Кивок

 
1. Двадцать градусов по Цельсию.

Поздняя улица гудела. Перемигиваясь рекламой, она сопротивлялась могучему автомобильному затору. Блестящие дорогие Бентли, Крайслеры, Бьюики, надежные как вечность, дорогие как осуществленное чудо, пыхтели и ничего не могли поделать с пробкой. Но улица, созданная так же чудесно и надежно, на века, для радости и восторга, терпела и не сдавалась. Лучшие умы человечества время от времени думали над созданием ее и ей подобных. Они рассчитывали гибкую, прочную конструкцию ее каркаса. Наряжали ее модными блестящими фасадами сплошь в витринах, за стеклами которых призывно ждали пластмассовые манекенщицы.
Победить, изогнуть, вогнать в дрожь эту улицу было трудно. Может поэтому по ней часто шли спокойные люди и жевали жвачку. Шли так, что им даже не хотелось поднять взгляд, чтобы разглядеть мраморного Атланта, подпирающего крышу подъезда каменного дома или, преодолев иллюминацию, отыскать звезду на темном городском небе.
Казалось, только машины, эти неутомимые Бентли и Бьюики, умеющие пить и перерабатывать кубометры бензина, упорно не сдавались, и фарами создавали мощные потоки· Люменов. Они сильнее и сильнее буравили улицу, словно зачем-то им было нужно раздвинуть ее границы. Но улица была настолько спокойна и надежна, что фарам только и оставалось дерзко и обреченно вопрошать: ну и где же он, тот хваленый герой, который сможет вывести всех из тупика?
Сколько веры в полет, в скорость, в мечту было заложено ушедшими поколениями умов и мышц под капоты этих мощных стальных созданий. Сколько мечтателей и поэтов не спали ночами, но думали, как лучше обуздать время и пространство!
И вот теперь за рулем одной из таких машин мечты по имени Бентли восседал уверенный в себе и мало расположенный к мечтам человек по имени Мужчина. Он больше был склонен трогать и ощущать, нежели верить на слово, тем более на глаз. Мужчина привык добиваться чего хотел, поэтому сидел в красивом дорогом Бентли, а рядом сидело красивое хрупкое создание по имени Женщина. А как же иначе? Зачем мне моя надежность, если рядом не будет Женщины? - думал Мужчина, и старался выполнять все капризы Женщины. Вот и сейчас он привез ее в ресторан, который она любила, чтобы прилично и мило с ней поужинать. Но вот беда, весь вопрос оказался в тупом охраннике, который ни в какую не хотел парковать Бентли. Тот видимо так натоптался за сутки перед входом ресторана, решая от скуки извечный гамлетовский вопрос «быть или не быть», что теперь решил не отходить от буквы инструкции, которая не разрешала парковать машины перед входом. Следовательно «Быть», - раз уж выбрал не простую судьбу охранника. Он предлагал поставить Бентли подальше, метров на пятьдесят. Но Мужчина отчего-то считал это оскорбительным. Мужчины упорно глядели друг на друга. Женщина же, вооружившись зеркальцем, подправляла ресницы и решала извечный женский вопрос: «кто ж на свете всех милее?»
Но сейчас на мгновение мы оставим это прекрасное трио, потому что именно в эту секунду на улице показался главный герой нашей повести и нам необходимо с ним познакомиться.
Елизаров шел. Или скажем точнее - гулял быстрым шагом, тем, которым он частенько любил гулять по городу. Еще издали он определил одну из любимых своих улиц в состоянии пробки. Нет, сильно его это не удивило. Он просто отметил общее напряжение, красоту прыгающих по капотам и бамперам бликов и, не снижая темпа, ступил на нее.
Елизаров был простым контролером компании по ремонту холодильного оборудования. А его странное хобби заключалось в путешествии по вечерним улицам, хотя, призвание, видимо, было намного выше. Скажем лишь, что он играл в футбольной команде своей компании. И надо признать очень неплохо. Может нам не стоит рассказывать о том, как он играл в футбол, но это необходимо, чтобы постичь сущность этого человека.
Нет, он не был мастером спорта или чемпионом мира и все-таки он был большой игрок. Хотя люди, видевшие его игру, могли бы вообще усомниться - играл ли этот молодой человек или создавал только видимость.
Когда он выходил на поле, то никогда не рвался вперед. Часто он лениво ходил по нему, как пастух, пасущий неведомое стадо, разглядывая больше окрестности, облака, неровности газона. Временами он садился на корточки и, казалось, что собирает цветы или жуков. Любой здравомыслящий тренер, один раз взглянув на то, что он делает, выгнал бы его в шею и близко бы не подпускал к стадиону, чтобы не осквернял святыни. Но тренер команды «Компании холодильных установок» Елизарова ценил.
Просто Елизаров не был жаден до мяча. Потому что всегда, когда тот к нему попадал, он тут же одним касанием переправлял его в нужный участок поля или неприкрытый угол ворот. Нет, партнеры не стремились играть на Елизарова. Они хоть и знали о его скрытых способностях, делились с ним мячом не охотно. Им не нравилась манера игры Елизарова, скажем откровенно, они ее не понимали. Ведь нужно трудиться, а он находит время ворон считать. И даже стоит сказать, что как-то в заявочном протоколе на матч было ошибочно указано Елиазров. И опять-таки стоит сказать, что было много откровенного хохота. И долго потом так и называли Елизарова Елиазровым. Но надо сказать и то, что Елизаров, увидев свою искаженную фамилию в протоколе, всего лишь спокойно вскинул бровь и произнес: «Интересное решение».

И в самом деле, что-то в нем такое было «елиазровое», доисторическое, может быть, от тех давних динозавров, что слонялись толпами по равнинам и предгорьям первобытной матушки-земли.
И некоторые, злопыхатели, находили в этой прочтенной исковерканной фамилии что-то зловещее и долго потом криво ухмылялись.
Но вот уж кому было не до смеха, так это сопернику в некоторые минуты матча.
Елизаров мог всю игру проходить в прострации, может быть даже бодрым шагом, но все равно как-то больше отвлеченно и по своим делам. И, тем не менее, когда он, наконец, приходил в штрафную площадь своих спортивных врагов, то все знали, что в штрафную пришел никто иной, как Елизаров. Нечего сказать - нагулялся.
Но что было с ним поделать? Закрывать или загораживать его было немыслимо. Потому что он, бывало, постоит, посмотрит на штангу и уйдет. А играть с ним персонально — это вообще была полная глупость. Наблюдать, как он жуков ловит или цветы нюхает – это уж извините, люди в футбол пришли играть. Потому следили за ним издали. Даже не следили, а так приглядывали, как за недостойным.
И вот иногда, когда он, наконец, приходил в штрафную недругов и поднимал высоко голову и вглядывался за облака, словно бы отыскивая там далекий самолет, почему-то все, будто поверив, тоже поднимали головы к этому неведомому самолету. И тут на тебе, Елизаров резким кивком переправлял их замершие взгляды за спину вратаря, где прыгал, этим же кивком переправленный мяч.
- Ну, жуколов… - тихо раздавалось со всех сторон.
Елизаров без особой радости убывал на свою половину поля, словно бы система ПВО, которой он руководил, вновь сработала безотказно, и условный противник сбит, и прибавить здесь нечего.
И вот Елизаров ступил на свою любимую, не сдающуюся зловещему урчанию моторов, улицу. Он остановил взгляд на попутном фонаре и словно прикинул возникшую мощность электрического тока. Сколько, приблизительно, киловатт? Будто бы он собирался решить возникшую задачу, которую уже не могли решить деньги.
Мужчина попросту не мог дать больше назначенной суммы, потому что твердо стоял на принципах рынка. И понимал, что такая услуга как парковка автомобиля больше не стоит. Охранник то же встал на принцип соблюдения инструкции, поскольку гамлетовский вопрос оставался не разрешенным. Одной только Женщине было покойно и безмятежно в мире комфортабельного Бентли. Она чувствовала крепкий кожаный локоть Мужчины и, ни о чем не думая, гляделась в зеркальце. Она словно экономила силы, чтобы выдумать очередное желание, которое Мужчина должен будет исполнить.
И тут появился Елизаров. Легкой бодрой походкой он шел мимо фонарей, окон, что отчерчивали силуэты предметов, стоявших на подоконниках. Он как-то легко, не обращал внимания, на затор уткнувшихся друг в дружку иномарок. Будто бы и проблемы никакой не было. Не хотите стоять - так вылезайте из машин, да идите как я, - словно бы звучало в его веселой походке.
Но Елизаров так не думал. Вообще невозможно было понять, о чем он думал. Он неотступно смотрел куда-то ввысь.
И тут Женщину словно что-то кольнуло. Словно лучик необычного света блеснул в ее зеркальце. После чего в нем она отчетливо увидела молодого человека, идущего беспечной походкой, поднявшего высоко голову, даже не глядевшего себе под ноги. Да ладно под ноги, он совершенно не глядел на их распрекрасное Бентли.
Он приближался сзади, из-за спины и она следила в маленькое свое зеркальце, как он глядел куда-то вверх и вперед на крыши, она заворожено ждала, когда он споткнется. И вдруг ей очень захотелось посмотреть, что же он там увидел на крышах. И все-таки она не решалась оторвать взгляда от зеркальца, где было необычное явление в простой походной ветровке и с беспечными руками, уложенными в карманы брюк. Не хватало только песни менестреля. Но если таковая бы была, Женщина тут же сказала бы себе «все ясно» и продолжила макияж. Что и говорить, не понять нам этих женщин.
Но песни не было - был только взгляд за крыши.
Она уже хотела наклониться и посмотреть из лобового окна, что там такое. Как вдруг резкий кивок головы вниз и в зеркале прямо перед ней появилось его лицо. Ей показались правильными черты лба, носа, подбородка. Глаза. Как она могла их разглядеть в маленькое зеркальце? Но она чуть не выронила его. Она чуть не вскрикнула! Словно ее вновь что-то пронзило. Словно разрядилось какое-то напряжение. Словно в этих его глазах отразилась вся суть того, что он разглядывал там, за крышами.
Теперь, после секундного оцепенения, она могла наблюдать только его спину. Плечи под курткой мягко и ритмично двигались, перемежая неброскую световую пыль улицы. Она, пыль, то есть эта, перемещалась между лопатками, словно песок в воображаемых стеклянных часах. Туда-сюда. Неужели он играл временем? А может просто его не замечал?
Он удалялся. Безнадежно.
Его нельзя было упустить.
- Поехали, - тихо и властно сказала она Мужчине.
- То есть как?! - растерянно спросил он, уже решившийся в споре с
охранником стоять до конца. И теперь, расценивший реплику женщины, чуть ли ни как предательство.
- А так. «Я не хочу больше в ресторан», — свободно и тихо сказала она. Изумленный муж напряг всю свою недюжинную волю, да так, что складки на его плечах расправились. И ноги остервенело зашарили по педалям. И глаза зло сообщили охраннику, что «смотри у меня, мы еще встретимся».
Бентли тронулся, и тут же облегченно вздохнула и закопошилась пробка. Вся масса этих бездушных железных машин вдруг ожила. Словно по волшебству. Сейчас она разделится на единицы и организованным потоком пустится по вечерним улицам города.

Елизарову было весело. Его походку можно было сравнить с разгильдяйской походкой выпившего матроса, который переполненный морским ветром и качкой отдавал все напряжения длительного плавания долгожданному берегу. Куда занесет его сегодня судьба? Какой маленький кабачок откроет ему свои двери? Какие знакомые будут с интересом расспрашивать его о странствии? Или он просто будет идти по городу, вдыхать аромат лип и впитывать четкий ритм шагов встречных прохожих.
- Ты можешь мне объяснить, куда мы едем? - проговорил мужественный голос.
- Я вдруг забыла, вернее, вспомнила, что мне необходимо купить горшок для цветка. – Мужчине хотелось возразить. Но он же был Мужчина и поэтому не стал задавать разных вопросов. Потому что давно определил свое место очень связанным с местом женщины. И какая ему, в сущности, разница, куда они сегодня поедут в ресторан или куда-то еще?
- Налево, - говорит она.
И он поворачивает налево.
- Помедленнее, - ведь молодой человек не может тягаться с Бентли!
Муж чувствовал, что его великолепное Бентли, не имея на то веских оснований, вот уже четверть часа сдерживает мощность своего двигателя. У него сердце обливалось кровью, потому что он находился между двух огней - между любовью к жене и любовью к машине. Никогда жена не вела себя так странно. Обычно, по ее же велению, они срывались с места и уносились в небытие.
- Слушай, ты можешь хоть сказать, где магазин твой находится? А? - не выдержал, наконец, он.
- Он где-то тут, - пространно пошевелила она в воздухе пальчиками.
Елизарову хотелось петлять. Самому не понятно от чего. И все-таки он не решался идти через дворы, в арки. Скорее всего, он почувствовал очередную физическую задачу, которую следовало решить. У него даже в голове уже складывалось уравнение. В левой стороне которого, стояла поздняя улица, с остаточным напряжением после автомобильной пробки. А в правой ¬возможно личное, возможно служебное, но как-то сопоставимое со свечением того электрического фонаря. Скажем к точности, что Елизаров никогда целиком не видел уравнения, пока не получал результат. В этом состоял парадокс этого человека. Он чувствовал, но не мог выстроить уравнения, то есть сформулировать задачи, не говоря о предполагаемом результате, даже когда передвигался по футбольному полю. Лишь только когда мяч укладывался в сетку - он от души восхищался результатом и красотой самого уравнения сразу.
Вот и сейчас он видел напряженное свечение окон, высокую круглую Луну, чувствовал остаток автомобильной пробки. Что-то не давало ему привычной легкости, будто некая стихия не отпускала его, и он действительно как моряк все больше раскачивался. Он вглядывался в старинную архитектуру фасадов, в напряженные лица Кариатид и Атлантов. Он глядел на них с уважением, словно они были живыми, он уважал их не легкий труд и словно ждал, что они подскажут ему необходимое решение.
Он резко свернул в арку. И пока проходил через двор понял, что чуть проявившееся уравнение, вот-вот исчезнет.
- Ну, хорошо, - прошептал он. Видимо он так уговаривал свою очередную задачу. - Я выйду на простор, на шоссе, я найду решение.
- Ну, как ты не понимаешь, Котик, не могу я здесь проехать. Арка маловата, да и там дальше столб стоит. Да как же я его выкопаю? - недоумевал мужчина. - Что, ты хочешь пойти пешком? В такую темень? Нет, милая, я тебя не пущу. Объехать дом мы можем.
Они объехали дом, и она снова увидела спину Елизарова. Как же быть? Зачем он взялся? Зачем он путает следы, будто я его съесть хочу? Я хочу всего лишь познакомиться. Какой странный кивок головы! Какой интересный ракурс и сияние зеркальца! Нет, этого я так не оставлю. Я не привыкла, я выясню.
- Слушай, что-то я потерялась. Может, расспросим кого-нибудь про магазин?
- Да кого?
- Да хоть того молодого человека, что идет по тротуару, - и она указала
маленьким пальчиком на Елизарова
- Про магазин, где продают горшки   для цветов!?
- А что такого? Наверняка у него есть жена, подруга, которой он иногда покупает разные вещи.
- И ты с первым встречным будешь разговаривать о разных таких вещах? ¬вытаращил разъяренный мужчина свой правый глаз.
- А почему бы и нет? Смотри, свернул. Давай за ним.
Мужчина не мог оторвать от своей Женщины удивленного взгляда. До такой степени удивленного, что та невинно спрятала глаза.
Но Мужчина был мужчиной.
- Ладно, - сказал он, и они поехали в переулок.
Елизаров снова заворожено смотрел на крыши. И вдруг его взгляд оторвался от крыш и легким кивком устремился вперед, туда, где только что скрылся яркий троллейбус.
Там, в глубине улицы на темном монолите огромного дома горели цифры электронного градусника. Они показывали двадцать градусов по Цельсию. Она очень хорошо увидела эти цифры. Она целое мгновение глядела на них, словно никогда не видела электронных градусников, и словно не понимала назначения этих цифр. Тут же она получила через открытое окошко от мальчика-почтальона газету «Завтра».
И теперь бессмысленно держа ее в руках, она подумала: «Завтра в двадцать ноль ноль…»
- Поехали домой.
 
2. Резерв.
 
Елизаров стоял возле ночного окна. Окно было большим. Огромным. Даже и не окно это было, а, можно сказать, стеклянная стена. Стены дома, в котором работал Елизаров, были из стекла, которое дробилось тонким алюминиевым каркасом.
Дом был десятиэтажный, если не считать подвала. Этажи были высокие, метров в четыре каждый. Еще у дома имелась огромная загнутая к небу крыша, напоминавшая Елизарову лихую офицерскую фуражку, а также о межзвездных экспедициях. Три верхних этажа были просторны и свободны. Их потолки были выше остальных и возвышались метров на десять от пола. Да, помещение, совершенно свободное от предметов и потому в этом помещении вовсю играло солнце, когда было ясно и гуляли задумчивые философские тени, когда было пасмурно. Площадь, каждого из трех верхних ничем не занятых этажей составляло по полтысячи квадратных метров. Да, это были три совершенно свободных от предметов помещений, окруженных прозрачным стеклом в алюминиевом каркасе, в которых находилось веселое игривое солнце и задумчивые тени. Да, еще нужно сказать, что с двух противоположных сторон здание подпирали четыре швеллера, по два с каждой стороны, расходящихся от земли к небу, которые несли крышу. С внешних сторон они походили на латинские буквы V. А еще на верхних этажах было два пыльных эскалатора и лестница, соединявшая все этажи здания. По этой лестнице Елизаров несколько раз в сутки поднимался, чтобы совершить служебные обходы холодильного оборудования. Он никогда не задавался мыслью откуда взялись эти эскалаторы или почему здание имеет такую интересную конструкцию, в которой участвуют швеллеры.
Во дворе с тыльной стороны здания был квадратный пруд. Его окружал каменный парапет, который также служил длинной скамейкой, потому что имел сверху продольные деревянные рейки. Как-нибудь солнечным утром, Елизаров любил посидеть на такой скамейке и почитать латиноамериканских поэтов.
- Ты чего домой не идешь? - шутили сослуживцы.
Но Елизаров только загадочно улыбался и подставлял лицо набирающему силу Солнцу.
Да, Елизаров работал сутками. Потому что холодильное оборудование требует постоянного наблюдения. В связи с этим, с целью наблюдения, в здании была организована специальная служба, куда и входил Елизаров. Служба состояла из четырех групп, по двенадцать человек. Одиннадцать рядовых сотрудников и один старший, и еще был Главный дежурный, который вел за зданием наблюдение из специальной комнаты при помощи видеокамер. Работали сутки, а трое отдыхали. В дни отдыха группа иногда собиралась, чтобы вместе сходить по грибы или сыграть футбольный матч с другой свободной от работы группой.
Елизаров избегал совместных походов за грибами. Он вообще был мало разговорчив и трудно шел на контакт. Потому что контакт считал делом серьезным. А разговор считал песней. И если песни не получалось, он мычал, отворачивался, кривил улыбку и бывал отпущен восвояси. Поэтому в неслужебное время в коллективе Елизаров был только во время футбольного матча.
Частенько Елизаров стоял у окна и любовался видом. Так просто стоял и задумчиво любовался. В телекамеру Главный дежурный видел, как тот стоит и любуется. Он не препятствовал. «Главному» было главным, чтобы обход был произведен вовремя, а так после обхода, пусть стоит и любуется.
Надо сказать, что в этом большом загадочном и часто пустынным доме обитали Голоса. Так вот эти Голоса рассказывали Главному дежурному, что Елизаров опасается, что его посадят за дезертирство, поэтому он такой замкнутый. А посадить его могут за то, что он скрывается в этом доме, в этой службе, и наблюдает за работой холодильных установок. То есть, как скрывается? - ¬вначале не понимал Дежурный. - Да вот так, - отвечали ему тут же Голоса. - Потому что Елизаров, якобы, секретный физик на самом деле, и его дело ракеты в Америку посылать, чтобы не зазнавалась, а он посылать их туда не хочет и тут торчит, и не пойми, чем занимается. Так что, можно сказать он не просто дезертир, а самый настоящий Американский шпион, потому как живет в пользу Америки. - После таких слухов Главному становилось обидно, и страшно, потому как, в таком случае, он тоже не пойми, чем тут занимается, а, следовательно, живет в американскую или еще в какую пользу, потому что по образованию школьный учитель математики, и должен детей учить всему такому хорошему. - И Главный, понимая это внутренне, стонал и опускал голову. - Да тут, если на то пошло, каждый второй сотрудник не пойми, чем занимается, - вскидывая голову, тут же отбивался от Голосов Главный. - Мы почти все тут как призывники, что не хотят в армии служить.
Поэтому Дежурный спокойно относился к привычке Елизарова постоять у большого окна и хорошенько подумать. Словно от этих вот Елизаровских дум всем будет намного лучше. И словно этот вот странный Елизаров когда-нибудь всем место отыщет в обществе. Чтобы и Америке не служить, и совесть не мучила.
Елизаров же, стоял у окна, и пока что видел в нем только темный квадрат пруда и как в нем отражаются звезды. Он как действительный секретный физик прохаживался взад-вперед и сбрасывал вниз незримые камешки. Иногда он резко останавливался, и уже когда рассветало, он любил увидеть на горизонте высокую телевизионную башню, которая распространяла во все концы по великолепной осенней дымке как по таинственному, так и не найденному эфиру звуковые волны различной информации. В этом момент Елизаров криво улыбался и посылал телебашне мысленный привет. Он также предпочитал обозреть пустынный этаж с двумя забытыми запыленными эскалаторами, прекращал улыбаться и шел вниз, пешком.
Пройдя несколько замысловатых коридоров и узких железных лестниц, он оказывался в подвале, где находил Резерв. Это было небольшое помещение, где находились кожаный диван, два кожаных кресла, несколько стульев, а также стол посредине, холодильник у стены, рядом микроволновая печь с чайником, над ними зеркало и целая стена шкафчиков для одежды. Заглянув в зеркало, можно было увидеть себя на фоне всех этих предметов и привести себя в порядок. Но если подойти к зеркалу и заглянуть в него по шире, то можно было увидеть в нем и телевизор, который у противоположной стены почти никогда не выключался и исправно вещал, и показывал, в основном о том, как нужно жить.
А, и еще, что примечательного было в помещении — это люди, свободные от патрулирования этажей и контроля холодильного оборудования, которые лежали и сидели в креслах.
Сейчас Елизаров вошел в эту комнату и тоже опустился в кресло. Потому что он тоже стал человеком временно свободным от контроля. Он налил себе в кружку чая и, отхлебывая, стал следить за тем, что происходило на экране телевизора. В основном фильмы со стрельбой и поимкой важных преступников. Иногда смешные развлекательные передачи.
- Клево, братан? - спрашивал Елизарова здоровенный парень по имени Пахан.
Елизаров молча кивал и удалялся в кружку.
Надо сказать, что Пахан выжимал с груди штангу весом сто пятьдесят килограммов, и все его уважали. И ко всем он обращался при помощи слова Братан. Наверное, он и в самом деле хотел, чтобы людей давно уже охватило всеобщее братство. Может быть, он для этого и штангу жал, чтобы нарастить подобающей силы и обнять всех и соединить в одно мгновение. Может быть. Но почему-то Елизаров с недоверием глядел в Пашины глаза и прикрывался кружкой. Может быть, он не считал себя таким силачом и в роковой момент Пахановского единения он боялся быть задавленным навеки?
«Все молчит, все отнекивается», - думал себе Паша в отношении Елизарова. - «Не наш он», - подсказывало ему опытное чутье.
Нет, ни сказать, что Елизаров не хотел братства и всеобщего объединения, но только что-то ему все мешало. То ли могучие Пашины руки, которыми тот с упоением гордился, то ли телевизор с бесконечной стрельбой; то ли демонстрации все новых и новых блестящих автомашин, которые вызывали нормальный интерес честных мужчин, свободных от контроля, и готовых уже взять кредит для обретения самого красивого автомобиля, не давало возможности Елизарову поверить во всеобщее братство в данном конкретном случае. А, может, его настораживало вульгарное «Братан». Ни брат, друг, человек, а Братан. Что-то в нем было намеренно грубого, брутального. Возвышенно-повелевающего. Иногда Паша после такого обращения клал руку тебе на плечо и спрашивал: «Ну, как дела, мой юный друг?». Нет, Елизаров не хотел быть старым, он, наоборот, предпочел бы остаться вечно юным. Но насмешливо-повелевающий тон Паши заставлял Елизарова задуматься. И задумавшись, он понимал, только то, что стать для Паши полноправным Братаном, он может лишь в том случае, если отожмет штангу весом как минимум на килограмм больше. Задумавшись немного еще, и увидев, как Викторов и Макаров увлечены, кроме просмотра телевизора компьютерами и говорить не о чем не хотят, он понимал, что полновесного братства, такого, казалось бы, простого, нам так сразу не добиться.
И Елизаров ощущал себя немощным, может быть даже младшим из Братанов, и предпочитал служебные отношения, которые практиковали Старший смены и Главный дежурный.
Надо сказать, что Пахан, то есть Паша, видимо, как старший Братан, часто критиковал служебные отношения. Нет, не в открытую, ни в глаза Оперативному дежурному, а втихаря, сея неподчинение в коллективе. Все понятно, ему ведь хотелось братства. И так как он был самым большим Братаном изо всех, он видимо чувствовал, как его можно достичь. Поэтому с Дежурным, который, как казалось Паше, ничего не понимал в этом, у него была негласная война. Однажды, когда Дежурный уличил его выполнившим обход холодильного оборудования по неполному маршруту - Паша не заходил в бойлерную, - то с чистым сердцем вынес ему выговор. Паша, естественно, обиделся и устроил Демарш. Он «сел на больничный». Как это? Да просто купил его у знакомого врача, да и все. Да и потом, сесть на больничный, знаете, это все равно, что сесть на тайный аэродром для дозаправки. А как же? И пока заправляется самолет вести наблюдения за местом событий. Тем более, если есть, зачем следить. Ведь перед тем, как сесть на больничный, Паша вошел в сговор с обитавшими в здании Голосами. И теперь эти неведомые Голоса вовсю голосили про Оперативного дежурного всякие пакости, начиная с того, что он тайный алкоголик, по слабости характера, и заканчивая тем, что его избивает жена, по слабости телосложения.
И Елизаров бежал от Голосов. Он, бывало, сам напрашивался на внеплановый обход здания. И ходил, проверяя холодильное оборудования, петляя по коридорам, и словно уходил от погони.
Еще он подолгу стоял у окна.
Но сколько бы он ни путешествовал, все равно дорога приводила в Резерв.
- В Резервуар? - спросил его Алешка, любитель триллеров и фэнтэзи с монстрами, идущий на встречный обход.
- В Резервацию, - уrpюмо ответствовал Елизаров. И оба скромно сочувственно улыбались.




3.Отцы.
 
- Что, снова качки, и большим потоком? - сказал задумчиво Палыч.
- А что, Палыч? - сказал Юрич. - Они не плохие ребята. С ними можно искать
общий язык. Не препятствовать им занятием штангой, вот и все что ИМ, в сущности, нужно.
- Ой ли, Юрич? Хотя, может, ты и прав.
Палыч был пожилой мужчина с седыми нависшими бровями. В сером пиджаке, светлой рубахе с каким-то галстуком, брюках и не снашиваемых чехословатских ботинках он выглядел добропорядочным пенсионером.
Юрич был моложе. На руке у него был перстень, рубашка его была белоснежной, кожа лоснилась, полуулыбка выражала готовность идти на компромисс. Но оба, и тот и другой, имели еще седоватые волосы и носили прическу «Ежик».
- Что они так и утверждают, что могут нам пригодиться, если вдруг кто-то захочет испортить оборудование?
Юрич закивал.
- И тогда они того сразу заломают и сдадут куда следует.
- Во дают.
И оба засмеялись. Они сейчас занимались подбором новых кадров на службу контроля холодильных установок.
- Ну а, в самом деле, какие критерии отбора у нас? Нам что главное, чтобы человек обходы производил вовремя, и все. 
- Знаете, Палыч, - в сердцах воскликнул Юрич, - где нам найти сегодня идеальных людей для такого ответственного дела? Ведь Вы не забывайте, что Кристалл, который мы охраняем, очень зависит от исправности холодильного оборудования.
- Я помню, Юрич, помню, - упирался Палыч серьезным взглядом в невидимую точку пола. Словно там находилась какая-то важная тайна.
Надо сказать, что дом, в котором работал Елизаров назывался еще, неофициально, Кристаллом. Во-первых, потому что он внешне походил на Кристалл, ведь был снаружи сплошь из стекла и алюминиевых рам. Во-вторых, Голоса вещали, что когда-то давно, когда страна стремилась к звездам, его построили для определения каких-то параметров неба и он имеет какую-то кристаллическую структуру и много-много этажей, в основном находящихся где-то под землей. И что там, под землей, остался работающим атомный реактор, и теперь все боятся, что он выйдет из-под контроля и разнесет всю округу. Поэтому-то и нагнали столько народу, чтобы он, то есть народ, совершал патрулирования холодильного оборудования.
Но Елизаров предпочитал Голосам не верить. А то, что здание могло зваться Кристаллом, он нисколько не сомневался. Потому что любил у огромной стеклянной стены на огромном самом верхнем, из трех верхних, этаже, где никого не было, наслаждаться восходом или заходом Солнца. Он видел, как оно, переливалось всеми цветами радуги, вальяжно располагалось сначала на кронах деревьев, что были на улице, потом на ковролине помещения, трогало длинной прозрачной рукой молчаливый эскалатор и будто рассказывало Елизарову о межзвездных полетах. (Может Елизаров и правда родом был из тех далеких времен, когда люди слепо покланялись оранжевому светилу и грезили межзвездными полетами?). Потом оно, то есть Солнце, добиралось до крон близлежащих деревьев, от них отражалось и летело в здание и, благодаря преломлению стеклянной стены, дробилось, и ведало об их, то есть деревьев, неповторимых оттенках. Он даже слышал шелест листьев гигантских древних дубов или вязов... Представляете! Это только, благодаря тому, что видел переливы оттенков.
В такие мгновения он навсегда забывал о Резервации с разноцветным ярким экраном, исторгающим стрельбу. Но судьба была непреклонна, она хоть и давала возможность насладиться красотами преломленных оттенков растительного мира, и все-таки устремляла по лестнице вниз, к стрельбе, к захвату какой-никакой власти, к выполнению служебного долга.
Вообще, было загадкой, как Елизаров попал в Службу. Ведь он ни то, чтобы не выносил стрельбы, но наверняка был ее негласным противником.
- Слушай, Юрич, качки — это еще не худший вариант. Ведь зато ж они не пьют.
— Это как сказать, Палыч. Ведь кто не пьет в наше великолепное время?
Главное, чтобы они на работе этого не делали.
 Да и потом, надо сказать, что кандидаты приходили в здание разные. И срок их службы получался, тоже разный. В среднем он составлял два года. Но были люди, которые сразу же после собеседования, спрашивали «сколько за это издевательство платят?» и уходили. Некоторые задерживались на неопределенно долгий срок. А в основная масса выдерживала два года. Хотя, казалось, что такого страшного? - сутки отходить по лестницам, посидеть за мониторами, а потом трое суток иди, занимайся своими делами.
Но не так все это было просто. Возможно, радиация реактора давала о себе знать, возможно еще какие-то «подводные течения», но факт оставался фактом.
Паша совершал обход. Он тяжело переставлял ноги по бесконечным маршам лестниц, которые он так хорошо сумел изучить за время пребывания в Кристалле. Он осматривал всевозможные темные углы на предмет закладки взрывного устройства, как предписывала инструкция. И он сразу должен был сообщить о находке такого устройства Главному дежурному.
Ох уж этот Главный дежурный, - размышлял Паша. Ему не нравилась ни его сутулая осанка, ни назидательные высказывания по поводу добросовестного произведения обходов.
Паша был когда-то владельцем бензоколонки. У него было много бензина, машин и людей, которые вокруг него суетились. И теперь какой-то Дежурный, который никогда не держал в руках ничего ценнее руля какой-нибудь советской машины, будет подсказывать ему куда ходить и чего делать? Как смешна жизнь! Ох уж как она смешна и полна неожиданностей! У него людей и всевозможных машин, что подъезжали заправляться к нему за день, было столько, что и не сосчитаешь. Паша со вздохом остановился. Он почесал упитанный бритый затылок и берет морского пехотинца с кожаной окаемкой, который носил, также как и все сотрудники Службы, подался на лоб. Он снял его и внимательно взглянул. Что он мог сказать об этом берете? Что он ему нравился. После занятия бизнесом и руководством определенным количеством людей форма морского пехотинца кое-как тешила Пашино самолюбие.
Он нахлобучил берет и двинулся дальше.
Паша весил килограммов сто двадцать при среднем росте. Поэтому ему было трудновато совершать многочисленные обходы. И все-таки, поднимаясь по ступенькам, он мог воспринять философское размышление, что каждый ищет в этом мире свое место под Солнцем. И может быть вследствие этого размышления, он сносно выполнял предписания инструкции, и заглядывал за распахнутые двери, в старые лифтовые шахты, за обшивку немого эскалатора. Но находил он там только пыль, мусор, да банки из-под пива и всевозможных коктейлей. Некоторые были совсем свежими. Из этого Паша сделал вывод, что идет он по следу Ромы.
Через некоторое время Паша догнал Рому.
- Что, братан, тяжко? - обнял он его правой рукой.
Рома от неожиданности отшатнулся, пряча очередную банку коктейля. - Чего там у тебя?
- «Отвертка», - с радостью сказал Рома, поняв, что это Паша. - Хочешь?
- Да нет, братан, - и Паша стал обгонять Рому. - Ты прячь получше гильзы, а
то ни дай бог этот Оперативный узнает и будет тявкать.
Паша знал, что Рома «употребляет» на Службе. Он вообще старался на каждого сотрудника завести внутреннее досье, для себя. Чем живет, за что попал в Кристалл, и совершает теперь эти гребаные обходы. Ведь если разобраться работы отважного морского пехотинца, форму которого носили сотрудники, тут не было. Хотя как сказать? Кто-то считал, что самый главный подвиг человека, это выполнять должностные обязанности. А если нет, то ищите другие работы. Но Паша не соглашался с такой формулировкой и форма морского пехотинца для него поэтому скорее служила усмешкой судьбы, чем форма, мобилизующая к серьезности и ответственности. Не мог Павел понять этой странной метаморфозы, поэтому внимательно следил за происходящим. И сделал для себя следующий вывод, что в Службу просто так не попадали. Тут были люди, которым не повезло в осуществлении своей мечты. И теперь они все вместе вынуждены ходить по этим бесконечным маршам, чтобы хоть как-то изображать продвижение в карьере. Смешно. Ходить, смотреть, слушать и докладывать Главному дежурному. Еще смешнее! Паша чуть не захохотал.
Совершив обход, он вернулся в Резерв. Как раз показывали фильм про отважную Американскую Морскую пехоту. Они, как всегда, ловили какого-то монстра. И им удалось его уже ранить в хвост и затащить на эсминец. Оно извивалось страшно, но, когда на него навалилась дюжина морпехов и скрутила его канатами и бросила на операционный стол, тому было явно не до смеха.
- Кто еще с тобой работает? - спрашивали они по-Американски.
Чудище что-то мямлило сдавленными челюстями, вздрагивало сырым зеленым чешуйчатым телом, таращило огромные слизистые глаза, но в целом изображало немощь и убогость.
Морпехи, сложив мощные руки на груди и складки между бровей, торжествовали победу.
«Как ему помочь?» - гуманно спрашивали они свою совесть секундой позже. И совесть эта им подсказывала только то, что у них дома семья, которую нужно кормить и счет в банке, который обязательно пополнится после сегодняшнего отчета о поимке ими грозного монстра. И они как один понимали, что совесть их не должна дремать, ведь неугомонный враг в лице этой чуждой морпехам и всему человечеству природы того и гляди должен вырваться на свободу и им снова придется его ловить. Потому что оно сейчас уже вырвется, так как младшая сержант Люси по женскому своему зверолюбию ослабила лямки и теперь, если ему как следует не прижечь хвост, оно обязательно вырвется. И эпопея продолжится, и счет в банке будет неизменно пополняться и расти.
Вот это пехота! - заворожено смотрели сотрудники Службы свободные от обходов. Люди делом занимаются, а мы тут кого ищем? - думали они во главе с Пашей, усевшимся в кресло.
И если разобраться, то нам выписывают премии не за поимку страшного монстра, а за исполнение инструкции, которые лежат в синей папочке на
столе. И каждой должен знать и неукоснительно выполнять предписание инструкции.
- Детский сад, - с недовольством высказал Павел. - Ходим тут как бобики и докладываем, этому псу, который там за нами наблюдает.
Все встревожено закивали. Словно давно так думали. А Паша только умело озвучил их мысли. Нам бы целого Монстра сюда, уж мы бы ему показали! Пашу уважали за небывалую силу, которую он обрел за свою непростую жизнь. Не видя белого света, порою не читая газет и прочей литературы, упражняясь в спортзалах, он копил наличную сосредоточенность, чтобы в один прекрасный момент, лечь на деревянную лавку и при помощи одного выдоха и двух великолепных рук приподнять немыслимый вес.
И Паша принципиально не брал в руки синенькую папочку, в которой находилась инструкция, ибо в голове у него была своя, именуемая правдой жизни, с приложением досье на каждого сотрудника Службы.
Он знал слабые места каждого человека. Кто пьет, кто чрезмерно любит девчонок, кого можно пугнуть, кого купить за деньги или похвалу его небывалых качеств. Кого приблизить к себе, кого оттолкнуть и ввергнуть в общее поношение. Для последнего Паша всегда стремился быть на высоте и выдерживать масть Пахана. Он принципиально не брал в руки синенькой папочки. Словно она была его злейшим врагом. Словно она могла отнять у него бразды правления в Резерве и Службе. А он не сомневался, что эти бразды подвластны только его сверхсильным рукам.
Он понимал, что Юрич с Палычем не глупые, добрые, обыкновенные, имеющие семьи люди, которые, принимая его на работу, видели, что он за человек. И он сразу понял, что они не будут мешать ему проводить свою политику.
Придя в Резерв, он сразу занялся поиском единомышленников. То есть предпринял разведку и вербовку.
Он сразу сошелся с человеком, выпавшим из Органов по фамилии, Клюев. У того был длинный нос. Но главное, что Клюев смачно высказывал правдивые слова об окружающем его сообществе. Такой человек очень нужен был Паше. Ведь он будет сразу же освещать в Резерве их общие мысли.
И он освещал!
Как он освещал! Люди замыкались в себе, и кто молча, не видя, смотрел телевизор, кто закрывался синей папочкой, будто изучал инструкцию, не понимая, что в ней написано. Кто уходил в уборную, будто по делам. «Вешайтесь, духи!», - вещал неповторимый Голос Клюева. И на этот самозабвенный вопль прибегали испуганные электрики из параллельной службы, проводящей параллельные обходы. И приносили медицинскую Аптечку.
Часто Клюев в своем самозабвенном вещании путал женский и мужской род населяющий матушку землю. Он часто, в своих и Пашиных корыстных целях, склонял и связывал эти два рода во едино. И награждал ими вновь и вновь вошедших в Резерв и вышедших из него.
«Вешайтесь, духи!» - неслось из Резерва по маршевым подъемам здания.
С кем-то он намеренно не хотел здороваться, к кому-то намеренно поворачивался спиной и неизменно вещал то в замочную скважину, то в вентиляционное отверстие свое непререкаемое «Вешайтесь, духи!».
В результате в Службе зародилось дикое неподчинение начальству. Утром, прейдя на работу, Старший группы и Оперативный дежурный с трудом, нахохлив плечи и насторожив барабанные перепонки, просовывали голову в Резерв. Их тут же встречал бодрый и таинственный хохот. Над чем они смеются? - не могли понять начальники, которым по долгу службы выпало руководить этими людьми.
Люди как аборигены местного племени вальяжно лежали в креслах и ни в какую не хотели подниматься для выслушивания утренних наставлений. Отсмеявшись в глаза начальству, они уныло смотрели в потолок и подобострастно взирали на Павла. Что ж он скажет им, несчастным?
- Ладно, пацаны, пошли на службу, - вяло говорил, не проснувшийся Пахан. И все со вздохом, что совесть их в очередной раз разрешилась, вставали и хватали по морпеховскому берету.
В этом положении лучше всех, кроме Павла с Клюевым, было только Вадику. Его устойчивая психика не реагировала ни на что. Он спокойно лежал в кресле и спал. Он говорил, что ему можно по голове бревном ударить, и он не почувствует. Он и правда был большой и апатичный. Павел с Клюевым даже пытались отправить его в другую смену, только тот не отправлялся. Ему и тут было не плохо. С ним даже не здоровались, а он все равно в другую смену не отправлялся. Когда над ним все дружно смеялись, он смеялся дружно со всеми вместе, когда в шутку хвалили - он улыбался, когда по поводу, что Вадик «такой», крутя голову пальцем, впадали в уныние - он засыпал. Казалось, сон для него самое светлое и могучее в этом мире дело. И он дорожил только им. И сводил к нему всех, кто касался его персоны; как известный борец Александр Карелин, который сводил соперника к своему коронному приему. Все без исключения люди, которые касались Вадика, так или иначе, рано или поздно, садились в кресло и засыпали.
Пашу не устраивал такой поворот событий. Он хотел главенствовать над всеми, и над спящими, и над мертвыми, и над живыми! Вот почему раздражал его Вадик и за что он хотел отправить того в ссылку, в другую смену. Но Вадик только переворачивался на другой бок.
И как Паша не напрягал свои голые мощные руки перед телевизором, и не давал оценки товарищам - кто красавчик, а кто нет, - Вадим никак не хотел переворачиваться обратно. Словно там, у стены, был другой телевизор и другой мир.
И рассерженные люди в лицах Ромы, Костяна и Зинатуллы глядели на это оплывшее тело и не могли ничего путного выказать кроме презрительного вздоха. 
А Елизаров? – спросите вы.
А что Едизаров?
Да ничего. Смотрел в окно и мысленно себе повторял: Эх, есть, есть в нашей жизни не совершенства.

А борьба за живые и мертвые души продолжалась не на шутку.
Начальство в лице Юрича и Палыча принимали на работу кандидатов и устраивали тесты на профпригодность.
 
В свою очередь Пахан с Клюевым, перевербовывали вновь прибывших, игнорировали тесты и устраивали свои. В результате во время планового обхода завязалась драка, между встречными - приподнятым Варнаковым и не совсем приподнятым Хомяковым. К слову: они начистили друг другу физиономии прямо среди белого дня, прямо на глазах людей, когда в Кристалл привели группу иностранных туристов. Бедные туристы должны были оглядеть достопримечательности города из окон здания. Ведь вид был и в самом деле хорош; город так и плыл в осенней пьянящей дымке. И тут такое! Какой там город? Они сразу перевели свою японскую технику внутрь здания, и давай фотографировать.
После этого неслыханного инцидента Палыч с трудом ходил на работу. Ведь и у него тоже было свое начальство. Брови его еще больше набухли, глаза все больше отыскивали невидимую точку пола, будто он предчувствовал неладное, и вот оно свершилось.
Красавчики! - восклицал Пашка в Резерве. - Хомяк мне всегда нравился, хоть кто-то его и недооценивал!
Уволили обоих.
В целом народ уже никак не напоминал отважных, собранных, заряженных на выполнение боевой задачи морпехов. Он напоминал анархическую банду. Любая команда руководства встречалась множеством вопросов «почему?» и «зачем?». Только одному лежебоке Вадику все была до одного места. Отвернувшись к стене, он смотрел «собственный телевизор» и, тем не менее, молча, сносно выполнял приказы. И возможно это его апатичное поведение спасало стены здания от взрыва.
Когда вновь прибывшие ребята брали в руки синенькую папочку и предпринимали попытку что-то выучить из инструкции, Пахан отбирал ее, и вел всех на экскурсию в местный спортзал. Там была старая штанга. Он ложился под нее и жал от груди. Кто поумнее, увольнялись сразу, чтобы найти себе обыкновенную гражданскую работу. Потому что понимали, что такого в своей жизни им не сделать. А синенькой папочки днем им не увидеть.
- Потому что папочка эта покорными вас делает, как бобиков. «Вами управлять им легче становиться», — говорил он людям, указывая пальцем вверх. И они кивали.
Пахан иногда сидел в кресле и болел душою за русский народ. Почему, мол, он такой забитый? Почему не может пожаловаться вовремя, ему, Пахану то есть? На тех же киргизов или еще на кого, которых все больше становится вокруг. А все не может пожаловаться. Или он настолько ленив? Или все гордого из себя корчит?
- Правда? - обращался он к молчаливому Елизарову.
Тот благодушно пожимал плечами. И Пахану становилось грустно. Потому что вот еще один диссидент-выродок объявился, который разрушает народное единство. Их бы с Вадиком деть куда-нибудь обоих, чтобы жизнь
 
не портили. Но нельзя. Палыч уж очень Елизарова любит, за футбольные наклонности. Говорит, положительное резюме фирмы поддерживает.
Эх, Палыч. Знаток жизни, итит .... Ну чего, чего он поддерживает? Он еле штаны свои поддерживает, и ничего больше. Ну, ничего, жизнь сама выберет, она не спросит, играет, положим, человек в футбол или еще как ее коротает. Она так врежет! Бывает человеку, и говорить ничего не надо, на него посмотришь, как следует, он уже и готов. Хоть в огонь, хоть в небо, хоть в петлю. Потому что его жизнь уже так подготовила, что ему только один кивочек и нужен-то. Знать только, когда посмотреть надо. А виновата жизнь. 
И получался своеобразный пинг-понг. Палыч с Юричем вербовали народ, способный к ответственным обходам, как могли, Пахан - перевербовывал. Неподходящие уходили.
Елизаров совершал обход. Он чувствовал себя в прокрустовом ложе лестниц и коридоров. Он выполнял его добросовестно и при помощи штатного фонарика аккуратно списывал показания счетчиков в специальный блокнотик.
Но зато, когда выходил из темноты на простор, то есть в просторное плато этажа, где онемели оба эскалатора от широты и света, который открывался и жил в каждом лучике неба, в душе его что-то возобновлялось и происходило. Он готов был рвануться небу навстречу словно птица, словно дельтапланерист. У него даже мысль такая вдруг появилась соорудить ночью из каких-нибудь подручных средств искусственные крылья с моторчиком и лететь. Ему хотелось служить Солнцу Неба. Чтобы не служить телевизору и Пахану Резервации.
Но это была первая мысль. Елизаров уже давно не жил первой мыслью. Он ждал второй, которая обычно бывала более разумной. Когда она пришла, лицо его тронула улыбка, и он вольно оглядел просторы. Подбородок его поднялся, лицо приобрело значительность. Он чуть прикрыл глаза и словно всем дыханием потянул лежавшую свежесть на кронах деревьев. Он послал мысленный привет телевизионной вышке и поздоровался с колесом обозрения в близлежащем парке. Ему уже можно было не лететь, он и так обретал чувство полета и ясности мысли.
Вот так и промолчал бы здесь всю жизнь, - подумал он.
Беда или счастье, это как сказать, Елизарова были в том, что он не делил людей на тех, кто управляет и тех, кто подчиняется. А если подчиняется, то кому и за что. Он просто не задумываясь совершал обходы и наслаждался красотами этажей. А если бы выпала доля кем-то управлять, он бы управлял, не особо задумываясь, а по вечерам приходил бы наслаждаться закатом.
Пахану было отчего-то ясно, что Елизаров чего-то боится. Или его, Пахана, или начальства или своего никудышного прошлого. О прошлом своем, как Пахан не пытался разговорить Елизарова, подключая Клюева, тот совершенно дико молчал. Такое ощущение, что тот проглотил лом и онемел, 
став железным. Точно чего-то боится. Но вот чего? Пахан был до такой степени уверен, что люди чего-то должны бояться, что впадал в растерянность при виде обратного. Самое нехорошее чувство — это впасть в растерянность. Но Пахан не понимал, как это можно не бояться. Если не бояться, то быть полным идиотом, получается, в этом мире. Или роботом.
- Главное не бояться, - говорит Паша и сует толстую упитанную шею под кран умывальника.
Дежурство закончено и скоро можно будет идти домой.
- И надо держать марку как принято во всяком приличном обществе, - утверждает он, не высунув шею.
Паша чего-то боится, скорее всего, - думает Елизаров, ждущий в коридоре с полотенцем. - Нагляделся телевизора, вот и боится, теперь отмывается, -легко и просто отвечает он сам себе. А просто надо меньше телевизор смотреть.
Да, и вся неразбериха в этом мире оттого, что мы боимся не успеть. И прыгаем не в свои сани. И нам сначала ой как хорошо в них ехать. А потом, когда понимаем, что они не наши, что они больше нас не мчат, мы еще сильнее вцепляемся в поручни и стегаем мысленных лошадок. Как в агонии. Но когда они все меньше торопятся и намекают нам на скорый финиш, мы улыбаемся и говорим окружающим: «А мы так», «Нам не надо спешить, нам и так хорошо». Да, и если они нас не поддерживают, мы на них злимся, - вдруг почему-то подумалось Елизарову.
- Правда, братан? - Паша покинул умывальник.
Елизаров кивает. Но как-то не подобострастно. Безразлично как-то, словно тоже боится окружающих обидеть. Иногда и в самом деле казалось, что Елизарову жаль было оставлять свои мысли, и Кивок ему был нужен для внешнего прикрытия. Так, чтобы окружающих не обижать. Мол, что он тоже в жизни общества участие принимает. «Почему так мало, - кто-то мог бы спросить бы его. – Ну, как могу. Да и потом все ведь давно есть, все ведь уже давно придумано, ну там поезда, теплоходы, самолеты…»
- М-м-м, - мычит Паша, глядя на все это Елизаровское противостояние. Так мычит, словно у него болит зуб.
Елизаров же, глядя на Пашу, теперь точно понимает, что объединяться нельзя. Это преступно. Он понимает, что не хочет отвечать за все художества Паши. Может это не по-товарищески, может плохо. Но как ты Пашу изменишь? Если он еще в детстве поставил себе задачу сделаться сильным и поставить всех на уши. Хотя у него была веская причина. В подростковом возрасте им с товарищем досадили. Товарищ уперся в книги, замкнулся. Паша уперся в штангу и пошел навстречу к миру с обращением «Братан». Вот и вся проза. И чего тут огород городить?
Харитонов разминал суставы и пальцы, также он вращал шеей. Ему предстоял обход, и он не хотел ударить в грязь лицом. Потому что в последнее время в темноте пыльных лестниц помещения, где находилось холодильное оборудование, было не безопасно. Сидоров и Димиденко уже вернулись с обходов с расквашенными носами. И Харитонову не хотелось их участи. Он встал на кулаки и совершил несколько ритмичных отжиманий от пола. Потом он взял штатный фонарь, нацепил берет и ринулся в темноту.
В Резерве оставались спящий Вадик, Рома навеселе и задумчивый Елизаров.
- Что-то не доброе бродит в здании, - сказал Рома, нащупав в кармане дежурную банку коктейля.
- Да, я тоже заметил, - сказал Елизаров. Воцарилась пауза.
 
Рома взял на столе пульт телевизора и стал искать интересную передачу.
- Что ты все дрыхнешь, Кутузов? - спросил Вадика раздраженный Рома.
- А-э-у.
- Тебе на обход пора, а ты все аеукаешь. Скажи ему, Елизарыч, может тебя
послушает.
- Вадим, - Елизаров вздохнул, - как бы Вам это сказать. В общем, Вам пора на обход.
- А я и не против, господа, сотоварищи, - встрепенулся Вадик, зевнув, и стал шарить слепыми руками в поисках рации и берета.
- Опять кто-то в моем берете ушел?
- Да вон твой берет валяется.
- Так твоя очередь, Ромарио. Посмотри график.
Рома вглядывался в график обходов и правда понимал, что очередь его. Делать было нечего, он запихнул в карман, словно гранату, вторую банку, на всякий пожарный, и шагнул в открытую дверь, словно бомбить немцев.
Апофеозом прошедшей недели оказался вопиющий случай. Вовочка вырубил с одного удара какого-то туриста. Повадились они в «Кристалл» ходить, чтобы на город полюбоваться. И тут Вовочка, Володенька, Вованьчик с фонариком обходы совершает.
Те, как увидали его выходящим из стены в светлое стеклянное прозрачное, наполненное солнцем помещение, так давай окружать и фотографировать. Словно он достопримечательность какая. Снежный человек типа.
Они ему: Человек, Человек, Комрад, Ком, Ком. Он стоит глазами после темноты лупает - не поймет. Они его обступили, давай мускулы на руках щупать, да к берету их нелегкая потянула. А тому бы отшутиться как-нибудь, да в стену уйти обратно. А он: Чего? Чего? Как не живой. Да сказал бы, Морисвильское я привидение, товарищи иностранцы, не волнуйтесь, в чем заминка? Ну и сфотографировался бы с ними по дружбе. Да и берет бы дал померить.
А он нет, не так рассудил ситуацию. Только чужая рука до его берета дотронулась, так он и влепил. Может он не понял сослепу, может Монстр телевизионный ему привиделся, которого уже давно все ищут в доме от нечего делать. А руки-то помнят. Они же как живые руки-то! Он их сам всем потом показывал раскрытые ладони-то эти. Кемэеса по боксу.
И сам не поймет, как это случилось.
Сам перепугался до смерти.
Пришел в Резерв белый весь. Хорошо фонарь не потерял, еще. Уволили. Без разговоров.
Хорошо дела не завели. Еле отговорили бедных туристов. Мол, это наш человек, он тут непростую работу выполняет, о которой говорить не имеем права.
 
- Да, Юрич.
- Да-а, Палыч.
- Может и правда где-то внизу реактор работает? - спросил невредимый Харитонов, только что вернувшийся из обхода. - Чувствую спиной неладное. Будто вибрация какая-то.
- Оперативный следит, наверное, - рассмеялся Павел.
- А что, очень может быть и реактор, - ответил бывший водолаз Сидоров. - У
нас парнишка служил, про подводные лодки рассказывал.
- Во-во и мы тут как на подводной лодке, - подхватил Павел. - Да? - взглянул он в глаза Елизарову.
Елизаров как-то сразу вскинул подбородок и взглянул ввысь, туда, где обычно синело осеннее небо.
- Да, - беспечно ответил он, чтобы не обижать окружающих.
- Э-эх, подводные лодки, - протянул Паша. - Кому служим? Смотреть тошно. И Паша пошел в обход.
Елизарову было ясно, что тут дело не в реакторе. А в этом стеклянном кубе, которым былo накрыто здание. Что ему человеческие судьбы, если он лучи Солнца преломлять может.

4.Встреча.
 
В двадцать ноль-ноль под электронными часами с букетом цветов бродил Елизаров.
Он отчего-то сегодня в свой выходной день проснулся бодрым и свежим, тщательно привел себя в порядок, погладил парадный костюм, чтобы к вечеру быть готовым к важному событию.
Он ждал ее как-то без видимого волнения. Будто бы и не свидание это было. Будто таких вот навеянных предчувствием свиданий у него в жизни была целая уйма. Он купил ей букет роз и глядел на крыши домов. Туда, где торчали трубы, и, может быть, когда-то ходили трубочисты.
Наконец она появилась. В светлом развивающимся плаще, она собой словно озаряла улицу. Которая и так тонула в свете фар и вечерних магазинов. Но сейчас эти фары и витрины, словно сговорившись, освещали ее, и ее полет. Лицо ее сияло, словно живой свет.
- Здравствуй, - сказал он молча, и протянул букет.
- Как странно, я тебя совсем не видела раньше. Но почему-то знала, что ты непременно будешь здесь.
- Разве ты не получила телеграммы?
- Да, мне передал ее вчера какой-то мальчик.
Они, забыв все на свете, бродили по ночному городу, слушая ласковое дыхание ветра, они высоко поднимали головы, заглядывали за крыши домов, и легкая музыка поднимала их все выше и выше. Как легка иногда оказывается жизнь!
- А просто ничего не нужно усложнять, - сказала она.
 
- Ты права, не нужно.
Он шел и как-то взглянул под ноги. - О чем ты задумалась?
Об усложнении. Нам часто приходиться ввязываться в разные необязательные вещи.
- И мы растрачиваем себя, - подхватила она.
- Да, да! - оживился он.
- И нам не хватает себя на самое важное.
Как она смогла так точно понять его мысль?
- Да просто это моя мысль, - пояснила она. Чудеса.
Он посмотрел в ее широко раскрытые чистые глаза.
- У меня есть друг, - начал он сбивчиво. - Неплохой сочинитель музыки. Когда-то он записал альбом, но не очень качественно, тогда не было условий. И с тех пор он ничего не делал.
- Как, совсем?
- Нет, ну там, работал, жил.
- А теперь?
- А теперь решил возобновить, появились средства, и он приобрел аппаратуру, на которой можно сделать что-то качественно. Но понимаешь время ушло. Самое хорошее, сильное время, в котором он не прибавил ни на каплю мастерства.
Он запнулся.
Они шли молча, их окружали сияющие чистые витрины, окна урчащих в пробке авто, люди, вяло идущие с работы. Все, как всегда.
- Но понимаешь, - внезапно продолжил он, - шут бы с ним с мастерством, у него и того, что было, хватило бы, чтобы писать хорошую светлую музыку. Он утратил, как мне кажется, главное.
Он остановился.
- Он утратил свежесть восприятия этого мира? - спросила она, взглянув на него своими чистыми глазами. И он не произвольно подумал: «Или того мира?»
Она была сейчас настолько не естественна, вернее наоборот, настолько естественна и неподдельна, что он не поверил, что она может быть из этого мира.
Он вышел из некоторого оцепенения и наконец ответил:
- Но это было следствием. Он утратил веру в то, что самый маленький пустяк важен в жизни. Ведь жизнь вся состоит из пустяков. То есть, как бы это объяснить? Вот, предположим, он бы даже владел всеми сложными премудростями, которым учат в консерваториях, все равно, не веря в начало и итог своих вещей, он не смог бы написать ни одной ноты. Все получалось бы фальшиво. На худой конец он просто бы загораживался тем, что у него музыкальное образование, что он признанный лауреат и так далее. Я, наверное, не очень хорошо излагаю?
- Нет, я понимаю. И, наверное, к сожалению, то, о чем ты говоришь, правда.
- Понимаешь, он позволял себе долгое время жить расслабленно. И теперь он вспоминает то время, когда он легко написал свой альбом. Но на самом-то деле, я-то хорошо помню, как он его писал, как работал, как вкладывал силы. 
 -  А может он сделал не правильный выбор? Не смог вовремя отбросить то, что мешало?
Он снова замолчал.
- Ты считаешь, что все безвозвратно потеряно? - спросила она.
- Трудный вопрос. И все-таки часто на самые трудные вопросы находятся очень легкие ответы. 
- О чем ты? - встревожено спросил он.
- А помнишь, с чего мы начали? Что не стоит все усложнять.
- Ах да. Ведь как прекрасен мир, когда мы его не усложняем. И когда мы
можем его увидеть, сделать шаг ему навстречу.


5. И снова Резерв.

«Духи, вешайтесь!» - летело по коридорам и лестницам темных помещений здания.
«Брата-ан!» - взрывало канонадой его таинственную сумрачную атмосферу. И происходили братания на лестницах, тех, кто выдержал борьбу с невидимым Монстром. И вверх летел морпеховские беретки.
«Брата-а-ан!!»
Долетали до Резерва таинственные завораживающие звуки.
И Вадик не выдержал. Он покинул кресло «запасного пилота», взял фонарь, рацию и восторженно ринулся на Голоса.
- Братан! - звал он буквально и искренне, раскрыв свои большие уставшие от бездействия руки. Он тоже, как и все ликующие счастливцы, исторгающие:
Вешайтесь, духи! Братан! И Вся Власть Резерву! - захотел поддержать немыслимый порыв и поэтому шел навстречу Голосам. «Братан!» - развивал он нескладными руками, словно знаменами.
- О, проснулся! - зло ухмыльнулся Харитонов.
- Не проснулся, а разбудили, - поправил его серьезный Сидоров, который уже
вторую смену носил два головных убора и сейчас строго занимался чисткой фонарика.
- А зачем тебе два головных убора, Сидоров?
- Ну, раз они, - указал он пальцем наверх, - соблюдения инструкции требуют, то я должен быть всегда одет по форме, а как мне быть, если я выхожу на улицу, на дебаркадер? - И Сидоров язвительно посмотрел в лицо Харитонова, чтобы пробудить в нем служебную совесть. - Ведь на улице предусмотрена вязаная шапка вместо берета, а в помещении только берет. Как? - так и припечатал он Харитонова взглядом.
Сидоров смотрелся нелепо в вязанной шапке и поверх нее надетым беретом, но невозмутимо чистил фонарь.
- Брата-ан! - ревело сверху. - Братаны, - вторило им снизу.
В Резерв вбежал Паша, взъерошенный без берета и фонарика. Глаза его выражали ужас. Вернее такое, что человек и предположить не может, а оно свершается. И вот это самое они и выражали. За ним словно оживший робот, поспевал Вадик и видимо хотел заключить его в свои ожившие объятия. Но 
Паша извернулся всем своим большим телом и ушел из Резерва. Зато пришел счастливый Зинатулла. Берет он носил на затылке, по-десантному.
Он пришел и тут же развалился в кресле.
- Они нас испугались, - ликовал он. - Они теперь даже не посмеют к нам сунуться, - посмотрел он в открытую дверь и взялся за пульт телевизора.
Нет, Зинатулле чего-то не хватало, для полного счастья. Он потрогал стол, что стоял на середине и, перевернув его ножками вверх поставил в угол. Так будет удобнее. И вытянул уставшие ноги. Не хватало костра и бычков, влетающих в огонь.
- Брата-ан, - хотел обнять его Вадик и потянулся к нему ожившими руками¬-знаменами.
Зинатуллу отшатнуло, потому что он не мог представить Вадика в роли своего братана. Потому что тот не носил берет по-десантному и спал, когда нужно было высказываться.
Но природная хитрость Зинатуллы не дала промашки, и он снисходительно похлопал Вадика по брюху и улыбнулся, не оставив глазам места. Вобщем поймать в объятья он себя не дал. Вадику ничего не оставалось, как покинуть Резерв в поисках братьев.

Палыч поднимался на этаж. Редко он выходил в простор этажа. Но иногда он все-таки поднимался и выходил на его середину. Стоял он недолго и смотрел на застывшие эскалаторы, и видимо ему было жаль их. Вообще трудно было определить, о чем думает Палыч. Как бывший КСП-шник, возможно он вспоминал песни под гитару возле костра. А может он просто разглядывал свои ботинки в лучах преломленного Солнца и думал о том, сколько пыли могло бы на них осесть, если бы он их не чистил. А может, о таких вещах он и не думал. У него была дочка и внучка, и не о чем ему больше было думать. У него была своя выработанная годами манера управления личным составом. Он не любил долго по утрам разглагольствовать на тему долга, да выяснять кто прав, кто виноват. Он иногда так и говорил, что мне не нужно вашего досье. Мне достаточно один раз посмотреть на человека, и я уже вижу его на три метра вглубь.
Вот и сейчас он смотрел вглубь, между ботинок, и может быть, видел Резерв. А может и сам мифический реактор.
И он был всегда не многословен. Скажет обычно задумчиво что-нибудь умное, типа «Жизнь отличается от пениса, тем, что она жестче», и уйдет. И как хочешь, так и понимай. Но весь Резерв, поверженный небывалой остротой уже весь последующий день бурно обсуждал ее, и так и боготворил своего начальника.
За долгое время управления он так же для себя отметил, что есть необходимые слова и ключевые фразы, которые могут овладеть коллективом и вести его. Видимо он был то же одержим идеей Кивка.
Паша любил его самозабвенно. Потому что, потеряв бензоколонку, он пребывал в печали, а Палыч его утешил и взял на работу.
 
Палыч дольше обычного стоял на этаже. И видел, как преломляется Солнце. Сначала оно мощным потоком, одним огромным световым фронтом ударяется в стеклянную поверхность и рассыпается на тысячи едва уловимых лучиков. Словно волны идут по пространству от одного его мощного прикосновения. И он как незыблемый руководитель стоял и отслеживал эти волны. Он любил Пашу. Почти как сына. И Елизарова он тоже любил. Но какой-то своей странною любовью. «Волнорезов? - говоришь, - спросил он худощавого парня, когда Елизаров предстал пред ним для устройства на работу. Елизаров будто не расслышал, он скромно стоял и не возражал. Хорошо, что не возражает, покладистые нужны, для соблюдения баланса. Волноре-езов. А уж когда и футбольный талант Елизаровский проявился, он тут же понял, что нужно его беречь.

6.Футбол.

В выходной повезли на футбол. В экскурсионном автобусе, как людей, заодно и достопримечательности посмотреть.
Елизаров сидел у окна и упивался утренним небом. Любил он утро, траву, птиц, сидящих на чугунном заборе. Футбол, мячик этот юркий любил. Он готов был идти к нему навстречу долго. Ну не жизнь, может быть, но долго. Обычно к нему рвутся через заслоны и подкаты, ищут, добиваются в неравных схватках, не щадя ни себя, ни соперника. Но Елизаров просто предпочитал идти. Он все равно знал, что они когда-нибудь встретятся. Он и мячик. А пока они не встретились, он будет глядеть на галок, пролетающих мух, людей, аккуратно обходящих яркие утренние лужи, а когда их выпустят на поле, - его и мячик, он будет изучать оттенки весеннего газона.
Появился Пахан. Пропихнув свою большую сумку, за ней задницу, он залез в автобус и пошел искать места. Автобус закачался, словно баркас.
- Я сегодня в защите играю, - недовольно пробурчал он. - А то и так выходной день трачу не пойми на что. Везут нас как бобиков, как кроликов, как не знаю кого. Да? - взглянул он в глаза Елизарову.
Елизаров молча устремил глаза в небо.
- Да, - чтобы не обижать окружающих ответил он.
- Тьфу ты, - Пахан уселся сзади.
Ну не мог Елизаров согласиться с Пашей. Во-первых, нас не везут, а мы сами едем, - рассуждал он. - Мы сами хотим. Я уж точно хочу. А Паша может и не ехать. Так у него ведь у самого масса причин находится, чтобы ехать. Да премии лишат, да Палыч будет трындеть. А по мне так лучше бы уже и не ехал, этот Паша. А то опять будет своим геройством в обороне панику сеять, и нам опять наваляют этих круглых чудесных мячиков целый чемодан. Вадик только утираться будет успевать на воротах. Я уже предвижу.
Выезжаем на проспект, едем мимо бензоколонки. О, сейчас Паша опять плеваться начнет. Реквием по своему бензоколоночному прошлому устроит. Ведь красивое все такое, радостное, работники бензозаправки как солдатики неизвестной планеты!
 
- А нас везут как стадо кроликов подопытных!
Во, началось, - молчит Елизаров и смотрит в небо.
- Захотелось праздник устроить, вот и везут. Нате вам футболисты бесплатные, - не унимался Паша.
«Фу ты, Господи. Конечно, нелегко бензоколонку потерять. Ведь даже и не забрали как в семнадцатом, не экспроприировали. А просто законы рынка таковы. И куда теперь? К Генералу Краснову на Дон? Или за Кордон? Хотя может и экспроприировали. Конфисковали, может, справедливо? Кто его разберет этого Пашу?»
Вышли на поле. Перед нами команда Люминор, в красивых футболках и новых трусах, Паша как увидел - зарделся. Вот люди живут! А нас как оккупированных привезли. Как голодранцев каких-то! - шепчет во всеуслышанья его не стихаемая вольная совесть.
Ладно, побежали.
Паша себе рукава закатал по самую грудь, мышцы оголил. Молодец. Сейчас он все вражеское нападение обратает.
Елизаров ходит, где-то впереди, по полю, как вольный конь - противовес осуществляет. Это чтобы, наверное, соперник на него посмотрел, посмотрел, ополоумел как следует и в распростертые Пашины объятия с ужасом устремился. Вот теперь понятно, для чего Палыч дорожит этой парочкой. Ладно, это, к слову.
Палыч тоже приехал, на автомобиле. В длинном плаще, ходит по бровке, волнуется. Делегат.
Вот сейчас противник подразберется, очумеет как следует и начнется пеэнпереход как в полупроводниковых транзисторах. И держись Вадик.
И точно - первая же атака, и вынимайте, Вадик, Ваш первый сегодняшний мячик.
Три минуты проходит — вот Вам второй, Господин Вадик.
Палыч подзывает народ. Долго молчит, мощно сдвигает брови, смотрит в землю.
- Знаете, чем картошка от капусты отличается? - наконец спрашивает он у собравшихся мужиков в спортивных трусах.
Все молчат.
- А тем, что ее приходится выкапывать.
Все чешут гривы и бредут обратно в поле. И начинается копка, то есть пахота, то есть…. Ну, в общем, и действительно что-то выходит. Инициативу перехватываем. Елизаров своим непонятным ляганием головой мяч все-таки забивает. Но люди по-прежнему недолюбливают Елизарова. Не наш, нет, не наш, - думают они, глядя в растерянности на Пашу.
Палыч в восторге.
Во втором тайме счет сравниваем, то же за счет попадания Елизарова, и тут начинается непредсказуемое, Паша рвет на себе майку и оголяет торс. Не может он без картинности. И не может больше терпеть издевательств. В конце концов, он тоже хочет вступить. Вернее выступить. Он уж и сам не знает, чего он хочет. Он начинает в открытую подбивать народ против действий Елизарова. Мол, тот забивает неправильно, куда только судья смотрит.
Так какая тебе разница, ведь в чужие ворота забивает-то?

 
Неслыханно, чтобы свой игрок успеху своей команды возмущался. Его утешают - он отмахивается своими большими ручищами. И упоминает игру хохлов при Лобановском, — вот это была команда! - утверждает он. А мы все равно проиграем, потому что у нас быдло одно.
Почему быдло? Потому что бензоколонку сворованную дали отобрать?
Ну, Елизарову тут еще раз потфортило, против всех законов природы. Он этот пузырь так лягнул с метров десяти, что вратаря аж в воздухе перевернуло. Все, это было последней каплей для Паши.
Паша как полководец устремил всех вперед - бить Елизарова. Тут-то полный пэенпереход и осуществился. Стенка на стенку с командой соперника, что оказалась по дороге.
«Вперед, Орлы мои!» - взывал Павел.
Какие еще орлы? Опомнитесь, люди, - не понимал Елизаров. - Я же с вами трудился, голы забивал. Но тут оказался встречный фронт в лице команды соперника, который тоже был обозлен действиями Елизарова, но теперь поневоле ему пришлось за него заступиться, и понеслось. Паша, Елизаров и Палыч были как своеобразные коллектор, эмиттер и база. Стояли в стороне, наблюдали, но некоторые токи все же проходили по их остановившимся телам. Елизаров вяло вздымал руки, словно сетовал на нелепые обстоятельства. Паша сжимал кулаки и потрясал ими в воздухе. Красавчики! - жило в его могучей груди. Палыч как самый опытный из собравшихся подыскивал верную фразу для завтрашнего отчета начальству.
Утром половина команды не вышла на работу, вторая половина была в невыгодном виде.

Палыча уволили без разговоров. Прислали Браунинга Илью Ильича. Теперь всех перед дежурством строили возле лифтов, проверяли стрелки на брюках, спрашивали Инструкцию Обхода здания с первого по триста сорок восьмой пункт. И никаких футболов.
Елизаров снова стоял у окна и думал. Сначала он наблюдал как солнечные лучи легко и радостно трогают поручни эскалатора, потом спадают на пол, потом бегут по всей широкой площади пола к другому окну и соединяются там с братьями, образуя огромную яркую световую зону. Она похожа на утреннюю пашню. Елизаров смотрел на нее и наполнялся жизнью.
Как легко можно человека наполнить жизнью!
Бывает достаточно одного лучика.
А бывает одна вспышка или сноп солнечных лучей вдруг ослепляет тебя и делает мертвым, немым, безучастным. Один посыл, одно прикосновение. Или одно движение?
И все-таки, - размышлял Елизаров, - яркий сноп света, что нас ослепляет, вовсе не хочет нас убить. Просто наше зрение оказалось не готовым к такой мощной радости.
Так же, как и мы неправильно расцениваем поступки, жесты, кивки окружающих. Мы трактуем их на собственный манер.


7. Песнь о Свободе.
 
- Брата-а-ан! - мощно распространялось по этажам радостное воззвание Вадика.
Паша слышать этого не мог. Лицо его моментом перекашивало. От этого детско-наивного воззвания, которое и близко не стояло с брутальным рыцарским приветствием, невообразимые мурашки огромными табунами так и устремлялись по мощному Пашиному телу. Кто позволил этому полоумному придурку так измываться над священным понятием?
Паша с детства понял, что мир жесток. И если в нем и присутствует слово «Братан», то только в качестве заключения союза в пользу сильного. Он никак не мог предположить, что кто-то может взять это его заветное слово и использовать в каких-то бестолковых целях.
- Брат-а-ан!! - распространялось все ближе и реальнее.
Паша поверженный сидел в Резерве и отчаянно думал. «Уходит войско. Уходит безоговорочно и насовсем. Стольких ребят поувольняли. И все это из-за какой-то драки. Орлы, можно сказать, герои отечества. Грудью вставшие за своего Батьку, - думал Павел, почесав волосатую грудину. - А их так просто, не спрося, взяли и уволили. Да что там их, самого Палыча уволили, - сочувственно потряс он открытой ладонью в воздухе. - Какой мужик был! Как понимал женские и мужские чаянья! Как он ценил красоту и полезность бицепсов, и больших грудных, а также широчайших спинных .... Какие люди уходят! - сокрушенно думал Павел, сидя в кресле Резерва и не мог его уже обрадовать правильно включенный телевизор. - А кто остается? А судьи-то кто, в самом деле? Этот задрипанный, заморенный, полудохлый Оперативный, который пугается белого света. И откуда-то из своей каморки Папы Карло распространяет нелепейшие указания. Вот если бы я был Оперативным, - задумался Павел, согнув руку в локтевом суставе, и уперев могучими согнутыми пальцами себе в лоб. Тут же он стал похож на Роденовского мыслителя. Только тот был голым, а Паша в черной форме морпеха. - Я бы сказал спите, честные Пацаны Службы. А нечестные пускай выполняют поставленные задачи.
- Брата-а-ан!! - словно расправило крылья и повисло очередное воззвание Вадика.
Ой, - подумал Паша, — вот таких идиотов я бы сразу .... - Тут он задумался еще сильнее и кресло заскрипело. - Ну, не увольнял бы точно.
- Духи, вешайтесь, - громыхнуло из включенного телевизора.
Вот! Точно я бы поставил его в такие условия, чтобы он сам повесился. И тут вошел Вадик.
Абсолютно счастливый он подошел к столику, взял пульт управления телевизором и нашел им какой-то детский мультик.
Пашу чуть не стошнило. Он хотел возрыдать от тоски, от чудовищного не понимания, от того, что уволили Клюя, Володеньку и прочих проверенных личностей.
Павел не мог слушать поучений кукольного Чебурашки. Он уже готов был разломать телевизор, и рассеять его мелкие детали по бесконечным
лестничным маршам. Но Вадик вовремя спохватился. Одной рукой он схватил припрятанный бублик, другой - рацию, и ушел в обход.
Детский сад, - со скрипом кресла подумал Пахан.
- Резерв, откройте дебаркадер! - разнеслась по рации команда Оперативного дежурного.
Паша опешил.
- Да ему на двери надо очаг нарисовать! - чуть ли ни в рацию возопил взбешенный Павел. - Чтобы все поняли, что он Карло! И не более. А никто не может нарисовать. У всех кишка тонка. Вот поэтому этот Карло и командует. И теперь ему еще дебаркадер открой.
Нет, Паша искренне искал братства. Он хотел его. Чтобы все обнялись и плясали, в Резерве, вокруг телевизора, и никаких тебе будней. Но плясать удавалось не долго. То ли и в самом деле Кристалл носил в себе что-то роковое, что не давало праздным людям дышать, либо частые туристические делегации занесли какой-то непонятный вирус и народ не успевал вырабатывать иммунитет. Паша плюхнулся на диван.
Ему позарез нужны были свои люди, своя гвардия. И он был вынужден предпринять вербовку Елизарова.
Как-то с глазу на глаз он объяснил ему, что боятся в жизни, никого не стоит. На что Елизаров подло и притворно кивнул. Сволочь. Паша, конечно, не поверил его кивку и сказал, что поможем, в случае чего, поэтому бояться не нужно. Смелее нужно быть. И Елизаров снова упоительно кивнул. Может он и правда никого не боялся? - Паша даже глаза на секунду вытаращил. - Или просто придурок, почище Вадика? - Но тут Паша взял себя в руки и предложил в шутку нарисовать на двери Оперативного очаг. Так, для поднятия веселого настроения, оздоровления атмосферы в Службе. На что Елизаров задумался, да и не стал кивать. На что Пахан упомянул по поводу трусости. На что Елизаров ответил вопросом: а если это позиция?
«Волнорезов», - подумалось Паше. Не зря про него Палыч предупреждал. Пахан покряхтел и пошел в обход, но перед этим сказал:
- Я, - говорит, - Пахан. У меня за спиной Кантимировская дивизия, друзья влиятельные и фиктивный брак с квартирой в Москве. А у тебя что?
- Я верю, что любовь всегда права, я ждать ее всю жизнь могу-у, - пропел Елизаров в ответ выразительно.
Чего с идиотами разговаривать?
С этого дня у них началась откровенная нелюбовь.
Пахан вербовал новый, приходящий народ. Рассказывал про дивизию, про свои спортивные успехи в плане поднятия статической тяжести, освещал прогрессивные планы на жизнь и заверял, что не обидит. Так же он не забывал коситься в сторону вдруг появлявшегося Елизарова и сообщить про него вполголоса какую-то гнусную не разглашаемую вещь.
Елизаров же только напевал полюбившийся ему мотивчик.
- Я взываю к вашей совести, - внезапно пророкотал появившийся на пороге Вадик.
 
- Ой, мама, - зашептали губы Пахана. И не только от того, что не любил он, когда взывали к его совести, а оттого, что Вадик стал словно ассоциироваться к взывающей к нему его совести. Во как. Пахан так и свалился в диван.
- Итак, я взываю к совести, товарищи! - Вадик был неотступен. - Что вы делали третьего дня между первым и вторым этажем, между двумя и тремя часами ночи? Вадик спросил наобум. Но Пахан засуетился, потому что именно тогда они с Зинатуллой и Ромой где-то в том самом районе пили из общей банки. И откуда этот прохвост все узнал? Ведь они соблюли все меры безопасности, все живые камеры наблюдения были в мертвых зонах. А мертвые давно выпустили провода от излишнего любопытства. И как он узнал? Эх, влепить ему сейчас килограммов пятьдесят попеременно в каждое ухо.
- Подглядывал, подлюка? - прошыпел Пахан.
- Ни в чем ни бывало, - и Вадик так состроил изумленную гримасу, будто всю жизнь выступал на сцене, а не спал в креслах Резерва. Пахан сразу умолк. Ведь этого Вадика теперь ничем не расколешь, судя по гримасе. Скотина, видать прикидывался белой сонной овцой. Ах, комедиантишко!
Паша хотел вспыхнуть, он рванулся со стула, так что он перевернулся сиденьем вниз. И устремил на Вадика всю свою глыбастую мощную грудную клетку.
Но Вадик был Абсолютно трезв. И самое главное, что он не спал и был как никогда бодр. - Знаете ли, Паша, - начал он, - что такое любовь?
И Паша замер.
Словно немецкий Тигр, которому швырнули под гусеницы связку внезапных заготовленных гранат.
- Даже не так, - в раздумье Вадик чуть опустил глаза. - Вы знаете, что бывает, Паша, когда она уходит?
Паше крыть было нечем, он не привык был рассеиваться на всякую ерунду. На мгновение он остановился перед Вадиком. По лицу он пустил в странствие желвак, сжал неимоверно кулаки, потом оглянулся и увидел неподалеку дремавшего Елизарова.
- Вот! - указал он кивком на него.
Кивок на Вадика подействовал.
- Что? - изогнулся он вопросом и заворожено замер.
- Вот, почему он спит? Почему, я спрашиваю, люди спят, когда поднимаются
важные насущные вопросы бытия, - Пахан не знал, что еще сказать, но он готов был сказать все, что прейдет на ум, лишь бы не отвечать на злой вопрос про любовь, потому что женат был по фиктивному расчету. Хоть он давно себя убедил, что так живут все, но почему-то этот нелепый Вадик с огромным брюхом так и застал его, самого Пахана, врасплох.
— Вот почему он спит! - пророкотал Вадик, указывая на тихо спящего Елизарова. - Это, доложу я вам, позиция раба, которому безразлично не только общественные вопросы, но и личный вопрос про любовь.
 
Вадик опешил. Пахан тоже стоял и ждал, будто именно сейчас Елизаров во сне увидит ответ и огласит его суть. 
И вдруг свершилось чудо, и Елизаров зашевелил губами, и произнес:
- А что, если это позиция не раба, а нормального скромного порядочного человека?
- Что?! - возмутился Пахан. - Что он говорит? - будто не расслышал, будто не может понять без переводчика. - Разве можно в наше время можно быть скромным и порядочным? - наконец проболтался он. - Сегодня это преступно! Сегодня, когда страна борется за первенство во всем мире быть скромным и порядочным просто не серьезно! «Просто нельзя!» — сказал Пахан и разжал кулаки, чтобы развести руками.
- Можно, - тихо и уверенно, почти что, не просыпаясь, ответил Елизаров.

8. И снова Встреча.

Елизаров снова прогуливался по высотам Кристалла. Словно это и не этаж здания был, а целая скальная площадка, с какой открывался неохватный необозримый простор. Он видел прекрасную золотую листву, купающуюся в посеребренной дымке бабьего лета, вышки подъемных кранов, которые словно специально выпрямились во весь рост и гордились в лучах яркого осеннего солнца. Словно на параде перед сложным боевым походом, они блистали будками крановщиков, сверкали лентами тросов и красиво разворачиваясь влево-вправо отрабатывали слаженность, чтобы вскоре устремиться в дожди, снег и серое мятежное небо.
Вот также и я, - думал Елизаров, - сейчас налюбуюсь на эту красоту и опять вглубь преодолевать мрак и темень. Дай мне, Господи, молчаливого терпения.
И, вдруг, там внизу, среди маленьких прохожих, продолговатых синих троллейбусов, газетных киосков он увидел ее.
Она стояла у шоссе и словно раздумывала, куда ей ехать?
Вид у нее был такой, будто она была на грани принятия важного решения. И Елизаров понял, что в этом случае, в этой ситуации его простой кивок ничего не сделает. Она его просто не увидит тут за стеклом огромного нежилого исполина. Они с ней были букашками посреди мегаполиса плывущего в океане цен, автомобильных пробок и меркантильных связей.
Он еще немного постоял, потом взял за ширмой такелажников трос, вынул самое небольшое стекло из алюминиевой рамы, привязал трос к швеллеру несущей опоры и спустился на улицу. Никто из прохожих даже не обратил на него внимания. Люди настолько уже не удивлялись происходящему, что спокойно подумали, что снимается очередное шоу по отъему денег у населения и шли дальше. Елизаров подошел к ней в тот самый момент, когда она уже приняла решение и вскинула руку для голосования такси. Елизаров спокойно и нежно взял ее за руку и увлек за собой. Так же спокойно и нежно как совершал свои кивки. Кто бы знал, как они ему даются! Она несколько сопротивлялась, поворачивалась то влево, то вправо, словно бездушная мачта
 
подъемного крана, но потом поняла, что человек, ухвативший ее за запястье ¬- он, и перестала сопротивляться.
Он подвел ее к тросу и озадачился. Завтра он найдет транспортировочную кабину. А сейчас он поведет ее через главный вход.
Люди вначале изумились появлению Елизарова в рабочее время не на рабочем месте, да еще с прекрасной спутницей. Но Елизаров только задумчиво улыбался и раздавал кивки. Неизвестно как их пропустили в секретное здание, да еще на самый верхний этаж.
Когда они поднялись и остались одни в огромном пространстве залитым солнечным светом, он снова нежно взглянул в ее светлые глаза и кивнул, словно приглашая в свое необозримое пространство. А сам взгромоздился на застывший во времени эскалатор.
Она плыла в рассеянном золотистом свете бабьего лета, осторожно, словно оценивая свое новое жилище. Внизу остались троллейбусы, нащупывающие прежние маршруты, такси, останавливающиеся по ее требованию и выстроившиеся в очередь. Они настойчиво ждали ее, словно она пошла в киоск за газетой.
Он смотрел, как она плавно проплывает по периметру, нетронутого никем пространства и удерживал в себе неслыханную радость, от которой мог вполне свалится на ступеньки и покатится кубарем вниз, до самого Резерва. Но Елизаров обладал мастерством Кивка и, видимо поэтому, удерживал в себе всю наличную радость, вызванную светом, ее великолепным скольжением и пространством, в котором они оказались в эту минуту. А была ли минута? Может, ее уже не было? Может, она испортила стрелки городских часов, и существовало вечное ее скольжение среди замерших эскалаторов и его сумасшедшего внутреннего ликования.
Им не нужно было говорить друг другу ни слова. Будто и она вдруг освоила искусство Кивка, и достаточно было только взгляда, чтобы быть счастливым. «Мы смогли бы прожить здесь с тобой всю жизнь?»
«Конечно, вот только отобью телеграмму вниз, что я, Елизаров - специалист по холодильному оборудованию, остался устранять аварию и прикрывать нижние этажи, поэтому пусть немедленно замуруют вход»
«Ох, неужели это возможно? Всю жизнь глаза в глаза и ничего больше?»
«Да, ведь в этих глазах все, и последняя осень и первые заморозки и вечная весна .... »
«А как же они?»
«Да не нужны мы им»
Она плавно обходила периметр. Совершенно не замечая старого ковролина под легкой ножкой, ни старого, но очень высокого потолка. Ей нравилось, что Елизаров так нежно не сводит с нее глаз. Ей казалось, она так вечно может купаться в солнечном свете и его любви.
«Не отправляй такую телеграмму»
«Почему?»
«А вдруг и правда будет какая-нибудь авария»
 
Их счастливая жизнь продолжалась и продолжалась. Она рассказывала ему глазами какие листья ей сегодня удалось собрать вон в том парке, что разлегся за автобусной остановкой. Каким славным пируэтом кружился каждый, оставляя чудное воспоминание. И он всему верил. Он сидел на молчаливом эскалаторе, и ни разу не приходило ему в голову отремонтировать его мертвые узлы. Он не вспоминал о людях, что остались там, внизу, в глубинах Резерва. Которые, видимо, поверили в его последнюю телеграмму и тотчас исполнили инструкцию из синей папочки, и в самом деле заблокировали выход.
И Елизаров был счастлив.
Ему ничего не нужно было кроме плывущей перед ним Нимфы.
Но идиллия вскоре должна была закончиться, потому что пошли дожди. Они как сплошной занавесью смутили все четкие очертания близлежащего парка. Прохожие превратились в непонятные точки, выставив небу кляксы черных зонтов. У нее изредка складывалось впечатление, что люди специально отгораживаются от ее светлых глаз и будто винят их во всех напастях.
Он только сидел на эскалаторе и улыбался. Он знал, что непогода пройдет, а ее не нужно ни в чем успокаивать, поймав однажды его мудрый любящий взгляд, она все поймет сама. Как и он понимал, ловя ее взгляды, из чего состоит вода, почему светят звезды, как устроено небо.
Молчание было превыше всего, словно они пообещали друг другу не разговаривать. И не одним кивком не нарушать своей идиллии. Возможно, над ними внизу смеялись бы, если бы узнали про их существование. Но никто не хватился их пропажи. Они ушли налегке, он ¬прикрывать Резерв, глядящий телевизор про монстров и не о чем больше не соображающий. Она - махнув на прощание таксистам и, исчезнув, словно НЛО.
Надо сказать, что он больше не вспоминал о футболе. Видимо, светлый всегда чистый обзор воздушного пространства, а также присутствие ее не давали повода для воспоминаний о прошлых пристрастиях.
Она тоже совершенно не вспоминала поездки на дорогих машинах, по дорогим магазинам. Она стала удивительно самодостаточной. Но все-таки, почему-то иногда, словно бы какая-то грусть проявлялась на ее лице. Или это было роковое предчувствие? В такие минуты она глядела на беспечного Елизарова, сидящего на эскалаторе, и с сожалением дyмала:
«Он ни о чем не подозревает .... Или, может он и в самом деле настолько мудр, что ничего не боится»
Вскоре посыпали первые зимние хлопья. Не пытаясь разглядеть их, она вставала на цыпочки, удерживаясь за поручень, словно боялась упасть через стекло. Ей никак не удавалось сложить из хлопьев веселую возвышенную мелодию или сшить из них красивый праздничный наряд. Все они, каждая из них, походили на повестки вон тому молодому человеку, что сидит на эскалаторе и словно немеет от красоты окружающего пейзажа.
«Зачем она думает? - смотрел он в окна, радуясь потокам белых линий, не пытаясь разглядеть каждую снежинку. - Зачем мельчить? Сейчас не увидишь сути в каждой снежинке. В ней и правда можно узнать только аккуратно
 
написанные повестки. Глядеть нужно шире. Радоваться, как ветер срывает последние, не успевшие опасть листья. Как он сплетает белые тонкие шелковистые линии в толстые сильные жгуты и создает из них стропы большого еще не виданного парашюта. «Зачем печалишься?» —говорил он ей своим блаженным взором. - Пусть дождь старается отстоять свое первенство. Пусть кидает свои злые плевки в наши с тобой окна. Он глупый и слабый. Он делает это от неверия, что через год придет новая осень и он будет полновластным хозяином. Он не понимает, что все не вечно, кроме нас с тобой. И нам теперь жить зиму. Ты еще не знаешь, как она прекрасна! Как бела ее шуба. Как глухо в парке. Как со звоном скрепят кабинки колеса обозрения, чуть покачиваясь под потоками хулиганистого ветра. Как великолепны оттенки серых морозных сумерек. Поэтому не говори, что это повестки. Это известия».
«Все-таки ты склонна считать, что это повестки. Возможно, большинство людей, как и ты, примет их за повестки и тут же начнет кучковаться, потому что так веселее идти на бойню. Но я не вижу повода идти куда-то. Зима прекрасна, просто кто-то не знает об этом. Кому-то не терпеться дорожить своим мнением и своими привычками. Поэтому они будут забрасывать нас разными повестками, чтобы им не умереть от скуки. Не поддадимся же им. Они не знают высшую истину одиночества».
«Но мне страшно за тебя, - смотрела она своими светлыми широко раскрытыми глазами на, беспечно сидящего, на эскалаторе человека. - Внизу какие-то люди. Они с флагами собираются и скандируют тревожные лозунги. Возможно, они пришли за нами»
«Не бойся. Они и сами не знают, что им нужно. Лучше посмотри, какая прекрасная дымка окутывает город. И высотные дома так и говорят, что волноваться нечего. Учись у них стойкости».
Она смотрела на дома и верила его словам и яркому свету их окон. Внизу у нее наверняка остались подруги. Но они так часто говорили о меняющейся моде и богатстве машины своего очередного парня, что ей больше не хотелось к ним».
У нее теперь был парень сидящий, словно памятник на постаменте на своем эскалаторе и было просторное помещение, наполненное живительным светом.
«Что он сделал для тебя твой этот парень?» - доносились до нее снизу визгливые женские возгласы. - «Ты совсем про нас забыла. Так нельзя, ведь тебя в жизни ничего не интересует»
«Ну и слава Богу, - отвечала она. – И меня интересует он, который отыскал единственное для меня жизненное пространство во всем мире. Теперь я счастлива»
«Ты заблуждаешься»
«Нет, я счастлива. Оставьте нас»
«Нельзя любить одного. Это вредно. Ведь его могут забрать в армию, ему могут прислать повестку, и ты можешь остаться одна на веки. А это вредно …»
 
Внизу люди строились в колонны и ходили вокруг Кристалла, размахивая флагами и транспарантами. На самом большом было написано «Вы себя обделяете». На другом, поменьше - «Мы вас спасем».
Иногда она с ужасом глядя вниз, спрашивала у него:
«А если они придут сюда?»
«Не бойся, - отвечал он, - их ребята не пустят. Они прикроют нас. Ведь не положено кому попало входить в секретное здание. Где внизу реактор, а сверху авария»
Внизу колонна демонстрантов остановилась. И перед ней выехал мужчина на черном Мерседесе. Он встал на крышу машины, взял в руки громкоговоритель и во всеуслышание провозгласил о том, что заточенную женщину необходимо спасти. Он во всеуслышание попросил поинтересоваться толпу «Зачем она ему?». Елизаров даже улыбнулся такому провозглашению.
«Как зачем? Любоваться», - провозгласил он молча, с улыбкой.
А какими местами он будет любоваться? - громыхало по территории парка. «Не местами, а целиком» - улыбался Елизаров и не отрывал глаз от нее и прекрасного серого ноябрьского неба, напротив которого она стояла.
И тут разгневанная человеческая масса пошла на абордаж Кристалла. Стиснувшие зубы лица желали свободы заточенной женщине. Они сейчас освободят ее и покажут, как нужно ей жить. А вора, заточившего ее в клетку, убьют, скинув с высоты на предзимний асфальт.
Толпа, организованная в колонну, осаждала вход. Но двери не открывались. Тройная защита Кристалла сработана была на славу. Ромка, Вадик и Пахан только улыбались в лица разъяренной толпы. Им не было дела, по какой причине те хотят ворваться в здание. Контролеры холодильных установок уже давно ждали осады. Нет, их никто не оповещал. Просто весь их образ жизни, все их естество желало этого. Им хотелось приключений, в которых они одолеют Монстра. И может быть даже, получат за это премию. И теперь, когда осаждавшие стали реальностью, они были готовы использовать весь арсенал средств, начиная от бронированных щитов на вакуумных рессорах, заканчивая пушками, излучающими психотропные волны.
- А чего они хотят? - вдруг спросил Ромка.
- Штурмовать Кристалл, - глупо ответил Вадик с идиотской улыбкой.
- Вообще-то правильно, - согласился Ромка.
- Мне-то все равно, в крайнем случае, мы применим психотропию, -
высказался Пахан, выпятив мощную грудь. - Этих людей мне нисколько не жалко, они молчали, когда у меня отбирали бензоколонку.
- С другой стороны не хочется быть пушечным мясом, если они пробьют оборону, - тут же поправился Пахан, глядя на то, как полетели камни в бронированные стекла Кристалла.
- Тогда мы с честью выполним долг контролеров, - спокойно сказал Рома. И Вадик расплылся в улыбке, произнеся «Братан».
 - Господа, сотрудники здания! - раздалось под ноябрьским небом из громкоговорителя. - Вас обманывают. Вы защищаете чьи-то глупые 
интересы. Разве вы не свободные люди, чтобы взять и пойти домой, оставив нам ключи от дверей. А мы уж не возьмем ничего ценного, обещаю вам. Мы возьмем только одну грешную женщину, что укрылась на вашем чердаке и одного мужчину, который ее похитил. Уверяю вас, ни один лист чистой бумаги, ни говоря уже о более дорогом имуществе, не пропадет из этого здания. Оставьте ключи и идите домой!
- Про какой чердак он говорит? - спросил Ромка.
- Про свой, наверное. Сейчас я окно открою и со второго этажа ему на чердак-то его чего-нибудь и оброню. Не посмотрю, что инструкция не разрешает. Он сейчас такой лист чистой бумаги поймает у меня.
- Нет, а все-таки, уж, не про Елизарова ли идет речь? – задумчиво спросил Пахан.
- Елизарыч аварию устраняет, нас прикрывает, - спокойно ответил Вадик, потом взял сломанный принтер и пошел на второй этаж. - Сейчас, сейчас ты у меня дождешься умная говорящая голова. Давно твой чердак не проверялся на изгиб.
- Да кто видел эту аварию! - раздумчиво произнес Пахан. - Всем просто было выгодно думать, что там авария, чтобы меньше ходить по этим дебильным обходам.
Тут же открылось окно, и сверху полетел принтер. В толпе заохали, и в открытое окно тут же полетел град камней.
Вадик с кровоподтеком в неистовстве спустился, схватил стул и устремился обратно.
- Вадим, хорош! - попытался остановить его Ромка. Но было поздно. Вскоре в толпу полетел и стул, но толпа была готова к такому развороту событий и готова была уже расступиться, но видимо поняла, что это всего лишь стул, и только выставленными вверх руками подпружинила его и понесла как по волнам, извергая странный упоительный хохот.
Вадик вернулся разъяренным. Его оскорбили, и он теперь решил мстить.
К вечеру пыл осаждавших остыл. Обив кулаки о бронированное стекло Кристалла, ободрав глотки отборными ругательствами, толпа потеряла монолитность и разбрелась по парку.

9. Справедливость.

 Мужчина, организовавший штурм уговаривал толпу отдохнуть, поил водкой и готовил к утру новый штурм. Вдруг из тени к нему вышел человек. Он был среднего роста, но очень плотный. Его фигура, словно глыба, отколовшаяся от скалы, сама собой внушала уважение и ропот.
Мужчина на секунду онемел.
- Не бойтесь, - сказал незнакомец. Он был укутан в плащ, словно скрывался от кого-то. - Ведь вы тут главный.
Мужчина уже и не знал, что сказать. Вроде как он и был главным, но перед глыбой в плаще ему хотелось сказаться уже и неместным.
- Не бойтесь, не бойтесь, - приободрил его незнакомец и похлопал по плечу.
- Давайте присядем.
 
Они присели на холодную лавку парка.
- Понимаете, в чем дело. Я примерно представляю, зачем вы пришли. И могу помочь Вам.
- В самом деле?
- Ведь вы пришли за восстановлением справедливости?
- Да! - как-то оживился мужчина. - Я пришел за женой, - сказал он чуть
поперхнувшись от нетерпения.
- За женой? - вскинул бровь незнакомец.
- Ну да. Ее украл некто спустившийся на веревке с верхнего этажа этого
дома.
- Ах, вот в чем дело. Теперь мне многое становится понятным.
Тут незнакомец взял задумчивую паузу и вытянул плотно сжатые губы. - А что, если я вам верну жену и того человека в придачу?
- Да что вы? Я буду Вам несказанно признателен, - всем корпусом развернулся мужчина к незнакомцу. - У меня дороже жены нет ничего в жизни.
- Но при одном условии. Вы поможете мне вернуть бензоколонку.
- Бензоколонку? - и мужчина задумался.
- Что, по-вашему, жена не стоит бензоколонки? Тем более, некогда
принадлежавшей мне?
- Да нет, что вы, конечно, стоит. Но где, какую бензоколонку я должен вернуть.
- Любую, - не раздумывая, ответил незнакомец.
- Хорошо, идет.
И они ударили по рукам.
Но решено было на следующее утро штурм продолжать.
 
«Они же пришли за нами, - говорил ее тревожный взгляд. - А ты ничего не предпринимаешь. Просто сидишь на эскалаторе и не сводишь с меня глаз. Словно медиум».
«Не бойся. Они не страшны»
 
Незнакомец был Пашей. И теперь, когда наступило новое утро и осаждавшие взялись за дело, а обороняющиеся взялись за рычаги управления щитами на вакуумной подушке, Паша незаметно пошел наверх, туда, где устранял аварию Елизаров.
В связи с напряженной обстановкой обходы были сокращены, и Паша не встретил ни одного патруля.
Но, добравшись до замурованной мощной двери с надписью «Осторожно, ведутся аварийные работы» остановился.
Что он ни делал, не мог отомкнуть хитрого запора. И тогда он решил пойти на хитрость. Он громко стал звать Елизарова. - Елизаров! - орал Паша, словно пьяный, и долбил кулаками в дверь. - У тебя родственника в милицию посадили, выкуп требуют, - горланил он. Но никто не отзывался. - Тебе бесплатную путевку дают в Анапу! Соглашайся, дурак.
 «Я тебе помогу аварию устранить», — наконец сказал он и сел на ступеньку.
И вдруг где-то в стене заработало радио:
- Иди, работай на заводской конвейер, - вещало оно в каком-то контексте. Оказывается, передавали театрализованную повесть. - Зарплата достойная, график надежный. И нечего вспоминать про разные бензоколонки.
Паша взбесился и долбанул кулачищем о стену: чтобы он, Пахан, работал на каком-то заводском конвейере.
- Не на каком-то, а на самом достойном, - громыхнуло радио и замолчало. Толпа тем временем буйствовала. Осаждающие поняли, что через центральный вход здание не взять. Поэтому стали распространяться вокруг здания, чтобы найти всякие дыры и лазейки. Но не найдя ни одной лазейки, они, видимо, решили ее проделать. Взяв в руки лом, кто-то стал ковырять Кристалл и тут же произошел приличный разряд. Человека откинуло в толпу, а лом со свистом взлетел вверх и завертелся метрах в пятнадцати над землей. В на мгновение ослепленных обезумевших глазах людей таяли остатки синей дуги, вырвавшей лом из рук.
Паша покряхтел, привстал и предпринял следующую атаку двери.
- Открывай немедленно! - долбанул он кулаком. - Машину подарю, красивую, от ключа заводится, в Детском мире купил. - Он шарахнул в дверь ногой. И тут же заиграло радио Марш Мендельсона.
- Не видать тебе бензоколонки как собственных ушей, слышалось сквозь музыку.
- Сволочь, - выругался Паша. - Братан, открой, как брата прошу! Я тебе пылесос даже могу предложить, который ковры чистит очень хорошо. Ты таких никогда не встречал. Он очень мощный! - провопил Паша жалостным голосом, на какой только был способен. - Открывай, сволочь, я знаю, с кем ты закрылся.
Елизаров все так же сидел на эскалаторе посреди огромного свободного пространства. Ранние сумерки ноября высвечивали за окнами отдельные фонари. Но еще не совсем стемнело и серая загадочная дымка с начинающимся легким снежком за окнами, наполняла помещение ощущением сказки.
«Неужели ты ничего не слышишь? - тревожно вопрошали ее глаза. - Ведь с утра под окнами не кончаются угрозы и ругательства. А в дверь вот уже полчаса кто-то неистово долбит и, кажется, чего-то требует. Неужели тебе не страшно?».
«Разве ты не слышишь Марш Мендельсона?» - отвечает он и радуется нарождающемуся снегопаду. Как красивы будут осаждающие!
Но сейчас прекрасней всего она. И хоть глаза ее тревожны, но он знает, что пелена ночи не сможет захватить их.
 
Наконец лом грохнулся на асфальт. Хорошо, что никто не пострадал. Потому что люди, уже привыкшие после электрического разряда к свету, вовремя разглядели его и отбежали в сторону. Он тут же был поднят и кем-то ловко запущен в стену Кристалла. Произошел еще один разряд, и лом снова завертело в воздухе. И он снова грохнулся под улюлюканье толпы.
Видимо, была включена какая-то электрическая защита здания. Осаждение становилось опасным.
И все-таки кто-то из осаждающих еще раз, что есть силы, метнул лом в верхние этажи. И о чудо! Разряда не случилось. Лом врезался в стеклянную стену и сорвал алюминиевый подоконник. Толпа возликовала от своей первой победы. И эта победа предала ей новых сил и азарта.
Непонятно, почему осада здания, происходившая так долго, совсем не вызвала внимания правоохранительных органов. Может, охрана настолько была уверена в надежной защите здания, а прохожие уверены в том, что снимается очередной боевик, а Елизаров просто, как всегда, был спокоен, что сообщить в милицию было некому. Как ни странно.
И все-таки патрульная машина приехала. Ее вызвал сам Мужчина. Потому что понял, что здание так просто испугом, да и дешевыми трюками в виде камней и найденного по большому случаю лома, ему не взять. Он кратко объяснил сержанту суть дела. И получил его сочувствие. После чего сержант попытался пройти в здание.
Но его не пустили, даже под видом того, что идет поимка важного преступника. У двери по внешней связи ему ответили, что здание на особом положении. И проход в него разрешен только в самом критическом случае.
- Да какой же вам еще критический случай-то нужен! - буквально плакал взбешенный супруг.
- Нужно предписание вышестоящих инстанций. Здание не подчиняется милиции.
- Да каких инстанций? Вы что, с ума, что ль, сошли? Вы что, вне закона? Вы что порядка не знаете? - взывал муж, совершенно перевоплотившийся из пирата и налетчика в отчаявшегося гражданина.
- Такова инструкция здания, - дежурно отвечал безропотный голос.
- Как же быть? - растерялся супруг, поглядев на сержанта.
Сержант сделал серьезную мину и аккуратно переписал адрес здания к себе в блокнот.
- Будем работать, - сказал он Мужу и отдал честь. Больше его не видели.
 
«По-моему, если бы у тебя была кисть, ты бы меня сейчас нарисовал». Он только сидел и молча, загадочно улыбался.
«Что ты сидишь, словно скульптура?»
«Как прекрасно! Такое не приходило ни к кому в голову. Скульптура на сломанном эскалаторе».
 
Наутро начался новый штурм. Кто-то притащил высоченную лестницу, кто-то длинную веревку, кто-то привязал к ней крюк и начал кидать в направлении верхних ярусов. Наконец она зацепилась за алюминиевую раму, и кто-то возликовал. Из толпы в небо вознеслись наработанные разгульной однообразной жизнью гортанные крики. Потом полетели новые крюки с веревками. И некоторые со звоном цеплялись за фасад красавца здания. Такое впечатление, что люди хотят удержать его у земли, будто он куда-то собрался лететь, а если у них не получится удержать, то они сами прицепятся и улетят вместе с ним как на воздушном шаре.
Самоуверенность осаждавших возрастала в геометрической прогрессии, в зависимости от того удалось ли зацепить крюк или залепить комком грязи один из крохотных участков окна.
А кто-то уже собрался вскарабкаться при помощи веревки и хотя бы взглянуть в эти верхние гигантские окна.
И все-таки скорее не любопытство правило их неистовым порывом. Скорее это было чувство страсти, чувство объединения и сопричастности стихии, что вела их в неведомое. Было бы так же не плохо, если бы потом заплатили, как пообещал этот уверенный человек на Мерседесе, и еще было бы совсем хорошо проявить свою дикую удаль на глазах всех, кто останется внизу в этот момент. Ведь такой вопиющий момент не сможет просто так стереться из памяти и послужит хорошим довеском, формирующим личный авторитет в местном обществе.
И это были взрослые люди, - с ужасом смотрела она вниз. - У которых, наверное, были дети, родители, традиции.
Вот двое осаждавших, как павианы, уже карабкались, чтобы рассказать всем, какое там вверху, за открытыми от бесстыдства огромными окнами чудовищное действие происходит. И возвестить об этом первыми всему миру, и призвать весь мир к строгому осуждению и увидеть смятение и ужас на лицах осужденных.
И вот уже первая радостная физиономия появилась в квадрате большого окна. Она не говорила легкое «Привет». Оно утверждало наглое «Ага, попались».
Но Елизаров спокойно сидел на эскалаторе и наблюдал, как физиономия все более походит на кляксу или на палый коричневый кленовый лист и все более не может противостоять нарождающемуся дождю и постепенно сползает вниз· под его размывающей сущностью.
Через мгновение стекла снова были чисты. Дождь — это земное время, нити которого, словно стрелки, считают ритм и отклоняют все не состоятельное и временное.
Толпа с трудом поймала двух сорвавшихся своих представителей, и издала нечеловеческое возмущение.
«Они разбились?» - с тревогой спросила она Елизарова. «Будем надеяться, что нет» - сказал он.
В этот момент вверх полетело злобное ругательство.
И тут же словно с крыши Кристалла сорвалась молния. Она пронзила легкую пелену дождя и образовала кратковременную радугу. Она держалась в 
воздухе секунд десять, достаточно чтобы осаждающие почувствовали ее великолепное соцветие.
Но толпе видимо в тот день было не до соцветий. Тут же в верхние этажи полетел все тот же лом. И извлек новый трескучий разряд.
- Да это же целый генератор энергии! - возликовал Мужчина и тут же достал мобильный. Борьба за Жену продолжалась.
Он позвонил своему другу кандидату хозяйственных наук, чтобы тот связался со своим другом - кандидатом Физико-математических наук, и чтобы тот что-нибудь продвинул полезное в области поимки электричества, а также вредных шпионов, которые прячут это электричество от исстрадавшегося человечества.
Рома, Зинаттула и Вадик хорошо себя чувствовали в недрах Кристалла. К их удивлению, им и предпринимать ничего не нужно было для его защиты. Кристалл, словно хорошо отлаженный, запрограммированный робот сам справлялся с отражением нападающих. Он, то выдвигал мощный вакуумный щит, то давал разряд электричества по фасаду, то поливал водой из секретных будто бы оросительных установок.
- Чудеса, - удивлялся Ромка, когда неведомая сила включала громкую связь и тут же после окончания краткого вступления к Щелкунчику, вещала: «Товарищи мазурики, атаки бесполезны, лучше сложить дерзкие измышления и идти домой воспитывать детей».
Окончательно воспрянувший ото сна Вадик так и покатывался со смеху.
- Что же там за секрет? - спрашивал Зинатулла старшего смены Конова. Конов, отслуживший двадцать лет в ПВО, только многозначительно улыбался. Мол, все ни так просто, есть у нас еще чем Родину защищать. Контролеры холодильных установок не сильно противились общей блокаде здания. Они находились на часовой тарифной ставке, еда у них была, в выполнении долга они сомневались мало. Поэтому спокойно несли дежурство.
- Товарищи, солдаты-контролеры здания! - громыхнула однажды со стороны Мерседеса. - Вас нагло обманывают. Вы защищаете чужие и чуждые вам интересы. Там, наверху у вас затаился разбойник, сотрясающий законы общества. Он увел чужую жену. Если не верите, то проверьте не медленно. Пока не поздно. Задумайтесь, я призываю вас, пока не поздно, за что вы получаете зарплату? Чье счастье вы контролируете?
Последние слова, по расчету мужчины, должны были сыграть ключевую роль и возбудить самолюбие работников Кристалла. И будь среди них горячие головы, услышавшие эти слова, давно бы уже кто-то побежал на второй этаж проверять, как Елизаров устраняет аварию.
Но Контролеры холодильных установок были спокойны. Видимо бесчисленное количество обходов, хочешь ни хочешь, а приучало их к монотонной размеренной жизни, исключающую, всякие скоропалительные действия.
Они трезво рассудили, что сейчас они должны контролировать вход в здание. В остальном же существовал Главный дежурный.
 
Главный дежурный, он же Корженков Василий Петрович, находился перед огромным числом мониторов. Сейчас он наблюдал толпу осаждающих и двух сорвавшихся «альпинистов», которых поили водкой. А несколькими днями раньше он наблюдал, как Елизаров увлек в верхний ярус незнакомку. Также он видел, как стучит Паша в жесткую бронированную дверь и призывает открыть ему.
Итак, он видел многое.
И хоть и не мог видеть, что происходит там, во втором ярусе, потому что там и впрямь случилось что-то такое, что помутило свет во всех мониторах, отвечающих за верхние этажи, он, тем не менее, знал имя незнакомки. И как она оказалась в Кристалле. У него была богатая компьютерная база данных. В которой, только по фотографии лица, а то и по фигуре можно было узнать всю подноготную человека.
Оказывается, эта незнакомка давно жила с Мужевым Геннадием, но не являлась его женой. Она приехала в Москву из далекого города, как и многие ее сверстницы, для завоевания высот или хотя бы места под Солнцем. И какое-то время ездила на Мерседесе с Мужевым и подписывала бумаги, какие он ей давал. Естественно, она боялась, то Мужева, то чужого города, то чужого быта, то подписанных неизвестных бумаг. Нет Мужев ее, конечно, любил, и очень дорожил ей, поэтому хотел как можно крепче связать ее.
Тут Главный дежурный провел по лицу пальцами, словно устал от этого непрерывного потока информации, что лилась из вечно немых мониторов. Словно он устал от возложенной на него обязанности - сопрягать и связывать все части разнородной информации и выстраивать стройную цепочку событий. Потому что недаром когда-то был математиком.
Он вздохнул, налил из кофейника кофе и расстегнул ворот белой рубахи. Сейчас перед ним в рабочем компьютере сосредоточилась вся информация, касающаяся судеб людей. И теперь как простой человек, он хотел разобраться в ситуации и прийти на помощь тому, кто больше этого заслуживал.
Он не хотел открывать железную дверь для Паши. Отчасти оттого, что уже по горло был сыт его оскорблениями и сеянием смуты в коллективе, отчасти оттого, что презирал его мещанское стремление к бензоколонке как к мифическому источнику счастья.
Пусть хоть голову себе разобьет в порыве стука, - подумал Оперативный.
Он не хотел и входить в ситуацию Мужева, который самоотверженно под дождем вещал через громкоговоритель, просвещая своей полуправдой его сотрудников. Потому что с той женщиной, которую вел Елизаров, Мужев никогда не состояли в законном браке.
Он не хотел помогать упавшим со стен несчастным людям, которые стали заложниками своей непутевой страсти. Хотя и давно уже вызвал скорую помощь, и та приехала, и забрала пострадавших. Это была не помощь, а всего лишь соблюдение должностной инструкции.
Так же он не очень хотел помочь Елизарову. Который, хоть и честно выполнял обходы, буравя лбом ночное пространство, честно исполнял распоряжения и не считал их дурацкими. И все-таки он не хотел ему помогать.
Иногда он казался ему нелепым, когда тот застывал перед огромным окном верхнего этажа.
Но то, что жизнь бывает нелепой, Василий Петрович знал. И часто, чтобы отстоять свое достоинство нужно не бить себя пяткой в грудь, не бить чью-то морду, ни искать правду у тех, кто ее не скажет, а честно и тупо выполнять обязанности. Он как математик когда-то давно понял, что в сложных формулах можно разбираться и понимать их, но при этом некоторые изначальные равенства необходимо взять на веру. И потом, когда стал оперативным он взял на веру четкое соблюдение инструкции. Это и создавало его статус как профессионала.
И теперь, когда Елизаров там якобы устранял аварию, Корженков очень хотел ему поверить, тем самым закрыв глаза на инструкцию. Потому что тот был не карьерист. Да и потом, ведь аварии бывают разные. Он немного знал Елизарова и вполне мог предположить, что тот переживает какую-то внутреннюю аварию. Тут он задумался. «Да, все мы, если разобраться, переживаем какую-то внутреннюю аварию», - подумал он. И что там случилось, Корженков, конечно, не знал, но решил довериться Елизарову. 
И теперь он посчитал так, что пока не поступит соответствующих распоряжений - открывать дверь в верхние этажи он не станет.
Голоса в здании пропали. Они либо померли из-за смещения внимания к внешнему раздражителю в виде поселившейся на улицы толпы. Либо перешли в ее лагерь.
Толпа же бесновалась. Она стала плотной однородной массой, окружившей дом. Временами она толстела, вздымалась, извергала мощные шумы, время от времени высовывала из чрева лестницы и приставляла их к фасаду здания. По ним тут же карабкались отдельные выпестованные толпой смельчаки, личности, несущие вверх содержание толпы, сами являющиеся толпой, но имеющие высокий процент отваги.
Вот и сейчас несколько лестниц взметнулось ввысь и сразу несколько физиономий предстало перед Елизаровым и его сообщницей. Они мерзко корчились, выражая крайнюю неприязнь.


10. Менеджер по продажам.

- Ой! - воскликнула она, увидев в окнах страшные физиономии. Елизаров, сидя на эскалаторе даже не повел бровью.
«Понимаешь, - так же мысленно отвечал он ей. - Дело в том, что в наше мирное, но лукавое время очень легко угодить в плен. Понимаешь, если раньше вражеские войска брали в плен контуженных солдат, то теперь брать им уже никого не надо. Простым людям, просто кажется, что они простые. На самом деле их давно уже призвали в солдаты, выдали униформу по современной моде, поставили на довольствие и отправили на войну. Так вот эти простые, не о чем не подозревающие люди, после очередного бомбового налета, в виде де фолта, кто, потеряв своих близких, кто, потеряв документы и остаток памяти, кто, потеряв любовь, которую вынесло взрывной волной в
другой город, теперь ходят, мечутся и сами ищут те надежные многообещающие руки, которые бы укрыли их от неразберихи. В городах даже есть конторы по приему таких вот людей. И люди сами приходят и сдаются. - А чем можете служить? - спрашивают там. - А всем, - отвечают они. - Тогда берите лестницу и идите с нами».
«Вот как! - раскрывает она невинные глазки» 
И Елизаров медленно сполз с эскалатора подошел к окну, где маячила наглая физиономия, вынул стекло и пригласил Джентльмена в дом.
- Э-э-э, - замялся тот, чувствуя подвох. И ему захотелось плюнуть под ноги Елизарову и быстрее бежать вниз по лестнице, победно крича, - И все-таки я плюнул в него….
Но Елизаров немым, но настойчивым кивком пригласил гостя войти. И неизвестно почему, гость повиновался. Он боязливо, но все-таки оторвался от лестницы и прошлепал в светлое просторное помещение.
Незнакомец был роста выше среднего, сложения не хилого, коротко остриженный. Он, то лукаво озирался по сторонам, а то презрительно в упор глядел на хозяина. Елизаров то же смотрел на него.
- Извините, что не предлагаю сесть, - сказал Елизаров, задумчиво глядя на гостя. - Некуда. Разве что на эскалатор.
Незнакомец тут же забродил по сторонам глазами. И весь вид его теперь показывал, что не собирается он точить лясы со всякими встречными, а хочет что-нибудь стырить и бежать.
- Зря вы тут что-нибудь ищите. Ведь вы хотите что-то украсть?
Незнакомец зло посмотрел на Елизарова.
- К сожалению, украсть здесь Вам нечего. Ведь вы привыкли воровать книги из типографии, не так ли? А потом пропивать вырученное с друзьями в ближайшей кафешке.
Незнакомец от удивления выпучил правый глаз (откуда этот чел узнал про книги?). А второй его глаз принял ехидный оборонительный прищур. Он словно боксер принял стойку и приготовил прищуренный глаз на случай предстоящей атаки.
- Так что книг у меня нет, говорю Вам сразу. Но могу рассказать немного того, что в них бывает написано.
Незнакомцу захотелось тут же ответить, но он решил еще выжидать.
- Вы сейчас вспоминаете, как красиво загорались абажуры на маленьких уютных столиках кафе. И вы с друзьями разливали по первой. Незабываемое время, которое хотелось повторять и повторять. И вы повторяли и повторяли, пока не закрылась типография.
Незнакомец морщился. Ему было противно от читанной ему неизвестно кем морали. И зачем он лез так высоко? В это непонятное стеклянное помещение. Где есть только огромный пол как вертолетная площадка, да два умерших пыльных эскалатора. Пыль так и сеяла, так и бросалась в глаза под постоянным со всех сторон заливающим пространство светом. От которого невозможно было скрыться. Возможно, всему виной оптический эффект стен
 
целиком состоящих из стекла. Свет, то преломлялся, проходя через стеклянную плоскость, то рассеивался и все предметы в этом помещении попадали под его воздействие и находились, словно в световом коконе. Вот и этот человек, укравший чужую жену, благодаря этому оптическому эффекту был светел.
Чудеса…
- А на следующее утро хотелось книг, как средства для опохмела, - грозно пророкотал Елизаров.
И незнакомец, щурясь от окружающего света, презрительно смерил того глазами Елизарова.
- Вы выносили бедные, зачастую еще не успевшие обрести обложки книги через проходную типографии и вам не было ни капельки стыдно. Когда вас спрашивали женщины-охранницы что вы проносите в своих заплечных мешках, вы буркали себе под нос вторсырье и шли дальше. Изредка вы дарили охранницам по коробке конфет, и бедные женщины немели. А бедные книги так по-варварски сваленные в один мешок становились предметом спекуляции. Вы их продавали, словно рабов на черном рынке. Из чувства наживы и презрения ко всему непонятному, тому, о чем говорилось в них. Продавая, вы себя чувствовали не только бизнесменом, но и спасителем общества от опасной ереси. Вы считали, что убиваете двух зайцев ¬ненужный, опасный миру товар и неблагонадежных членов общества, то есть покупателей, приобретающих его.
Незнакомец молча взирал выпученным глазом. Но теперь его презрение постепенно переходило в пыл безотчетной ярости.
- Но наконец-то вы попались. Нет не охранницам. Вы попались директору фабрики, который в плохом настроении как раз подъезжал к проходной. Он вышел из своей черной Волги да так и обомлел, увидев вас, как верблюда, тянущего наперевес два огромных мешка.
«Что у Вас там?» - так и спросил он, чуть не задохнувшись.
Вы, было, хотели ничего не ответить и бежать, ведь фактически были за проходной. Но уж видимо совсем плохое настроение было у директора, раз он схватил вас за рукав и вцепился в мешки. Презрев всю свою солидность, авторитет перед подчиненными он вырывал вашу добычу и потрошил ее на асфальт. Особенно мощной была борьба за второй мешок, который вы ни в какую не хотели отдавать. Вообще, чем меньше становилось книг в мешке, тем напряженней становилась битва. Вы, то царапали, то лягали друг друга. У директора видимо и впрямь было плохое настроение. И он решительно пошел на такую крайнюю меру защиты своего имущества, чтобы всем выходящим из проходной показать, как он отстаивает свои принципы. Служащие фабрики удивленно проходили мимо, кто-то в недоумении сравнивал инцидент с мальчишеством. Кто-то называл их настоящими мужчинами, отстаивающими свое. Но равнодушных в тот вечер не было. Правда, был миротворец. Но совершенно не с этой фабрики, а с соседнего завода. Он уже шел во хмелю и, увидев дерущихся, решил разнять их.
«Не дам вносить безобразие!» - мычал он, падая между ними на мешок, который они делили.
 
И, в конце концов, он упал на него, когда у вас больше не было сил держать мешок, и накрыл книги собственным весом.
Вы же секунд десять стояли расфуфыренные после динамичной схватки, тяжело дышали и смотрели друг на друга, словно только что увидели. Вы до того были вымотаны борьбой и заботами, что вам уже хотелось улыбнуться друг другу, спихнуть вину на лежащего между вами негодяя и идти своей дорогой. И вы бы так и сделали, если бы не женщина-охранница подбежавшая к директору с просьбой уволить ее по собственному желанию за халатное несение службы. Она ведь и представить не могла, что в мешках содержатся книги. А книги — это самое ценное, что было на фабрике. «Не правда ли? - спросила она у директора». Потом она сказала, что вызвала наряд милиции, и сейчас уже приедет машина и заберет нарушителя. При этих словах глаза директора расширились. И он не медленно приказал ей возвращаться и выполнять обязанности. Вы же в панике бежали и на фабрику решили больше не приходить.
А книги достались тому миротворцу. Спустя некоторое время он, кряхтя поднялся, собрал разбросанные тома, взвалил на спину мешки и отнес их домой.
Надо отдать должное выдержки незнакомца. Он внимательно не перебивая выслушал рассказ Елизарова о собственной жизни и лицо его из наглого и дерзкого превратилось в сосредоточенно чего-то ищущего. Но явно не книг. Оно больше не рыскало лукаво по сторонам, заглядывая за всевозможные углы. Оно было направлено, как говорят, в себя.
- У меня есть оправдание, - тяжело сказал он.
- Так-так, - исполнился вниманием Елизаров.
А свет все разрастался. Словно Солнце, вышедшее из-за туч всем своим напором, решило провести генеральную уборку помещения и выявляло все большие залежи пыли в этом давно уж оставленном людьми помещении.
- Все, о чем вы говорили, - вдруг, совершенно преобразившись заговорил незнакомец, - предположим, правда. Даже нелепая битва с директором. Но вы не учли одно обстоятельство, что в то время не было еще такой должности как менеджер по продажам. Ведь представьте, какая судьба ожидала напечатанные на фабрике книги? Их бы распихали по магазинам, прикрепили к ним ярлык с какой-нибудь заоблачной ценой. И они бы пылились на полках, не внося в мир ничего конкретного, ни хорошего, ни плохого. Потому что, их никто не купил бы. Они бы только воображали, то есть сверкали своими красивыми золотистыми ярлычками и ничего больше. Я же, преодолевая кордоны, нес их людям. Живым, которые готовы были платить за них живые, кровно заработанные деньги. Единственно о чем я и в самом деле жалею, что, сколько муры я вынес и продал хорошим честным гражданам. Которые наверняка упирались, давились, прочитывая их, в толкотне метро, спеша на работу или ночью на кухне. Ведь они же заплатили за них и поэтому не могли их не прочесть.
- Интересно, позвольте перебить вас. Но какой же идиот будет покупать муру у контрабандиста. Я так понимаю, покупатель идет на риск, чтобы купить что-то ему явно необходимое.
- Но, - тут незнакомец замялся. - Я и в самом деле обманывал его, уговаривая купить тот или иной бездарный роман.
 
Он стоял, понуро свесив голову. Солнце золотило его лысую макушку, а он комкал в руках полу своей болоньевой куртки.
Тишина распространялась над миром.
Весь вид, стоявшего перед огромным окном человека, словно бы спрашивал: «Как же быть?»
Наконец он поднял голову и украдкой взглянул на настоящего жильца этого загадочного помещения.
И тут Елизаров как-то отстраненно и одобрительно кивнул. То ли он кивнул незнакомцу, то ли Женщине, которая взялась за влажную уборку жилища. Незнакомец почувствовал какой-то призыв. Он повернулся к выставленному окну, слез по лестнице и ушел вон из толпы.
— Вот так, - сказал Елизаров, вставляя окно.
Женщина благодушно протирала поручни эскалатора. Она почувствовала себя в роли хозяйки. Солнце золотило ее локоны, и она что-то напевала.
"А как же он дальше?"
"Нормально. Обычный менеджер по продажам"

11. Так Царь или не Царь?
 
Елизаров что-то хотел ей сказать, но в окне справа застучали. Это следующая физиономия напоминала о себе. Она видимо дожидалась своей очереди и теперь требовала, чтобы ее впустили.
Елизаров вынул окно.
Новый посетитель не вел поначалу себя так враждебно как предыдущий. Но он тоже не поздоровался и не представился. Он был с куцей черной бородой, в больших кирзовых стоптанных сапогах и в длинном кожаном забрызганном грязью пальто. Сначала он пролез сам, а потом затащил какой-то древний струнный инструмент похожий на гусли.
«Чего ему надо?» - спрашивали изумленные глаза Женщины.
Человек молча, по-хозяйски прошел в помещение и, совершенно не оглядываясь, глядя себе под ноги, что-то пробурчал и сел на пол. Потом положил на колени гусли и начал играть. Проиграв вступление, он запел. Трудно было понять, о чем пел незнакомец. Песня состояла из несвязанных фраз про коней, чистое поле и врагов, которых следует истребить. В конце концов, он неожиданно кончил. И теперь голодно взирал на Елизарова, словно спрашивал: «Ну как?».
Елизаров задумчиво поглядел вниз на толпу. Она, то гудела, то браталась, ей не было дела до песен под гусли.
- Ну что ж, - Елизаров велико-умственно ухватил подбородок. - В общем, не плохо. Если хотите, можете оставаться.
- То есть как? - не понял незнакомец.
- А вот так. Прямо берите и располагайтесь со своими гуслями, хотите прямо
здесь, а хотите вон там за эскалатором.
- А дальше? - спросил изумленный артист.
- Дальше? А что дальше? Будете жить с нами, играть иногда нам будете. А
мы вас будем слушать.
Незнакомец хитро
заулыбался.
 
- Но как это? - замялся он, - хотелось бы конкретности. Ну, там договорчик составить. Да и чем платить будете, так сказать?
- Если вы про деньги, то денег у нас нет.
- Хе-хе, - усмехнулся незнакомец. Царь и денег нет?
- Хе-хе, - почесал затылок Елизаров. - А с чего вы взяли, что я царь?
- Так в народе разговоры ходят. Я потому с гуслями-то и пришел.
Елизаров присел на эскалатор. Женщину в растерянности подбежала, да так и осталась с тряпкой стоять.
- Самозванец, вы, говорят, - сказал незнакомец и затряс головой: как, мол, не стыдно народ обманывать.
- Не царь я вовсе, - тихо сказал Елизаров и потупил голову. Тогда незнакомец вопросительно взглянул на Женщину.
- Не, не цари мы, - замотала головой она, прижав к груди тряпку. Незнакомец секунду помялся.
- Не хорошо, батюшка! - выпалил он единым духом. - Зачем народ будоражишь?
Потом он собрал свои гусли, спустился по лестнице и вышел вон из толпы. - Натоптал-то, - сердито сказала Женщина.
- Итак, кто следующий? - оглядел пространство Елизаров и пошел к северному окну.
- Там уже давно маячила довольно хитрая молодая физиономия. Елизаров вынул стекло и пригласил войти.
Но незнакомец не торопился. Он сходу затараторил как заводная машинка:
- В нашем магазине проходит презентация вещей. Сейчас отрабатывается подарочный комплект, - глаза его при этом были какие-то отстраненные от того, что делали его губы, которые непрерывно говорили. Глаза, то с усмешкой смотрели на Елизарова, то гуляли по сторонам, то поднимались к потолку, где видимо, искали утешения от тягот жизни. - Вы все равно будете посещать наш магазин, и вам будут предоставляться скидки в размере ..., ¬ тараторили губы.
- Может, вы хотите войти? - предложил Елизаров, сделав широкий жест рукой в свое солнечное пространство.
Незнакомец пожал плечами и вошел. Показывая всем своим видом, что он вовсе не напрашивается.
- И что за презентация?
- Очень хороших товаров.
Незнакомец был с чемоданчиком крокодиловой кожи с блестящими позолоченными замочками. Такие ходили в моде лет тридцать тому назад.
— Вот, пожалуйста, - показал он чемодан Елизарову.
- Я должен за это платить? - спросил Елизаров.
- Мне ваши деньги не нужны, - тут же ответил молодой человек и глаза его
изобразили простодушное недоумение.
- А кому нужны? - тут же спросил Елизаров. Молодой человек заулыбался.
 
Елизаров охватил взглядом свое огромное пространство, в котором так вальяжно отдыхало солнце. И подумал, что оно когда-то было предназначено для выставки великих достижений человечества, для научно-технических экспонатов, с помощью которых человечество хоть на малую долю облагородит свой внешний облик и хоть на миллиметр поднимется ввысь.
Но ему никак не могло прийти в голову, что когда-нибудь это пространство сможет стать свалкой устаревших и никому не нужных вещей.
- Что, только чемодан? - наконец спросил он у молодого человека.
- Да чемодан, - утвердительно отвечал тот. - И нечего на него так смотреть,
будто он из бумаги. Да будет вам известно он из натуральной кожи. Все взяли, кому не предложил.
Елизарову не хотелось ничего говорить.
Женщине, неподалеку протиравшей пыль, вдруг захотелось сказать этому молодому человеку, что мы не все. Но она смиренно протирала пыль и тихонько что-то напевала.
Молодой человек пристально смотрел на Елизарова. Он не уходил, потому что чувствовал, что добьется своей цели. Ему необходимо было всучить свой крокодиловой кожи чемодан. И взять взамен что-нибудь полезное, хоть даже целиком весь этаж с расположившимся в нем солнцем. Ведь он уже решил, поставил, так сказать, цель. А если уж решил, то нужно во что бы то ни стало, - крутилось в голове молодого человека, и он пристально смотрел в глаза Елизарова.
Напряжение возрастало. До Кивка оставались мгновения.
- Нет у нас денег. Не царь он, - вступила в разговор Женщина.
- Царь? - удивился молодой человек, словно очнувшись ото сна. - Да кто ж
его за царя-то считает?
Незнакомец побагровел и видимо хотел сказать женщине что-то грубое, и тут Елизаров кивнул. Тем самым, наверное, хотел подтвердить, что совсем не царь и не помышлял даже.
Незнакомец испуганно отшатнулся, схватил чемодан. И, произнеся, «Лох», ¬ спустился по лестнице и покинул толпу.
Лариса расслышала это последнее слово гостя и с грустью посмотрела в лицо Елизарова.
Елизаров как ни в чем не бывало широко посмотрел в ее добрые светлые глаза.
- Ну вот, только что был Царем, а теперь уж и Лох.
- Вот как жить в этом сказочном здании? – она улыбнулась
«Как хорошо, что сегодня будет закат и совершенно чистое небо». «И мы будем любоваться?»  - подумала она.
«Люба-ваться», - подумав, передразнил он ее.
«Но почему к нам в гости никто не ходит?» - подумала она, мягко поглядев на него своими бездонными глазами.
«Как не ходят? Посмотри сколько их там, внизу. И некоторые все-таки до нас добираются»
«Нет, я не про них. Они от нас чего-то хотят. Я говорю про друзей. С которыми можно было бы поговорить, попить чаю».
«Ну, ты хватила. Друзья в наше время непозволительная роскошь. Будто ты не знаешь, что идет война за материальные ценности и собственное достоинство».
 
Она с грустью опустила глаза. Будто и правда давно об этом забыла.

12. Как можно свалить Куб?
 
Толпа лютовала. Взбудораженный муж призывал ее к решительным действиям. К решительному последнему штурму, который, наконец, все объяснит и покажет, кто есть кто в этом безрадостном свете. Он предлагал свалить, если не удается взломать, этот стеклянный куб и пусть он разобьется вдребезги.
«Свалить его!» - безумно кричали в толпе, суча кулаками и туже сплачивая ряды. Ряды словно волны вздымались и опускались над общей поверхностью. Слабые не выдерживали, проваливались и уходили назад, в одиночество, в холодную дождливую улицу.
Решено было опустить приставленные лестницы, и кто-то их предложил использовать как таран, как вилы, на которые можно будет поддеть это стеклянное чудовище цивилизации.
И толпа, немного отступив от здания, щетинилась выставленными вперед лестницами и примирялась к последнему натиску.
Ромка, Вадик и Зинатулла спокойно, позевывая, наблюдали за приготовлениями воинственно-настроенных людей. Они были уверены в самозащите здания. Единственно чем они могли быть обеспокоены, так это чувством собственной ненужности во всей этой истории.
Особенно когда над толпой взмывался вверх транспарант с надписью «Перевернем монстра вверх ногами - выполним дело жизни!»
- У них хоть есть дело жизни, - с грустью смотрел в улицу Ромка. - Монстра перевернуть хотят. Во как, оказывается... А мы только телевизоры смотрим.
- А у меня тоже есть важное дело, - говорил Зинатулла и сосредоточенно глядел в монитор, - я здание контролирую. А потом в
семью пойду, зарплату принесу, жить буду. Так что некогда мне раздумывать, за мной семья стоит.
Вадик не отзывался. Как ни странно, спать ему не хотелось. Он часто смотрел на улицу, на толпу. Однажды он увидел лицо девушки. Оно было бледное и безучастное к происходящему. Девушка держала транспарант с надписью «Позор ворам чужих жен». Глаза ее были грустны. Складывалось впечатление, что она сама дома написала этот транспарант и принесла его сюда, в толпу, потому что нести его было больше некуда. Она была настолько другой, настолько из другого вещества. Что бурная толпа даже не касалась ее, не трогая ни локтем, ни плечом. Но и не отталкивала, потому что транспарант выражал соответствующее. Она стояла посреди, в одиночестве со своим правильным и нелепым транспарантом. Люди, обступавшие и плевавшие в сторону здания, а также ругавшие монстров всех мастей, змей и гадов всех пород, иногда даже страшились транспаранта в руках странной девушки. До такой степени он был правильный.
Вадик давно смотрел на нее. Наверное, потому что она была настолько одинока и беззащитна перед своим невысказанным горем, приведшем ее сюда, что не видеть его не мог разве что слепой. Транспарант как бронежилет прикрывал ее полуживое худенькое тельце и тем самым, наверное, сохранял ее существование. Вадик смотрел на нее с утра до вечера, пока не наступала его смена идти отдыхать. Но как только приходила его очередь нести дежурство, он тут же оказывался
 
на месте и непременно находил девушку и глядел на нее. Тут в обрамлении буйных людей и осеннего мокрого парка она тем более казалась не живым изваянием, гипсовым памятником, одетым в пальтишко. Сначала, в первый день, когда он увидал ее, Вадику подумалось, что вот красивая девушка, жаль, что она стоит среди таких развязных типов и жаль, что сейчас она еще немного постоит, потом замерзнет и уйдет домой навсегда и никогда больше он ее не увидит. Но потом, когда он утром увидел ее снова, он очень обрадовался и весь день неотступно любовался ее лицом. Ему даже захотелось нарисовать его или написать ей стихи. И он так и сделал и набросал что-то на бумажке. Но теперь, когда прошло уже целых три дня и, непременно встречая ее стоящую на том же самом месте, он стал потихоньку задумываться живая ли она на самом деле?
И теперь ему захотелось проверить это. Поэтому ночью, выкрав жетон наружного патрулирования, он отключил систему внешней защиты и вышел наружу.
Изморозь и резкий ночной поток холодного ветра ощутимо ударил его в лицо. Он поднял воротник. И огляделся. Основная часть толпы разошлась, кто греться в близлежащие продуктовые ларьки и палатки, кто пошел в кино для культурного просвещения и необходимого отдыха перед свершением дела жизни. Остался только необходимый дозор в количестве десятка человек, без конца курящих и следящих за зданием. Словно оно было живым или деревянным Троянским конем, могущем, вдруг ускакать или пробраться в расположение города и привести его к упадку.
Девушка по-прежнему одиноко стояла. И не отзывалась на всякие предложения пойти погреться, помочь держать ее правильный и ВЫМОКШИЙ транспарант. Словно дала кому-то странный обет - стоять до победы.
И тут из сумерек вышел Вадик. Сперва он попросил прикурить у дозорных. Спросил, чего они тут сторожат. На что получил ответ: «Оплот мирового паразитизма».
- То есть как? - не понял Вадик.
- А так. Окапались там паразиты. Не понимающие настоящей жизни. А жрать
хотящие. И мешающие жить честным людям. Набрали себе холеув для обслуги. И сидят. А главный ихний вон с егонной женой забавляется, -указали они на мужика в Мерседесе. - Непорядок.
Вадик, конечно, поперхнулся дымом, но спросил:
- А закон что?
- А что закон? Спит закон. Безмолвствует. Как всегда.
- Ну ладно, не дремать вам, - бодро пожелал Вадик. И направился к девушке.
- Простите, как Вас зовут?
Она изумленно посмотрела на Контролера холодильных установок. На нем было форменная охранная куртка. На груди жетон внешнего патрулирования, в руке радиостанция. На берете эмблема здания.
К Вадику обернулось бледное худенькое личико.
- Вы сотрудник этого здания? - тихо и серьезно спросила она.
- Да. А как вы догадались?
- По вашему виду трудно не догадаться.
 
- А почему же не догадались они? - указал он на дозорных.
- Потому что они слепы.
- Во как, - задумался Контролер. – Но дело на самом деле не в этом.
- А в чем? - тут же спросила. Видно было, что она вся была в напряжении.
- Девушка, я давно наблюдаю за вами оттуда, из здания. И не могу понять как
можно так долго стоять на одном месте. Ведь вы живая. Вам, наверное, холодно, вы, наверное, хотите есть? Неужели вы не устали?
- Что вам нужно?
- Чтобы вы прошли погреться и поесть чего-нибудь.
Она смотрела на него так, как будто он был с другой и скорее всего враждебной планеты. Сначала она всматривалась в его берет, потом в его куртку, потом в брови, нос и, наконец, в глаза. Которые горели каким-то странным светом. Или, проще говоря, они были добрыми.
- Вы поможете мне нести транспарант?
- Конечно, помогу, что за вопросы? - сказал Вадик.
Как ни странно турникет, контролирующий вход в Кристалл их не пустил. Хотя чего удивляться. Жетона-то у девушки не было. Вадик хотел убедить умную машину, что девушка с ним. Что она проходит как помощница по контролю. Но машина соблюдала инструкцию. В ночное время суток строжайше запрещалось пропускать на объект посторонние лица. В таком вопросе даже был бессилен Оперативный дежурный. И Вадику оставалось найти какое-то кафе, чтобы не гулять всю ночь под моросящим дождем. И они пошли на поиски.
Проходя по ночному парку, они смотрелись довольно чудно. Мужчина в форме морского пехотинца с транспарантом позорящим воров чужих жен и она продрогшая, с интересом взирающая на крыши домов, фонари и Луну, словно постепенно освобождающаяся из под власти из длительного стояния.
- Он меня не любил, - говорила она. - Часто бросал одну, сам уходил по делам. Ему нужна была слава, деньги, самоопределение. Поиск зла с целью наказания.
- Да, - почесал Вадик затылок под беретом. Чего тут скажешь?
- И потом, кинув грязные рубашки, забрав из шкафа чистые, он умчался в
новый поход.
- Александр Македонский, - со вздохом сказала она.
- Кто? - спросил Вадик.
- Кто? Да муж мой законный, кто ж еще?
- Ну что ж поделать, - развел руками с транспарантом Вадим.
 
Они шли, поддавая палые листья по среди уснувшей Москвы. Подходя к мокрым памятникам, любуясь вдруг открывающимся из-за огромных домов ярким пустынным магистралям.
- А потом, - вдруг, продолжила она. - Повстречался он. Милый, беззаботный, мягкий как котенок. Которому не нужно было полмира, которому нужна была только я. Дарил цветы ...
Вадим перевесил транспарант на другую руку, потому что, видимо, затекла эта. А может быть, потому что хотел расстегнуть куртку и извлечь из запазухи букетик ландышей.

13. Музыкант.

Следующий посетитель Елизарова был отличен от предыдущих. Он прилетел на прогулочном вертолете последней двухместной марки. Он аккуратно пролез в выставленное окно, вытер о любезно предложенною хозяйкой помещения тряпку ноги, и как только смолк грохот двигателя он вежливо начал:
- Здравствуйте, мое имя Григорий. Я давно слышал о вас. И давно ищу встречи с вами.
- Извините, - Елизаров заторопился слезть с эскалатора, - тысяча извинений, но мне даже некуда посадить вас. Необходимо подумать о креслах для
 
приема гостей. Как на это смотришь? - спросил он Женщину. Она серьезно взглянула на Елизарова, будто давно уже думала об этом, но ее мысли почему-то до него не доходили.
- Ничего-ничего, не беспокойтесь, - затряс руками воздушный гость. - У меня маленький вопросик.
На незнакомце было длинное темное пальто. Длинные черные волосы спадали на плечи. То и дело золотой перстень блестел на правом его среднем пальце. Видно, что человек был состоятелен, если, конечно, таковым не хотел казаться.
- Я вас внимательно слушаю, - сказал Елизаров. Григорий чуть замялся.
— Это надо показать, - он тут же извлек из потайного кармана пальто маленький, с крупных размеров шоколадку, плоский предмет.
- Что это?
— Это мой музыкальный инструмент.
«Так, еще один музыкальный инструмент», - вздохнула хозяйка.
- Он маленький, очень удобный. Я сочиняю музыку, так, иногда, в свободное время. Но дело в том, что времени почему-то не хватает. Понимаете, я зарабатываю деньги. Да и потом все мое окружение считает это глупой забавой. И поэтому хорошо, что он у меня такой маленький, мне его удобно прятать. И я играю, вернее, играл, когда хватало сил и понимания того, что это нужно. Так вот я играл сначала у себя дома, и он был побольше, но узнала жена и пришлось его продать. Потом я взял себе поменьше и играл на работе, после окончания, когда все разойдутся. Но об этом узнала Ланская. Кто это не важно, важно, что она имеет вес в нашем коллективе и у начальства. И мне пришлось уезжать за город и играть там. Но и там меня выследила банда подростков. И я купил себе вот этот. А где играть пока не знаю, я пробовал на вертолете, пока гудит винт, но пилот сказал, что у него болят зубы от моей музыки. От винта не болят, а от музыки болят, вот парадокс! - возбужденно констатировал незнакомец и в пылу хлопнул себя по карманам.
Воцарилось молчание.
- Так. Очень хорошо. И чего же вы от меня хотите? — спросил спокойный Елизаров.
- Понимаете, - заулыбался пришелец, - говорят, вы кивком обладаете. Ну, мол, что кивнете, и сразу всякие сомнения исчезнут и результат появится.
- Та-ак! - изумился хозяин просторного помещения.
- Ну, вот я и пришел. Вы уж кивните как следует, чтобы у меня сомнений не
было. Или знаете, говорят, вы тоже музыку пишете. Так что я вам свои сочинения несовершенные могу отдать, так, чтобы вы их закончили. А я вам деньги платить буду.
- Да позвольте, зачем же я буду ваши сочинения заканчивать? Это уж вы сами давайте, я и в музыке ничего не понимаю. Кто Вам наговорил про меня? В музыке футбольной атаки еще туда-сюда, но в самой обыкновенной музыке я просто ноль. Ну а насчет кивнуть, я вам так могу сказать, что не поможет вам мой кивок. Конечно, что и говорить, кивком своим я забивал в бытность свою футбольным форвардом
 
множество мячей. Да уж и не такое множество, если признаться. Но все равно, это все профессионализм, помноженный на большое желание. Просто, понимаете, я вам открою маленький секрет, важно желание и умение его сконцентрировать. Но для этого, конечно, необходимы некоторые жертвы.
- Какие жертвы? - спросил незнакомец с жаром. - У меня есть деньги, вы не подумайте, я готов заплатить.
- Нет, тут необходимы другие жертвы.
Возникла пауза. Незнакомец разглядывал пол, потолок, виды за огромными окнами, где был дождь, и природа так и звала в зеленые парки и небеса сплошь затянутых тучами. Он посмотрел вниз, где неотступно стояла толпа и крыла позором Елизарова.
- Вам не приходило в голову дать большой концерт перед публикой, показать ей свои произведения.
- Да, понимаю Вас. И такая мысль была у меня, но, как вам сказать, моя музыка вряд ли нужна широкой публике.
— Это Вам так кажется. Вы можете сейчас дать концерт? Ведь инструмент при Вас?
- Да, но перед кем?
- А вон, - Елизаров скромным кивком указал вниз.
Минуту незнакомец отрешенно разглядывал толпу, примерял возможности своего инструмента, спрашивал себя стоит ли? Взглянул в небо, возможно, хотел найти улетевший вертолет. И, наконец, решился.
- Я готов.
— Вот и прекрасно. - Елизаров смотрел на него с лукавой улыбкой. Потом он
вынул стекло и кивком предложил музыканту выход.
Музыкант приблизился к краю. Ветер так и растрепал его длинные волосы. Полы пальто чуть расширились и приподнялись. Вытянутое худое лицо его было бледно и сосредоточено, будто он решил прыгнуть в пропасть. Перстень он снял, чтобы, видимо, не отсвечивал пробивающееся сквозь тучи Солнце и не мешал сосредоточиться.
Порывисто он достал инструмент, опробовал и начал играть. Его нисколько не смутило то, что до низа было довольно далеко, а возможности инструмента были малы и поэтому музыки могли не услышать. Но и все-таки он заиграл.
Музыка началась плавно, потом нарастала, усиливалась, потом снова затихала. Иногда казалось, что она звучит в такт пробивающемуся на небе светилу.
Толпа сначала выражала недовольство. Возможно, благодаря сильным порывам ветра, до нее и не долетало гармонии звуков, но и все-таки она видела над собой, в открытом окне дерзкого Музыканта, который пытался своей игрой повелевать ей. Это толпа восприняла как вызов и поэтому вверх, в сторону открытого окна полетел всякий мусор, разорванные коробки, банки из-под пива и мелкие камни. Но Музыкант играл, и в музыке появлялся напор, и стройная гармония, словно лазерный луч, пробивающий ветровую завесу. И вот уже толпа стала утихомириваться. Лицо Музыканта 
по-прежнему было сосредоточенно, но теперь оно исполнилось напряжения. Четкие складки морщин, вдруг резко очерченные скулы, подбородок, удлиненный нос, казалось, сделали лицо необходимым скелетом, который только и мог все это время носить в себе музыку. И Елизарову подумалось при этом, что еще бы прошло время, человек оброс бы бытовыми проблемами и накопленным жиром, ослепительными перстнями на пальцах и не смог бы в одно прекрасное мгновение преобразить лицо в подобный скелет. И тогда музыка бы растворилась в нем как растворяется апельсин в желудке.
Елизаров с тихой улыбкой смотрел на Музыканта, на его преображение. Ему не было дела до толпы, потому что он сам как эгоист наслаждался звуками, исходящими из инструмента.
Толпа же, прекратив буянить, сначала, как бы в противовес начала рождать свои песни, даже стройные марши, но потом, когда в силу отсутствия чего-то главного, внутреннего, стройность исчезала и звуки падали один на другой и глушились, она вдруг стала слушать Музыканта. И кто-то, внимательный, давно следящий за борьбой человека в черном длинном пальто, вдруг зааплодировал.
Музыкант прервался и откинул волосы назад. Видимо все, что он успел накопить в своей душе, все-таки достигло цели.
Елизаров торжественно смотрел в лицо музыканта и радовался за него. Тот чуть передохнул и снова припал к инструменту.
Главное не падать духом, главное не отчаиваться, — вот что звучало в музыке и в мыслях Елизарова. Главное надо верить, что, то, что живет в тебе, поднимает тебя каждое утро, уводит по глухим переулкам и не отпускает ни днем, ни ночью, когда-то обязательно прольется такой необходимой кому-то музыкой.
Мало ли, что не для широкой публики, мало ли, что не понимали, не давали играть.
Окончив концерт, музыкант стоял в полном молчании. Люди были словно шокированы. Сквозь порывы не стихающего ветра они смогли воспринять радость этого человека. И тут раздался гром оваций. «Браво!» - так и раскатилось над парком. 
Музыкант смущался и раскланивался.
- Ну вот, а Вы говорите, не поймут, - кротко заметил Елизаров.
- Спасибо, спасибо, - тряс Музыкант Елизарова за руки, потом взял за руки
Женщину и стал целовать их. - Спасибо, я так счастлив, что вы дали мне возможность. Ну, то что, в общем .....
- Все правильно. Это Вы молодец, что не спасовали, не отказались играть. Ведь могли бы сослаться на слабое звучание инструмента. А как он звучал-¬то!
- Да, особенно в середине, - восторженно подхватил Музыкант, - когда я заиграл Аллегро. Там есть одна тонкость, я волновался, но, по-моему, получилось.
 
- Да, - согласился Елизаров, именно в этом месте он почувствовал необычайный взлет и даже Солнце все время, боровшееся с тучами, вдруг окончательно вырвалось и воссияло.
Они долго раскланивались. Потом Музыкант бережно паковал и укладывал инструмент и торопился домой, чтобы рассказать жене. Решено было также, что он будет иногда появляться и давать концерты.
Музыканта провели через проходную без лишних проволочек. Его сразу окрестили Маэстро, Вадик попросил автограф, а когда тот покинул Кристалл и встретился с Людьми, недавно бывшими толпой, одна молодая пара вручила ему букетик васильков.
Он уходил растроганный. Волосы все еще развивались на не стихающем ветру, длинное черное пальто нервно подергивалось и напоминало могучие нескладные крылья, волочащиеся сзади. Под пальто Музыкант лелеял маленький инструмент и маленький букетик васильков.
 

14. Федор.


— Вот уже третий день я смотрю в твои глаза и не могу понять, чего ты хочешь?
- Я хочу сказать, - подумал он, - что тебе пора назад.
Ужас овладел ее лицом. Она посмотрела вниз на толпу, непрестанно взвивающую транспаранты, выкрикивающую лозунг за лозунгом. Толпа за последнее время сильно увеличилась, ее пополняли и пополняли обиженные. Кого-то уволили с работы, кого-то бросил муж или жена. Толпа походила на черную волнующуюся гладь моря.
- Ты хочешь меня бросить? Ты больше меня не любишь?
- Тебе будет трудно здесь. Вскоре, когда бунтующая стихия под нами утихнет, ты поймешь, что наше помещение не такое уж и просторное. Вот эти два немых чуда искусственной природы, - он указал на эскалаторы, - будут тебя так раздражать, что ты возьмешься пинать их ногами. А мне бы очень не хотелось, чтобы ты ушибалась.
- А-а ушибалась! А; может быть, ты боишься, что придет время, и я буду пинать тебя? - раздраженно воскликнула она.
- Пойми, этот мир будет тесен для тебя.
- Tе-ceн, - передразнила она его. - Много ты понимаешь. А кто утверждал, что у нас будут бесконечные восходы и закаты?
- И все-таки тебе этого будет явно мало.
- Но мы же не только будем любоваться восходами. Когда-нибудь в один
прекрасный момент ты возьмешь молоток и начнешь чинить эскалаторы. Потом ты их, наконец, починишь и мы будим ходить в гости, и к нам будут ходить в гости.
- Ты посмотри, какой снегопад, - неожиданно произнес Елизаров. - Деревьев не видать, неба не видать, толпа исчезла.
Белым-бело, светлым-светло,
Снежинки стукают в стекло,
Тепло ли вам? - Тепло, тепло,
Мы тут как будто бы в метро
На эскалаторах сидим
 
И в море белое глядим.
Наш взгляд ничем непобедим,
Как снег могуч, неистребим.
Он ищет снова без конца
Творца извечного лица.
- Как хорошо.
- Как хорошо!
Ах, только б вечер не прошел
В смехоподобной суете,
В служенье вечной пустоте ....
И тут постучали в окно.
- Кто это может быть?
- Кто бы не был, мы должны пустить путника, которому требуется пристанище.
Елизаров со вздохом покинул эскалатор и пошел на стук, чтобы выставить раму.
Вместе с потоком снежинок и клубами пара в помещение ввалился человек в полушубке. На нем была вязаная шапка. Лицо его было засыпано снегом. В небольшой бороденке и усиках снег превращался в капельки. Под мышкой он держал толстую папку.
- Здравствуйте! - сказал он бодро.
- Здравствуйте, - ответили хозяева и предложили гостю пройти в помещения
и раздеться.
Пока Елизаров вставлял окно, Женщина ухаживала за гостем. Усаживала его на эскалатор и извинялась, что нечем его угостить.
- И что вас привело к нам? - спросил Елизаров гостя, когда тот отдышался от холода, снега и подъема.
- Так вот же, это ....
И незнакомец кинул он толстую папку на пластмассовый кожух эскалатора. – Что это? - с деланным испугом спросил Елизаров.
- Так это, как его, труд жизни.
Незнакомец развернул титульный лист и словно предложил Елизарову вникнуть в содержание толстого увесистого тома.
Елизаров даже отшатнулся. Если бы он и захотел вникнуть, ему бы наверняка для этого понадобилась неделя как минимум.
- Вот, это самое, - виновато убрал руку от труда незнакомец и начал переступать на месте.
- Не про стрельбу, надеюсь, - спросил Елизаров со вздохом.
- Как? А не, не про стрельбу. Про рыбалку, про лес.
- Ладно, слегка кивнул Елизаров. Только мне время понадобится. У вас есть
где остановиться?
- А, да мы привычные, найдем где-нибудь.
- Можете у нас остановиться. Только у нас условий особенно никаких.
Только света днем много.  – Елизаров задумался. – Да и ночью, когда небо ясное, месяц, звезды, эх…. Ну, еще у нас опоры высоченные, могучие, эх, дух захватывает. Два трудяги-эскалатора на отдыхе. Но дождь не капает, ветра нет, температура теплая во всякое время года.
 
- Что-то хотели спросить?
- Да нет, понимаете, я же отчего? Я же не обижаюсь, но просто, - посмотрел
он вниз, - сначала посылают, ну как это сказать-то, в общем, далеко и надолго, а потом говорят, что людей теряем.
Поселился Федор за эскалатором. И правда в романе его было все про рыбную ловлю и грибы, любил он это дело, да жил он на окраине большого города. И пришло время, сломали его домик и пересилили его в новую панельную многоэтажку и никак он не может места себе найти в этом новом пристанище. А вокруг на несколько километров культурную полосу сделали. Так что ни грибов, ни рыбалки. Вот, собственно, и вся история.
Федор находился за эскалатором и чесал за ухом.
Да, что ж поделать, когда жизнь не стоит на месте и хочешь, не хочешь, но нам всем приходится ежедневно отстаивать свое право на существование. Даже если Солнце пробивается из-за ТУЧ, то и мы должны пробиваться ему навстречу.
«Но он же пробивается, - вдруг узнала его мысли Женщина, - посмотри, какой он подъем преодолел. Ты должен ему помочь»
«Я себе не могу помочь, а ты хочешь, чтобы я ему помог, - хотелось ответить Елизарову»
«Помоги, я знаю, у тебя получится»
И тут толпа внизу издала рев. Женщина отшатнулась и испуганно посмотрела на Елизарова.
«Жрать хотят, - ответил ей Елизаров.» «То есть как?» - испугалась она.
«Да вот так, зубы сильные, руки сильные, аппетит звериный, ничего не умеют, только гулять, праздновать и пить пиво. Естественный отбор был девизом их сознательной жизни. Да еще с этих долбанных экранов им повторяли, что вы самые лучшие, сильные и красивые. И вот теперь эти выращенные монстры не получают сколько хотят из-за кризиса, и хотят жрать».
«Так кивни, пусть им свалится на головы ящик или вагон Клинских сосисек» «Ха - а, - изобразил смех Елизаров. - Хоть весь вокзал им скинь, они не успокоятся»
«Так в чем же дело?» «Жрать хотят»
«Да кого?»
«Им все равно кого. Но слабых в первую очередь. Или крайних, или того, кого не понимают, то есть чужих»
«Зачем?»
«Чтобы себя сильными чувствовать».
 
Рев, рык, вой и скуление пробежало по стенам дома.
«Да будто мы правительство. Будто должны им чего-то. Сделай что-нибудь. – взмолилась женщина».

- Слушайте, - обратился он к Федору, - у вас так хорошо про рыбную ловлю и грибы написано. И самое главное откровенно без всякой рекламы импортных снастей, поиска славянофильского корня, отдайте свое произведение людям.
- Каким людям?
- А вот тем, за окном. Может, это их позабавит?
- Хе-хе, - задумался Федор, видимо он рассчитывал на гонорар, а так выбросить произведение в толпу он сразу как-то не мог.
- Вы правильно думаете, но денег все равно вам за это не заплатят. Мало того вас могут побить за простоту и бескультурье образа жизни, который вы прославляете своим произведением. Не все, уверяю вас, некоторым ваша вещь очень понравиться. Но кто-то захочет вас и побить. Да и потом, если уж очень понравится, то могут побить из зависти.
Федор подошел к окну. И стал глядеть вниз. Там развивались транспаранты, люди хотели жизни. Какой? Федор не понимал какой. Зачем он приехал в город? Ему хотелось отвернуться, уйти обратно в лес и писать. Просто, тихо, ни для кого.
- Ну, послужите обществу, - окликнул его Елизаров. - Кто его знает, может ваше произведение натолкнет кого-то на верную мысль. Киньте его, свой труд в люди. И может Вам воздастся. Федор напряженно думал, видно он не мог решиться на такой шаг. Ведь рукопись он переписывал от руки, трудился. И вот так сразу за здорово живешь выбросить ее. И все-таки он еще подумал и решился. Он обвязал толстую папку бечевкой и спустил ее тихо и осторожно.
Через день разъяренная толпа стала жечь муляж автора рукописи.
Федора смастерили с удочкой и кошелкой одновременно и теперь муляж пылал как факел, озаряя дорогу к светлому будущему человечества.
И все-таки некоторые, близкие к романтике и туризму покинули толпу, прочтя произведение Федора. С них спала, словно какая-то завеса, они вспомнили про более счастливую жизнь, которую еще можно прожить на белом свете.
- И все-таки гордитесь, Федор, - сказал ему Елизаров, видя уходящую струйку туристов.