of decent
stock, with a certain sense of the fitness of things, and the
beach-combers, adventurers, rough traders and general riff-raff of the
China Coast, gathered in Shanghai, did not offer him the society he
desired. He was often obliged to associate with them, however, more or
less, in a business way, for his humble position as minor clerk in a
big corporation entailed certain responsibilities out of hours, and
this responsibility he could not shirk, for fear of losing his
position. Thus, by these acts of civility, more or less enforced, he
was often led into a loose sort of intimacy, into companionship with
people who were distasteful to his rather fastidious nature. But what
can you expect on the China Coast? He was rather an upright sort of
young man, delicate and abstemious, and the East being new to him,
shocked him. He took pleasure in walking along the Bund, marvelling at
the great river full of the ships of the world, marvelling at the
crowds from the four corners of the world who disembarked from these
ships and scattered along the broad and sunny thoroughfare, seeking
amusements of a primitive sort. But in these amusements he took no
part. For himself, a gentleman, they did not attract. Not for long.
The sing-song girls and the "American girls" were coarse, vulgar
creatures and he did not like them. It was no better in the back
streets--bars and saloons, gaming houses and opium divans, all the
coarse paraphernalia of pleasure, as the China Coast understood the
word, left him unmoved. These things had little influence upon him,
and the men who liked them overmuch, who chaffed him because of his
squeamishness and distaste of them, were not such friends as he needed
in his life. However, there were few alternatives. There was almost
nothing else for it. Companionship of this kind, or the absolute
loneliness of a hotel bedroom were the alternatives which confronted
him. He had very little money,--just a modest salary--therefore the
excitement of trading, of big, shady deals, said nothing to him. He
went to the races, a shy onlooker. He could not afford to risk his
little salary in betting. Above all things, he was cautious.
Consequently life did not offer him much outside of office hours, and
in office hours it offered him nothing at all. You will see from this
that he was a very limited person, incapable of expansion. Now as a
rule, life in the Far East does not have this effect upon young men.
It is generally stimulating and exciting, even to the most
unimaginative, while the novelty of it, the utter freedom and lack of
restraint and absence of conventional public opinion is such that
usually, within a very short time, one becomes unfitted to return to a
more formal society. In the old days of a generation ago, life on the
China Coast was probably much more exciting and inciting than it is
to-day, although to-day, in all conscience, the checks are off. But
our young man was rather fine, rather extraordinarily fastidious, and
moreover, he had a very healthy young appetite for the normal. The
offscourings of the world and of society rolled into Shanghai with the
inflow of each yellow tide of the Yangtzse, and somehow, he resented
that deposit. He resented it, because from that deposit he must pick
out his friends. Therefore instead of accepting the situation, instead
of drinking himself into acquiescence, or drugging himself into
acquiescence, he found himself quite resolved to remain firmly and
consciously outside of it. In consequence of which decision he
remained homesick and lonely, and his presence in the community was
soon forgotten or overlooked. Shy and priggish, he continued to lead
his lonely life. In his solitary walks along the Bund, there was no
one to take his arm and snigger suggestions into his ear, and lead him
into an open doorway where the suggestions could be carried out. He
had come out to the East for a long term of years, and the prospect of
these interminable years made his position worse. Not that it shook
his decision to remain aloof and detached from the call of the
East--his decision was not shaken in the slightest, which seemed
almost a pity.

Like all foreigners, of course, he had his own opinions of the
Chinese. They were an inferior, yellow race, and therefore despicable.
But having also a firm, unshakable opinion of his own race, especially
of those individuals of his race in which a yellow streak
predominated, he held the Chinese in no way inferior to these
yellow-streaked individuals. Which argues broadmindedness and
fairmindedness. Of the two, perhaps, he thought the Chinese
preferable--under certain circumstances. Yet he knew them to be
irritating in business dealings, corrupt, dishonest--on the whole he
felt profound scorn for them. But as they had been made to suit the
purposes of the ruling races of the world--such, for example, as
himself, untainted by a yellow streak--he had to that extent, at
least, succumbed to the current opinions of Shanghai. He resolved to
make use of them--of one, at least, in particular.

He wanted a home. Wanted it desperately. He wanted to indulge his
quiet, domestic tastes, to live in peace a normal, peaceful life, far
apart from the glittering trivialities of the back streets of the
town. He wanted a home of his own, a refuge to turn to at the end of
each long, monotonous day. You see, he was not an adventurer, a
gambler, a wastrel, and he wanted a quiet home with a companion to
greet him, to take care of him, to serve him in many ways. There was
no girl in England whom he wanted to come out to marry him. Had there
been such a girl, he would probably not have allowed her to come. He
was a decent young man, and the climate was such, here on the China
Coast, that few women could stand it without more of the comforts and
luxury than his small salary could have paid for. So finally, at the
end of a year or two, he got himself the home he wanted, in
partnership with a little Chinese girl who answered every purpose. He
was not in love with her, in any exalted sense, but she supplied
certain needs, and at the end of his long days, he had the refuge that
he craved. She kept him from going to the bad.

His few friends--friends, however, being hardly the word to apply to
his few casual acquaintances,--were greatly surprised at this. Such an
establishment seemed to them the last sort of thing a man of this
type would have gone in for. He had seemed such a decent sort, too.
Really, a few professed to be quite shocked--they said you never knew
how the East would affect a person, especially a decent person. For
themselves, they preferred looser bonds, with less responsibility.
They said this to each other between drinks, and there was then, as
now, much drinking in Shanghai. A few even said this to each other
quite seriously, as they lay in pairs on opium divans, smoking opium,
with little Chinese girls filling their pipes--girls who would
afterwards be as complaisant as was required. One man who had lost his
last cent at the gambling wheels, professed great astonishment at this
departure from the usual track, a departure quite unnecessary since
there were so many ways of amusing oneself out here in the East. Of
course such unions were common enough, heaven knows--there was nothing
unusual about it. But then such fastidious people did not as a rule go
in for them. It was not the m;nage, it was the fact that this
particular young man had set up such, that caused the comment. The
comment, however, was short-lived. There was too much else to think
about.

Rogers liked his new life very much. Never for a moment did he think
of marrying the girl. That, of course, never dawned on him. Recollect,
he was in all things decent and correct, and such a step would have
been suicidal. Until the time came for him to go Home, she was merely
being made use of--and to be useful to the ruling races is the main
object in life for the Chinese. They exist for the profit and benefit
of the superior races, and this is the correct, standard opinion of
their value, and there are few on the China Coast, from Hongkong
upwards, who will disagree with it.

In time, a son was born to Rogers, and for a while it filled him with
dismay. It was a contingency he had not foreseen, a responsibility he
had not contemplated, had not even thought he could afford. But in
time he grew used to the boy, and, in a vague way, fond of him. He
disturbed him very little, and counted very little in his life, after
all. Later, as the years rolled by, he began to feel some
responsibility towards the child. He despised half-breeds,
naturally--every one does. They are worse than natives, having
inherited the weakness of both ancestries. He was sincerely glad to be
rid of the whole business, when, at the end of about fifteen years, he
was called home to England. It had all served his purpose, this
establishment of his, and thanks to it, he was still clean and
straight, undemoralised by the insidious, undermining influences of
the East. When he returned to his native land, he could find himself a
home upon orthodox lines and live happily ever afterwards. Before he
left Shanghai, he sent his little Chinese girl, a woman long ago, of
course, back to her native province in the interior, well supplied
with money and with the household furniture. For the boy he had
arranged everything. He was to be educated in some good, commercial
way, fitted to take care of himself in the future. Through his lawyer,
he set aside a certain sum for this purpose, to be expended annually
until the lad was old enough to earn his own living. In all ways
Rogers was thoughtful and decent, far-sighted and provident. No one
could accuse him of selfishness. He did not desert his woman, turn her
adrift unprovided for, as many another would have done. No, thank
heavens, he thought to himself as he leaned over the rail of the ship,
fast making its way down the yellow tide, he had still preserved his
sense of honour. So many men go to pieces out in the East, but he,
somehow, had managed to keep himself clear and clean.

Rogers drops out of the tale at this point, and as the ship slips out
of sight down the lower reaches of the Yangtzse, so does he disappear
from this story. It is to the boy that we must now turn our attention,
the half-caste boy who had received such a heritage of decency and
honour from one side of his house. In passing, let it be also said
that his mother, too, was a very decent little woman, in a humble,
Chinese way, and that his inheritance from this despised Chinese side
was not discreditable. His mother had gone obediently back to the
provinces, as had been arranged, the house passed into other hands,
and the half-caste boy was sent off to school somewhere, to finish his
education. Being young, he consoled himself after a time for the loss
of his home, its sudden and complete collapse. The memory of that
home, however, left deep traces upon him.

In the first place, he was inordinately proud of his white blood. He did
not know that it had cost his guardian considerable searching to find a
school where white blood was not objected to--when running in Chinese
veins. His schoolmates, of European blood, were less tolerant than the
school authorities. He therefore soon found his white blood to be a
curse. There is no need to go into this in detail. For every one who
knows the East, knows the contempt that is shown a half-breed, a
Eurasian. Neither fish, flesh nor fowl--an object of general distrust
and disgust. Oh, useful enough in business circles, since they can
usually speak both languages, which is, of course, an advantage. But
socially, impossible. In time, he passed into a banking house, where
certain of his qualities were appreciated, but outside of banking hours
he was confronted with a worse problem than that which had beset his
father. He felt himself too good for the Chinese. His mother's people
did not appeal to him, he did not like their manners and customs. Above
all things he wanted to be English, like his father, whom in his
imagination he had magnified into a sort of god. But his father's people
would have none of him. Even the clerks in the bank only spoke to him on
necessary business, during business hours, and cut him dead on the
street. As for the roysterers and beach-combers gathered in the bars of
the hotels, they made him feel, low as they were, that they were not yet
sunk low enough to enjoy such companionship as his. It was very
depressing and made him feel very sad. He did not at first feel any
resentment or bitterness towards his absent father, disappeared forever
from his horizon. But it gave him a profound sense of depression. True,
there were many other half-breeds for him to associate with--the China
Coast is full of such--but they, like himself, were ambitious for the
society of the white man. What he craved was the society of the white
man, to which, from one side of his house, he was so justly entitled. He
was not a very noticeable half-breed either, for his features were
regular, and he was not darker than is compatible with a good sunburn.
But just the same, it was unmistakable, this touch of the tar brush, to
the discriminating European eye. He seemed inordinately slow witted--it
took him a long time to realise his situation. He argued it out with
himself constantly, and could arrive at no logical explanation. If his
mother, pure Chinese, was good enough for his father, why was not he,
only half-Chinese, good enough for his father's people? Especially in
view of the fact that his father's history was by no means uncommon.
His father and his kind had left behind them a trail of
half-breeds--thousands of them. If his mother had been good enough for
his father---- His thoughts went round and round in a puzzled, enquiring
circle, and still the problem remained unsolved. For he was very young,
and not as yet experienced.

He was well educated. Why had his father seen to that? And he was well
provided for, and was now making money on his own account. He bought
very good clothes with his money, and went in the bar of one of the
big hotels, beautifully dressed, and took a drink at the bar and
looked round to see who would drink with him. He could never catch a
responsive eye, so was forced to drink alone. He hated drinking,
anyway. In many ways he was like his father. The petty clerks who
were at the office failed to see him at the race course. He hated the
races, anyway. In many respects he was like his father. But he was far
more lonely than his father had ever been. Thus he went about very
lonely, too proud to associate with the straight Chinese, his mother's
people, and humbled and snubbed by the people of his father's race.

He was twenty years old when the Great War upset Europe. Shanghai was
a mass of excitement. The newspapers were ablaze. Men were needed for
the army. One of the clerks in the office resigned his post and went
home to enlist. In the first rush of enthusiasm, many other young
Englishmen in many other offices resigned their positions and
enlisted, although not a large number of them did so. For it was
inconceivable that the war could last more than a few weeks--when the
first P. and O. boat reached London, it would doubtless all be over.
During the excitement of those early days, some of the office force so
far forgot themselves as to speak to him on the subject. They asked
his opinion, what he thought of it. They did not ask the shroff, the
Chinese accountant, what he thought of it. But they asked him. His
heart warmed! They were speaking to him at last as an equal, as one
who could understand, who knew things English, by reason of his
English blood.

So the Autumn came, and still the papers continued full of appeals for
men. No more of the office force enlisted, and their manner towards
him, of cold indifference, was resumed again after the one outburst of
friendliness occasioned by the first excitement. Still the papers
contained their appeals for men. But the men in the other offices
round town did not seem to enlist either. He marvelled a little.
Doubtless, however, England was so great and so invincible that she
did not need them. But why then these appeals? Soon he learned that
these young men could not be spared from their offices in the Far
East. They were indispensable to the trade of the mighty Empire.
Still, he remained puzzled. One day, in a fit of boldness, he ventured
to ask the young man at the next stool why he did not go. According to
the papers, England was clamouring loudly for her sons.

"Enlist!" exclaimed the young Englishman angrily, colouring red. "Why
don't you enlist yourself? You say you're an Englishman, I believe!"

The half-breed did not see the sneer. A great flood of light filled
his soul. He was English! One half of him was English! England was
calling for her own--and he was one of her own! He would answer the
call. A high, hot wave of exultation passed over him. His spirit was
uplifted, exalted. The glorious opportunity had come to prove
himself--to answer the call of the blood! Why had he never thought of
it before!

For days afterwards he went about in a dream of excitement, his soul
dwelling on lofty heights. He asked to be released from his position,
and his request was granted. The manager shook hands with him and
wished him luck. His brother clerks nodded to him, on the day of his
departure, and wished him a good voyage. They did not shake hands with
him, and were not enthusiastic, as he hoped they would be. His spirits
were a little dashed by their indifference. However, they had always
slighted him, so it was nothing unusual. It would be different after
he had proved himself--it would be all right after he had proved
himself, had proved to himself and to them, that English blood ran in
his veins, and that he was answering the call of the blood.

His adventures in the war do not concern us. They concern us no more
than the gap in the office, caused by his departure, concerned his
employer or his brother clerks. Within a few weeks, his place was
taken by another young Englishman, just out, and the office routine
went on as usual, and no one gave a thought to the young recruit who
had gone to the war. Just one comment was made. "Rather cheeky of him,
you know, fancying himself an Englishman." Then the matter dropped.
Gambling and polo and golf and cocktails claimed the attention of
those who remained, and life in Shanghai continued normal as usual.

In due course of time, his proving completed, he returned to his
native land. As the ship dropped anchor in the lower harbour, his
heart beat fast with a curious emotion. An unexpected emotion, Chinese
in its reactions. The sight of the yellow, muddy Yangtzse moved him
strangely. It was his river. It belonged, somehow, to him. He stood,
a lonely figure, on the deck, clad in ill-fitting, civilian clothes,
not nearly so jaunty as those he used to wear before he went away. His
clothes fell away from him strangely, for illness had wasted him, and
his collar stood out stiffly from his scrawny neck. One leg was gone,
shot away above the knee, and he hobbled painfully down the gangplank
and on to the tender, using his crutches very awkwardly.

The great, brown, muddy Yangtzse! His own river! The ships of the
world lay anchored in the harbour, the ships of all the world! The
tender made its way upward against the rushing tide, and great, clumsy
junks floated downstream. As they neared the dock, crowds of bobbing
sampans, with square, painted eyes--so that they might see where they
were going--came out and surrounded them. A miserable emotion overcame
him. They were his junks--he understood them. They were his sampans,
with their square, painted eyes--eyes that the foreigners pointed to
and laughed at! He understood them all--they were all his!

Presently he found himself upon the crowded Bund, surrounded by a
crowd of men and women, laughing, joyous foreigners, who had come to
meet their own from overseas. No one was there to meet him, but it was
not surprising. He had sent word to no one, because he had no one to
send word to. He was undecided where to go, and he hobbled along a
little, to get out of the crowd, and to plan a little what he should
do. As he stood there undecided, waiting a little, hanging upon his
crutches, two young men came along, sleek, well-fed, laughing. He
recognised them at once--two of his old colleagues in the office. They
glanced in his direction, looked down on his pinned-up trouser leg,
caught his eye, and then, without sign of recognition, passed on.

He was still a half-breed.