Поговори со мной о смерти. Редакция 2024. Г4

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
                Первая печать Бога Смерти
 

Put your middle fingers up
Take a shot, throw it up and don't stop
I'm, I'm, I'm living that life on the dark side (с)


Вместо эпиграфа:
Смерть - это только начало. (С)


Кто эта великая птица? Птенец, что вечно возрождается из пепла, порождение огня и лавы, самого хаоса и бесконечной ненависти. Бог, чей уничтожающий огонь невозможно сдержать. Его вечная жизнь - дар или великое проклятье? Знает ли вор и проходимец Майова о том, какой силой обладает разрушительное ее дыхание и взмах ее голубых горящих крыльев. И сможет ли убийца исполнить своё пророчество - и ради жизни своего брата прекратить существование этой птицы? Майова искал ответы повсюду. Но пока убивал и насиловал только чернь. Но однажды он встретится с ней. Он знал; нет, он был точно уверен. Птица Феникс умрет от его руки.
Трущобы Рима, загаженные отходами и пьяницами узкие кварталы, в разрезе напоминающие ходы земляных червяков, нежели жилые массивы. Если вы до сих пор вспоминаете о том, как хорошо живут люди в другом месте, то вспомните средневековую картинку. Вышел ты на улицу, а «на тебе» вылили ведро чьих-то испражнений. Набить морду ограничивает проказа, а помыться - церковь. Вот и остаётся около дома ходить ждать – может, кто-то воду после постирки выльет. А то и последом попадёт, кто знает. В помоях и кучах мусора иногда можно отыскать местных пропоиц или жриц любви. В белых плащах снуют то церковники, то рыцари стражи. Горят живые разговоры о церковных поборах, индульгенциях. Тут и там просьбы куска хлеба за просто так, за сексуальную услугу или услугу иного характера, которые двояко трактуются гражданским и уголовным кодексом, но почти всегда в отрицательном ключе церковной инквизицией. В таком прекрасном месте и обитал Майова, вор, проходимец и убийца. И если Вам до сих пор кажется, что моча в вашем подъезде - это возмутительно, то в этом уголке мечтаний и дремы, единственной возмутительной вещью было быть зарезанным в церковный праздник.  Современные экстрасенсы бы обнаружили себя здесь не нужными. Через каждого третьего здесь все были провидцами или спиритическими мессенджерами. По крайней мере, так считал их специфический туберкулёзный процесс или галлюциноз Плаута. Слонялись женщины с чёрной и серебряной кожей, поражённые заболеваниями передающимся самым очевидным для этого периода путём. Нормально было и то, что тебе при встрече отгрызут палец или ухо; в крайнем случае, откусит кусок ноги чья-то собака. Попробуй, назови соседа засранцем, если он с первыми петухами прибивает портрет римского папы. Проклянут, закидав ведьминскими мешочками, или прочтут экзорцизм. В общем жизнь - не сахар. Да и сахара не было, найдёшь на рынке полумертвую рыбу или кусок убитой кошки за медяки и ладно - жизнь сыта и достаточна.
Майова здесь не расставался с клинком. И каждая шушара знала, что к его дому не нужно было подходить в радиусе 100 метров или иначе хлебососина превратится в праздничную тюрю. А сохранить два зуба нужно было, хотя бы до праздника Папы. Иначе не дадут подати, как асоциальному элементу. Майова вплотную пробрался к своей хибаре, не получив увечий, помоев или проклятия. Если однажды вы видели конуру собаки, знайте, по сравнению с домом великого убийцы, она покажется королевской виллой одного из русских губернаторов в Испании. Его встречала старая тощая кошка, глисты которой свободно ползали по ней; а та, увидев Майову, не могла мурлыкать из-за аскарид, которые проели ей плешь в языке. Майова презрительно окинул ее взглядом и поспешил открыть калитку. Ну как, открыть, переместить ее немного. Она уже давно была оторвана, да и калиткой вовсе не была. Скорее следует ее назвать передним фасадом его дома. Он наклонил голову и юркнул в дверь. Ну как дверь, точнее в дырку, похожую на неё.
Майова прошёл в залу, где любой бы почувствовал устойчивый запах гноя и стоны. Только Майова поднял голову вверх, в его объятия бросилась старушка; обняв его так крепко, что можно. Она, было, начала говорить что-то, но тут же заплакала.

[Майова]: Прочь, старуха.

Майова отодвинул ее в сторону и, наконец, придвинулся ближе к лежаку, залитому кровью и гноем. У одра стояла какая-то похлебка из трав и прочего мусора, раскиданы церковные принадлежности и колдовские амулеты. На старом, почти разрушенном покрывале мучился от боли и бреда мальчишка. Его нога практически полностью была разрушена язвами и гнила. Лицо бледное, почти вросли глаза в скулы. Он весь иссох и тяжело высовывал сухой язык, покрытый твёрдой коричневой коркой. Кожа его залита синяками; а конечности сомкнуты на груди. На голове из черепа - огромная опухоль.  Он с адской болью пытался повернуться. И кричал, просив убить его.
Звали мальчишку Килим. Он попытался открыть глаза, почувствовав присутствие ещё одного человека. Он говорил прерывисто, задыхаясь, пробует протянуть вору и проходимцу руки.

[Килим]: Майова это ты…
[Майова]: Не сомневайся, гаденыш, это я.

[Килим]: Я умираю брат… Ты сможешь?… Сможешь убить меня… - он издал тяжёлый хрип затем.

Старушка бежит к Майове, хватая его за запястье; там, где вор и убийца хранит боковой клинок.

[Старушка]: Не делай, не делай.

Майова быстрым движением толкает ее прочь, в заросли тряпок. Он, склоняя голову, достаёт из ножен бело-красный клинок. И сильно-сильно сжимает его. И, кажется, в другой бы раз вор и проходимец, Майова убил бы его. Без дрожи поднял клинок. Ведь жизнь Килима само проклятье и, быть может, если загробный мир существует, ему бы повезло там больше. Когда-то клинок Майовы уже вонзался в сердца дорогих ему людей. Однажды в ночь на весеннее солнцестояние в Венеции Майова перерезал глотку своей любимой. Он не сомневается: жизнь человека ничего не стоит.

[Старуха]: Прошу тебя, Майова, не отдавай его жизнь в преисподнюю! - старушка продолжала рыдать у ног вора и проходимца.

Майова опустил клинок, спрятал его в ножны. Он оглядел разваленные тряпки, гной и мусор вокруг. Ещё раз – тяжело дышавшего Килима. А затем молча бросил старухе, изваленный в крови мешочек золота. Он по военному развернулся и направился к выходу. Старуха с облегчением рассталась с жестоким Майовой. Старуха прошептала ему в путь какую-то молитву, увидев практически полностью омертвевшее его надплечье.

[Эверест]: Она убежала от нелепой суеты. Страсть… Страсть над ней имеет власть [И ещё лизергиновая кислота], - о чем-то про себя твердил Эверест.

Меня, признаться, несколько удивлял мой проводник. Я только сейчас стал присматриваться к нему - кажется, иногда его мысли бродили где-то дальше, чем Грань моей Смерти. Если сначала он показался мне обычным человеком, то теперь я точно был уверен. Эти черты лица и мимика. Островатое лицо, небольшой нос, чёрные волосы, разного цвета глаза - один зеленый, другой голубой. Шрам, венчающий щеку. Нет, он точно не обычный рядовой статист. Кто же он такой? И в моих ли силах и возможностях узнать это?
Он был не дюжей физической формы, я бы боялся таких убивать даже с М4. Но эта вульгарность? Этот инфантилизм? Это неприкрытое позерство и резонерство? Поразительно, знать в лицо загробный мир, всех его обитателей, знать тысячи истин в этом мире, а вести себя как шестнадцатилетний подросток с плоскими шутками и петушиным кривляньем. Для пятого или шестого класса, несомненно, сойдёт. Но жнец, представляющий саму Смерть. Смерть, не кружок разведенок! [Кружок специалистов по прицепам]. Что-то в его поведении было не складно. Подозрительно и непонятно. И теперь для меня его тайна, покрытая мраком, была интереснее, чем моя жизнь, заросшая тьмой, пустотой и холодом. Надежда на разгадку, которая закопана и  с легкостью убита его сухой, злой и саркастической улыбка [Как черника под творожком].

[Химик]: Жнец, вы бредите. О какой печати вы говорите? [Союзпечати]

[Эверест]: Говорю же - все вы люди не более чем  дриопитеки [Наукой не доказано, все Дарвин]. Бесполезное  создание Високосного. Говорили ему наши братья - оставь Левиафанов. Нормальные же животные! Зачем тебе эти люди? «Нет» - он ни в какую, говорит - «это самое мое шикарное творение.  В них заключены одновременно свет и тьма [И жажда взять ипотеку с первой попавшейся женщиной]. Пока только они могут сочетать в себе трансвестита и трансгендера [идентификация Борна]. Да… Грустно… Эх... Я тоже был человеком, а значит: созданием низким по происхождению.  Фу, как вспоминаю, сразу тошнит… [В животе ураган, прими Изыди, а, Шяйтан!] Ха-ха… Хотя меня же не может тошнить! Я же мёртв! Впрочем, когда я стал жнецом, понял насколько человек - это мелкая сошка в мире. Ничто. Кусок костей, обтянутый тканью. Да, в книгах пишут, что вы имеете мысли и чувства [И долги банкам]. Впрочем, это всего лишь инстинкты [Пирамида Масла]. И даже наличие сознания [да и вообще мозга] не делают вас совершенными и идеальными созданиями. Просто люди.

[Химик]: Таким образом, есть и совершенные создания?

[Эверест]: Ну, - тот состроил свою обычную мину.

[Химик]: Эверест, прошу, если вы опять начнёте про Софию Кротару, я не выдержу. Ведь вы великий проводник душ, а несёте, ей Богу бредятину. Лучше давайте закончим наше с Вами дело? Поговорим о моей смерти и расстанемся навсегда.

[Эверест]: Навсегда? А разве существует навсегда, когда нам хорошо.

[Химик]: Может, хватит глумиться надо мной, а? - мое терпение и, правда, было на исходе.

[Эверест]: Может, хватит надо мной глумиться? Вот не везет мне. Одни гении, поэты, писатели и профессора попадаются. Где эти замечательные люди, которые вставляют свои морковки в розетки?  [Синонимы свистулек: 2]

[Химик]: С чего вы решили, что я поэт Эверест? - скопировал я выражение жнеца - Я - химик.

[Эверест]: Знаю, один написанный тобой стишок. Ты почти как Хрюша, начал со стихов, а закончил чем-то другим. Хотя здесь, на Грани Смерти, мне хоть Зинедин Зидан, хоть врач.

[Химик]: Не любите медицину, Эверест?

[Эверест]: Пей мочу, не доверяй врачу [Ешь кал - будь как аксакал]. Вел я тут одного. Противный малый. Если тебя можно блондинкой назвать, то его даже ланцетником язык не поворачивается.

Может быть, я бы и возразил тут. Но уже знаю, что Эверест ответит наперёд. Что-то вроде: «Твое дело, фото голых девочек рассматривать и траву курить, а не жнеца расспрашивать о его жизни. Мне возраст двадцать веков, я знаю все. А ты - древесный лемур по сравнению со мной». Поэтому решил быть более фактурным.

[Химик]: Что это за камень, Эверест? Он вроде близко, но не приближается.

[Эверест]: Еще рано. Мы не дошли. Не спеши, жертва химической завивки. Всему свое время. Дался пока тебе этот камень. Хочешь услышать, что такое смерть? Смерть - это ужасно. Смерть - это небытие. Но и ее костлявую можно обыграть. Например, мы гиды душ бессмертны.

Не знаю, сколько мы шли. Но кажется ещё одним соседом пустоты, темноты и холода является бесконечность и скукота. Мы, наконец, достигли этого яркого света и камня. На нем я едва различал надписи.

[Эверест]: Гогейский. Еще до Бога и Дьявола написано. Горжусь, что могу на нем говорить.

[Химик]: А что на нем написано?

[Эверест]: Если любишь -  отпусти.

[Химик]: Серьезно?

Жнец замолчал, отпустил мою руку. Признаться честно, я пытался ее вернуть обратно - руку в шероховатой чёрной перчатке. Чувство страха отпущенной руки, что вложил в меня Эверест, работало. И больше всего мне не хотелось остаться среди пустых, тёмных коридоров. Свет, что так был ярок у камня, усиливается - жнец покрывает свою голову капюшоном и что-то произносит себе под нос. Камень пугает меня жестоким, грубым, колесным звоном. Свет все проникал внутрь пустоты, разрушая ее. И свет этот был ослепителен, убийственно. Я закрыл глаза от греха подальше. А Эверест - он даже не шелохнулся. Свет распространился по египетским коридорам - возникли картинки Исиды, Анубиса, Осириса, тени пирамид и усыпальниц. Тени мира, который бы мне никогда не посетить при жизни. Тем временем, я почувствовал жар. И запах гари. Я с бесконечным ужасом обернулся к Эвересту - он горел заживо. Нет, не так - будто его тело источало огонь. Как костёр или около того.

[Химик]: Эверест! Эверест! - я думал тот сейчас сгорит до тла.

Но он не отзывался, не слушал меня. Пламя уничтожало его плоть, в нем сгорал и его плащ. Языки его пламени танцевали на надплечьях, похожие на крылья. И те, казалось, были еще жарче. Я решил отойти на шаг, ужасно жарко, ужасно спирает дыхание, но попытка моя была пресечена.

[Эверест]: Стоять, химическая блондинка! - говорил ли это голос Эвереста - Ни с места! [Позади бобик] Терпи огонь! Он не обожжет тебя!

Я же укрыл лицо и послушался Эвереста. Камень треснул у основания. И свет вошёл в пустоту - будто вылитое молоко в стакан.

[Эверест]: Ты вплотную подошел к первой печати. - говорил Эверест - Ты увидишь воочию свою смерть.  У тебя есть минута сказать мне! Где ты останешься, химик? Здесь, на грани? И будешь заблудшим. Или пойдешь дальше? Останешься ли ты в лабиринте или возьмешь мою огненную руку? Обещаю, мы вместе изучим твою никчемную жизнь! Выберешь ли ты путь вперед или струсишь? Останешься блондинкой или пойдешь на встречу своим поступкам и стремлениям? Решай, горилла.

Пламя от проводника лизало, трескало и заглушало его речь, камень разваливался щепотка за щепоткой.  Трещал лабиринт.

[Эверест]: Я проводник, жнец по наказанию, Эверест, повелитель Акии, спрашиваю тебя, берешь ли ты меня за мою огненную руку? [И, возможно, моего огненного сына от первого брака]

[Химик]: Ты меня, Эверест, как замуж зовешь!  - я даже немного отдернул руку в некотором противном чувстве.

[Эверест]: Отвечай, смертный, - звучал его металлический голос - Ты не в том положении, чтобы меня злить.

[И если у Вас когда-то возникнет иллюзия выбора, то вспомните, что косички отрезаны, причёска отстой, последний вагон уедет пустой, сегодня она не вернётся домой]

[Химик]: Я за, - наконец твёрдо решил я.