Изучать С.Н. Булгакова трудно. Своеобразная красота его слога закована в несколько тяжеловесные формы, но если привыкнуть к мысли Булгакова, всегда стройной, свободно от риторики, всегда добросовестной, то нельзя не восхищаться и внутренней мощью его испытующей мысли и страстной жаждой Истины и силой его духа… Огромное богатство, заключенное в его трудах, не пропадет для будущей русской философии, если это будущее ей будет даровано.
В.В. Зеньковский
Философское творчество Булгакова чрезвычайно многогранно. Оно обнимает собой богословие, чистую философию и философскую публицистику. При этом от философской публицистики он шел к чистой философии и далее к богословию.
С.А. Левицкий
Сергей Николаевич Булгаков – один из самых выдающихся русских религиозных мыслителей двадцатого века, необычайно сложная, противоречивая, глубокая и многогранная личность – «кающийся интеллигент», в юношеские годы переживший религиозную драму отречения от веры и вернувшийся к Богу, прошедший долгий путь от «марксизма к идеализму» и ставший одним из наиболее глубоких критиков идей Маркса и Фейербаха, религиозный философ, затрагивающий широчайший спектр проблем в своих произведениях и размышлявший о «вековечных вопросах» – о смысле всемирной истории и жизни человека, о страданиях и красоте, о смерти и бессмертии, о добре и зле, о свободе и нравственной ответственности, о происхождении культуры, ее кризисе и связи с хозяйством и религией. С.Н. Булгаков – талантливый литературовед и философ культуры, анализирующий творчество русских и зарубежных поэтов, писателей и художников – Пушкина и Гоголя, Достоевского, Чехова и Толстого, Васнецова, Рафаэля и Пикассо; он – оригинальный богослов, создавший знаменитый Православный Богословский институт преподобного Сергия Радонежского, ставший средоточием русской богословской мысли двадцатого века; он – мыслитель, пытавшийся дать христианский ответ на «вызовы» своего времени и испытавший сильное влияние идей В.С. Соловьева и Павла Флоренского, Платона, Плотина и Шеллинга, разрабатывающий софиологию – богословскую концепцию, расходящуюся с догматическим учением Православной Церкви и вызвавшую знаменитый «спор о Софии»; он – вдохновенный священнослужитель, для которого каждая молитва была духовным опытом таинственной встречи с Богом, а каждая Божественная Литургия – богослужебной хвалой и источником богословской мудрости. Митрополит Иларион Алфеев отмечал, что «среди русских богословов XX столетия протоиерей Сергий Булгаков занимает исключительное по важности место. Литературное наследие Булгакова обширно, разнообразно и противоречиво. Уже при жизни Булгакова по поводу его сочинений спорили: резкой критике, в частности, было подвергнуто его учение о Софии, в котором причудливо переплелись отдельные элементы русской религиозно-философской мысли, немецкого идеализма и восточной патристики. В 1930-х годах по поводу этого учения достаточно определенно высказались В.Н. Лосский и митрополит Сергий Страгородский: последний даже осудил учение Булгакова о Софии специальным указом. Однако данное осуждение касалось лишь одного конкретного аспекта богословской системы Булгакова, в чьих трудах были подняты многие другие важнейшие темы. Если говорить о творческом наследии Булгакова в его целокупности, то оно, как нам представляется, еще не получило надлежащей церковной оценки». По слову архимандрита Саввы Мажуко, богословие была для протоиерея Сергия Булгакова не только делом испытующей мысли, но и продолжением молитвы и Литургии. В личных беседах с учениками и друзьями о. Сергий Булгаков говорил, что «богословие надо пить со дна Евхаристической Чаши», а свое богословское творчество он рассматривал как главную задачу своей жизни и тесно связывал его с пастырским служением. Совершенно прав Никита Струве, утверждавший, что предстояние пред престолом Божьим было важнейшим делом жизни для протоиерея Сергия Булгакова: «Отец Сергий был самым настоящим батюшкой. Он преклонял колени перед Престолом в Алтаре, прикладывался к иконе, ему целовали руки. Он молился. Не медитировал, а именно молился, как до него и после него молится православный народ. Его богословские тексты – это плод, в том числе молитвенного усилия». По воспоминаниям профессора В.Н. Ильина, работавшего в Богословском институте в Париже, в личности о. Сергия Булгакова более всего поражал «благостный стиль православного священника» – в нем особенно ощущалась левитский дух и призвание совершать Литургию, в его лице богослов и религиозный философ сочетался с иереем и проповедником: «С творчеством С.Н. Булгакова я познакомился еще в 1905–1906 годах. Он прогремел тогда на всю Россию серией своих превосходных лекций о Чехове и рядом статей, вошедших впоследствии в великолепнейший сборник «Тихие думы»... Самым сильным и глубоко действующим во всем духовном облике протоиерея С. Булгакова в эпоху моей первой встречи с ним в 1924 году был его общий благостный стиль православного священника... С первых же шагов общения с ним переживался священник-левит, которому дана власть вязать и решить, совершать литургию и, данной ему благодатью от Бога, уводить за собою в ограду огня. Такова же была сила его проповеднического и духовнического дара. Удивителен был его богословско-метафизический и философский гений и широчайший, глубочайший опыт его иерейского служения. Тот, кто имел радость присутствовать на его служениях или быть его духовным сыном, тот никогда не забудет этого и унесет счастье «по ту сторону огненной преграды». А сколько было грозы в его иерейской благодати, грозы, прогонявшей всякого рода темные силы... И в наше время никто (за исключением старца Алексея Мечева), никто так высоко и так благоговейно не нес над своей главой «Кивот и крест – символ святой», как именно отец Сергий Булгаков. Быть может, именно по этой причине постиг он в такой глубине две таких величайших церковных ценности, без которых Церковь не стоит в наших сердцах, – молитвы и чуда». В книге «История русской философии» русский религиозный мыслитель Н.О. Лосский особенно акцентировал внимание на то, что занимая видное место среди русских философов и богословов, С.Н. Булгаков затронул множество проблем в своих статьях и книгах – социально-экономических, эстетических и литературоведческих, метафизических, этических и богословских; он разработал целую философию языка и теорию красоты, подверг глубокому и всестороннему анализу учение Маркса и идеи Фейербаха, занимался проблемами философии хозяйства, культуры и истории, размышлял о причинах и смысле русской революции 1917 года, обрушился с критикой на «религию человекобожия» и рационалистическую теорию прогресса – вся жизнь его была наполнена кипучей и неустанной творческой деятельностью. Характерной чертой С.Н. Булгакова как философа и богослова была синтетичность его мышления – он имел дар охватывать своей мыслью обширное и грандиозное многообразие самых различных сфер человеческой жизни и деятельности – от экономики и политики до этики и искусства, метафизики, религии и Богомыслия.
По оценке С.А. Левицкого, «в лице Сергия Булгакова русская религиозная мысль принесла один из драгоценнейших своих плодов»; он обладал огромным философским дарованием, отдав солидную дань философской публицистике, блистательным образцом которой стал этюд – «Иван Карамазов как философский тип»; он чутко откликался на проблемы современности и будничную «злобу дня», но мысль его была погружена в вечное. Как христианский мыслитель, остро переживающий трагизм духовной ситуации своего исторического времени – драму апостасии, С.Н. Булгаков провозглашал, что Церковь – хранительница и провозвестница Истины, вне жизни в Церкви и молитвенного, литургического и евхаристического общения с Богом человек утрачивает смысл жизни и духовную радость бытия, а вся его деятельность – экономическая и социальная, политическая и культурная – утрачивает ту высшую цель, на которую она должна быть направлена. В ответ на «вызовы своего времени» – на страшный трагизм двадцатого века и возникновение тоталитарных идеологий, на пессимистические умонастроения экзистенциалистов атеистического типа – Камю и Сартра, на мрачные прозрения и предостережения Кафки – С.Н. Булгаков стремился ответить раскрытием христианства как жизнеутверждающего мировоззрения – «оправданием мира» и самой идеи жизни, благой вестью о Христе Спасителе. По замечанию богослова Л.А. Зандера, основной пафос религиозно-философских исканий о. Сергия Булгакова – «оправдание мира», а центральная проблема всей булгаковской философии – связь Бога и мира. Протоиерей Александр Шмеман в статье, написанной к столетию со дня рождения С.Н. Булгакова, вспоминал, что о. Сергий Булгаков «дал тот огонь, от которого только и может возгореться другой огонь; дал почувствовать, что только в прикосновении к Божественному Свету, к Его исканию и созерцанию – единственное подлинное назначение человека; окрылил своим горением и полетом, своей верой и радостью; приобщил меня к чему-то самому лучшему и чистому в духовной сущности России... Почвой о. Сергия было несомненно русское Православие... Но открыт он был и ко всему подлинному и на Западе. У него было подлинно вселенское вдохновение веры. И все же из всех исторических воплощений христианства кровно и органически любил он воплощение русское... Его творчество направлено не только вовнутрь – к Церкви, но и вовне – к миру, тоскующему по целостной вере, которую созерцает о. Сергий именно в русском Православии, как «данность» его и, одновременно, – «заданность». Вот откуда сочетание в его образе некоего «почвенного» русского священника с безостановочным полетом мысли, с неутомимым желанием поведать – какую глубину, какую красоту, какую всеобъемлющую истину находит блудный сын, вернувшийся в Отчий дом». По воспоминаниям русского религиозного философа Н.С. Арсеньева, в личности протоиерея Сергия Булгакове «было большое горение духовное и большая сила веры, и этим своим пламенем духовным он часто зажигал души других... Его горящий интерес к великому обетованию о преображении твари через подвиг Христов я высоко ценю и чту... Он многим указал путь ко Христу; у многих раскрыл глаза на действие Слова Божия в мире и истории. Имя его займет почетное место в истории русской духовной жизни и духовной культуры как ревностного и пламенного служителя и проповедника Воплощенного Слова». В своих беседах о русской религиозной философии протоиерей Александр Мень охарактеризовал С.Н. Булгакова как величественную и светлую фигуру – мудрого и просветленного человека, обладающего гигантским умом и глубокой, выстраданной верой во Христа, как необыкновенно разностороннего мыслителя – экономиста и историка, эссеиста и литературного критика, публициста, богослова и метафизика, комментатора Библии и священника, ученого и профессора Парижского Богословского института преподобного Сергия Радонежского, перу которого принадлежит двадцать восемь томов.
Сергей Николаевич Булгаков – это русский религиозный мыслитель, чье творчество охватывает самые разные области культуры и жизни – философию и социологию, экономику и литературоведение, историософию и богословие, а в его личных духовных исканиях, как в зеркале, отразился жизненный путь и религиозно-философские поиски лучших представителей русской интеллигенции Серебряного века – Н.А. Бердяева, П.Б. Струве и С.Л. Франка, прошедших сложный и драматичный путь «от марксизма к идеализму» и религиозному миросозерцанию, но вместе с тем, следует отметить, что Булгаков не только вернулся в Церковь, но и стал богословом и священнослужителем. По мнению исследователя И.И. Евлампиева, «в трудах Булгакова мы находим отражение всех самых острых дискуссий той эпохи», а в его книге «Свет Невечерний» – попытку соединить религию и философию, веру и разум в целостную систему и «доказать возможность и необходимость их единства». Русский философ Сергей Аскольдов отмечал, что особенностью С.Н. Булгакова как философа и богослова является «умение схватывать самое характерное и давать необычайно четкую и ясную картину исследуемой эпохи, настроения или учения», кроме того Булгакову присуща обширная эрудиция «как специалисту по экономическим вопросам, а позже – и в области истории христианства», отсюда – « его очерки представляют двоякую ценность: и как чисто объективное исследование, и как своего рода религиозное водительство в запутанном лабиринте общественных идей и стремлений». В своем лице С.Н. Булгаков со всей его бурной натурой, склонной к глубоким раздумьям и рефлексии, стал выразителем русской интеллигенции своего времени с ее сложными и напряженными духовными исканиями – живым интересом как к вопросам экономики и социальной жизни, так и к области метафизики, искусства и религии, а в его статьях и книгах нашли отражение наиболее острые дискуссии и проблемы эпохи. По характеристике С.С. Хоружиго, главное значение творчества С.Н. Булгакова заключается не в размахе его мысли и широте охвата философской и богословской проблематики, а прежде всего в том, что он занимал уникальное место в духовной панораме своей эпохи – все его творчество есть «чистопробнейший образец мысли русского Ренессанса», его религиозно-философский стиль вопиюще эклектичен – слагается из элементов православной догматики и платонической онтологии, фрагментов кантианской методологии, теософских идей позднего Шеллинга и мыслей, изложенных в книге «Столп и утверждения Истины» Павла Флоренского, при этом Булгаков «уступает Карсавину в логике и смелости суждений, Флоренскому – в новизне и самостоятельности, Франку – в выдержанности метода и философского чутья», но он сумел ярче, полнее и лучше всех выразить дух и проблемы своей исторической эпохи. В своей земной жизни С.Н. Булгакова пережил ряд мировоззренческих переломов – глубоких духовных кризисов – родившись в семье священника, жизнь которой была проникнута церковной верой, в юношеские годы Булгаков увлекся идеями Маркса, потерял веру и порвал с Православием, но с течением времени он разочаровался в марксизме и обратился к изучению Канта и Шеллинга, а затем – к наследию Ф.М. Достоевского и В.С. Соловьева, возвращаясь ко Христу и в Отчий дом – в Церковь. По заветной мысли С.Н. Булгакова, высказанной в его книге «Свет Невечерний»: «Основные мотивы философствования, темы философских систем не выдумываются, но осознаются интуитивно, имеют сверх-философское происхождение, которое определенно указывает дорогу за философию». В своей книге «История русской философии» протоиерей В.В. Зеньковский справедливо писал о том, что жаждущая Божественной Истины душа С.Н. Булгакова не могла ограничиться «чистой философией» – метафизическое чутье и религиозное чувство вели его к богословию – он остро пережил «трагедию философии» и стремился приобщиться к церковной традиции, но его миросозерцанию остались ближе Павел Флоренский и В.С. Соловьев, чем святые отцы Церкви, его софиология оказалась догматически несовместимой с Православием, а его синтез науки, философии и религии – не удался. В представлении о. Сергия Булгакова, Православие – это не теория, а жизнь. Христианское миросозерцание основано не на абстрактных принципах, а на жизненных истинах веры, отсюда – возвышенное убеждение Булгакова в том, что богословие должно черпать мудрость и вдохновение из литургической жизни Церкви, ее молитв и богослужений, а также желание слить воедино умозрение и молитву, науку и богословие, философию и веру. По складу своей души С.Н. Булгаков не был обычным кабинетным ученым – он соединял в своем лице интеллектуала и ученого – «профессора», стремящегося систематизировать и рационализировать духовный опыт Православия и святоотеческую мудрость – создать целостную богословскую систему – подобную «сумме богословия» Фомы Аквинского, и мистика, умеющего богословствовать экзистенциально – из пережитого опыта – опыта радости и изумления, боли и страданий, настоящего молитвенника, богословствующего из Литургии и молитвенного опыта предстояния перед Распятием и образами святых, перед иконографическими Ликами Иисуса Христа и Царицы Небесной – Пресвятой Богородицы. По глубокой и проницательной мысли протоиерея Александра Шмемана «в о. Сергии сочетались, и до конца не сливались, как бы два человека: один – «опытный», тайнозритель Божественной славы и радости, раскрывающихся в Церкви, и другой – «ученый», профессор – стремившийся это тайнозрение не только поведать, и не только объяснить, но и так сказать, «без остатка» изложить в философски-богословской системе, с языка «доксологического» перевести на язык дискурсивный. Отсюда и своего рода «стилистическая» неудача о. Сергия: эти два языка у него не сливаются и не претворяются в единый язык, в некое органическое свидетельство. Убеждает и покоряет опыт, светящийся в его писаниях, но как часто не убеждают – а вызывают сомнения и даже возражения, слова и определения. И тут, мне кажется, и лежит путь к разгадке «загадки» о. Сергия, его жизненной и творческой трагедии». Жизненная трагедия протоиерея Сергий Булгакова заключалась в том, что пройдя долгий путь духовных исканий – от марксиста, кающегося интеллигента и поклонника философии Канта до исповедника православной веры и принявшего священнический сан служителя алтаря – он так и не смог в полной мере воцерковить свое миросозерцание и свою философию. Булгаков пытался систематизировать Православие и втиснуть Божьи тайны в узкие рамки своей научно-богословской системы – здесь сказалась его тяга к «отвлеченному богословствованию» и та кантовская рационально-психологическая установка, иронично отмеченная Львом Шестовым, которую он так и не смог преодолеть и изжить, отсюда – на страницах булгаковских религиозно-философских и богословских произведений встречаются как отвлеченные и безжизненные рационалистические схемы, так и проникновенные, трогающие сердце строки, наполненные истинной христианской мудростью. Когда читаешь статьи, очерки и книги С.Н. Булгакова, то сразу бросается в глаза своеобразие его литературного стиля – мощь его философской и богословской мысли – испытующей и жаждущей Истины, дерзновенной и не боящейся ставить самые сложные и животрепещущие вопросы, но закованной в тяжеловесный слог, отличающийся от поэтичного языка Библии и святоотеческих писаний, не укорененный в опыте библейского-святоотеческого Предания. В своем богословском творчестве о. Сергий Булгаков не только создал новый богословский язык со специфической и логически противоречивой софиологической терминологией, проанализированной и развенчанной святителем Серафимом Соболевым, но и попытался переосмыслить церковную догматику, внести новый смысл в традиционную христианскую лексику и богословскую терминологию, что неизбежно вело к искажению церковного мышления, выверенного Семью Вселенскими Соборами и веками творчества святых богословов, имевших высочайший духовный опыт Богообщения и давших четкие догматические формулы. Видя свое призвание в священстве и поставив служение Богу в центр своей жизни, Сергий Булгаков черпал вдохновение в богослужении и молитве, в Слове Божием и традиции Православной Церкви, но, несмотря на «волю к церковности», он так и не смог воспринять в первозданной чистоте святоотеческое Предание и возвыситься до неопатристического синтеза, намеченного в сочинениях протоиерея Георгия Флоровского, Владимира Лосского и преподобного Иустина Поповича. Вместе с тем, нужно отметить, что врожденная одухотворенность, моральная принципиальность и пламенная любовь к искусству, литературе и философии – неизгладимые черты личности С.Н. Булгакова – философ по складу мышления и священнослужитель по призванию, он обладал своеобразной литературной одаренностью – язык его религиозно-философских, богословских, автобиографических и даже публицистических сочинений порой возвышается до лиризма и звучит поэтично – пусть и не столь филологически тонко и литературно изысканно как у поэта Вячеслава Иванова и о. Павла Флоренского с их пристрастием к стилизации.
По признанию С.Н. Булгакова, его личное богословствование всегда вдохновлялось предстоянием пред алтарем – он ощутил сердцем и осознал, что жизнь Церкви есть прежде всего богослужение и молитва, его Богомыслие получило характер литургический и иконографический – он не только стал певцом Божественной Литургии и убежденным защитником иконопочитания, но и провозглашал, что священные слова церковных песнопений, иконы – «умозрения в красках», молитвы и мудрость подвижников и аскетов – все это должно наполнить и осенить наше философствование и наше богословие высшей мудростью, возвести нас к истинному Богопознанию. По восторженной характеристике монахини Елены, протоиерей Сергий Булгаков был «неутомимым борцом и глашатаем, призывающим Церковь не оставлять «первой любви своей» и «творить прежние дела», чтобы «не сдвинул Господь светильника ее» (Откр.2:4–5). Все богословие отца Сергия есть пламенный призыв к преодолению теплохладности, рутины и духовного рабства, призыв к возрождению в Церкви и в жизни огненного духа и мужества первохристианского, высоких традиций мудрости и свободы патристической эпохи, призыв к глубокому пониманию смысла истории и культуры, которые должны активно соучаствовать в приуготовлении и встрече грядущего Царства Христа. Поэтому так близок был отцу Сергию святой Иоанн Богослов – Апостол любви и «сын громов». Всей своей жизнью, богословским творчеством и церковным служением отец Сергий осуществлял слова апостола Павла: «Духа не угашайте» (1Фес.5:19). И этот огонь, и свет, и любовь были зажжены еще в детской душе Сергия в Ливенской церкви и сокровенно жили в нем на протяжении всей его жизни». Для протоиерея Сергия Булгакова священство – это великая тайна, не только особый жизненный крест, но и радостное призвание – он принял священство, чтобы служить Божественную Литургию – венец всех церковных молитв и богослужений. По воспоминаниям современников за время своего священнического служения о. Сергий Булгаков оставлял неизгладимый след в душах молящихся, служа утреню и Литургию в храме Сергиевского подворья, обычно задумчивый – с печатью глубоких и тяжелых дум на лице, он преображался во время молитвы и был сияющий, вдохновенный и устремленный всем сердцем ко Христу Спасителю. Во дни своего пастырского служения С.Н. Булгаков раскрыл свой талант проповедника – религиозным вдохновением были исполнены его проповеди в храме и доклады на конференциях, его беседы на религиозных семинарах и лекции на апологетических курсах – его речь лилась огненно – со своеобразной поэзией богословской мысли и духовной силой, а тембр его голоса приобретал особое торжественное и проникновенно звучание. В жизни С.Н. Булгакова иерейское служение было неразрывно связано с вдохновенным богословским творчеством – он был убежден, что алтарь и богослужение – первоисточники богословия, а их абсолютный критерий – Слово Божие, догматы Церкви и предстояние перед алтарем, но, к сожалению, это не уберегло его богословскую мысль от догматических заблуждений. Размышляя о будущем христианского мира, протоиерей Сергий Булгаков утверждал, что «софиология содержит в себе узел всех теоретических и практических проблем современной христианской догматики и аскетики», а путь к возрождению духовной культуры «может быть найден чрез обновление нашей веры в софийный, Богочеловеческий смысл истории и творчества». Но в действительности, именно софиология – учение о Софии, опирающееся не столько на Библию и патристику, сколько на идеи Платона и Плотина о мировой душе, на мысли Владимира Соловьева и Павла Флоренского – привела о. Сергия Булгакова к искажению догматического сознания, к заблуждениям почти во всех областях догматики и прежде всего в вопросах Боговоплощения, искупления и эсхатологии. Искренне любивший о. Сергия Булгакова протоиерей Александр Шмеман высоко ценил и почитал его как священнослужителя, вдохновенно служившего Литургию, и ученого богослова, подчеркивая, что «лучшие страницы его книг не те, где он пытается «определить» свою в сущности неопределимую, «безъипостасную» Софию, а те, что отражают свет и радость его богослужебного опыта и видения… Если, употребляя его же слова, «софийный» опыт его не только глубоко-православен, но, как я сказал уже в начале, являет что-то самое важное, самое глубинное в опыте Церкви, то «София», как философски-богословское «оформление» этого опыта не нужна, и не нужна, прежде всего, самому богословию о. Сергия. Она воспринимается, как это ни звучит странно, как какой-то чуждый и именно надуманный элемент в его писаниях, как объяснение и «оправдание» того (почитание Божией Матери и Иоанна Предтечи, Богочеловечества и эсхатологии), что не только в таком объяснении не нуждается, но что сам же о. Сергий уже и явил и объяснил. Ибо все то, о чем он пишет, что составляет тему и вдохновение всего его творчества: светлый и пасхальный космизм Православия, тайна Богочеловечества, верность Православия «добро зело» творческого акта, победное ожидание и предвкушение Царства Христова, все это не «нуждается» в Софии или в «душе мира», как не нуждается православная интуиция свободы в «изначальной свободе» Бердяева. Для всего этого «достаточно» пресветлой и радостной тайны Пресвятой Троицы – Отца, Сына и Духа».
В священническом служении и в богословском творчестве о. Сергий Булгаков видел свое высшее призвание и главную миссию своей жизни – пройдя тернистый и драматичный путь духовных исканий, он не только стал христианином, но и пастырем Церкви, веруя, что именно Церковь – хранительница Божественной Истины, а значит – именно церковная философия и церковная жизнь является высшим синтезом и включает в себя все добро, всю мудрость и всю красоту, чем богата история человечества, а православное богословие – это высший венец знания, увенчание всех наук и искусств, философия наивысшей пробы. Богословское творчество протоиерея С.Н. Булгакова – это оригинальная, искренняя и вдохновенная попытка создать единую грандиозную богословскую систему, оставившая неизгладимый след в истории русской религиозно-философской мысли, но он так и не смог воздвигнуть ее на адамантовом основании церковного вероучения, ведь его яркая, смелая и дерзновенная богословская мысль его зачастую отклонялась от Священного Предания Церкви. Как священнослужитель о. Сергий Булгаков высоко ценил литургическое сокровище Церкви, ее богослужебные книги и иконографию, церковные каноны, мистические созерцания ее подвижников и их глубочайший духовный опыт – он искренне хотел, чтобы его сердце билось в унисон с литургической жизнью Церкви, а лучшие страницы его богословских книг являлись раскрытием духовного опыта веры и Богомыслия, данного в богослужении, но в своей богословской системе Булгаков раскрыл не Вселенскую Истину Православия, а свое личное восприятие христианства – свое личное миросозерцание. Несмотря на различные догматические заблуждения, содержащиеся в богословской системе С.Н. Булгакова и простирающиеся не только на его учение о Софии, но и на христологию, антропологию и эсхатологию, что тонко подметил богослов Владимир Лосский в своей книге «Спор о Софии», Булгаков всем сердцем любил Бога, а его миросозерцание было всецело религиозным, о чем писал Л.А. Зандер: «В мировоззрении о. Сергия нет области, чуждой религиозной реальности: от всего протягиваются нити к откровенным истинам о Боге, все возвещает о Его премудрости, благости и славе... Все научное и философское творчество о. Сергия есть не что иное, как раскрытие этой истины в диалектических формах, как усмотрение печати Творца во всем многообразии Его творения». Характерной чертой мировоззрения С.Н. Булгакова был «светлый эсхатологизм» – радостное обращение к тайне конца времен и жизни будущего века, исполненное трепетом ожидание Христа Грядущего и апокалиптическая молитва – «Ей, гряди, Господи Иисусе!». По свидетельству Л.А. Зандера, «ничто не поражает в о. Сергии так сильно и глубоко, как слияние воедино двух стихий: священства, связанного со всем богатством церковного прошлого, и пророчества, устремленного к грядущему. Но этот порыв ввысь, эта ненасытность его духа в принятии Божества сообщает всему его творчеству силу огненного потока, сжигающего сердца и увлекающего за собой к своему первоисточнику – Богу». «Навсегда врезалось в память воспоминание о всенощной на Сергиевском Подворье под Вербное воскресенье... Вот открываются царские врата, и посредине храма начинают читать медленно и проникновенно Евангелие... И вот навсегда, на всю жизнь запомнилось мне лицо, лучше сказать – лик о. Сергия, на которого я случайно взглянул в этот момент. Никогда не забуду его светящихся каким-то тихим восторгом глаз, и слез его, и всего этого стремления вперед и ввысь, – туда, где уготовляет Христос последнюю Пасху с учениками Своими... Тогда поразил и всегда поражал меня больше всего в о. Сергии его «эсхатологизм», его всегдашняя радостная, светлая обращенность к концу. Из всех людей, которых мне довелось встретить, только о. Сергий был «эсхатологичен» в прямом, простом, первохристианском смысле этого слова, означающем не только учение о конце, но и ожидание конца... Сколько христиан действительно ждет Господа и живет этим ожиданием?.. А о. Сергий действительно жил ожиданием Господа, был не только сознательно, именно светло и радостно обращен к смерти, и для него все в этой жизни уже светилось светом грядущего Царства. И Вербное воскресенье он так переживал именно потому, что для него (как и для Церкви) оно было праздником эсхатологическим, вспышкой в этом мире, «уверением» на земле вечного Царства Божия, сверкнувшими лучами славы его... Только любовь ждет и живет ожиданием... Только любовь побеждает страх смерти... И именно эта любовь ко Христу струилась из образа о. Сергия, и она, конечно, поразила меня за той Вербной всенощной. Не случайно каждая из больших книг его последней трилогии заканчивается первохристианским призывом: «Ей, гряди, Господи Иисусе!» Не поняв этого, не ощутив пронизанности эсхатологическим ожиданием всего творчества о. Сергия, невозможно ни правильно понять, ни правильно оценить его богословской мысли». Эсхатологическое мироощущение протоиерея Сергия Булгакова блестяще выражено в его книге «Невеста Агнца», где он писал: «Истины, которые содержатся в откровении о Богочеловечестве, в частности же в эсхатологическом его раскрытии, столь незыблемы и универсальны, что пред ними бледнеют, как бы изничтожаются в своем онтологическом значении даже самые потрясающие события мировой истории, которых свидетелями мы ныне являемся, поскольку мы их постигаем в свете Грядущего. А это Грядущее есть явление Церкви в силе и славе, вместе с преображением твари». Горько сетуя на то, что трепетное ожидание Христа Грядущего фактически утеряно под непосильным для многих бременем историзма, С.Н. Булгаков пояснял, христианство – это эсхатологическое миросозерцание, оно исполнено устремлением к грядущему и пророчествами о конце времен, чаянием нового неба и новой земли – Библия заканчивается Апокалипсисом, а христиане не имеют своего Града на земле, их отечество – на небесах, они Града Грядущего взыскуют. По глубокомысленному замечанию монахини Елены, эсхатологизм миросозерцания С.Н. Булгакова теснейшим образом связан с темой смерти – именно «переживания и постижения смерти вместе с безграничной любовью к Спасителю, захватившие душу отца Сергия с раннего детства, стали источником его обращенности к Грядущему Христу, его «эсхатологичности», которые нашли свое окончательное воплощение в глубоко разработанных им проблемах апокалиптики, грядущего «тысячелетнего Царства Христа» на земле, Парусин и эсхатологии с ее всеобщим воскресением и преображением мира в жизни будущего века, когда «будет Бог все и во всем» (1Кор.;15:28)». С эсхатологизмом как мировоззренческой чертой С.Н. Булгакова связана и неудовлетворенность его души всем земным, ее устремленность к иному бытию – воля к искомому, чаемому и грядущему, жажда преображения мира, а также внутренний динамизм его мысли – глубокой, волнующей и беспокойной, желающей взлететь ввысь к горним высям и обозреть весь мир и всю историю с высоты вечности. Как богослов о. Сергий Булгаков воспринимал историю в свете Апокалипсиса и стремился увидеть в исторических событиях пророческое содержание, уразуметь их сокровенный смысл и постичь развертывающуюся драму всемирной истории. Не надеясь при своей жизни увидеть исполнение чаяний апокалиптических пророчеств Библии, С.Н. Булгаков говорил, что это не колеблет его веры, ведь он ожидал «чуда в истории» – раскрытия Божьей воли и откровения о высшем смысле истории в духе и силе молитв и пророчеств двух Заветов – Ветхого и Нового.
В книге «Русская идея» русский религиозный философ Н.А. Бердяев отметит, что С.Н. Булгаков был одной из центральных фигур в движении русской религиозно-философской мысли – происходя из семьи потомственного священника, он имел глубокую православную основу и никогда не был ортодоксальным марксистом – даже во время увлечениями идеями социализма в философии он был скорее кантианцем, чем материалистом, а через изучение творческого наследия Достоевского и Владимира Соловьева он вернулся в Православие. Но богословская система Булгакова была не ортодоксальной, а оригинальной – теснейшим образом связанной с философией Платона и Шеллинга, с учением о Софии и русской темой Богочеловечества, он – объективист и универсалист, христианский платоник и горячий защитник всеобщего спасения, а его мысль «противоположна томизму и особенно бартианству, а также – традиционно-православному монашески-аскетическому богословию». По собственному признанию протоиерей Сергий Булгаков остался одинок и чужд «историческому Православию» и исповедовал «экуменическое Православие» – веру в святыню Церкви и убежденный, что в основе церковной жизни лежит любовь, он носил в своем сердце «живую боль от раны церковного разрыва» и «искреннюю молитву» о соединении всех христиан: «Живая церковность имеет задачей любви церковной во взаимном общении засыпать эту пропасть и тем подготовить почву для воссоединения Церквей». Религиозно-лирический, рефлексирующий и экзистенциальный характер богословствования С.Н. Булгакова, его обращение к богослужебным текстам Церкви, к ее литургической и молитвенной жизни, выстраданный опыт веры, устремленность к Истине и горение мыслящего духа и любящего сердца – все это делает булгаковское богословие волнующим и захватывающим, но там, где мысль его отрывается от Святого Евангелия и святотеческого Предания, оборачиваясь отвлеченным философствованием, гностическим мифотворчеством и умозрениями о Софии – там ощущается отступление от Вселенской Истины Православия в сторону Платона и Плотина, В.С. Соловьева и гностической теософии как в духе древних гностиков с их грандиозными по размаху поэмами, поражающими глубокомыслием и поэтической красотой, но являющимися плодом фантазии, так и Якоба Беме, Новалиса и позднего Шеллинга. Святитель Серафим Соболев критиковал протоиерея Сергия Булгакова не только за его гностическое учение о Софии, но и как экзегета, находя в булгаковских толкованиях Священного Писания отрицание догматического учения Православной Церкви и отступление от святоотеческого изъяснения Библии – прежде всего от толкования святителя Иоанна Златоуста. Если Иоанн Златоуст провозглашал, что Иоанн Предтеча ни на одно мгновение не колебался в вере в Иисуса Христа как в Мессию, то в противоречии со Священным Писанием и толкованиями святых отцов Церкви С.Н. Булгаков утверждал, что перед смертью Иоанн Креститель подвергся «огненному искушению» и своеобразному «Гефсиманскому борению», впал в сомнение – действительно ли Иисус есть Мессия? По слову святителя Серафима Соболева, исповедуя учение о Софии как душе мира и посреднице между Богом Творцом и Его творением, Булгаков фактически приходит к отрицанию догматической истины Церкви о том, что Бог сотворил мир непосредственно, а булгаковское толкование слов – Господь «вознесся на небо и воссел одесную Бога» – противоречит православному миросозерцанию, ведь «о. Булгаков не допускает, чтобы Господь при Своем вознесении воссел одесную Бога Отца с телом воплощения, хотя и прославленным; он учит, что Христос седит одесную Бога лишь с идеальной формой, или идеальным образом Своего воплощенного тела, с подлинным духом, или Софией, ибо, по его словам, «телу плоти, хотя и прославленной, нет места в Царстве чистого абсолютного Духа, каковым является Божество». Таким образом, в настоящем своем толковании, протоиерей Булгаков отрицает догматическую истину о седении Господа нашего Иисуса Христа одесную Бога Отца с подлинным, хотя и прославленным, человеческим естеством, воспринятым от Пречистой Девы при воплощении. Об этой истине свидетельствуют в своем учении святой Афанасий Великий, святой Иоанн Златоуст, святой Иоанн Дамаскин и другие святые отцы со всею Церковью, объясняя евангельское слово: одесную в этом именно смысле. Вот к чему приводит о. Булгакова его изъяснение Священного Писания, при отвержении им толкования святых отцов Церкви. Последние, при истолковании Священного Писания, изъяснили нам всю веру, все истины православной веры, о которых свидетельствует Божественное Откровение. Вследствие этого святые отцы называются Церковью правилом веры для нас. И недаром вера, которая исповедуется Церковью, называется не только апостольскою, но и отеческою. Поэтому, отвергая святоотеческое толкование Священного Писания, о. Булгаков вместе с тем уничтожает отеческую, истинную, православную веру, что то же – веру православной нашей Церкви. Благодаря этому, он сам становится на путь разобщения с Православием».
По характеристике богослова Л.А. Зандера, главной чертой личности протоиерея Сергия Булгакова как философа и богослова была «почвенность» – один из любимых терминов Ф.М. Достоевского, означающих глубокую укоренненность в родной действительности и глубинную связь человека с «почвой» – духовной жизнью, культурой, традициями и историей своего народа – в данном случае русского народа с его верой и жизнью, душевными метаниями и исканием правды. Как «почвенник» по складу души С.Н. Булгаков не мог удовлетвориться ни социально-экономической теорией Маркса, ни отвлеченной идеалистической философией на манер Канта и Гегеля – душе его искала не теории, но разрешения вековечных вопросов жизни и смерти, она рвалась к духовной жизни, а обращение к Богу и обретение веры, принятие священства и участие в литургической жизни Церкви – стало вершиной «почвенности» Булгакова и его связи как с русским народом в целом, так и со своими предками – священниками в шести поколениях. В лице о. Сергия Булгакова как ученого, философа и богослова отразились духовные поиски русской интеллигенции и русского народа, а его жизнь можно рассматривать как «символические вехи истории русской души» – ее отречения, мук, надежд и дум, ее обращения к Богу и жажды высшей святости, которую прозревали в русском народе славянофила А.С. Хомяков и Иван Киреевский наши великие писатели Н.В. Гоголь и Ф.М. Достоевский. По замечанию С. Хоружиго, в своем религиозно-философском творчестве С.Н. Булгаков не только смог выразить дух и проблемы своей исторической эпохи и главные темы, волновавшие русскую общественность – думы о путях России, ее самобытности и духовной традиции, о взаимосвязи с Европой и поисках своей цивилизационной идентичности, о сущности и задачах интеллигенции, о поисках религиозного и общественного идеала, о справедливом социально-экономическом слое, о вере и неверии, но он был одним из самых русских философов, трогательно и проникновенно раскрыв в своих «Автобиографических заметках» горячую любовь к России с ее жизнью, природой и церковными службами. Видя отличительные черты булгаковского миросозерцания в почвенности, эсхатологизме, широте синтеза и стремление идти во всем до конца, Л.А. Зандер считал, что о. Сергий Булгаков – великий русский мыслитель со всемирной отзывчивостью, воспетой Достоевским, а его глубокий ум, знавший как бури и метания в крайности, так и гармонию и покой, можно описать стихотворением Вячеслава Иванова:
Своеначальный, жадный ум –
Как пламень, русский ум опасен:
Так он неудержим, так ясен,
Так весел он и – так угрюм.
Подобный стрелке неуклонной,
Он видит полюс в зыбь и муть;
Он в жизнь от грезы отвлеченной
Пугливой воле кажет путь.
Как чрез туманы взор орлиный
Обслеживает прах долины,
Он здраво мыслит о земле,
В мистической купаясь мгле.
По воспоминанию протоиерея Алексия Князева, для богословской мысли о. Сергия Булгакова была характерна необычайная смелость, а сам он обладал незаурядной философской культурой и несомненной харизмой священнослужителя, богослова и проповедника, возводящего паству к вершинам Богомыслия и вдохновляющего учеников на научно-богословские и пастырские труды: «Отец Сергий Булгаков поразил нас, студентов, смелостью своей проблематики во всех областях богословия. Его одаренность как мыслителя, его незаурядная философская культура, его богословский и научный опыт сочетались у него с глубокой церковностью и несомненной харизмой служения у алтаря. Он показал, что знание о Боге может при известных условиях стать знанием Бога. Собственным примером он явил, что Богомыслие может стать одним из привходящих моментов религиозной жизни. Он пробудил во мне богословское призвание и направил меня по научно-богословскому и по пастырскому пути». В своем религиозно-философском и богословском творчестве С.Н. Булгаков всегда сохранял свободу мыслящего духа и совести – от момента обретения веры и воцерковления и до последнего вздоха, он глубоко понимал и высоко ценил свободу, воспетую апостолом Павлом – «благовестником христианской свободы»: «Где Дух Господень, там свобода» (2Кор.3:17); «Стойте в свободе, которую даровал вам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства... К свободе призваны вы, братия» ( Гал.5:1,;13). Для протоиерея Сергия Булгакова, свобода – это высший дар Божий, ниспосланный каждому человеку, она – печать Богоподобия в нас и достояние нашего духа, поэтому попрание свободы есть грех против Бога и Церкви, угашение духа и творческой стихии жизни, отпадение от Православия и хула на Святого Духа, которая не простится ни в сем веке, ни в будущем: «Основное условие и сама стихия моей церковности: «где Дух Господень, там свобода», - этот высший дар Божий и… служение. И то и другое для меня тождественно: грехи против свободы суть грехи против Православия и Церкви, и наоборот, духовное самопорабощение, во имя чего бы оно ни принималось, есть хула на Духа Святого, которая не простится ни в сем веке, ни в будущем». Как священнослужитель и богослов, высоко ценящий свободу и достоинство каждого человека, протоиерей Сергий Булгаков, признавая мистическое значение архиерейства и почитая церковную иерархию, связанную с сакраментально-мистической жизнью Церкви, восставал против культа епископов и возвышал свой голос против всякого деспотизма, когда архиереи начинали мнить себя «живыми иконами». По слову о. Сергия Булгакова: «Любовь к Церкви рождает и предполагает послушание, но послушание любви, а не страха, почитания, а не лести, и всегда остаешься здесь в неустойчивом равновесии, в страхе оступиться то в ту, то в другую сторону. Таково было и есть мое основное чувство жизни в Церкви…От своеволия же здесь достаточно предохраняет любовь к Церкви, я сказал бы, инстинкт церковности, который склоняет всегда уступить «преданию» больше, а не меньше». В своем богословском творчестве и пастырском служении С.Н. Булгаков стремился сочетать свободу духа и аскетическую дисциплину, творческое вдохновение и молитвенное делание, любовь к Истине и верность Православию, но очевидно, что богословская мысль его отклонялась от догматического учения Церкви к философствованию «по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу» (Кол.2:8). Критикуя богословские воззрения протоиерея Сергия Булгакова за его гностическое учение о Софии и «природно-софийный детерминизм», за смешение личности и природы, за смешение Логоса с человеческим духом в Личности Иисуса Христа, за восприятие зла как коренящегося в самой тварной природе человека, а не в свободном самоопределении личности, что вело к перенесению вины за падения творения на Самого Бога Творца и делало невозможным теодицею, за перенесение Гефсиманских борений и «духовной смерти» на Само Божество Сына и за утверждение участия в страданиях Христовых всей Святой Троицы, Владимир Лосский напоминал, что «сын Церкви не раб своей природы, не пленник своей воли, не узник философской системы – плода своего собственного творчества. «К свободе призваны мы», хотя и труден крестный путь самоочищения, ведущий к этой благодатной свободе».
По глубокомысленному замечанию о. Александра Шмемана, богословскую систему С.Н. Булгакова нужно не просто принять или отвергнуть, а спокойно и глубоко проанализировать и церковно осмыслить – с любовью и благодарностью воспринять все ценное – его свидетельство о вечной истине Православия в драматичную эпоху двадцатого века, но отсеять то, что не согласуемо с догматами Церкви – прежде всего булгаковское учение о Софии, ибо в центре православного миросозерцания стоит не София, а Христос – христианство есть философия и жизнь по Христу: «Если «софийный» опыт отца Сергия Булгакова не только глубоко православен, но, как я сказал уже вначале, являет что-то самое важное, самое глубинное в опыте Церкви, то «София» как философско-богословское «оформление» этого опыта не нужна, и не нужна, прежде всего, самому богословию. Она воспринимается, как это ни звучит странно, как какой-то чуждый и именно надуманный элемент в его писаниях… Не нужно «Софии», ибо «достаточен» Христос». Жизненная трагедия протоиерея Сергия Булгакова заключалась в том, что его богословская система не соответствовала его духовному опыту – став священником, он жил Божественной Литургией и покорял сердца паствы молитвенным восторгом и радостью о Христе – Победителе смерти и Ада, но его учение о Софии осталось глубоко чуждо Православию – православному богословию и Церкви не нужна софиология Соловьева, Флоренского и Булгакова, достаточно Христа, ведь, как сказано в посланиях апостола Павла, Христос есть Ипостасная Премудрость и Сила Божия, Он – предвечный Логос и истинная София, в Нем вся полнота премудрости и ведения. По слову С.А. Левицкого, учение протоиерея Сергия Булгакова о Софии – «самый зрелый и законченный плод русской софиологии», но у меня возникает вопрос – ответила ли софиология на вековечные и проклятые вопросы, волновавшие Иова и Соломона, Сократа и Платона, святителя Григория Богослова Достоевского – на вопросы о страданиях и смерти, о смысле жизни и бессмертии, а прежде всего – на вопрос о Боге? Во все времена всех мыслящих и совестливых людей волновал вопрос, гениально поставленный в книге Иова и в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» – вопрос о том, как всемогущий и всеблагой Бог попускает столько страданий – прежде всего страдания невинных детей? Со времен своего мировоззренческого перелома и возвращения к Православию через обращение к трудам Соловьева и Достоевского и дружбу со священником Павлом Флоренским, С.Н. Булгаков был буквально очарован учением о Софии – он воспринимал софиологию как учение о взаимосвязи Бога и мира, как апологию мира и благословение творения, но, по справедливому и проницательному замечанию архимандрита Саввы Мажуко, его софиологии «не хватало экзистенциального измерения», она не могла ответить на вековечные вопросы – в том числе на вопрос о том, как возможно «богословие после Освенцима» и как можно верить в благость и всемогущество Бога и премудрость Его Промысла после всех ужасов двадцатого века и всех страданий миллионов людей? Как религиозный мыслитель и богослов о. Сергий Булгаков ревностно держался за свое учение о Софии, но он не закрыл глаза на человеческое горе, а проблема теодицеи оставалась одной из краеугольных проблем его богословской мысли и пастырской проповеди.
Однажды во время совершения Божественной Литургии, о. Сергий Булгаков вопрошал себя – «как я могу возносить Богу евхаристическое «благодарение», как я могу благодарить за эти ужасы, за этих детей… но могу ли я искренне возносить Богу за это?», и вдруг в сердце его прозвучал ответ – «да, могу… за Христа, страдающего в них и с ними!». Во время своего пастырского служения протоиерей Сергий Булгаков утешал больных, страждущих и умирающих словами – «Христос страдает с каждым из нас», «твоя Голгофа есть и Его Голгофа, с твоей кровью изливается Его Кровь. В этом тайна твоего страдания, и смысл, и оправдание, потому что человеческое страдание есть и страдание Христово». Для протоиерея Сергия Булгакова Церковь есть мистическое Тело Христово, а Христос – с нами во все дни до скончания мира, никто не оставлен Им – Он таинственно присутствует в Церкви – мы принимаем Его в себя в таинстве Евхаристии и соприкасаемся с Ним в молитве, слышим Его голос со страниц Евангелия, Он никогда не оставляет нас во дни скорбей и страданий. В статье «Софиология смерти», написанной из горького опыта, обретенного в тяжелые дни болезни и бессонных ночах, приведших к потери чувства времени, о. Сергий Булгаков не только описал как пережил «просветы в вечность», но и поведал о мучительном опыте умирания и возвращения к жизни, ощутив таинственную близость Бога к каждому молящему и страждущему: «Навсегда я познал, что есть только• Бог и милость Его, что жить надо только для Бога, любить только Бога, искать только Царствия Божия, и все, что заслоняет Его, есть самообман. Я призывал и чувствовал близость Пречистой Матери Божией, но у меня не хватало силы для восхождения. Затем я двинулся, словно по какому-то внутреннему велению, вперед, из этого мира – к Богу. Я несся с быстротой и свободой, лишенный всякой тяжести. Я знал каким-то достоверным внутренним чувством, что я прошел уже наше время и теперешнее поколение, прошел еще следующее поколение, и за ним уже начал светиться конец. Загорелись неизреченные светы приближения и присутствия Божия, свет становился все светлее, радость неизъяснимее: «несть человеку глаголати». И в это время какой-то внутренний голос спутника – то был Ангел-Хранитель – сказал мне, что мы ушли слишком вперед и нужно вернуться. И я понял и услышал внутренним слухом, что Господь возвращает меня к жизни, что я выздоравливаю. Я не могу теперь постигнуть, как это было, но один и тот же зов и повеление, которое освободило меня от жизни этого мира, одновременно и тем же самым словом определило мне возвращение к жизни. Внутренне я уже знал, что я выздоровею». Как известно, во дни своего священнического служения, о. Сергий Булгаков испытал много скорбей – в 1939 году у него был обнаружен рак горла и он пережил две мучительные операции – ему удалили голосовые связки и он больше не мог проповедовать, но он за все благодарил Бога. В эти тяжелые дни С.Н. Булгаков пережил опыт боли и умирания – он пережил своего рода «схождение в Ад», страшное чувство Богооставленности, но вместе с тем, он обрел глубокий духовный опыт – откровение о присутствии Христа: «Я – со Христом и во Христе, Я умирал во Христе, и Христос со мною и во мне умирал. Таково было это страшное и потрясающее откровение, которое тогда я, пожалуй, не мог бы выразить в словах и понятиях и осознал только позднее… Я ведал Христа в своём умирании, мне была ощутима Его близость ко мне, почти телесная, но… как лежащего со мной «изъязвлена и ранена мертвеца». Он мог помочь мне в моем страдании и умирании, только сострадая и умирая со мной. Я видел этот образ внутренним зрением…Этому Христу я не мог – или не умел тогда – молиться, я лишь мог Его любить и с Ним сострадать, поскольку и Он сострадал со мною. Чрез мое, человеческое, умирание для меня открывалось умирание Богочеловека, которое было мукою всех человеческих мук. Оно совершилось в предельном кепозисе... В этом самоуничижении Богочеловека и заключается спасительная сила Его смерти. Христос умирал нашей человеческой смертью, чтобы принять чрез нее смерть Богочеловека. Поэтому и наше умирание, как со-умирание с Ним, есть откровение о смерти Христовой, хотя еще не об Его славе». В страшные и кровавые дни второй мировой войны, задаваясь и мучаясь вопросом о том, как всемогущий и всеблагой Господь попустил страдания невинных детей – животрепещущим и огненным вопросом, столь волновавшим Достоевского и Бердяева – Булгаков почувствовал сердцем, что Христос страдает с каждым скорбящим, а когда умирает невинный младенец, то он умирает не брошенный, а на груди Самого Христа Спасителя. В мучительны дни своей болезни, отчаянных сомнений и горестных раздумий о страданиях и теодицее, о. Сергий Булгаков пережил глубочайший и драгоценный духовный и молитвенный опыт Богообщения – в этот драматичный, великий и таинственный момент исчезла вся богословская проблематика и философская взволнованность – он встретился со Христом лицом к лицу, тем самым не учение о Софии, а Сам Христос Богочеловек стал единственным Ответом на все вопрошания Иова и Достоевского, в Нем единственное разрешение вопроса о теодицее. Пройдя драматичный жизненный путь от богоотречения и материалистического мировоззрения до алтаря, от революционно-социального утопизма Маркса и трансцендентального идеализма Канта и Фихте до онтологического реализма и религиозной веры – возвращения к Церкви, С.Н. Булгаков стал живым зеркалом духовных исканий русской интеллигенции. В своем лице он явил ученого и философа, богослова и священнослужителя, оставившего колоссальное творческое наследие – его глубокие исследования о социализме и хозяйстве, о философии, искусстве и религии – стали классическими и не устаревают со временем – лучшие страницы его трудов вошли в сокровищницу «вечной философии», и хотя его богословская система содержит в себе серьезные догматические заблуждения и не может рассматриваться как выражение Вселенской Истины Православия, но его личность отмечена редкой нравственной высотой, интеллектуальной честностью, глубоким умом, искренностью и благородством, что делает его одной из самых значимых фигур в истории русской религиозно-философской мысли. Для того, чтобы глубоко вникнуть в религиозно-философское творчество С.Н. Булгакова и понять его богословскую систему в ее целокупности, определить его место в истории русской философии нужно исследовать вехи его жизненного пути и проанализировать его философские и богословские произведения.
Сергей Николаевич Булгаков родился в 1871 году на Орловщине – в тихом городе Ливны, расположенном на высоком берегу реки Сосны, в семье потомственного провинциального священника. В своих трогательных и упоительных, невероятно искренних «Автобиографических заметках» С.Н. Булгаков с любовью будет вспоминать о Ливнах и Орловской земле с ее среднерусской природой и тихим, неспешным, размеренным ритмом жизни: «Моя родина, носящая священное для меня имя Ливны, небольшой город Орловской губернии, - кажется я умер бы от изнеможения блаженства, если бы сейчас увидел его… То, что я любил и чтил больше всего в жизни своей, - некричащую, благородную скромность и правду, высшую красоту и благородство целомудрия, все это мне было дано в восприятии родины… Она не насилует и не потрясает, не гремит и не кричит, но тихим шепотом нашептывает свои небесные сны. Она робко напоминает лишь о потерянном рае, о той надмирной обители, откуда мы пришли сюда… Природа в Ливнах являлась царственно, тихо и прекрасно и приносила поэзию душе, будила в ней ее грезы. Как царица София, она являлась мне, вдохновляя и не объясняя, лаская и не устрашая, сокровенная в своей Красоте и прекрасная Ею. И детская душа навсегда услышала, узнала, возлюбила и отдалась этому видению. И все эти детские радостные грезы были осенены небесной музыкой церковного звона. Наши Ливны были для меня Китежем». По разъяснению протоиерея Александра Меня: «Огромный род Булгаковых, происходивший от каких-то татарских князей, был широко расселен по России. Среди Булгаковых были и многие церковные писатели, историки, богословы, среди них – отец знаменитого писателя Михаила Булгакова, Aфанасий Булгаков. Знаменитый митрополит Московский прошлого века, Макарий, тоже из рода Булгаковых. Но Сергей Николаевич родился в семье бедного священника, в семье, где было трудно жить, они мучительно перебивались… Мальчик тем не менее сохранил какие-то органические, сердечные, бытийственные, трогательные воспоминания об этой среде. Друзья про него потом говорили шутя, что он родился в епитрахили, то есть родился священником. И он сам говорил о себе, что «во мне течет левитская кровь» (левиты – по Библии наследственный, потомственный род, служивший у алтаря)». Отцом С.Н. Булгакова был протоиерей Николай Васильевич Булгаков – скромный и бедный кладбищенский священник, в молодости учившийся в семинарии, а матерью была Александра Косминична Азбукина – умная и добрая женщина, посвятившая все время и силы семье, любившая читать книги и стихи, но по причине недостаточной образованности имевшая ограниченный круг знаний. Как сказал протоиерей Александр Мень: «Каждый человек в какой-то степени, является не только порождением самого детства, но и все лучшее, все драгоценное, все священное, все те искорки, которые есть в детстве у большинства из нас, - и есть та духовная родина, к которой мы стремимся. Правда, человек уже умудрен опытом, изранен жизнью, но все-таки к этому первозданному опыту идет душа. И так происходило с этим человеком, которого звали Сергеем Николаевичем Булгаков». Вся жизнь в семье Булгаковых была проникнута «церковной верой, которая не допускала никакого вопроса и никакого сомнения, а вместе с тем никакой вольности и послаблений». С детских лет воспитываясь в глубоко религиозной семье, где типикон был домашним уставом в постах и праздниках, богослужениях и молитве, Сергей Николаевич Булгаков возлюбил храм и красоту богослужений – он унаследовал от матери поэтичность и окрыленность души, а от отца – жажду высокого служения, в то же время в его натуре рано обнаружились такие черты как замкнутость и застенчивость, к рефлексии и глубоким раздумьям, под покровом которых – таилось чуткое и добродушное сердце. В детские и отроческие годы С.Н. Булгакова, выросшего под кровом Сергиевского храма, построенного в древнем стиле наподобие удлиненной базилики, было брошено в его сердце живое семя любви к Церкви и России, к многострадальному русскому народу, к священству и природе. По воспоминаниям С.Н. Булгакова, «Сергиевская церковь была прекрасна тихой и смиренной красотой… Голубая с белыми колоннами, древняя ее часть была трогательная своей интимностью и прелестью; она и была – Сергиевская, и к ней была пристроена главная часть, с престолом Успения... Вокруг – колокольни с разными звонами, ближними и дальними. Это была благородная музыка, которою освящался воздух и неприметна питалась душа». «Я не знал и не понимал тогда, что это был столь же Софийный храм, как и Успенский собор в Лавре; я не знал тогда, что я получил имя, был крещен и духовно рожден в Софийном храме, причтен к лику служителя Софии, Премудрости Божией... Я не знал, что все мои вдохновения, которым в будущем суждено было развиться в целую богословскую систему, в корне своем были всеяны в душу Промыслом Божиим в этом умильном храме. Только теперь, в старости, я постигаю этот дар Божий… Здесь я принял в сердце откровение Софии, здесь в мою душу была вложена та жемчужина, которую искал я в течение всей своей жизни, искал умом и сердцем, больше умом, чем сердцем, и когда обрел, то узнал ее, как сокровище, данное мне, как дар Божий в духовном моем рождении». «Здесь, в Софийном храме Успения я родился и определился, как чтитель Софии, Премудрости Божией, как чтитель преп. Сергия в его простоте и смирении, соединенной с горением и дерзновением, в его народолюбии и социальном покаянии. И здесь я определился как русский, сын своего народа и своей матери – русской земли, которую научился чувствовать и любить на этой горке преподобного Сергия и на этом тихом смиренномудром кладбище». «Вместе с церковью я воспринял в душу и народ русский как свое собственное существо. Родина – святыня для всякого, она всегда дорога и прекрасна. И моя родина есть прекрасный дар Божий, благословение и напутствие на всю жизнь... Поистине родину можно – и должно – любить вечною любовью. Это не только страна, где мы впервые вкусили сладость бытия; это – гораздо большее и высшее; это страна, где нам открылось небо, где нам виделось видение лестницы Иаковлевой, соединяющей небо и землю… Образ существования человека дается в его рождении и родине. Нужно особое проникновение и, может быть, наиболее трудное и глубокое, чтобы познать самого себя в своей природной индивидуальности, уметь полюбить свое, род и родину, постигнуть в ней самого себя, узнать в ней свой образ Божий». В ранних детских впечатлениях С.Н. Булгакова сокрыты истоки его «почвенности» – укорененности в Церкви и ее литургической жизни, глубинной связи с русским народом и Россией, ее историей, природой и культурой, здесь – истоки его будущего пастырского служения и богословского творчества, его пламенной любви к России и определения себя как сына своего отечества – сына русского народа. Благословенные и счастливые детские годы в Ливнах оставили неизгладимый след в памяти и сердце о. Сергия Булгакова – с раннего детства соприкоснувшись с литургической жизнь Церкви и испытав неизреченные переживания, когда «душа уходила в небеса, горела и трепетала в Божественном сиянии; Премудрость Божия смотрела в душу во Славе Своей» – он до конца дней своих хранил в сокровенных глубинах души светлый образ своего отца, совершавшего таинство Евхаристии в Пасхальную ночь, благоухающую красоту богослужений и церковного пения. Эти глубокие, вдохновенные, упоительные, трогательные и неизреченные переживая, С.Н. Булгаков пронес через всю жизнь – как отмечает монахиня Елена, они «лишь временно приглушаясь в юношеский период его жизни, чтобы с новой силой властно зазвучать впоследствии и заставить его навсегда вернуться в лоно Церкви… Мальчик Сергий жил в благодатной атмосфере дома, как будто продолжавшего собою храм; он с детства почувствовал неразрывную связь между религиозным исповеданием и его осуществлением в личной и общественной жизни. Вдохновение на этом пути он черпал в действиях отца, деда и в подвигах людей первохристианской эпохи, которая навсегда осталась в центре его внимания и любви. И это наложило неизгладимый отпечаток на весь внутренний облик отца Сергия – мужественный и стойкий, дерзновенный в вере, детски доверчивый по отношению к Богу, всегда смиренно и добровольно приемлющий Его святую волю, безгранично любящий и преданный Христу, пламенный, с духовно-орлиным полетом, возносящим его к созерцанию и постижению тайн Божественной жизни… В Сергиевском храме в праздник Успения Божией Матери благочестивый мальчик вдыхал благоухание от гроба Пречистой вместе с ароматом возложенных на него цветов. Он «любил и чтил больше всего в жизни некричащую, благородную скромность и правду, высшую красоту и благородство целомудрия». И эта чистота, впитанная глубинами детской души, позволила отцу Сергию впоследствии создать замечательные по своей духовной и художественной красоте образы Пречистой Девы Марии и святого Иоанна Предтечи, раскрыть во всей полноте и силе подвиги их смирения и целомудрия». По воспоминаниям о. Сергия Булгакова, именно в Церкви и ее богослужениях его душе впервые открылась Истина и он испытал восторг и изумление перед Красотой: «Ничего у нас не было в детстве из области культуры – ни музыки, ни другого искусства, которого так жаждала душа. Но она была полна, потому что все дано было в Церкви, истина через красоту и красота в истине». Вспоминая о рождественских и крещенских службах во время холодных зимних дней, протоиерей Сергий Булгаков писал о том, что сверкающие в ясном северном небе хороводы небесных светил словно звали душу к Небу – обращали ее к Богу. В детские годы С.Н. Булгаков впервые столкнулся с тем, что назвал «откровением о смерти» – «смерть была наша воспитательница в этом доме; как много было в нем смерти». Смерть вошла в сознание о. Сергия Булгакова как будущего философа и богослова с кончиной его деда по материнской линии – Космы Сергеевича Азбукина – строгого и благообразного старца, обладавшего прирожденным духовным достоинством и горячо любившего своих внуков. Как известно, в детском возрасте у С.Н. Булгакова умерли два брата – Миша и Коля, но их кончина не повергла отрока в ужас и уныние, напротив – Булгаков писал, что смерть Миши, робкого, застенчивого и кроткого ребенка, умершего от чахотки, была «святой и прекрасной»: «Как Ангел он был послан отряхнуть сокровище своей смерти в мою душу пред тем, как уйти из мира». Глубокую и тяжелую рану на сердце С.Н. Булгакова оставила смерть Коли – «прелестного, умного, одаренного мальчика в пятилетнем возрасте, общего любимца. Никогда не могу забыть этой кончины». В детском и отроческом возрасте С.Н. Булгаков пережил смерть близких как трагическую утрату и горечь разлуки, но его воспоминая о похоронах усопших овеяны духовным светом любви, веры и надежды, они не оставляют ощущение безнадежной трагедии: «Хорошо в Ливнах хоронили... И прежде всего никакого страха перед смертью... Особое вдохновение смерти входило в дом... Софийно хоронили: печать вечности, торжество жизни, единение с природой: земля еси и в землю отыдеши». Впоследствии, «откровение о смерти», пережитое в детские годы и озаренное жизнью в Церкви и ее молитвами, побудит Булгакова к глубоким и животрепещущим раздумья о смерти, изложенным в его произведениях – «Проблема условного бессмертия» и «Софиология смерти», но в них смерть будет рассматриваться не как уничтожение личности и конец ее бытия, а как завершение земной жизни и переход в загробное состояние – как момент в диалектике жизни: «Смерть, как момент в диалектике жизни, должна быть понята в свете грядущего воскресения, восстанавливающего прерванную жизнь, и в связи с тем неумирающим началом в человеке, которое живет и в загробном состоянии». «Смерть имеет два лика: один – темный и страшный, обращенный к небытию, это есть умирание или собственно смерть. Ради жертвенного его приятия Христос пришел в мир. Другой ее лик – светлый, мирный и радостный, ведущий к свободе, к Божественному Откровению и грядущему воскресению». В Священном Писании сказано, что Христос победил смерть силою Своего воскресения из мертвых, более того – настанет час и смерть истребится, а все усопшие воскреснут: «Как в Адама все умирают, так во Христе все оживут» (1 Кор.15:22). На своем личном опыте испытавший горечь умирания, о. Сергий Булгаков обрел радостное откровение о духовном смысле жизни в Боге и Его вечной жизни как о новом бытии, уверившись, что христианин должен помнить о смерти и жить предчувствием вечности, осознавая нравственную ответственность за свою жизнь перед всезрящим и всеправедным Богом Судией.
Воспитанный в благочестивой семье православного священника С.Н. Булгаков в возрасте десяти лет поступил в четырехклассное духовное училище, а в 1884 году – в Орловскую духовную семинарию, но в эти годы он пережил глубокий религиозный кризис и в возрасте четырнадцати лет утратил веру. В юношеские годы у Булгакова развился интеллектуальный критицизм – перед ним во всей острое встали вековечные и проклятые вопросы о добре и зле, о жизни и смерти, о Боге и социальной справедливости, а его вопрошания не находили убедительных ответов в семинарской апологетике. Показное и «принудительное благочестие», формальная религиозность и интеллектуальный примитивизм в семинарии невыносимо раздражали ум и возмущали сердце Булгакова, а возвышенная поэзия детских религиозных воспоминаний вытиснилась неприглядной прозой обыденной семинарской жизни, не отвечавшей его духовным запросам и нравственным идеалам. По натуре своей свободолюбивый и искренний, Сергей Булгаков не мог мириться «обывательством и духовным порабощением, которые изнутри проникали поры церковности, его окружавшей», в его душе – нарастало восстание против религиозного формализма семинарской жизни с ее принудительным внешним обрядовым благочестием. В юношеские годы церковные службы уже не вызывали в сердце Булгакова прежнего благоговения, мистического трепета и восторга, а мысль его все более отвращалась от веры. Вспоминая о нигилистических и атеистических днях юношества и анализируя своеобразие своего неверия, Булгаков писал: «Я оказался отрочески беспомощен перед неверием и в наивности мог считать (на фоне, конечно, и своего собственного отроческого самомнения), что оно есть единственно возможная и существующая форма мировоззрения для «умных» людей. Мне нечего было противопоставить и тем защититься от неверия. При этом те, довольно примитивные способы апологетики, вместе с не удовлетворявшими меня эстетическими формами, способны были содействовать этому переходу от Православия к... нигилизму. Словом, он совершился в какой-то кредит, умственно безболезненно, ребячески. Вероятно, я сразу испугался твердыни «научности», а вместе с тем сразу почувствовал себя польщенным тем, чтобы быть «умным» в собственных глазах. В этом была своя правда и честность, искание истины, хотя и беспомощное и ребяческое. Я сдал позиции веры, не защищая. Впрочем, моя вера и не была никогда ранее (да и не могла быть по моему возрасту) таким мировоззрением, которое допускало бы для себя и интеллектуальную защиту. Она была для меня жизнью, мироощущением, гораздо больше, чем учением, хотя, конечно, Святое Евангелие, некоторые жития святых (например, Марии Египетской) трогали сердце и исторгали из него сладкие звуки. Однако это был мой переход не от веры к неверию, но от одной веры к другой, имеющей для себя свои собственные святыни. Эта верность вере, призвание к вере и жизнь по вере (если и греховная даже в отношении к ней)... есть основной факт моей жизни, который мне хотелось бы установить и утвердить именно пред лицом моего неверия». В восьмидесятые годы девятнадцатого века студенты зачитывались трудами Писарева, Добролюбова и Чернышевского, их волновали проблемы социального порядка – для юных народников и нигилистов Бог стал пустым словом, они желали служить многострадальному русскому народу и желали изменить к лучшему тяжелую крестьянскую жизнь, столь художественно сильно описанную в произведениях Некрасова, Гоголя и Островского. В мятущейся, необыкновенно искренней и чувствительной душе С.Н. Булгакова нарастал внутренний разлад – он пережил глубокую религиозную драму и не желал идти на компромиссы со своей совестью – в возрасте семнадцати лет он бросил семинарию за год до завершения своего обучения и поступил в последний класс Елецкой гимназии, а после ее окончания – поступил в Московский университет, где избрал своей специальностью политическую экономию, желая приобщиться к высотам науки и культуры, посвятить свою жизнь служению людям. По признанию С.Н. Булгакова, даже в юношеские годы атеизма и нигилизма его душу влекла литература и культура, искусство и философия, но он избрал юридический факультет и политэкономию, чтобы идти путем социального служения: «Меня влекла область филологии, философии, литературы, я же попал на чуждый мне юридический факультет в известном смысле для того, чтобы тем спасать отечество от царской тирании, конечно, идейно. А для этого надо было посвятить себя социальным наукам, как каторжник к тачке, привязав себя к политической экономии. К прохождению через это чистилище я сам обрек себя и тем искупил свой грех блудного сына». Детская вера С.Н. Булгакова с ее наивностью и впечатлительностью, с ее поэтичными душевно-эмоциональными впечатлениями и религиозно-эстетическими переживаниями не была прочным и стройным религиозным миросозерцанием – он не имел глубокого опыта духовной жизни, дающего непоколебимую веру в Бога, более убедительную, чем все самые интеллектуально изощренные логические доказательства, поэтому, подобно В.С. Соловьеву, С.Н. Трубецкому и Е.Н. Трубецкому, он пережил крушение веры. Адамантовое основание веры – это сокровенный личный опыт духовной встречи с живым Богом пророков и Откровения – религиозный и мистической опыт Богообщения, который должен сочетаться с подвигом веры – доверием Богу и Его неисповедимому Промыслу, уверенностью в Его благости и любви, премудрости и всемогуществе, прохождением через все жизненные невзгоды испытания с чувством молитвенного единения с Богом и каждодневного предстояния Вседержителю. По сильному слову протоиерея Александра Меня, в юношеские годы С.Н. Булгаков еще не имел глубоко личного и религиозно-мистического опыта Богообщения – его детская вера потерпела крушение и рассыпалась в пыль – осталось только нравственное чувство и желание освободить людей от несправедливости и горя, привести их к лучшей и счастливой жизни. Размышляя о религиозной драме, в юношеские годы пережитой С.Н. Булгаковым, монахиня Елена напишет: «Подобно тому как трудно богатому, по словам Спасителя, войти в Царство Небесное, так и человеку, обладающему интеллектуальными талантами, глубоким критицизмом и высокими эстетическими требованиями, но не имеющему достаточного религиозного опыта, что было характерно для юного Сергия, не менее трудно узреть под покровом видимого «культурного убожества и бескрылости исторической Церкви» подлинные ее величие и святость, которыми она богата была во все времена. Деяния исторической Церкви зримы для каждого, а подвиги святости ее чад осуществляются в незримом, сокровенном молчании. Сергей Николаевич был слишком юн духовно, чтобы постигнуть за пределами «зрака раба» эти подвиги святости и смирения, которые таят в себе могучую духовную силу, способную и «горы переставлять». Лишь впоследствии сила мысли отца Сергия перерастает в мощь духа, которая налагает неизгладимый отпечаток на его личность, жизнь и богословское творчество». Во дни своей нигилистической и атеистической юности Сергий Николаевич Булгаков не мог вернуться в лоно некогда родной и любимой Православной Церкви – по его личному признанию этому мешала не только юношеская гордость ума, но и «зрак раба» исторической Церкви, ее «культурное убожество и историческая бескрылость», а наибольшим камнем преткновения была историческая «связь Православия с самодержавием». Спустя годы С.Н. Булгаков вспоминал с щемящей сердце грустью: «Этот период религиозной пустоты представляется мне сейчас самым тяжелым временем моей жизни именно по своей религиозной бессознательности. Очевидно, мне предстояло изжить до дна всю пустоту интеллигентщины и нигилизма, со всей силой удариться об эту каменную стену, отчего почувствовалась, наконец, невыносимая боль». Проникнутый жгучей жаждой познания Истины и приобщения к науке и культурной жизни, С.Н. Булгаков, попал в вихрь популярного в те дни среди образованной молодежи идейного течения, которое можно обозначить как «атеистический гуманизм» с его идеей поступательного прогресса и самоутверждением человека, материалистическим миропониманием и острой социально-экономической проблематикой. Влекомый склонностью к науке и желая быть верным социальным идеалам свободы и справедливости, Булгаков штудировал «Капитал» и увлекся идеями Маркса с его притязаниями на революционное переустройство мира.
По складу своего мышления С.Н. Булгаков был философом и ученым – изучая теорию Маркса и всесторонне анализируя ее, он все более убеждался в отвлеченности, схематичности и надуманности марксизма, постепенно освобождаясь от «панического страха перед «научностью» и ее синедрионом». В ходе своей научной деятельности и духовных исканий С.Н. Булгаков не только научно и аналитически развенчивает социально-экономическую концепцию Маркса и изучает немецкую классическую философию – Канта, Фихте и Гегеля, но и обращается к литературе с ее вечными темами – пишет блестящее исследование «Душевная драма Герцена» и глубокомысленный очерк «Иван Карамозов как философский тип», рассуждает о тайне невинных страданий и проблеме теодицеи, столько волновавшей Достоевского и его литературных героев. Надо сказать, что ни педагогическая и научная деятельность, ни обращение к литературе и философии не возвратили душе Булгакова радость бытия – в его сердце не утихала мысленная буря и экзистенциальная тревога, но изредка его память посещали светлые воспоминания о былых поэтических грезах и душевных переживаниях. В возрасте двадцати четырех лет С.Н. Булгаков уехал на Кавказ, там в его душе неожиданно зазвучали «таинственные зовы»: «Мне шел двадцать четвертый год. Но уже почти десять лет в душе моей подорвана была вера, и после бурных кризисов, сомнений в ней воцарилась религиозная пустота. Душа стала забывать религиозную тревогу. Погасала самая возможность сомнений, и от светлого детства остались лишь поэтические грезы, нежная дымка воспоминаний, всегда готовая растаять. О, страшен этот сон души! Одновременно с умственным ростом и научным развитием душа неудержимо и незаметно погружалась в липкую тину самодовольства, самоуважения, пошлости. В ней воцарялись какие–то серые сумерки, по мере того как все потухал свет детства. И тогда неожиданно пришло то. Зазвучали в душе таинственные зовы и ринулась она к ним навстречу… Вечерело. Ехали южной степью, овеянные благоуханием медовых трав и сена, озолоченные багрянцем благостного заката, вдали синели уже ближние Кавказские горы. Впервые видел я их. И вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе видеть лишь мертвую пустыню под покровом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания она не мирилась с природой без Бога. И вдруг, в тот час, заволновалась, зарадовалась, задрожала душа. A если есть, если не пустыня, не ложь, Не маска, не смерть, но Он, благой и любящий Отец, Его ризы, Его любовь. Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам. И я снова старался поймать мелькнувшую мысль, задержать сверкнувшую радость... А если... если мои детские, святые чувства, когда я жил с Ним, ходил перед лицом Его, любил и трепетал от своего бессилия к Нему приблизиться, если мои отроческие горения и слезы, сладость молитвы, чистота моя детская, мною осмеянная, ..если все это правда?.. Но разве это возможно, разве не знаю я еще с семинарии, что Бога нет, ...могу ли я в этих мыслях признаться, даже себе самому, не стыдясь своего малодушия, не испытывая панического страха перед «научностью»?.. Закат догорал. Стемнело. И То погасло в душе моей вместе с последним его лучом, так и не родившись, – от мертвости, от лени. Бог тихо постучал в мое сердце, и оно расслышало этот стук, дрогнуло, но не раскрылось... И Бог отошел». В этих высоко поэтичных и исповедальных лирических строках, изложенных в книге «Свет Невечерний», С.Н. Булгаков рассказал о своем глубоком личном опыте соприкосновения с Богом – с краем нетленной ризы сияющей славы Его, с тайной вечной и безбрежной любви Творца и Его премудрости, отразившейся в красоте и великолепии сотворенного мира с его багровыми закатами и золотыми рассветами, заснеженными горными высями и звездными ночами. В отрешенности от мирской суеты и созерцании величавых гор Кавказа с его снегами, озаряемыми алыми лучами утренней зари, Сергею Булгакову открылась красота Божьего мира, воспетая в стихах Псалтыря, а душа его ощутила восторг от счастья жизни и радости Богообщения – сердце дрогнуло и зазвенело, пробудившись от сумеречного сна к духовной жизни. Но вскоре светлые минуты молитвенного созерцания утра на Кавказе и степного вечера сменились привычным течением жизни – Булгаков преподавал политическую экономию в Московском техническом училище и писал свои первые научные статьи – «О закономерности социальных явлений», «О рынках при капиталистическом производстве», «Закон причинности и свобода человеческих действий», «Классическая школа и историко-этическое направление в политической экономии». Окончив обучение в Московском университете и сдав магистерский экзамен, С.Н. Булгаков зарекомендовал себя как многообещающий ученый, он остался при кафедре политической экономии и получил возможность двухлетней командировки за границу – в Германию, а затем в Париж и Лондон – для подготовки к написанию диссертации. В своей диссертации «Капитализм и земледелие», вышедшей в свет в 1900 году, Булгаков выявил, что установленный Марксом закон концентрации капитала в руках капиталистов в области индустриального труда неприменим к сельскому хозяйству. Дни проходили в неутомимых научных трудах, а сердце Булгакова все более разгоралось жаждой Бога и соприкосновения с горним миром – перед поездкой за границу он вновь уехал на Кавказ: «И снова Вы, о горы Кавказа! Я зрел ваши льды, сверкающие от моря до моря, ваши снега, алеющие под утренней зарей, в небо вонзались эти пики, и душа моя истаевала от восторга. И то, что на миг лишь блеснуло, чтобы тотчас погаснуть в этот степной вечер, теперь звучало и пело, сливаясь в торжественном дивном хорале. Передо мной горел первый день мироздания. Все было ясно, все стало примиренным, исполненным звенящей радости. Сердце было готово разорваться от блаженства… Душа просила радостно, восторженно изойти в то, что высилось, искрилось и сияло красотой первоздания. Но не было слов, не было имени, не было «Христос Воскресе!», воспетого миру и горным высям. Царило безмерное и властное Оно, и это «Оно» фактом бытия своего, откровением своим испепеляло в этот миг все преграды. Но жизнь дала новый поворот, духовные ощущения стали превращаться во впечатления туриста, и тонкой пленкой затягивалось пережитое. Но то, о чем говорили мне в торжественном сиянии горы, вскоре снова узнал я в робком и тихом девичьем взоре у новых берегов, под иными горами. Тот же свет светился в доверчивых, кротких, полудетских глазах, полных святыни страдания. Откровения любви говорили об ином мире, мною утраченном». Величайшая красота открылась С.Н. Булгакову не только в синеющих горах Кавказа, но и в кротких, доверчивых глазах одухотворенной и литературно одаренной девушки, полных «святыни страдания» – он пережил «откровение любви» и 14 января 1898 года женился на Елене Ивановне Токмаковой.
Два года пребывание в Европе и знакомство с ее общественной и духовной жизнью внесло в душу С.Н. Булгакова разочарование в Западе, но в то же время он углубленно изучал немецкую философию – прежде всего сочинения Канта и Шеллинга, которые наложили неизгладимый отпечаток на религиозно-философскую мысль Булгакова и на его миросозерцание. По слову богослова Л.А. Зандера, в ту историческую эпоху «весь комплекс многоцветной и многообразной европейской культуры слишком часто воспринимался русской интеллигенцией в его немецком преломлении, и отсюда та гегемония германского духа, которая неизменно давала себя чувствовать в творчестве русских мыслителей: и тогда, когда они ей подчинялись, и тогда, когда они с нею боролись. Поддался этому одностороннему влиянию и Сергей Николаевич... Германия преследовала его во всех областях его творчества и властно требовала своего преодоления; а это было связано с огромной научной и литературной работой, в которой легко было утерять общеевропейскую перспективу и забыть, что немецкая наука составляет только часть, и притом не главную, в духовной сокровищнице Западной Европы... Ссылки на немецкие источники, полемика с немецкими учеными, преодоление немецких заблуждений занимают в творчестве отца Сергия огромное и, может быть, несоразмерное место». По исповедальному признанию С.Н. Булгакова, после бурных сомнений и утраты религиозной веры он остро и болезненно ощущал в своей душе зияющую бездну духовной пустоты и утрату смысла жизни – ни социально-экономические идеи Маркса, ни научная и педагогическая деятельность, ни горячее увлечение философией Канта и Шеллинга, ни личное семейное счастье – ничто не могло вернуть его сердцу покой и разрешить духовный кризис, ничто не могло заменить его душе Бога. В печальные дни своего безверия и отречения С.Н. Булгаков ощущал растущее в его сердце духовное опустошение и разочарование в теории прогресса и гуманистической этике, он жаждал веры и чувствовал, что не оставлен Промыслом благого и премудрого Бога, ведущего его к будущему прозрению и покаянию, к служению Христу и Его Церкви. Осенью 1898 года С.Н. Булгаков приехал Дрезден и посетил знаменитую художественную галерею – бродя по ее залам и внимательно вглядываясь в шедевры мирового искусства, он внезапно пережил «чудесную встречу» с Сикстинской Мадонной Рафаэля: «И вдруг неожиданная чудесная встреча, Сикстинская Богоматерь в Дрездене, Сама Ты коснулась моего сердца, и затрепетало оно от Твоего зова... Мне глянули в душу очи Царицы Небесной, грядущей на облаках с Предвечным Младенцем. В них была безмерная сила чистоты и прозорливой жертвенности, знание страдания и готовность на вольное страдание, и та же вещая жертвенность виделась в недетски мудрых очах Младенца. Они знают, что ждет Их, на что Они обречены, и вольно грядут Себя отдать, совершить волю Пославшего: Она – «принять оружие в сердце», Он – Голгофу... Я не помнил себя, голова у меня кружилась, из глаз текли радостные и вместе горькие слезы, а с ними на сердце таял лед, и разрешался какой-то жизненный узел. Это не было эстетическое волнение, то была встреча, новое знание, чудо... Я невольно называл это созерцание молитвой и всякое утро, стремясь попасть в Zwinger, пока никого еще там не было, бежал туда, пред лицо Мадонны, «молиться» и плакать, и немного найдется в жизни мгновений, которые были бы блаженнее этих слез...». В задумчивой и мятущейся душе С.Н. Булгакова – в те дни не мистика и богослова, не эстета и искусствоведа, а лишь ценителя искусств и легального русского марксиста, постепенно переходившего от марксизма к идеализму, – с новой силой вспыхнула духовная жажда и горячее, неукротимое искание Божественной Истины, он испытал не только эстетическое волнение, но молитвенное созерцание. Вернувшись на родину после углубленного изучения философии Канта и Шеллинга и «чудесной встречи» с Сикстинской Мадонной, Булгаков находился в надломленном состоянии души – пережитые духовные озарения, таинственные «зовы и встречи» пошатнули его атеистические воззрения – в его сердце пробудилась воля к вере и жгучее искание Бога: «Я возвратился на родину из-за границы потерявшим почву и уже с надлом¬ленной верой в свои идеалы. Земля ползла подо мной неудержимо. Я упорно работал головой, ставя «проблему» за «проблемой», но внутренне мне станови¬лось уже нечем верить, нечем жить, нечем любить. Мною владела мрачная герценовская резиньяция: Но чем больше изменяли мне все новые боги, тем явственнее подымались в душе как будто забытые чувства: словно небесные звуки только и ждали, когда даст трещину духовная темница, мною самим себе созданная, чтобы ворваться к задыхающемуся узнику с вестью об освобождении. Во всех моих теоретических исканиях и сомнениях теперь все явственнее звучал мне один мотив, одна затаенная надежда – вопрос: а если? И то, что загорелось в душе впервые со дней Кавказа, все становилось властнее и ярче, а главное – определеннее: мне нужна была не «философская» идея Божества, а живая вера в Бога, во Христа и Церковь. Если правда, что есть Бог, то, значит, правда все то, что было мне дано в детстве, но что я оставил. Таков был полусознательный религиозный силлогизм, который делала душа: ничего или... все, все до последней свечечки, до последнего образка... И безостановочно шла работа души, незримая миру и неясная мне самому. Памятно, как бывало на зимней московской улице, на людной площади, - вдруг загорался в душе чудесный пламень веры, сердце билось, глаза застилали слезы радости. В душе зрела «воля к вере», решимость совершить наконец безумный для мудрости мира прыжок на другой берег, «от марксизма» и всяких следовавших за ним измов к... Православию». По справедливому замечанию В.В. Зеньковского, именно после возвращения из-за границы начался мировоззренческий поворот Булгакова «от марксизма к идеализму» – вернувшись из Европы «потерявшим почву и уже с надломленной верой в свои идеалы», он не только освободился от доктрины экономического материализма и стал идеалистом, но и сознательно перешел на позиции религиозного и христианского миросозерцания.
Изживая заблуждения своей юности и стремясь обосновать свое новое религиозно-философское миросозерцание, С.Н. Булгаков обрушился с всесторонней, неотразимой и острой критикой на идеи Маркса и Конта, бесстрашно борясь за веру в Бога и религиозные идеалы, защищая метафизику, но оставаясь необычайно одаренной натурой с широчайшим диапазоном духовных и умственных интересов – на протяжении всего киевского периода своего творчества с 1902 года – 1905 год он написал множество заметок и статей, посвященных как политике, экономике и философии, так и религии, проявил себя как блестящий литературовед и тонкий психолог в статьях «Иван Карамазов как философский тип» и «Душевная драма Герцена», вышедших в свет в 1902 году в журнале «Вопросы философии и психологии». В статье «Основные проблемы теории прогресса», вышедшей в сборнике «Проблемы идеализма» С.Н. Булгаков убедительно показал, что кроме экономических, социальных и хозяйственных проблем существуют проблемы высшего порядка – духовные и нравственные, их нельзя пренебрежительно именовать «надстройкой», как делают марксисты, ведь они составляют основу и сердцевину нашей жизни. По воззрению Булгакова, вопреки мнению позитивиста Конта, именно религия и метафизика отвечают на высшие запросы человеческого духа – никакие точные и естественнонаучные знания не могут дать целостное знание и удовлетворить душу, ищущую Истину. Все вековечные вопросы о бытии Бога и благости Творца вселенной, о возникновении зла и свободе, о грехе и искуплении, о смысл жизни, о смерти и бессмертии – не вмещаются в узкие рамки «положительного знания» ученых, они – область религии и метафизики, а знание связано не только с дискурсивным мышлением, фактами и логикой, но и с верой – сама «вера есть способ знания без доказательств». С точки зрения С.Н. Булгакова, «вера устанавливает религиозное отношение к тем истинам, которые являются продуктом опытного или сверхопытного знания, а вместе с тем распространяет область несомненного туда, куда не достигает наука. В этом смысле можно верить в свое призвание, в свою идею, в свою задачу; можно верить в близкое осуществление известных целей, хотя бы относительно этого молчала наука. Без веры невозможно религиозное отношение к учению, как бы возвышенно оно не было». Вера есть совершенно самостоятельная способность человеческого духа, столь же ценная как разум и свобода – ничто великое не совершается без страстной веры, она бесстрашно вела «мучеников идеи и на костер, и на пытку, и в темницу, и в изгнание, и на смерть». «Никакое развитие знаний и блеск материальной культуры не может возместить упадка веры; можно допустить что человечество лишится своей науки, своей цивилизации, как оно и жило без них в течение веков. Но полная потеря веры в добро означало бы нравственную смерть, от которой не спасли бы никакие силы науки, никакие ухищрения цивилизации». Величайшие тайны бытия не могут быть разгаданы с позиции материалистического и механистического миропонимания как Гольбаха и Гельвеция, так и агностиков, позитивистов и атеистов нашего времени. По оценке Булгакова, теория прогресса – это неотъемлемая часть механического и рационалистического понимания, ее своеобразная теодицея, провозглашающая разумность и целесообразность бытия и истории, но теория прогресса зиждется на оптимистической вере в счастливое будущее, в то время как в действительности наука не в силах разгадать сокровенный смысл истории и постичь ее конечную цель. По разъяснению протоиерея Александра Меня, Булгаков убедительно доказал, что «вера в прогресс, заложенная во всех видах социализма (не только марксистского, но любого), является не наукой, а верой, вероучением. Ибо христианство, в отличие от всех религиозных учений, открывает миру впервые тайну о том, что воля Творца ведет мироздание (и венец мироздания – человека) к совершенству! Ведет к высшей жизни, ведет к тому, что в Библии называется Царством Божиим! Но это – Откровение, это не экономика, и не политика, и не философия в отвлеченном смысле слова. И когда вера в прогресс, которая вошла в нашу плоть и кровь, пытается утверждать, что она научна, - это заблуждение, самообман. На самом деле учение о светлом будущем есть светский вариант христианского учения – эсхатологии. Библия говорит о том, что Бог ведет мир к свету, — наука этого не знает, и социальные утопии, которые возникли со времен Томаса Мора, Кампанеллы, Оуэна, Фурье и других, - все невольно, контрабандой, так сказать, утаскивали из христианства идею совершенствования мира и эту идею помещали совсем в другой контекст… Наука не может утверждать достоверно, что общество и мир развиваются в положительную сторону. Более того, исторический опыт показывает, что человечество без конца вращалось по кругу: от демократии – к тирании, от тирании — к олигархии, потом опять к деспотии, потом опять – к демократии. Не было поступательного развития общества от менее справедливого порядка к более справедливому». В механистическом и рационалистическом миропонимании субъектом исторического процесса является человечество, но человечество – это совокупность всех людей, а потому если жизнь каждого отдельного человека не имеет высшего и абсолютного смысла, то и жизнь всего человечества – возникла случайно и бессмысленна. Тем самым «вера в человечество – это святая и заветная вера – унижается позитивной философией на степень простого каприза и суеверия». Критикуя социальный и историософский эвдемонизм, С.Н. Булгаков проницательно замечает, что хоть стремление к счастью естественного для каждого человека, но всеобщее счастье как цель всемирной истории – это неуловимая и неопределенная цель, ибо, во-первых, само счастье различно понимается людьми, а во-вторых, в нашем мире, где властвуют время и смерть всеобщее блаженство недостижимо. Всеблаженным является Господь Бог, а нравственная и духовная жизнь людей без страданий невозможна – по глубокому прозрению Ф.М. Достоевского, которого так часто цитировал Булгаков в своих произведениях, в реалиях нашего падшего земного мира страдания неустранимы, но они имеют духовный смысл – они могут очищать душу и побуждать человека к прозрению и покаянию, к состраданию и деятельной любви. Развенчивая мечту о всеобщем счастье грядущих поколений с нравственной стороны, С.Н. Булгаков писал, что невозможно морально оправдать и принять грядущий мир благоденствия, если ради него бесчисленное множество поколений должны страдать – «одни поколения должны почему-то страдать, чтобы другие были счастливы, должны своими страданиями «унавозить будущую гармонию», по выражению Ивана Карамазова». Раскрытие смысла истории и ее целесообразности – непосильная задача для позитивной науки, она неразрешима средствами опыта – здесь нужна метафизика истории, которая вникнет в провиденциальный план истории, задуманный Творцом, найдет отражение вечного смысла в рамках пространства и времени, провозгласит торжество свободы над механической причинностью. Творчески переосмысливая идеи Гегеля, Булгаков пришел к мысли, что история – это область раскрытия Абсолюта во времени – раскрытия замысла всеведущего Бога, Чей разум способен понимать все сущее – «и в поле каждую былинку и в небе каждую звезду». На своем горьком опыте мучительно пережив крушение детской веры, а затем и разочарование в марксизме и позитивизме, С.Н. Булгаков постиг и убедился, что нельзя возродить подорванную веру, но можно обрести новую веру – закаленную в огне сомнений и страданий, именно она станет источником философского и научного энтузиазма, основой новой жизни и новой возвышенной философии – христианской философии, которая вернет людям утраченного Бога и способствует возрождению духовной жизни.
Размышляя о сущности религии и полемизируя с сентиментальным богословием немецкого теолога-романтика Шлейермахера, сравнивающего религию с музыкой – искусством душевных настроений, не требующих слов, ограничивающего ее областью чувств – прежде всего чувством зависимости от Бога Вседержителя и волей к бесконечному, С.Н. Булгаков пояснял, что вера охватывает всего человека и все его душу со всеми ее силами – умом, волей и сердцем, отсюда – сущность религии состоит не только в чувстве Бога и Его присутствия в нашей жизни, но и в познании Бога и правды Его, и в жизни по Его заповедям. По воззрению С.Н. Булгакова, религиозное чувство дано нам прежде всех рассуждений – никакая философская пропедевтика не может научить религиозной вере, подобно тому, как никакая теоретическая эстетика не может сделать человека поэтом и научить чувствовать музыкальную красоту симфоний Бетховена – иными словами Бог Сам открывается человеку в тайниках его души, а дело человека – жить сообразно воле Бога, воспринять и осмыслить Откровение. Разделяя славянофильскую идею «цельного знания», пронизывающую сочинения Ивана Киреевского и А.С. Хомякова, и обратившись к романам Ф.М. Достоевского – религиозного мыслителя, особенно остро испытавшего борьбу веры и неверия и мученически бьющегося над вековечными вопросами о бытии Бога, бессмертии, справедливом мироустройстве и теодицее, величайшего трагика русской литературы, по силе своего грандиозного таланта сравнимого с Эсхилом, Данте и Шекспиром, а также зачитываясь произведениями В.С. Соловьева и вдохновляясь его метафизикой всеединства, идеей Богочеловечества и учением о Софии, С.Н. Булгаков провозглашал о том, что христианство – это миросозерцание и жизнь, а философия Владимира Соловьева дает нам целостное христианское мировоззрение. Вдумчивое и углубленно чтение романного Пятикнижия Достоевского и их животрепещущая религиозно-философская проблематика потрясли душу С.Н. Булгакова и взволновали его мысль и сердце. В представлении Булгакова, Достоевский – это художник с израненным сердцем и сложной, изломанной душой, необычайно восприимчивой к страшной стороне жизни с ее трагизмом, он имел страшный дар страдания во имя любви и словно слышал нестерпимый стон, проклятия, жалобы и плач от всех времен и народов, глубоко задумывавшись о самых горьких и радостных тайнах бытия. Как мыслитель и писатель Достоевский – пророчествующий вождь русского народа, верящий в его исключительную духовную миссию и соблазнявшийся идеей народа-богоносца, он – изобличитель католичества и социализма, пламенный защитник свободы духа и провозвестник Православия, предчувствовавший русскую революцию 1917 года и искавший спасение от ужасов жизни и смерти, от неверия и отчаяния в сияющем Лике Христа Богочеловека, как святыня хранящемся Православной Церковью. Если говорить о В.С. Соловьеве, то он был для Сергея Булгакова не только блистательным публицистом и лектором, тонким диалектиком и выдающимся метафизиком, критиком «отвлеченных начал» и глубоко религиозным русским философом, конгениальным величайшим мыслителям человечества – Платону и Плотину, Канту, Шеллингу и Гегелю, но и необыкновенно загадочной личностью – мистиком и поэтом, которого можно поставить рядом с Новалисом, Гете и Тютчевым, а его стихи нашли бесспорное место в русской поэзии и литературе, неотразимо притягивая к себе и оказав огромное влияние на русских поэтов-символистов – на А. Белого, А. Блока и Вячеслава Иванова, но самое главное, что для многих представителей русской интеллигенции Серебряного века Владимир Соловьев стал «детоводителем ко Христу». По характеристике Булгакова, Владимир Соловьев был поэтом и философом в одном лице – по личной свое одаренности и многогранности своих талантов он превосходил Платона и Гегеля, являясь более целостной и глубокой натурой: «Владимир Соловьев дорог нам не только как философ, но и как поэт, точнее, как поэт-философ. Соединение подлинного поэтического дара и философского гения представляет большую редкость в истории культуры, - может быть, со времен Платона поэзия и философия живут в холодном отчуждении, вредящем одинаково и той и другой, ибо содержание поэтического вдохновения и философского прозрения в существе своем одно. Поэзия и философия, если моно так грубо выразиться, должны поверять одна другую, сливаясь в единстве своего объекта – Абсолютного, познаваемого как Истина и ощущаемого как Красота». С этого момента и до последнего вздоха Булгаков будет высоко оценивать творческое наследие Ф.М. Достоевского и В.С. Соловьева как двух духовных вождей России и выразителей русской идеи, как великих проповедников Истины, а их прозрения и предчувствия, мысли и суждения найдут отражение в различных булгаковских книгах, очерках и статьях. В открытом письме к С.Н. Булгакову под заглавием «Памяти В.С. Соловьева» князь Евгений Трубецкой – друг и блестящий знаток философии В.С. Соловьева, призывал Булгакова быть продолжателем жизненного дела Владимира Соловьева и писал, что ключевая соловьевская идея – идея Богочеловечества, олицетворенная в образе Христа распятого и воскресшего – для иудеев соблазн, а для эллинов безумие», причем под «иудеями» следует понимать «всех тех, кто распинает Христа под предлогом религии, а под «эллинами» – всех вообще представителей светской, языческой мудрости». В ответном письме к князю Е. Трубецкому, С.Н. Булгаков охарактеризовал, что жизненное дело В.С. Соловьева заключало в проповеди о Сыне Человеческом – о Христе Богочеловеке – как религиозный мыслитель Соловьев никогда не отрицал права философии на свободное исследование и искание Истины, затрагивая, вникая и разрешая проблемы гносеологии и этики, эстетики и метафизики, а главная задача философии – разрешение загадки о человеке и его отношении к Богу и миру, но для этого философия должна искать Бога – Творца неба и земли, и стать свободной теософией в христианском смысле этого слова – тонкой и глубокой религиозной метафизикой. По своему призванию В.С. Соловьев не только поэт, философ и публицист, но и христианский апологет, стремившийся показать, что многовековое развитие научной и философской мысли ведет к центральному вопросу христианства – вопросу о Христе Богочеловеке, «оправдать веру отцов», доказав, что она совпадает с Вселенской Истиной, изложить религиозные истины веры на философском языке, подобно древним христианским апологетам и александрийским богословам. По выражению Булгакова, В.С. Соловьева стал основоположником своеобразной «новоалександрийской школы» – в этом его историческое значение в истории России, русской философской мысли и культуры. Влияние идей Владимира Соловьева с его стремлением представить в своих произведениях «целостное христианское миропонимание» и осуществить широкий синтез науки, философии и богословия было для Булгакова основополагающим – на всю жизнь он воспринял соловьевское учение о Софии и метафизику всеединства, но воспринял и усвоил не ученически, а в высшей степени творчески и оригинально. По мысли Булгакова, философия – это свободное искание Истины, а свобода мысли – священное достояние каждого философа, но в то же время, он совершенно в духе Соловьева был убежден, что «философия неизбежно стремится к абсолютному, к всеединству – к Божеству, насколько оно раскрывается в мышлении; в конце концов и она имеет своей единственной и универсальной проблемой – Бога и только Бога».
Публичные лекции, научные и публицистические статьи С.Н. Булгакова нашли широкий отклик в русском образованном обществе и осенью 1904 года он начал участвовать в издании журнала «Новый путь», а с 1905 года начал издавать вместе с Н.А. Бердяевым журнал «Вопросы жизни», став одним из лидеров русской интеллигенции, искавшей религиозно-философского миросозерцания и духовного обновления. Протоиерей Александр Мень отмечал, что «в то время Булгаков познакомился с Бердяевым. Они настолько подружились, что друзья в шутку их называли братьями Диоскурами, близнецами, или Бергаковым и Бурдяевым, - вот так они всегда фигурировали вместе, хотя темперамент, и многое у них отличались». По оценке проницательного Льва Шестова, в лице С.Н. Булгакова Россия обрела крупнейшее литературно-политическое дарование эпохи Серебряного века, он – религиозный мыслитель, идейный сподвижник и единомышленник Н.А. Бердяева, но между ними существует колоссальная разница в темпераменте и типе философствования, ведь если Бердяев более всего ценит свободу, остается независимым мыслителем и часто цитирует не только русских писателей, поэтов и мыслителей – Достоевского и Соловьева, но и европейских – Ницше, Метерлинка, Шопенгауэра, Якоба Беме, Бодлера и Верлена, то Булгаков – натура консервативная, боящаяся кризисов и утраты веры, он – моралист и проповедник, возвещающий об открывшейся ему Истине, в его душе живет потаенный страх свободного исследования, способного поколебать веру и сложившиеся убеждения. В 1906 году С.Н. Булгаков переехал из Киева в Москву, где был избран приват-доцентом Московского университета, а в 1907 году – стал профессором политической экономии Московского коммерческого института, директором которого был П. И. Новгородцев – выдающийся русский правовед с широким философским кругозором. После переезда в Москву С.Н. Булгаков укрепился в религиозном миропонимании и принимал активное участие в Религиозно-философском обществе памяти Владимира Соловьева, увлеченно изучая его поэзию и философию и находя в них глубокий духовный смысл. В жизни С.Н. Булгакова это время ознаменовалось его «хождением в политику» – он был избран депутатом второй Государственной Думы от Орловской губернии в качестве беспартийного «христианского социалиста», но политические словопрения вызвали в его душе величайшее отвращение. Если первая Государственная Дума «блеснула своими талантами, но обнаружила полное отсутствие государственного разума и, особенно, воли и достоинства», то вторая Государственная Дума потрясла Булгакова и окончательно угасила его былой интерес к политической и общественной жизни: «Нужно было пережить всю безнадежность, нелепость, невежественность, никчемность этого собрания, в своем убожестве даже не замечавшего этой своей абсолютной непригодности ни для какого дела, утопавшего в бесконечной болтовне, тешившего самые мелкие тщеславные чувства. Я не знавал в мире места с более нездоровой атмосферой, нежели общий зал и кулуары Государственной Думы, где потом достойно воцарились бесовские игрища советских депутатов. Разумеется, сам я совершенно не годен в депутаты, и потому, может быть, с таким ужасом и вспоминаю эту атмосферу». В статье «Религия человекобожия в русской революции» С.Н. Булгаков вспоминал символичный случай из жизни второй Государственной Думы: в один из весенних солнечных дне во время думского заседания многие прогуливались в Таврическом саду там оказался волынский крестьянин – старик с чудным скорбным лицом, с которого можно было бы лепить статую апостола или писать икону. Прислушиваясь к его речи, Булгаков услышал, что старик рассказывал про бывшее ему видение, в котором Бог послал его возвестить Свою волю народным представителям. Всякий раз, когда старик говорил о Боге и своей миссии, толпа раздавалась дружным смехом, а старик, терпеливо и скорбя о смеющихся господах, снова начинал свой рассказ после того как стихали насмешки. «Мне было невыразимо грустно и больно наблюдать эту сцену, в которой так ярко отпечатлелась трагедия новой России – писал Булгаков, - и я с горечью отошел и лишь издали долго видел благородную голову старика, старавшегося что-то разъяснить и убедить, и смеющуюся толпу любопытных… «не строим ли мы Вавилонскую башню?» – тихо сказал мне по этому поводу бывши здесь же католический священник-депутат». Глубокое смятение охватило душу Булгакова – он ощутил себя бесконечно одиноким и все более отходил от политики и общественной деятельности к религии и метафизики, возвращаясь в Церковь. По духовному складу своей личности С.Н. Булгаков не мог удовлетвориться «земными горизонтами» – душа его была устремлена к горнему мира и ощущала таинственный зов Божий, но путь возвращения в Церковь был сложен, драматичен и тернист – шли томительные годы, а он так и не решался приступить к таинству покаяния и Евхаристии, которых так жаждала его душа: «Помню, как однажды, в Чистый Четверг, зайдя в храм, увидел я причащающихся под волнующие звуки: «Вечери Твоея тайныя»... Я в слезах бросился вон из храма и, плача, шел по московской улице, изнемогая от своего бессилия и недостоинства. И так продолжалось до тех пор, пока меня не восторгла крепкая рука...». Как писала монахиня Елена, «за эти годы он становится отцом двух детей: 17 ноября 1898 года рождается его дочь Мария, а 12 марта 1901 года – сын Федор, впоследствии талантливый художник-пейзажист, женатый на Наталье Михайловне Нестеровой, младшей дочери знаменитого художника М.В. Нестерова. Получив звание магистра, Сергей Николаевич в 1901 году переезжает с семьей из Москвы в Киев, где он избирается ординарным профессором политической экономии Киевского политехнического института и приват-доцентом Киевского университета… Под влиянием мучительных, ложно-научных, сдерживающих начал душа Сергея Николаевича порою исчерпывается до дна; ему не хватает уже сил ни верить, ни жить, ни любить... Но Господь не попускает соблазнов и страданий выше сил человеческих: когда безысходное разочарование в прежних идеалах пытается разрушить смысл жизни Сергея Николаевича и внутренняя опустошенность достигает последних пределов, начинают чувственно оживать под лучами Божественной благодати давние, забытые чувства и духовные переживания. Каждый зов из Горнего мира оставляет свой благодатный след в его сердце. Небесные звуки словно ждут, когда отверзется духовная темница, чтобы ворваться к задыхающемуся узнику с вестью об освобождении; начинает все явственнее и настойчивее звучать один неизреченно-радостный мотив: «А что, если... если есть Бог, если реально существует любящий и всепрощающий Отец?!»… Чем напряженнее была неутомимая работа его мысли, тем сильнее горело сердце и пламенел дух, тем меньше удовлетворяло одаренную душу Сергея Николаевича его прежнее отвлеченное мировоззрение; он жаждал не философской спекуляции, а действенной религии, не абстрактной идеологии, а духовной жизни, живой веры. И эта жажда духовного самоопределения, эта динамическая устремленность к горнему миру вознаграждались все более устойчивым воцарением Божественной благодати в его сердце».
В своих философских и духовных исканиях С.Н. Булгаков всегда доходил до конца и чем напряженнее становился его научный труд, тем интенсивнее были его философские рефлексии – мощный интеллект его бился над вековечными и проклятыми вопросами – тиски «научности» не могли сдержать его взыскующую Истину мысль, ищущую высший смысл человеческой жизни, оправдание творчества и культуры, истории и самой жизни. В лице С.Н. Булгакова соединился добросовестный ученый и философ, всем сердцем возлюбивший мудрость и ищущий Истину, но страдающий от сомнений и разочарований – мученик мысли, поставивший пред собой грандиозную задачу – найти ответы на все ключевые философские проблемы, со времен Иова и Платона, волновавшие людей, а также – религиозный мыслитель с возвышенными порывами сердца и молитвенник, испытавший мистические озарения и жаждущий Богообщения. Возвращение к Богу и в Церковь требовало от С.Н. Булгакова колоссального напряжения мысли и духа, мученического подвига воли и покаяния – изменения образ мысли, переоценки ценностей и пересмотра своих идеалов, мировоззренческого поворота к вере и новой жизни – жизни во Христе: «Осень. Уединенная, затерянная в лесу пустынь. Солнечный день и родная северная природа. Смущение и бессилие по-прежнему владеют душой. И сюда приехал, воспользовавшись случаем, в тайной надежде встретиться с Богом. Но здесь решимость моя окончательно меня оставила... Стоял вечерню бесчувственный и холодный, а после нее, когда начались молитвы «для готовящихся к исповеди», я почти выбежал из церкви, «изшед вон, плакася горько». В тоске шел, ничего не видя вокруг себя, по направлению к гостинице и опомнился... в келье у старца. Меня туда привело: я пошел совсем в другом направлении вследствие своей всегдашней рассеянности, теперь еще усиленной благодаря подавленности, но в действительности – я знал это тогда достоверно – со мной случилось чудо... Отец, увидав приближающегося блудного сына, еще раз сам поспешил ему навстречу. От старца услышал я, что все грехи человеческие как капля пред океаном милосердия Божия. Я вышел от него прощенный и примиренный, в трепете и слезах, чувствуя себя внесенным словно на крыльях внутрь церковной ограды. В дверях встретился с удивленным и обрадованным спутником, который только что видел меня, в растерянности оставившего храм. Он сделался невольным свидетелем совершившегося со мной. «Господь прошел», - умиленно говорил он потом... И вот вечер, и опять солнечный закат, но уже не южный, а северный. В прозрачном воздухе резко вырисовываются церковные главы и длинными рядами белеют осенние монастырские цветы. В синеющую даль уходят грядами леса. Вдруг среди этой тишины, откуда-то сверху, словно с неба, прокатился удар церковного колокола, затем все смолкло, и лишь несколько спустя он зазвучал ровно и непрерывно. Звонили ко всенощной. Словно впервые, как новорожденный, слушал я благовест, трепетно чувствуя, что и меня зовет он в церковь верующих. И в этот вечер благодатного дня, а еще более на следующий, за литургией, на все глядел я новыми глазами, ибо знал, что и я призван, и я во всем этом реально соучаствую: и для меня, и за меня висел на древе Господь и пролиял пречистую Кровь Свою, и для меня здесь руками иерея уготовляется святейшая трапеза, и меня касается это чтение Евангелия, в котором рассказывается о вечери в доме Симона прокаженного и о прощении много возлюбившей жены-блудницы, и мне дано было вкусить святейшего Тела и Крови Господа моего». На своем личном опыте убедившись, что истоки религии в переживании встречи с Богом и в жажде быть с Ним, обрести спасение и искупление грехов, освободиться от мировой скорби и достичь утешения и духовной радости, С.Н. Булгаков писал: «в основе религии лежит пережитая в личном опыте встреча с Божеством, и в этом заключается единственный источник ее автономии. Как бы ни кичилась мудрость века сего; бессильная понять религию за отсутствием нужного опыта, за религиозной своей бездарностью и омертвением, те, которые однажды узрели Бога в сердце своем, обладают совершенно достоверным знанием о религии, знают ее сущность. Связь же между религией и другими сторонами жизни духа, которая несомненно существует, имеет не первообразный, но производный, не онтологический, но психологический характер».
Осмысливая свой драматичный духовный путь – возвращение к Богу и Церкви, С.Н. Булгаков признавался: «В сущности, даже в состоянии духовного одичания в марксизме, я всегда религиозно тосковал, никогда не был равнодушен к вере. Сперва верил в земной рай, но трепетно, иногда со слезами. Потом же, начиная с известного момента, когда я сам себе это позволил и решился исповедовать, я быстро, резко, решительно пошел прямо на родину духовную из страны далекой: вернувшись к вере в «личного» Бога (вместо безличного идола прогресса), я поверил во Христа, Которого в детстве возлюбил и носил в сердце, а затем и в «Православие», меня повлекло в родную Церковь властно и неудержимо. Однако прошли еще годы, в которые эта мысль и желание о возвращении в дом Отчий во мне оставались еще бессильны, сокровенным страданием было оплачиваемо мое возвращение». В марте 1909 года вышел знаменитый сборник «Вехи» с его пророческими предостережениями, в котором была опубликована статья С.Н. Булгакова «Героизм и подвижничество», в которой он проанализировал трагедию русской интеллигенции, утратившей религиозную основу жизни – веру в Бога, но сохранившую стремление к добру и служению народу. Размышляя о сущности русской интеллигенции, анализируя ее мировоззрение, социальные идеалы и революционное умонастроение – видя в ней духовное руководительство, оформляющее стремление масс и зажигающее их энтузиазмом, Булгаков полагал, что душа интеллигенции – этого создания Петра Великого – есть ключ к будущим судьбам русской государственности и общественности. С точки зрения Булгакова, для русского патриота нет темы более захватывающей, томительной и тревожной, чем тема о природе русской интеллигенции – о том поднимется ли она на высоту своей исторической задачи и получит ли в ее лице Россия столь нужный ей образованный класс, или же «интеллигенция в союзе с татарщиной» погубит Россию. Вопрос о русской интеллигенции – это вопрос о судьбе России и о самом ее культурно-историческом бытии, ибо наша интеллигенция призвана быть выразительницей национального самосознания и совесть русской нации, но для этого она должна быть глубоко русской по духу, вере и миросозерцанию своему. По слову Булгакова, русская интеллигенция вместо Бога уверовала в науку и прогресс, в социалистическую утопию – как тонко подметил Достоевский, она стремится «устроиться без Бога навсегда и окончательно», среди наших интеллигентов мало реалистов, но много экзальтированных мечтателей, ждущих осуществления Царства Божиего на земле, а судьба русской интеллигенции с наибольшей силой отражает мировую духовную драму богоборчества и богоотступничества, составляющую нерв истории Нового времени. Характерные черты нашей интеллигенции – духовное отвращение от мещанства с его успокоенным самодовольством, обостренное чувство справедливости и чувство виновности перед народом – чувство «кающегося дворянина и разночинца», эсхатологическая мечта о Граде Божием, искание правды и жертвенность – готовность умереть за свои идеалы и убеждения. «Рыцарь на час» поэта Некрасова есть апофеоз интеллигентского героизма, но идейными вождями русской интеллигенции стали атеистические и нигилистически настроенные Добролюбов, Чернышевский и Писарев, а не религиозные мыслители – Ф.М. Достоевский, В.С. Соловьев и С.Н. Трубецкой. С горечью в сердце Булгаков констатировал, что наша интеллигенция, с необычайным легкомыслием страстно уверовавшая в атеизм как в новую веру с определенными догматами, осталась поразительно невежественной в вопросах религии – атеизм, материализм и критицизм были усвоены русскими интеллигентами с Запада, при этом забывалось, что европейская культура имела религиозные корни и была основана на духовном фундаменте, заложенном в Средние века. Напоминая, что европейская цивилизация в исторической основе своей была христианской, а стало быть – религиозной, С.Н. Булгаков проницательно подметил, что наша интеллигенция в своем западничества не пошла дальше усвоения новейших политических и социальных идей Запада – она не усвоила ни «Диалогов» Платона и «Утешение философией» Боэция, ни «Божественную Комедию» Данте и григорианские хоралы, ни поэзии Новалиса и Гете, ни музыкальных шедевром Баха и Моцарта, но довольствовалась лишь идеями эпохи Просвещения, области религии от деизма к атеизму и скептицизму, в области философии от рационализма и эмпиризма – к позитивизму и материализма, а в области этики – от естественной морали к утилитаризму и вульгарному гедонизму. В области социальной философии основным догматом русской интеллигенции стало вера в механическое миропонимание и теорию прогресса, объяснение зла не падшестью человека и его греховностью, а внешним неустройством человеческого общежития. Грубо материалистическое понимание исторического процесса и отрицание Провидения, исповедание атеизма как религии человекобожества, жажда служения народу и переустройства мира, становление в атмосфере мученичества, преклонение перед святыней самоотверженного страдания за идею и осознание себя единственной носительницей света европейского образования и просвещения в России – все это взвинчивало психологию интеллигенции и способствовало формированию ее особой мировоззренческой позиции – героизма. По оценке С.Н. Булгакова, «героизм – вот то слово, которое выражает, по моему мнению, основную сущность интеллигентского мировоззрения и идеала, притом героизм самообожения. Вся экономия ее душевных сил основана на этом самочувствии. Изолированное положение интеллигента в стране, его оторванность от почвы, суровая историческая среда, отсутствие серьезных знаний и исторического опыта, все это взвинчивало психологию этого героизма. Интеллигент, особенно временами, впадал в состояние героического экстаза, с явно истерическим оттенком. Россия должна быть спасена, и спасителем ее может и должна явиться интеллигенция вообще и даже имярек в частности, и помимо его нет спасителя и нет опасения. Ничто так не утверждает психологии героизма, как внешние преследования, гонения, борьба с ее перипетиями, опасность и даже погибель. И – мы знаем – русская история не скупилась на это, русская интеллигенция развивалась и росла в атмосфере непрерывного мученичества, и нельзя не преклониться перед святыней страданий русской интеллигенции. Но и преклонение перед этими, страданиями в их необъятном прошлом и тяжелом настоящем, перед этим «крестом» вольным или невольным, не заставит молчать о том, что все-таки остается истиной, о чем нельзя молчать хотя бы во имя пиетета перед мартирологом интеллигенции». Преследование со стороны власти сформировало у интеллигенции самочувствие мученичества и исповедничества, а оторванность от жизни развила мечтательность и прекраснодушие, утопизм и недостаточное чувство действительности. По своему личному самосознанию русский интеллигент стал ощущать себя героем, призванным спасти народ от угнетения и привести Россию к светлому будущему, отсюда – максимализм русской интеллигенции и ее противопоставление себя обывателям, плывущим по течению, ожидание социального чуда и экзальтированность – «героическая аффектация», а также предсказанная Достоевским в его романах «Преступление и наказание» и Бесы» опасность аморализма – освобождения от обычной морали во имя осуществления идеи. Анализируя становление атеистического гуманизма, С.Н. Булгаков глубокомысленно писал, что в отрыве от веры в Бога и христианства гуманизм развивается в сторону религии человекобожия – самообоготворения человека, гордо ставящего себя на место Бога Вседержителя и Провидения, затем – неизбежно ведет к освобождению от уз обычной морали – аморализму с его героическим кредо – «все позволено», а завершается – пренебрежением к личности человека и беспринципностью во всем.
Размышляя о духовном облике русской интеллигенции и сравнивая и сопоставляя ее героизм с христианским подвижничеством С.Н. Булгаков отметит, что если героически настроенный интеллигент, готовый стать мучеником идеи, гордо ставит себя на роль Провидения, у него отсутствуют абсолютные идеалы и ценности, дающиеся только религией, он страстно исповедует атеизм и теорию прогресса как догму и встает на путь революционного переустройства мира – идейно оправдывает революцию, то христианский подвижник верит в Бога и Его Промысел, его подвиг веры проникнут смирением и любовью, молитвой и борьбой со страстями – он отвергнул себя и несет свой крест, следуя за Христом, он не ищет великих дел и свершений, а взыскует спасения души. По слову Сергея Булгакова, «христианское подвижничество есть непрерывный самоконтроль, борьба с низшими, греховными сторонами своего я, аскеза духа. Если для героизма характерны вспышки, искание великих деяний, то здесь, напротив, нормой является ровность течения, «мерность», выдержка, неослабная самодисциплина, терпение и выносливость, - качества, как раз отсутствующие у интеллигенции. Верное исполнение своего долга, несение каждым своего креста, отвергнувшись себя (т. е. не во внешнем только смысле, но и еще более во внутреннем), с предоставлением всего остального Промыслу, - вот черты истинного подвижничества… Задача героизма – внешнее спасение человечества (точнее, будущей части его) своими силами, по своему плану, «во имя свое», герой – тот, кто в наибольшей степени осуществляет свою идею, хотя бы ломая ради нее жизнь, это – человекобог. Задача христианского подвижничества – превратить свою жизнь в незримое самоотречение, послушание, исполнять свой труд со всем напряжением, самодисциплиной, самообладанием, но видеть и в ней и в себе самом лишь орудие Промысла. Христианский святой – тот, кто и наибольшей мере свою личную волю и всю свою эмпирическую) личность непрерывным и неослабным подвигом преобразовал до возможно полного проникновения волею Божией. Образ полноты этого проникновения – Богочеловек, пришедший, «творить не свою волю, но пославшего Его Отца», и «грядущий во имя Господне». Различие между христианством (по крайней мере в этическом его учении) и интеллигентским героизмом, исторически заимствовавшим у христианства некоторые из самых основных своих догматов – и прежде всего идею о равноценности людей, об абсолютном достоинстве человеческой личности, о равенстве и братстве, теперь вообще склонны скорее преуменьшать, нежели преувеличивать. Этому содействовало, прежде всего, интеллигентское непонимание всей действительной пропасти между атеизмом и христианством, благодаря чему не раз «исправляли» с обычной самоуверенностью образ Христа, освобождая Его от «церковных искажений», изображая Его социал-демократом или социалистом-революционером. Пример этому подал еще отец русской интеллигенции Белинский. Эта безвкусная и для религиозного чувства невыносимая операция производилась не раз. Впрочем, сама интеллигенция этим сближением как таковым нисколько и не интересуется, прибегая к нему преимущественно в политических целях или же ради удобства «агитации». Гораздо тоньше и соблазнительнее другая, не менее кощунственная ложь, которая в разных формах стала повторяться особенно часто последнее время, именно то утверждение, что интеллигентский максимализм и революционность, духовной основой которых является, как мы видели, атеизм, в сущности отличается от христианства только религиозной неосознанностью. Достаточно будто бы имя Маркса или Михайловского заменить именем Христа, а «Капитал» Евангелием или, еще лучше, Апокалипсисом (по удобству его цитирования), или можно даже ничего не менять, а нужно лишь еще усилить революционность интеллигенции и продолжить интеллигентскую революцию, и тогда из нее родится новое религиозное сознание (как будто уже не было в истории примера достаточно продолженной интеллигентской революции, с обнаружением всех ее духовных потенций, именно – великой французской революции). Если до революции еще легко было смешивать страдающего и преследуемого интеллигента, несущего на плечах героическую борьбу с бюрократическим абсолютизмом, с христианским мучеником, то после духовного самообнажения интеллигенции во время революции это стало гораздо труднее». Максимализм есть неотъемлемая черта героизма русской интеллигенции, но его негативные стороны – одержимость идеей и фанатизм, глухой к голосу жизни. По проницательному наблюдению С.Н. Булгакова, в отношении к народу интеллигенция вечно колеблется в двух крайностях – народопоклонничества и духовного аристократизма: русский интеллигент вслед за Герценом верил в социалистический дух русского народа и вслед за Некрасовым преклонялся перед его страданиями, но в то же время, он ощущал себя просветителем народа – темного и нуждающегося в образовании. Одной из характерных черт русской интеллигенции является ее беспочвенность – духовная оторванность от народа, пророчески предсказанная Пушкиным в его образе вечного скитальца Алеко и в лице Евгения Онегина, описанная Лермонтовым в образе Печорин и Тургеневым в образе Рудина – в тех «лишних людях», которые станут одними из центральных героев классической русской литературы. По воззрению С.Н. Булгакова, между интеллигенцией и народом лежит мировоззренческая пропасть – во дни написания статьи «Героизм и подвижничество» вслед за Достоевским он верил, что как бы не был темен и непросвещен наш народ, но идеал его – Христос и Его учение, а норма – христианское подвижничество, в то время как интеллигенция – исповедовала атеистические, нигилистические и революционные идеи, ведущие Россию к хаотическому состоянию – к страшной смуте. Величайшая трагедия русской интеллигенции заключалась в том, что она «отвергла Христа, отвернулась от Его лика, исторгла из сердца своего Его образ, лишила себя внутреннего света жизни и платится, вместе с своей родиной, за эту измену, за это религиозное самоубийство. Но странно, - она не в силах забыть об этой сердечной ране, восстановить душевное равновесие, успокоиться после произведенного над собой опустошения. Отказавшись от Христа, она носит печать Его на сердце своем и мечется в бессознательной тоске по Нем, не зная утоления своей жажде духовной. И эта мятущаяся тревога, эта нездешняя мечта о нездешней правде кладет на нее свой особый отпечаток, делает ее такой странной, исступленной, неуравновешенной, как бы одержимой. Как та прекрасная Суламита, потерявшая своего жениха: на ложе своем ночью, по улицам и площадям искала она того, кого любила душа ее, спрашивала у стражей градских, не видали ли они ее возлюбленного, но стражи, обходящие город, вместо ответа, только избивали и ранили ее (Песнь Песней, 3,1–31; 4,1). А между тем Возлюбленный, Тот, о Ком тоскуют душа ее, близок. Он стоит и стучится в это сердце, гордое, непокорное интеллигентское сердце... Будет ли когда-нибудь услышан стук Его?..». В страдальческом облике русской интеллигенции с ее героизмом и жертвенностью С.Н. Булгаков находил «черты духовной красоты, которая делает ее похожей на какой-то совсем особый, дорогой и нежный цветок, взращенный нашей суровой историей». Веховская статья «Героизм и подвижничество» С.Н. Булгакова – это одно из самых глубоких рассуждений о миросозерцании и чертах русской интеллигенции, ее самоощущении и самосознании, это – не суд над интеллигенцией России, а призыв к ее покаянию и преображению, это – не только обличение ее грехов – богоотступничества и идейной фанатичности, оторванности от жизни, утопизма и ригористических нравов, но и указания не ее нравственные достоинства – жертвенность и самоотречение, способность быть мучениками и исповедниками, отвращение к мещанству и аскетизм в жизни, а кроме того, Булгаков находит в интеллигенции высшие религиозные запросы духа – жажду свободы и справедливости, искание правды и сострадательность, напоминая, что величие русской культуры – нашей литературы и поэзии, живописи и музыки, науки и театрального искусства – все это связано с прославленными именами лучших представителей русской интеллигенции, являющих неувядающую славу России.
Роковое лето 1909 года ознаменовалось трагическим событием с жизни С.Н. Булгакова – 21 августа в возрасте трех лет умер его младший сын Ивашечка, оставив глубочайшую рану в сердце любящих родителей. «По разъяснению философа Алексея Козырева, «именно его смерть оказала на Булгакова решающее воздействие, которое вернуло его в Церковь. Хотя до этого он уже прошел путь «от марксизма к идеализму», издал сборник с таким названием, прочел доклад «Иван Карамазов как философский тип». И вот 1909-й год — в марте выходит сборник «Вехи», а в июне от последствий дизентерии умирает его сынишка. У отца Сергия было четверо детей, но не со всеми у него была глубокая, духовная связь. А вот трехлетний Ивашечка навсегда останется его проводником в горний мир. Горсть земли с его могилы на кладбище в Кореизе отец Сергий увез с собой и просил опустить в его могилу на Сент-Женевьев-де-Буа. А фотография Ивашека в гробу стояла в его маленькой полуторокомнатной квартирке в Париже, на Сергиевом подворье. И это действительно символ, образ духовного пути и какого-то трагического дара». С величайшей скорбью, переживая смерть своего маленького сына и называя ее «жертвой Авраама», нигде и ни в чем не находя утешение в постигшем его горе, С.Н. Булгаков с молитвою воззвал к Богу и взыскал правды Его, восприняв Божественное Откровение, о котором он рассказал на вдохновенных и исповедальных страницах своей, быть может, самой проникновенной книги «Свет Невечерний»: «Я не хочу прощать небу его страданий, его распятия. Как я могу простить то, чего я не умею понять! Я и не должен прощать, ибо Бог осудил ведь своих «адвокатов» около Иова, которые все объяснили и обо всем рассудили. Мне казалось, - кажется и теперь, через много лет спустя, - что Бог и не хотел от меня легкого примирения, ибо я должен был принять орудие в сердце. Нелегка ты, жертва Авраама, не из благополучной, но из растерзанной души исторгался пред лицом невинной жертвы вопль мой: прав Ты, Господи, и правы суды Твои! А я это говорил всем сердцем своим! О, я не бунтовал и не роптал, ибо жалок и малодушен был бы бунт, но я не хотел мириться, ибо постыдно было бы и примирение. Отец молча ответил мне: у изголовья его тела стало Распятие Единородного Сына. И я услышал этот ответ и склонился пред ним, но неповинные страдания и чей-то сарказм густым, непроницаемым облаком легли между Распятием и его телом, и – я твердо знаю это – здесь, в этом облаке, тайна и моей собственной жизни. Знал я и тогда, что очень легко, соблазнительно легко постараться забыть об этом облаке, обойти его как-нибудь, - ведь неприятно же носить в душе нечто совсем непонятное, да и пристойнее жить в мире с важными особами... Иначе же – только подвигом, крестом целой жизни могу я рассеять это облако, - оно может рассеяться, это я тоже знал достоверно, оно есть тень моего собственного греха, ибо ведь я сам распял его своими грехами. И об этом говорил он мне в ту голгофскую ночь: «Неси меня, папа, кверху, - пойдем с тобою кверху!». О, пойдем, пойдем, дитя мое, мой вождь, учитель, Ангел-хранитель мой! Но здесь начинается невыразимое словом.... Святой мой, у святыни мощей твоих, у чистого твоего тела, белый мой, светлый мальчик, узнал я, как говорит Бог, понял, что значит: Бог сказал! В новом, никогда доселе неведомом ясновидении сердца – вместе с крестной мукой сходила в него небесная радость, и с тьмою богооставленности в душе воцарялся Бог. Сердце мое отверзлось на боль и муку людей, - пред ним раскрывались доселе чуждые и потому закрытые сердца с их болью и горем. Единственный раз в жизни понимал я, что значит любить не человеческой, себялюбивой и корыстной любовью, но божескою, какою Христос нас любит. Как будто завеса, отделявшая меня от других, спала, и мне открылся в сердцах их весь мрак, горечь, обида, озлобление, страдание. И в несказанном восторге, исступлении, самозабвении говорил я тогда, - ты помнишь это, мой белый! – говорил я: мне Бог сказал, я так же просто, и тебя слыша, прибавлял, что и ты мне сказал. И Бог говорил мне тогда, и ты говорил! О, теперь я живу опять во мраке и холоде и лишь по памяти могу говорить об этом, но я уразумел, что это значит: Бог сказал. Тогда раз навсегда я узнал, что Бог действительно говорит, а человек слышит и – не испепеляется. Я знаю теперь, как Бог говорит пророкам. О, ангел мой светлый! Это может показаться безумием и самоослеплением, хулой и кощунством, но ведь ты же знаешь, что это не так, тебе я не могу сказать неправды. Я знал тогда с последней достоверностью, что Бог говорил мне, и так говорил Он и пророкам. О, иное и иначе говорил пророкам, и они были иные, - неизмеримую бездну между мною и ими знал и ощущал я тогда, не меньше знаю и теперь. Но Бог – один, и Его безмерное к нам снисхождение одинаково, и пусть между моей темной, греховной душой и святою душою пророка лежит великая бездна, но ведь еще неизмеримее та бездна, которая лежит между Богом и всякою тварью, - и, как тварь, ведь и я, и пророки – одно, и Он говорит твари... Забыть это и усомниться после этого значит для меня умереть духовно. Можно потерять свое сокровище, испугаться пред его защитой, но и недостойно брошенное и утраченное, оно есть все-таки сокровище...». Драматичный путь С.Н. Булгакова к Богу и Церкви проходил через искушения и жизненные испытания – через великую скорбь, но в ответ на пламенные мольбы и муку его сердца, на думы, искания и вопрошания «небо раскрылось» – он пережил смерть Ивашечки как личный Апокалипсис в своей жизни – как Откровение о Боге и горнем мире, и когда свершалась Божественная Литургия, то он навсегда горячо и непоколебимо уверовал в бытие Бога и бессмертие души, в существование Ангелов и всеобщее воскресении мертвых, он обрел глубочайший религиозный опыт и с апостольским вдохновением провозгласил: «Если бы люди веры стали рассказывать о себе, что они видели и узнавали с последней достоверностью, то образовалась бы гора, под которой был бы погребен и скрыт от глаз холм скептического рационализма».
Огромное значение в жизни С.Н. Булгакова имело его знакомство в 1910 году и глубокая дружба с ученым, философом и священником Павлом Флоренским. По красноречивому признанию Булгакова, Флоренский оказывал на него «гипнотическое влияние» – плененный тихим величием и красотой духовного образа Флоренского, Булгаков так писал о своем друге: «В его научном облике всегда поражало полное овладение предметом, чуждое всякого дилетантизма, а по широте своих научных интересов он является редким и исключительным полигистром, всю меру которого даже невозможно определить... Он более всего напоминает титанические образы Возрождения: Леонардо да Винчи и др., может быть, еще Паскаля, а из русских – больше всего В.В. Болотова. Я знал в нем математика и физика, богослова и филолога, философа, историка религий, поэта, знатока и ценителя искусства и глубокого мистика... Однако все, что может быть сказано об исключительной одаренности отца Павла (после его рукоположения в 1911 году), как и об его самобытности, в силу которой он всегда имел свое слово, как некое откровение обо всем, является все-таки второстепенным и несущественным, если не знать в нем самого главного. Духовным же центром его личности, тем солнцем, которым освещались все его дары, было его священство». В книге Столп и утверждение Истины» священник Павел Флоренский в поэтичных строках будет светло вспоминать о своем друге – С.Н. Булгакове: «Один за другим падали листья. Как умирающие бабочки медленно кружились по воздуху, слетая наземь... О, мой далекий, мой тихий Брат! В тебе весна, а во мне – осень... Помнишь ли ты, далекий и вечно близкий Друг, наши проникновенные беседы? Дух Святой и религиозные антиномии – вот что, кажется, интересовало нас более всего. А находившись по заповедной роще, мы шли на закате озимями, упивались пылающим западом и радовались, что вопрос выясняется, что мы врозь пришли к одному и тому же. Тогда мысли текли пылающими, как небосвод, струями, и мы ловили мысль с полуслова. Во вдохновенном, холодном и пламенном вместе восторге шевелились корни волос, и мурашки щекотали спину. Помнишь ли ты, Брат мой единодушный, тростник над черными заводями? Молча стояли мы у обрывистого берега и прислушивались к таинственным вечерним шелестам. Несказанно ликующая тайна нарастала в душе, но мы безмолвствовали о ней, говоря друг другу молчанием...». На знаменитой картине великого русского художника М.В. Нестерова «Философы», написанной в реалистической традиции, запечатлены две фигуры – задумчиво-тихий о. Павел Флоренский в белой ткани подрясника и ученый, опустивший голову – С.Н. Булгаков, в котором происходит внутренняя борьба – тем самым Нестеров смог изобразить не бытовую сцену, а метафизическую и экзистенциальную суть двух мыслителей, подчеркнув мятежный дух Булгакова, в лице которого отображен глубокий трагизм, умственное и волевое напряжение. В статье «Русский Фауст и русский Вагнер» Н.К. Бонецкая так описала картину Нестерова «Философы»: «Философы идут озимыми полями; на заднем плане картины – лес, только что зазеленевший; на всем – на лицах, на буллой ткани подрясника Флоренского, на молодой зелени – красноватый отблеск заката… Не случайно для картины художник выбрал именно это время дня: солнечный закат, по созвучию строю собственной души, особенно любил Флоренский. Но отблеск зари не картине – это также отблеск пламени войн и революций. И более того: закат здесь невольно намекает на окончание эпохи Нового времени («Закат Европы» О. Шпенглера), - той культурной эпохи, к которой принадлежат Флоренский и Булгаков. Закат соответствует тому же самому метафизическому настроению, которым проникнуты многие картины К.Д. Фридриха. В нестеровских «Философах» – два смысловых, духовных центра. Облик Булгакова отмечен некоторой мрачностью и трагизмом. В фигуре Булгакова, очень мощной и энергичной, сосредоточена тревога; лицо его выражает предельно напряженную и собранную в одну точку мысль; он сознает исключительную важность того, что слышит в этот момент от Флоренского, того, что происходит сейчас в мире и в России. Образ Булгакова воплощает в себе начало земное, историческое, а потому неизбежно трагическое. Напротив, Флоренский вносит в картину трансцендентный момент. Он весь обращен вовнутрь; его глаз – в отличие от взгляда Булгакова – мы не видим; голова его наклонена к груди, и это – классическая поза молитвенников-исихастов. Флоренский надо думать, говорит о самом главном для себя и собеседника, для России и для всего человечества».
С теплыми дружескими чувствами, благодарностью и изумлением вспоминая о Павле Флоренском, Булгаков писал: «Отец Павел был для меня не только явлением гениальности, но и произведением искусства: так был гармоничен и прекрасен его образ. Нужно слово или кисть или резец великого мастера, чтобы о нем миру поведать. При этом он сам не только родился таким, но был и собственным произведением духовного художества, для чего ему была присуща вся тонкость духовного и художественного вкуса... Я был свидетелем этой его аскетической самодисциплины, как и его трудового научного подвига... Все в нем было не только голосом его духовной стихии, но и делом железной воли и самообладания... В его лице было нечто восточное и не русское (мать его была армянка) . Мне же духовно в нем виделся более всего древний эллин, а вместе еще и египтянин; обе духовные стихии он в себе носил, будучи их как бы живым откровением... У него был нежный, тихий голос, большая прелесть. Однако в этом голосе звучала и твердость металла, когда это требовалось. Вообще, самое основное впечатление от отца Павла было впечатление силы, себя знающей и собою владеющей. И этой силой была некая первозданность гениальной личности, которой дана самобытность и самодовлеемость при полной простоте и естественности... И в путях духовного развития и самоопределения мы наблюдаем в отце Павле эти же самые черты. Можно сказать в известном смысле, что отец Павел сам себя сделал, подойдя своим собственным путем... До отца Павла священство являлось у нас наследственным, принадлежностью «левитской» крови, вместе и известного психологического уклада жизни, но в отце Павле встретились и по-своему соединились культурность и церковность, Афины и Иерусалим, и это органическое соединение само по себе уже есть факт церковно-исторического значения... Отец Павел имел призвание и к пастырству, и к учительству, но прежде всего и больше всего его влекло к предстоянию Престолу Господню, к служению литургически-евхаристическому... Голос вечности звучал в нем сильнее зовов временности... Для меня минувшие, вместе прожитые годы дали навсегда сохранить в душе его образ, как бы отлитый из бронзы, подобно памятнику...». В своей книге «История русской философии» В. Зеньковский отметит особое влияние идей Флоренского на религиозно-философское миросозерцание Булгакова: «По типу своей мысли, по внутренней логике своего творчества Булгаков принадлежит к числу «одиночек» – он собственно не интересовался мнением других людей, всегда прокладывая себе дорогу сам, и только Соловьев и Флоренский вошли в его внутренний мир властно и настойчиво. В мужественном и даже боевом складе ума у Булгакова – как ни странно – жила всегда женственная потребность «быть в плену» у кого-либо; потому-то живая, многосторонняя личность Флоренского, от которого часто исходили излучения подлинной гениальности, имела столь глубокое влияние на Булгакова, что софиологическая концепция, развитая Флоренским, пленила впервые ум Сергея Николаевича именно в редакции Флоренского». В приведенном высказывании Зеньковского содержатся поразительно меткие и глубокие замечания – в самом деле, Булгаков обладал выдающимися философскими дарованиями строгой дисциплиной научной мысли, но он был и натурой глубоко религиозной и поэтически впечатлительной – он очаровался софиологической концепцией В.С. Соловьева и П. Флоренского, однако, невозможно согласиться с суждением Зеньковского о том, что Булгаков не интересовался воззрениями иных мыслителей, напротив – он углубленно изучал философию Маркса и Канта, Платона и Шеллинга, живо интересовался произведениями искусства – как поэзией и живописью, так и музыкой, был чуток к веяниям времени и духу своей исторической эпохи, а что касается влияний Достоевского, Владимира Соловьева и Павла Флоренского, то в них он нашел мыслителей близких по духу, соразмерных по дарованиям, глубине и силе мысли, созвучных его духовной жажде Богопознания и широчайшего синтеза науки, искусства, философии и религии.
В лице С.Н. Булгакова выдающийся ученый и профессор политической экономии, глубоко и всесторонне изучивший теорию Маркса и блестяще разбирающийся в философии Платона, Канта и Шеллинга, стал убежденным христианином – от марксизма и отвлеченного идеализма, «проверяя их умом и сердцем, наукой и жизнью», он «возвратился к сознательной вере детских дне, вере в распятого Бога и Его Евангелие, как в полной, высочайшей и глубочайшей истине о человеке и его жизни». С 1909 года С.Н. Булгаков принимал активное участие в деятельности книгоиздательства «Путь», основанного меценаткой М. К. Морозовой – умной и одухотворенной женщиной, поклонницей поэзии и философии В.С. Соловьева, влюбленной в князя Евгения Трубецкого – выдающегося христианского мыслителя, искусствоведа и писателя; она направляла свои средства на финансирование книгоиздательства, а в ее доме проходили религиозно-философские собрания – там собирались С.Н. Булгаков и Н.А. Бердяев, С.Л. Франк и Д. Мережковский. Как христианский мыслитель и метафизик С.Н, Булгаков подверг мощной критике материализм и механистическое миропонимание, напоминая поэтическими строками великого русского поэта-философа Тютчева, что природа – это не слепок, не бездушный лик, у нее есть душа, свобода и язык, но в то же время, исповедуя «религиозный материализм», основанный на чуде Боговоплощения, пронизывающий литургическую жизнь Церкви и ее таинства, пророчествующий всеобщем воскресении мертвых, он критиковал отвлеченный идеализм от Декарта и Канта до Фихте и Гегеля за его рассудочность и схематичность, и стремился доказать, то сокровенные и первозданный источник жизни всего сущего таится в Самом Боге, а жизнь каждого человека имеет духовное значение и смысл. В 1911 году в свет вышла обширная и двухтомная книга «Два града» – плод многолетних религиозно-философских раздумий С.Н. Булгакова и его духовных исканий, итог его деятельности в период воцерковления, глубокомысленное произведение, затрагивающее вопросы истории, культуры, религии и социальной жизни, проблемы апокалипптики и эсхатологии, анализ учения Маркса и Фейербаха, обращение к истории древней Церкви – к первым христианам. В основе булгаковской книги лежит идея непримиримой и драматичной борьбы в истории двух духовных сил – теизма, находящего завершение в христианства, и пантеизма, находящего завершение в религии человекобожия, а название книги «Два града», равно как и основная тема книги навеяны знаменитым творением Блаженного Августина «О Граде Божием», где повествуется, что суть исторического процесса – это борьба земного града с Градом Божьим – Церковью. По слову С.Н. Булгакова, «есть два основных пути религиозного самоопределения, к которым приводят разнообразные разветвления: теизм, находящий свое завершение в христианстве, и пантеизма, находящий свое завершение в религии человекобожия и антихристианстве». «История в этом смысл есть свободное деяние человеческого духа и борьба между двумя градами – Царством Христа – Царством не от мира сего и царством земным – царством Антихриста». Величайший соблазн человечества заключен в том, чтобы устроиться на земле без Бога – создать земной град вместо Небесного Града – Горнего Иерусалима, этот соблазн проходит через мечты Платона об «идеальном государстве» и грезы всех утопистов, от Томаса Мора до наших дней, через иудейский хилиазм, волю к власти римских понтификов и идею всемирной теократии – с особенной силой этот соблазн довлеет над русской душой с ее «религиозной страстностью» – «столкновение двух начал проходит с особенной силой и опустошительностью, порождая на одной стороне темное фанатическое «черносотенство», принимающее себя за христианство, а на другой стороне столь же фанатическое человекобожие». Размышляя о пантеизме, Булгаков провозглашает, что его сущность заключена в обоготворении человеком мира и самого себя – человекобожие есть последнее слово пантеизма, а различные выражение пантеистического миропонимание находит в материализме энциклопедистов эпохи Просвещения и гилозоизме Геккеля, в спиритуалистическом атеизме Шопенгауэра и Гартмана, в экономическом материализме Маркса и агностическом позитивизме Конта и Спенсера. В статье «Религия человекобожия у Л. Фейербаха», С.Н. Булгаков убедительно доказывает, что религиозный интерес на протяжении всей жизни господствовал в мировоззрение Фейербаха – мучившегося проблемой Бога «благочестивого атеиста» по ироничному выражению Штирнера, он впервые выступил в литературу с «Мыслями о смерти и бессмертии», а главное его сочинение – «Сущность христианства», где он изложил свое учение, согласно которому – человечество есть «овеществленный и очеловеченный Бог», а религия – это самосознание человека. В атеистическом учении Фейербаха теология превращается в антропологию или лучше сказать в апологию религии человекобожия, и провозглашается, что Бог – это лишь идея, возникшая в сознании человека. В представлении Фейербаха – «вдохновенного проповедник атеистического гуманизма», нет ничего выше человека – именно человек создал Бога по образу и подобию своему, воплотив в Нем желания и мечты своего сердца, тем самым Бог есть лишь плод фантазии. В статье «Карл Маркс как религиозный тип» С.Н. Булгаков охарактеризовал Маркса как ученика Фейербаха, воинствующего атеиста и идеолога революции – душа Маркса была словно соткана из социальных чувств, он жалел трудящихся и ненавидел их угнетателей, но центральный нерв всей его деятельности и сокровенный мотив всех его теоретических трудов в богоборчестве – в борьбе с Богом и стремлении устроиться на земле без Бога, освободить людей от религии и создать на земле царство всеобщего благоденствия. За наукообразностью социально-экономических суждений Маркса, его претензией на объективность и диалектикой таится титаническое восстание на христианство и духовные ценности, желание изгнать Бога из человеческой жизни, пренебрежение свободой и духовным достоинством личности, враждебность к духовным исканиям. Если христианство устремляет дух человека к Богу и пробуждает в его сердце жажду вечности, провозглашает бессмертие, свободу личности и ее абсолютную ценность – ради каждого из нас Христос Искупитель пролил Свою святую кровь на Голгофе – то социализм рассматривает человека лишь как природное и социальное существо – родовое и классовое существо, обезличивает человека и сводит его личность к социальным рефлексам. Весь моральный пафос Маркса состоит в протесте против зла во имя социальной справедливости, но жажда справедливости соединяется у него с революционно-бунтарским насилием. Как известно, Маркс считал себя учеником Гегеля и диалектиком, но Булгаков показывает, что «никакой преемственной связи между немецким классическим идеализмом и марксизмом не существует», а диалектика Маркса – это лишь словесная имитация своеобразного гегелевского стиля. По проницательному суждению Булгакова, воинствующий атеизм – это одно из идеологических средств превращения человеческого общества в «муравейник или пчелиный улей», о чем предостерегал Достоевский, а попытка устроиться на земле без Бога обречена на крушение и приведет лишь к духовному опустошению людей и утрате верных нравственных ориентиров. Если бы С.Н. Булгаков изучил богоборческие и антихристианские стихи, которые Маркс написал во дни юности, то он бы смог еще лучше обосновать свою ключевую идею, гласящую, что вся доктрина Маркса с ее экономическим материализмом, фанатичной проповедью классовой вражды, отрицанием общечеловеческих ценностей и призывами к преобразованию общественного строя проистекала из воинствующего атеизма.
Видя в вульгарном атеизме и материализме Маркса с его чаянием социалистической революции и учением о «диктатуре пролетариата» угрозу принижения нравственных идеалов и крушения духовной культуры, чуждой нигилистически настроенным идеологам социализмам, С.Н. Булгаков с особой тревогой задумывался о судьбах отечества – о судьбе России, связывая свои опасения – с возможным отречением от православной веры народных масс, увлеченных идеями социализма и революции, а свои надежды – с верностью идеалам святой Руси: «не скрою, еще большая тревога поднимается в душе при мысли о нашем отечестве и о нашем народе, душа которого соединена еще крепкими мистическими и историческими нитями с первохристианством и так близка ему простотой и непосредственностью своей веры. И она подвергается действию того же иссушающего ветра, дующего на этот раз не с востока, а с запада. Страна наша переживает теперь всесторонний и глубокий кризис, государственных, хозяйственный, культурный, и к уврачеванию этой болезни направлены все усилия и заботы живых элементов нашего общества… Но пусть важность и величие этих преобразовательных задач, заботы о хлебе насущном не заставляют забывать и о душе народной, об ее здоровье и росте, о сохранении ее от деморализации, от разложения. Ибо с растлением души народной мы утрачиваем фундамент, на котором зиждется все настоящее и будущее России – и ее государственность, и ее народное хозяйство, и национальная культура. Будем хранить грядущим векам святыню души народной, ее сердце, совесть, веру, возгоревшуюся от светильника катакомбы. И тогда нам не страшны все исторические испытания, и не дрогнет наша вера в будущее народа, который своими страданиями создал великую Россию, во взлелеял в своей душе иной, высший идеал, завещанный первохристианством, и в мысли о нем наименовал отчизну – святая Русь!». В книге «Введение в русскую религиозную философию» Л.И. Василенко верно писал, что «в социально-политических вопросах С.Н. Булгаков защищал понимание власти как ответственности перед Богом и народом, а не как силы и права на своеволие. Политика – это область деятельности, где нужно духовно овладевать социальными процессами. Для этого нужны духовная зрелость, христианское понимание общественных идеалов и многообразия путей общественного служения, защита свободы, гражданственности и солидарности. Нужно также понимать, что идеального общества в земных условиях быть не может, что лишь в Царстве Божием подлинно примиримы личность и общество. Ориентируясь на Царство, следует трезво видеть, что оно рамках истории недостижимо, но если мы перестанем ставить Царство выше всех социальных идеалов, тогда нас ждут тяжелые и гибельные ошибки в попытках построения земного безбожного рая и в уступках соблазнах человекобожия, национализма и этатизма».
В статье «Христианство и социальный вопрос» С.Н. Булгаков обратился к стихам из Нагорной проповеди Иисуса Христа, призывающего собирать сокровище не на земле, а на небе – служить Богу, а не мамоне, уподобиться птицам небесным, которые не сеют и не жнут, не собирают в житницы, и лилиям полевым, которые не трудятся и не прядут, одетые краше великого царя Соломона, но искать прежде всего Царствия Божиего и правды его. Вникая в сокровенный смысл евангельских слов Христа Спасителя, Булгаков задавался вопросом: «Неужели Спаситель приглашает здесь Своих последователей вовсе отказаться от труда и хозяйственной деятельности по примеру не сеющих птиц и не прядущих лилий? Или учит искушать Бога требованием непрерывных чудес в отмену Им е установленного естественного порядка природы, представляющего собой подлинное и величайшее чудо? Ужели отменяется здесь грозная заповедь, данная Адаму при его изгнании из Рая, на пороге всемирной истории: «в поте лица твоего съешь хлеб твой, проклята земля за тебя, со скорбью будешь питаться от нее во все дни твоей жизни, терние и волчцы произрастит она тебе и будешь питаться полевою травою»? Ужели и апостол Павел забыл эту речь Спасителя, когда писал солунянам про вечного труженика, следующее: мы не бесчинствовали у вас, ни у кого не ли хлеб аром, но занимались трудом и работой ночь и день, чтобы не обременять кого из вас…. Когда мы были у вас, то завещали вам сие: если кто не хочет трудиться, то и не ешь. Но слышим, что некоторые из вас поступают бесчинно, ничего не делают, а суетятся; таковых увещеваем и убеждаем Господом нашим Иисусом Христом, чтобы они, работая в безмолвии, ели свой хлеб» (2 Сол.3:7-12)». По глубокомысленному суждению Булгакова, в Евангелии сказано, что дело христианина – накормит голодного и одеть нагого, посетить заключенного в темнице и утешить скорбящего, а в молитве Господней мы находим слова – «хлеб наш насущный даждь нам днесь», что является высшем освящением хозяйственной деятельности. Каждый христианин призван веровать в Небесного Отца и Его святую и премудрую волю – что никто не оставлен Им, отсюда – доверию Богу и Его Промыслу, отсутствие житейских тревог и необыкновенное спокойствие, устремленность к горнему – искание Царства Небесного и его правды – взыскание горнего Иерусалима, где нет печалей и томящих душу повседневных забот, Но на страницах Библии провозглашается, что пока мы живем на земле, на нас возлагается обязанность от Бога возделывать землю в поте лица своего – трудиться, тем самым каждый человек призван к труду – более того, Булгаков писал: «Мы призваны не только охранять и поддерживать жизнь, но и быть творцами истории, творить культуру, не уподобляясь ленивым и лукавым рабам, зарывающим свой талант в глубокое варварство». Таинственное и парадоксальное положение человека состоит в том, что он призван одновременно жить в двух мирах – в царстве свободы и царстве необходимости, он – свободный и бессмертный дух, облаченный в плоть – «прикованный Прометей», тем самым он с одной стороны должен устремляться всей душой ввысь – к Богу и горнему Иерусалиму, а с другой стороны – заниматься хозяйственной жизнью. «Человек – сын вечности, брошенный в поток времени, сын свободы, находящийся в плену у необходимости, в зависимости от законов естества, от вещного, природного мира. Он творит историю, лишь поскольку свободен, а свободен, поскольку служит идеалу, возвышается над необходимостью, отрицает над собой ее определяющую силу». Как исповедник христианского социализма, в те дни С.Н. Булгаков считал, что подобно тому, как после открытия Коперника мы не можем смотреть на звездное небо глазами Птолемея, так и после открытий новейшей социальной науки мы не можем с простодушием смотреть на проблему бедности и богатства – как рабовладение и крепостное право есть греховное установление, так и современный капитализм, основанный на эксплуатации, есть общественный строй противный христианству, которое может благословлять только строй, воплощающий любовь, свободу и равенство. Обращаясь к священным и боговдохновенным стихам двух Заветов – Ветхого и Нового, Булгаков констатировал, что они полны праведного гнева и обличения социальных язв – у апостола Иакова есть следующие строки: «Если брат и сестра твои наги и не имеют дневного пропитания, а кто-нибудь из вас скажет им: идите с миром, грейтесь и питайтесь, но не даст им потребного для тела, что пользы?» (Иак.2:15-16); «Послушайте, вы богатые: плачьте и рыдайте о бедствиях ваших, находящих на вас. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъедены молью. Золото ваше и серебро изоржавели… Вот плата, удержанная вами у работников, пожавших поля ваши, вопиет и вопли жнецов дошли до слуха Господа Саваофа. Вы роскошествовали на земле и наслаждались; напитали сердца ваши как бы на день заклания. Вы осудили, вы убили праведника, он не противился вам» (Иак.5:1-5). По убеждению С.Н. Булгакова, христианин призван прежде всего искать Царство Небесное, но в то же время, он молится о том, чтобы воля Отца нашего Небесного была как на небе, так и на земле – стало быть христиане призваны стремиться к усовершенствованию социального строя и попечению о всех нуждающихся, ибо для христианства вопрос о собственности имеет двоякое значение – в социально-экономическом смысле собственность есть материальный объект, а в этическом и религиозном смысле – она есть чувство привязанности к мирским благам, порождающее жадность и зависть, корысть и эгоизм, отделяющее человека от Бога и других людей, приковывающее его к земле и угашающее в его сердце любовь к Богу и ближним. Напоминая новозаветные стихи о том, что «Царство Божие не есть пища и питие», С.Н. Булгаков поясняет, что нельзя отождествлять задачи Христа и Его святой Церкви с устройством социального хозяйства, ибо высшая христианская задача – спасение души, но христианство изменяет миросозерцание и жизнь человека – в том числе и его хозяйственную деятельность, в которой должны воплотиться христианские идеалы.
В статьях «О первохристианстве», «Первохристианство и новейший социализм» и «Апокалиптика и социализм» С.Н. Булгаков стремился вникнуть в сущность христианства, тайна которого заключена в живом молитвенном и евхаристическом общении со Христом, продемонстрировать, что наша православная традиция – это мост, соединяющий нас с христианами первых веков – с апостолами и мужами апостольскими, с мучениками и исповедниками, а вопросы и муки современного человека, его тревоги, думы и вопрошания могут найти утоление только во Христе и Его Церкви, исполненной обильных излияний даров Святого Духа. Размышляя о том, в чем тайна христианства, С.Н. Булгаков с религиозно-философским изумлением писал, что оно обращалось не только к уму, но прежде всего к сердцу человека, воспламеняло его верой, брало его волю и обращало ее к Богу, ибо христианство – это не учение, а новая жизнь, а апостольская проповедь Церкви произносилась «не в убедительных словах премудрости человеческой, но в явлении духа и силы», не эллинские философы и ученые, не иудейские книжники и первосвященники вышли на проповедь о Христе распятом и воскресшем, а галилейские рыбаки, ставшие апостолами и написавшие канонические книги, сформировавшие Новый Завет, в центре которого – сияющий Лик Христа Богочеловека – нерукотворный образ Мессии и Спасителя мира в слове. Вдохновляясь словами апостола Павла о том, что проповедь о Христе распятом и воскресшем – для иудеев соблазн, а для эллинов безумие, С.Н, Булгаков подчеркивал – принять благую весть о Мессии можно было не ограниченным рассудком человеческим, не способным охватить премудрость Божию, а только сердцем – любящим и верующим. Историческая безоружность первых христиан – мучеников и исповедников, сочеталась с необыкновенной силой их проповеди – спасающиеся от мира, лежащего во зле, и радостно проповедующие о Сыне Человеческом, устремленные к горнему они не страшились ни гонений, ни уз, ни страданий, ни самой смерти – их сердца горели любовью к Богу, а их проповедь завоевывала души людей, ибо «Царство Божие не в слове, а в силе» (1 Кор.4:17). Характерной чертой первых христиан было эсхатологическое мироощущение – светлое и радостное, они знали, что «прейдет образ мира сего» и «приидет Царствие Божие», их души были полны надежды, они ожидали падения нового Вавилона, конца истории и скорого второго пришествия Сына Божиего в силе и славе, молясь словами Апокалипсиса – «Ей, гряди Господи Иисусе!». По вдохновенному слову С.Н. Булгакова, «христианство, восстанавливая идеальное достоинство личности в сознании ее богосыновства, дает и высшую норму общения этих личностей в идеале Церкви, внутреннего единства и братства во Христе по образу триипостасного Бога, абсолютного единения трех Ипостасей единосущной и нераздельной Троицы, во имя Которой крещаются вступающие в Церковь…В историческом потоке великого переселения народов не спаслась античная цивилизация с ее чарами и ее силами, не уцелела старая плоть истории, сохранилась лишь новая душа истории – первохристианская Церковь. И эта духовная сила, зарождающаяся в недрах религиозной личности и преобразующая ее в чувствах, настроениях, делах, преобразовывает и новую плоть истории, историческое лицо мира». Христианство вошло в мир как новая сила – не экономическая, социальная и политическая, а Божья сила – сила Святого Духа, действующего в Церкви, она изменила ход истории и перевернула мир. По слову монахини Елены, С.Н. Булгаков «был всегда с неиссякаемым энтузиазмом обращен всем своим духом, всем сердцем и разумом к первохристианству, ибо именно оно, вопреки всем человеческим ожиданиям, всем естественным закономерностям, оказалось могучей обновляющей силой, животворящей и созидающей, в историческом процессе. Булгаков был убежден, что первохристианство – несмотря на неисторичный, эсхатологический характер своего миропонимания, на постоянную обращенность к близкому концу и к радостной встрече с Живым Христом – в высшей степени успешно и энергично выполнило ту историческую миссию, которая была завещана ему Христом. Поэтому первохристианство является нормой деятельности и для всего исторического христианства в любую эпоху до скончания века. Булгаков не только изучал первохристианство, но непрерывно поучался и вдохновлялся подвигами первохристианского служения, запечатленными кровью мучеников, страданиями исповедников, трудами апостолов; он неизменно просвещался светом, зажженным от лампады, теплившейся в катакомбах и знаменующей радостную зарю нового дня».
Рассматривая вопрос о первохристианстве и новейшем социализме, С.Н. Булгаков отмечал, что если сущность христианства состоит в новой жизни во Христе, а высшая цель – спасение души и Царство Небесное, то «душа социализма» заключена в его «пророчествах» – в утопической жажде социального чуда, пронизывающей труды социалистов от Фурье до Маркса и Энгельса, тем самым вера в социальной чудо и революционное переустройство общества глубоко коренится в своеобразной апокалиптике социализма. Полагая, что социализм ест кара за грехи «исторического христианства» и призыв к исправлению, С.Н. Булгаков подчеркивал, что христианство и социализм глубоко различны. Если апостол Павел призывал трудиться и служить Богу и ближнему в любви и истине, то атеистический социализм, зовет людей жить «во имя свое», ставя себя на место Бога, это – «путь демонический, ведущий к царству Антихриста». Горько сетуя о том, что духовно вскормленная на христианстве, современная Европа все более утрачивает свою связь с христианской верой и религиозным миросозерцанием, соблазняясь учением атеистов и нигилистов, позитивистов и сциентистов, Булгаков предостерегал, что это обреченный путь, ведущий к крушению цивилизации: «На атеистическом фундаменте еще не была воздвигнута ни одна цивилизация в истории». Размышляя о духовных и исторических истоках социализма, С.Н. Булгаков писал о том, что они уходят не в учение Христа и Его апостолов, а коренятся в древней иудейской апокалиптике, проявлением которой было «своеобразное социально-революционное террористическое движение, зелотизм», и хоть после разгрома Израиля римлянами эту апокалиптику отвергла еврейская «талмудическая мудрость», но она проникла на периферию христианства и выразилась в хилиазме. Если для эсхатологического миросозерцания Царство Божие не от мира сего – оно не осуществимо в истории, горний Иерусалим сойдет с небес от Бога после духовного преображения всего мира – неба и земли, то в жизненный нерв хилиазма – убеждение, что ходе истории будет достигнуто тысячелетнее царство Божие на земле – царство всеобщего благоденствия. В сущности своей, хилиазм с его мечтой о Граде Божьем на земле предвосхищает теорию прогресса с ее и грезы социалистов о светлом будущем – идеальном обществе и государстве, тем самым социализм есть своеобразный «апокалипсис натуралистической религии человекобожия», упрощение, вырождение и опошление древнего иудейского хилиазма, его рационалистическое переложение с языка космологии и теологии на язык политической экономии, где избранный народ заменяет собой класс трудящихся – пролетариат, роль дьявола достается классу эксплуататоров – капиталистам, мессианским мукам соответствует «теория обнищания» трудящихся, а хилиастическим чаяниям – революция и создание социалистического государства. Проводя аналогию между социализмом Маркса и еврейским хилиастическим утопизмом, Булгаков проницательно замечает, что вера в прогресс и светлое будущее имеет хилиастический характер, а «социализм имеет не только свою апокалиптику, но и свою мистику, который знает всякий ее переживающий». По оценке С.Н. Булгакова, в социализме с его поверхностным механически-экономическим восприятием жизни хилиазм заслонил собой весь исторический план и всякий эсхатологический горизонт – всеобщее счастье мыслится уделом будущих поколений, которые будут наслаждаться социалистическим блаженством на костях своих предков, в этом социалистам видится разрешение и окончательный исход исторической трагедии со всеми ее мучительными диссонансами. В социализме С.Н. Булгаков проницательно обнаружил необыкновенное притупление чувства трагизма мировой истории, грубый материализм и духовное оскудение – вульгарное опошление древней иудейской апокалиптики, а самый главный грех социализма – это приковывание людей к земному бытию и превращение личности в «обезличенный рефлекс экономических отношений», в то время как христианство призывает устремлять сердца к горнему – к Царству Небесному: «Нельзя в противоположность христианскому зову тысячелетий: «горе имеем сердца», безнаказанно убеждать человека опускать их долу. Нельзя лишать человека идеала личности, заслонять от него Лик Христа, не опустошая человеческую душу». В социализме, равно как и по всей линии культуры, разворачивается грандиозная борьба Христа и Антихриста. Практический социализм есть «лишь средство для осуществления требований христианской этики», но никакое торжество социально справедливости, никакой научно-технический прогресс, никакое материальное благополучие, не могут дать человеку и его душе полного удовлетворения – личность может найти полное удовлетворение только в Царстве Божием – не в историческом процессе, а в эсхатологической перспективе метаистории. Возникновение социализма – это грозный вызов христианству, на который Церковь должна ответить апостольской проповедью, путем нравственного исправления и призывом жизни по заповедям Евангелия. Ратуя за то, чтобы Церковь принимала активное и творческое участие во всех областях общественной и культурной жизни, С.Н. Булгаков подчеркивал, что хоть Церковь представляет совершенную полноту благодатных даров и хранит Священное Предание, христиане призваны к творчеству – бытие Церкви нельзя свести лишь к охранительным функциям, миссия христиан всех времен – творчески продолжать дело апостолов и исповедников, святых отцов и учителей Церкви. Высказывая мысль о том, что догматы Православной Церкви не могут быть изменены, ибо они – неизменные и вечные истины веры, Булгаков считал, что раскрытие Божественной Мудрости Библии и христианского вероучения будет продолжаться вплоть до конца всемирной истории. По воззрению С.Н. Булгакова, глава Церкви – Христос Богочеловек и горний мир – не являются субъектом исторического развития, но люди – представители человечества, становясь частью Церкви – ее членами – водятся в сферу Царства Небесного только через путь духовного восхождения – через путь духовно-нравственного совершенствования, длиною в жизнь.
В центре внимания С.Н. Булгакова находились религиозно-философские, богословские и социальные вопросы, но значимой темой его сочинений являлась и метафизика истории – стремление понять духовный и метафизический смысл исторического процесса, раскрыть тайну свободы и Провидения, осмыслить драматичный ход истории как катастрофический и трагический прогресс. Историософские размышления Булгакова рассыпаны во многих его произведениях – в статьях «Основные проблемы теории прогресса» и «Апокалиптика и социализм», а также в книге «Свет Невечерний». В статье «Основные проблемы теории прогресса», ознаменовавшей собой мировоззренческий перелом в жизни С.Н. Булгакова – переход от марксизма к идеализму, излагается мысль о том, что «точное знание, метафизика и религия должны находится в некотором гармоническом отношении между собой, установление такой гармонии и составляет задачу философии каждого времени». Рассуждая о провиденциальном смысле истории и критикуя рационалистическую теорию прогресс с ее схемой линейного совершенствования жизни людей, Булгаков замечает, что высшая цель всемирно-исторической драмы трансцендентна земному бытию – она выше здешнего мира, а потому – «неуловима и неопределима» для позитивной наукой, но раскрывается в философия истории, опираясь не только на историческую науку, но и на Божественное Откровение, давая возможность верно понять и осмыслить ход истории и суть как целых эпох, так и отдельных исторических событий. Рассуждая о философии истории, Булгаков выделил ее основные задачи – раскрытие Божьего плана и смысла всемирно-исторической драмы через обращение к Библии, ее пророчествам и апокалиптическим образам, осмысление тайны свободы и возникновения зла, разрешение проблемы теодицеи, развенчание рациональной теории прогресса, указание эсхатологической цели истории и ее истолкование. Если в статье «Основные проблемы теории прогресса» Булгаков пришел к апологии метафизического мышления – к идее, гласящей, что метафизика и наука неразрывно соединена, а религия отвечает на высшие запросы человеческого духа – в том числе на вопрос о смысле жизни человека и смысле истории, то в статье «Апокалиптика и социализм», вошедшей в сборник «Два града», он рассматривал пророчества Библии в ее великих поэтических образах как созерцание тайн Царства Небесного и судеб человечества в его истории, откровение о замыслах Бога и явлении Его правды, а в апокалиптических образах – в частности в образах из книги пророка Даниила и пророка Исайи – находил ясно осознанный план Божий о мировой истории, грандиозную поэтическую символику мировой истории, охватывающую в своих образах всю всемирно-историческую драму, обличая грехи народов и побуждая их служить Богу историческими деяниями – творить историю, раскрывая эсхатологические горизонты истории и ее апокалиптическую перспективу. По заветной мысли С.Н. Булгакова, образы Апокалипсиса символичны, мистичны и эсхатологичны – они описывают не только то, что совершается в земной истории и указывают на ее трагичность, но и на, что скрыто за ее пределами – в ноуменальной стороне истории. В книге «Свет Невечерний» Булгаков будет писать, что в истории существует две стороны – ноуменальная и феноменальная, феноменальная соединяет в себе все эмпирические события земной истории, последовательно разворачивающиеся во времени, а ноуменальная сторона относится к миру «душ, духов и духовных сил». История есть процесс во времени, она представляет собой цепь, смеющих друг друга событий, а эсхатология возможна как конец времени – в пророческих стихах Апокалипсиса сказано, что времени не будет, тем самым история имеет начало – она начинается с акта миротворения, и имеет конец – завершается апокалиптическими событиями и Страшным Судом. По мысли Булгакова, время – это категория тварного бытия, время возникло вместе с сотворением мира, оно – совокупность всех изменений и текучесть тварного бытия. Если Ангелы самоопределились по отношению к Богу молниеносно, то жизнь людей протекает в растянутом времени. Время не является результатом греха, оно знаменует собой событийную последовательность – смену моментов бытия, само движение истории обусловлено ходом времени. История мира началась с акта Божьего творчества – история имеет провиденциальный смысл, а венцом Божьего творчества стали первые люди – Адам и Ева, сотворенные по образу и подобию Творца своего, наделенные свободой и разумом, но после грехопадения – когда люди возжелали стать богами и нарушили волю истинного Бога, весь земной мир стал реальностью искаженной и отягченной злом – в мир вошли смерть, тление и страдания. Величайший парадокс истории и ее тайна заключена в том, что, с одной стороны, она – воплощение замысла Творца о людях и мире, а с другой стороны, ее трагизм коренится в грехопадении людей и следствие их богоотступничества. Трагизм нашей жизни и драматизм истории проистекает из того, что люди не понимают ноумен истории – ее сокровенный смысл, они далеко не всегда направляет свою волю на содействие Богу, зачастую их воля склоняется к греху и злодеянию. История – это область надежд и разочарований, надежды побуждают людей к действию, апофеоз исторической надежды – хилиастическая мечта о золотом веке, тысячелетнем Царстве Божием на земле, а разочарование напоминает о падшести человека и неизбывности смерти и страданий в нашем мире, лежащем во зле, они усиливают эсхатологические настроения – чаяние конца истории и ожидание ее апокалиптической развязки. Затрагивая проблему основной антиномии христианской философии истории, Булгаков писал о том, что в христианском сознании борются две концепции – два восприятия истории – оптимистически-хилиастическое и пессимистически-эсхатологическое, но чтобы религиозно осмыслить истории и понять ее смысл и значение, не впасть в прельщение идее эвдемонического прогресса с хилиастической надеждой на высшую гармонию в рамках земной истории мира, лежащего во зле, равно как и не впасть в мрачный и пессимистический эсхатологизм, отрицающий историю во имя вечности, нужно, с одной стороны, принять трагическое чувство жизни и теорию трагического и катастрофического прогресса в истории, а с другой – проникнуться радостным эсхатологизмом первых христиан. Если хилиастическое миропонимание замыкает историю в рамках земного бытия и вдохновляется идея устроения Царства Божиего на земле, а эсхатологическое миропонимание обращено к концу истории – ее эсхатологическому завершению, то Булгаков исповедует апокалиптический подход – он стремился совместить хилиазм и эсхатологию, исповедуя веру во Христа Богочеловека – Мессию, и Его Церковь являющуюся, мостом между небом и землей, он призывал христиан проникнуться радостным чаянием второго пришествия Сына Божиего, но в то ж время – взять на себя нравственную ответственностью за историю – за исторические судьбы Церкви и мира, быть активными участниками исторической драмы, каковыми были пророки Ветхого Завета и апостолы Нового Завета. В историософии Булгакова субъектом исторического процесса является все человечество, объединяющее всех людей – от Адама до последних дней мира. История – это область творчества и встречи с Богом, борьбы с Богом и драмы богоотступничества, равно как и сотворчества Бога. Как христианский мыслитель Булгаков выступал как против деизма, ограничивающего участие Бога в истории актом сотворения мира, так и против детерминизма и идей законов исторического движения. Вспоминая знаменитые слова В.С. Соловьева, о том, что живой Бог Библии есть Бог истории, Булгаков провозглашал, что таинственная воля Бога действует в судьбах человечества, Церкви и мира – сверхприродное вмешательство возможно, мир не закономерен, а таинственен и чудесен: «Единственная абсолютная закономерность мира есть Божия воля, то есть чудо, мир не закономерен в каком бы то ни было детерминистическом смысле: механическом ли, оккультном или метафизическом, – он чудесен». В истории раскрывается как действие Промысла Божиего, так и действие людей, обладающих свободной волей, тем самым история – это Богочеловеческий процесс и Богочеловеческая драма, а в ее центре – Христос Богочеловек и Его пришествие во плоти. История мира динамична и драматична, ее ход нельзя выразить схемой – движение истории не определяется ни как циклическое, ни как спиралевидное или линейное, ее движение идет с нарастающими темпами и стремится к эсхатологическому разрешению мировой трагедии в тот таинственный и неведомый нам час, когда мир созреет для жатвы – для грядущей мировой катастрофы и преображения творческой силой Бога. «Мир, созданный Богом, может быть Им пересоздан и преображен. Мир может обновиться чудесным, сверхъестественным образом, и тогда, по обычному выражению апокалиптики, этот век уступит место новому эону...». Метафизика истории С.Н. Булгакова – это не отвлеченная рассудочная теория познания истории, а ее религиозное постижение, она основана на пророчествах Библии и ее апокалиптических образах, признает как провиденциальный план истории и участие Бога во всемирно-исторической драме, так и свободу воли, мысли и действий каждого человека – участника и малого творца истории, кроме того – Булгаков акцентирует внимание две стороны истории – феноменальную и ноуменальную, исповедует веру в разумность истории и «трагический прогресс» – в истории нарастает конфликт добра и зла, она движется к своему эсхатологическому разрешению, когда «эон мира сего» перейдет в «мир иной», «князь мира сего будет изгнан, зло связано и побеждено и непорочная невеста Агнца … приготовит себя к небесному чертогу». В своих поздних богословских сочинениях протоиерей Сергий Булгаков критиковал эсхатологическое бегство от истории с ее трагедиями и ужасами в покалиптические предчувствия и грезы о скором конце мира, он призывал всех христиан нести бремя истории и помнить, что история не окончена – нам не дано знать тайну времен и сроков, но мы видим, что Церковь существует в истории и имеет историческую миссию – она должна дать историческому процессу религиозный и богословский смысл, осознать ценность истории и оправдать историю мира – стать «историодицеей».
К сожалению, философия истории С.Н. Булгакова пронизана учением о Софии и мотивами метафизической необходимости – известная историософская формула Булгакова гласит – «София правит историей», а свобода – распространяется на ход исторического процесса, но не на исход истории, тем самым, более того, на манер Оригена и Гегеля, в книге «Агнец Божий» Булгаков заявляет, что «свобода есть познанная необходимость» и «Промысле Божий, путем необходимости ведущий человека, есть высшая закономерность истории». Как замечает В. Зеньковский, исторический детерминизм Маркса и Гегеля о. Сергий Булгаков спроецировал на свое богословие и философию истории, придя к софийному детерминизму. С развитием софиологических идей в историософии о. Сергия Булгакова не остается места свободе и чуду – их занимает «высшая закономерность истории», отвлеченная метафизика истории Гегеля вытесняет библейское миропонимание – оправдание истории (клиодицея) осуществляется не через свободу и синергию – сотворчество Бога и человека, а через софийный детерминизм, отсюда – противоречащая Библии и Православию мысль Булгакова о том, что «свободе не дано погубить или даже существенно испортить творение», а также его оптимистическая эсхатология и убеждение, что вечности адских мук не существует. Размышляя о зле в истории, Булгаков приходит к мысли, что «история не кончится в имманентности своей, а катастрофически оборвется», она «окончится всемирно-исторической катастрофой и мировым пожаром», но в конечном итоге – зло исчезнет и будет достигнуто всеобщее спасение. В своих эсхатологических воззрениях о. Сергий Булгаков не был оригинален – вслед за Оригеном и святителем Григорием Нисским он исповедовал веру в апокатастасис – всеобщее спасение, и надеялся, что наступит время, когда злу не останется места в бытии, ибо «Бог будет все во всем» (1Кор.15:28), а «всякое колено небесных, земных и преисподних поклонится Христу и всякий язык исповедует, что Иисус Христос есть Господь во славу Бога Отца» (Флп.2:10–11),разумея под «небесными» – Ангелов и святых, под «земными» – живых людей, а под «преисподними» – всех умерших, сошедших в преисподнюю, а также демонов. По воззрению протоиерея Сергия Булгакова, если бы для одних был уготован вечный Рай, а для других – вечный Ад, то это бы говорило о неудаче творения и невозможности теодицеи, ибо как всеведущий и всеблагой Бог мог бы создать тех, кто навеки отпали бы от Него – тех, кого в итоге ждала бы «вечная погибель»? Учение о вечных адских муках о. Сергий Булгаков именовал «исправительно-уголовным кодексом теологии», считая, что нравственно недопустимо, чтобы за грехи во времени человек расплачивался вечностью. По мысли о Сергия Булгакова, учение о вечных адских муках изложено в Священном Писании с нравственно-воспитательной целью, но в действительности адские муки временны и имеют очищающий характер, а идея невозможности покаяния за гробом находится в противоречии с молитвами Церкви за усопших. Совершенно не считаясь с тем, что Церковь осудила учение Оригена об апокатастасисе и в полном противоречии с пророческими стихами Апокалипсиса о том, что дьявол, Антихрист и лжепророк будут ввергнуты в геенну огненную, где будут мучиться во веки веков, о. Сергий Булгаков учил не только о спасении всех людей, но и о спасении всех падших Ангелов – в том числе и дьявола. Для церковного сознания очевидно, что дьявол не желает раскаяться – Люцифер окончательно отпал от Бога, равно как окончательно отпадут от Бога Антихрист, лжепророк и все нераскаянные грешники, как отпали падшие Ангелы, а значит – рядом с Горним Иерусалимом и «вне» его на веки останется область отвержения – «вторая смерть» (Откро.21:8), ибо в Апокалипсисе не сказано об апокатастасисе, но провозглашается о спасении и обожение тех, кто будет со Христом – Бог будет Все во всем лишь в «сынах Царствия» Своего, а ничто нечистое не войдет в Царство Небесное – нет спасения без покаяния и преображения. Протоиерей Сергий Булгаков писал, что всеведение, всемогущество и всеблагость Бога есть залог всеобщего спасения, не учитывая, что нельзя никого спасти и ввести в Царство Небесное насильно – спасение есть плод синергии, а учение о всеобщем спасении разбивается о тайну свободы и личного самоопределения – нельзя спасти Люцифера, равно как и всякого падшего Ангела или нераскаянного грешника, если он остается богоборцем и богоотступником, если он не раскаивается от всего сердца и не хочет быть с Богом. С печалью осознав, что учение о всеобщем спасении сталкивается с тайной свободной воли и самоопределения, о. Сергий Булгаков пришел к мысли, что конечные судьбы мира независимы от свободы тварных созданий – тем самым он стал исповедников не только отвергнутого Церковью апокатастасиса Оригена, но и неприемлемого для христианства софийного детерминизма как в историософии, так и в эсхатологии.
Мечтая о том, чтобы в истории Церкви и мира была создана «подлинная христианская церковная культура», охватывающая все аспекты жизни – науку и философию, искусство и общественное бытие, С.Н. Булгаков был убежден, что если бы возникла христианская общественность, то «социализм потерял бы свой мертвенный характер, какой он имеет теперь, приуроченный к узкой классовой основе; он стал бы живым воплощением вселенской евангельской любви и перестал бы соединяться с духовным опустошением, которое узостью своей проповеди он вносит в сердца своих адептов». В великолепной статье «Церковь и культура», опубликованной в сборнике «Вопросы религии» в 1906 году, Булгаков констатировал, что в мире назревает грандиозный духовный кризис – несмотря на все невиданные успехи науки и техники – особенно развитие точных наук, небывалый рамах социального творчества, могучее искусство во многих разветвлениях и изощренную остроту философской мысли, вся духовная жизнь в Европе протекала под знаком светского гуманизма – европейцы покинули величественные своды средневековой готики, чтобы испытать свою свободу, а в результате отрыва от религиозных истоков разросшаяся в могучее и ветвистое древо европейская культура стала чахнуть и блекнуть – дойдя до умственной и нравственной неврастении с Ницше, скептического адогматизма Ренана и драматического накала рассказа Мопассана «Одиночество» – одного из самых психологически тонких анализов и «современной души», где изобличается ее внутренняя опустошенность, растерянность и уныние. Болезненно переживая раскол жизни на светскую и церковную, Булгаков был убежден, что историческая задача Церкви – сотворение христианской и церковной культуры, духовное творчество и творческая жизнь в Церкви, гармонично сочетающаяся с молитвой, чтением Евангелия, богослужением и храмовым благочестием. Обращаясь к призыву апостола Павла – «не угашайте духа», Булгаков провозглашал, что церковная жизнь должна быть полноценной духовной жизнью – новой жизнью во Христе, предполагающей не только аскезу, молитву и благочестие, но и духовное творчество, вырастающее на духовной почве Церкви – пребывающее в церковной ограде, но в то же время, обращенное к миру – ведущее людей ко Христу. По вдохновенному исповеданию С.Н. Булгакова, Церковь должна вместить в себя не только простой народ – людей, верующих в простоте сердца, но и интеллигенцию – ученых и философов, поэтов, художников и музыкантов – всем верующим во Христа должно найтись место в Церкви и ее жизни, а они призваны воцерковиться и осуществить свое призвание – создадут христианскую культуру и явят подлинные образцы церковного творчества. «Трудно себе представить, насколько изменилась бы вся наша жизнь, какими радужными красками расцветилась бы она, как стала бы легка и благостна, если бы вспыхнуло подлинное пламя христианского творчества и вдохновения, если бы в Церкви восстановилась та полнота жизни, которой жаждет современный человек. Ожила бы внутренне наука, которая перестала бы томиться мертвой и безыдейной специальностью, оторванной от целого, или же муками Фауста, следствием пустого и нелепого притязания поставить часть вместо целого, заменить одной наукой и философию, и религию… Пусть же загорится скорее этот пламень религиозного вдохновения, который озарит собой мир и культуру, и тогда поднимется человечество на высшую, последнюю ступень всемирно-исторического и религиозного сознания». Если христианская философия – философия Логоса, основанная на догматах и литургической жизни Церкви, ее Писании и Предании, могла бы освободить подвижников науки от тисков материализма и позитивизма, вызволила бы философов из трясины безыдейного и бесплодного скептицизма, то христианское искусство могло бы спасти художников от утилитарной тенденциозности и бессильного эстетизма, от грубого натурализма и отвлеченного абстракционизма, поставив новую и высочайшую задачу – одухотворять души людей и нашу окружающую действительность.
В религиозной философии С.Н. Булгакова важное место занимает философия искусства и культурософская проблематика, которая хоть и не является основополагающей, но присутствует в его произведениях и глубочайшим образом связана с проблемами онтологии и антропологии, этики и социальной философии. В основе философии искусства Булгакова лежит не только его обостренное религиозно-эстетическое мировосприятие, но и идеи изученных мыслителей – Платона и Плотина, Канта и Шеллинга, Достоевского и Владимира Соловьева – в своих философских рефлексиях он всегда исходит не только из личного духовного опыта, но и из традиции – культурно-исторической связи с прошлым – с духовным наследием предков. В основе философии искусства Булгакова лежит вера в Бога Творца и изумление перед красотой Его творения, отсюда – религиозный характер его культурософии, а вместе с тем, ее антропологический акцент – размышления о сущности человека и смысле его существования, ибо культура – плод человеческого творчества – сотворенный по образу и подобию Бога человек призван быть соработником Божиим, как возвещал апостол Павел. В религиозной философии Булгакова и его культурософии центральное место занимают размышления о человеке и его природе, о назначении человека, ценности его личности и ее свободе, о творческих талантах, данных каждому из нас от Бога – культура не может мыслиться в отрыве от человека, а человек – в отрыве от Бога. По воззрению С.Н. Булгакова, человек есть микрокосм – он соединяет в себе все элементы мира дольнего, а бессмертный и свободный дух его принадлежит миру горнему. По сладу своей души С.Н. Булгаков был эстетически восприимчив – он живо, глубоко и тонко ощущал прекрасное в храме и богослужениях, в природе и в искусстве, но его эстетические воззрения теснейшим образом связаны с его софиологией – учением о Софии, ведь цель искусства определяется как «ософиение» мира, его возвращение к Богу. Для Булгакова красота в природе и искусстве есть проявление Софии, а человек – обладатель творческих талантов от Всевышнего, он способен быть поэтом и художником, творящим прекрасное и одухотворяющим природу. В статье «Труп красоты», написанной по поводу картин Пикассо, выставленных в галереи С.И. Щукина, Булгаков обращает внимание на то, что когда рассматриваешь творения Пабло Пикассо, то душу «охватывает атмосфера мистической жути, доходящей до ужаса», это – мистериальная живопись, отзывающаяся в сердце тоской и ужасом, талант и мощь мастера неоспоримы, но какой же Ад должен твориться в его душе, чтобы с ее дна поднялись и выплеснулись на холсте уродливый фигуры кубического письма! По личным ощущениям Булгакова, Пикассо – одержимый художник, показывающий каким мир Божий предстает для демонов, а его искусство – «нечеловеческий способ видения и восприятия плоти, дурной спиритуализм, презирающий и ненавидящий плоть», но одновременно говорящий «только в образах плоти и через плоть». Как и близкий ему по духу и вере религиозный философ Н.А. Бердяев, занимавшийся вопросами философии искусства и творчества, писавший об эстетизме и декаденстве, о поэтах Серебряного века и классической русской литературе, о писателях и художниках – в том числе и о творчестве Пикассо, Булгаков не мог принять кубические картины Пикассо – его религиозно-эстетические чувства отталкивало «кошмарное» мироощущение этого художника, но он признавался, что кубическая живопись Пикассо «волнует и тревожит», «возбуждает мысль», оставляет наиболее сильное впечатление, ведь это – своеобразное порождение «нашей духовной эпохи» с ее ощущением кризиса культуры, с апокалиптическими настроениями и чувством трагизма и «мистической жути», навеянными предчувствием глобальных исторических и социальных катаклизмов. Вглядываясь в гротескные кубические полотна Пикассо, Булгаков высказал мысль, что они проникнуты «богоборческим цинизмом» и являются ницшеанскими по духу – в них нет веяния Божиего, более того, они – «музыка Достоевского, его мука, его «подполье», философия вечности Свидригайлова и еще более Николая Ставрогина». По слову С.Н. Булгакова, если бы один из самых страшных и отрицательных героев Достоевского – богоборец Ставрогин писал картины, то «должно было бы получаться нечто вроде Пикассо, так он чувствовал бы плоть, так видел бы мир». Картины Пикассо являются великолепной художественной иллюстрацией к главе «Геенна» из книги П.А. Флоренского «Столп и утверждение Истины», где раскрыта трагедия человекобожеского сознания, отрицающего и не любящего Бога, и показана «самопоедающая самость», существующая «только для себя, а не о себе и не для другого». Полотна Пабло Пикассо, являющиеся образцом демонической иконографии и дьявольской мистерии, приносящие в вещный мир «астральных чудовищ», пронизанные мукой и отчаяньем атеистического сознания, оказавшегося «вне Бога» и испытывающего адские страдания, полные «пафоса цинизма и кощунства» – это наглядный пример дегуманизации искусства, оторвавшегося от своих религиозных истоков. Кубическое творчество Пикассо проникнуто экзистенциальным мироощущением и мощной экспрессией, свойственными для таких мыслителей и писателей как Сартр, Камю и Кафка, оно отражает не только метафизический порыв свободного духа и его «черную тоску», но и отражает глубочайший духовный кризис культуры и предчувствие глобальных исторических и социальных перемен катастрофического характера, отсюда – гнетущее ощущение стража и тоски, тонкой границы между бытием и небытием.
Рассуждения о генезисе культуры, рассыпанные в книге «Свет Невечерний» созвучны схожими воззрениями священника, ученого и религиозного мыслителя Павла Флоренского – близкого друга и единомышленника Булгакова, для которого было очевидно, что истоки культуры сакральны, ее колыбелью является религиозный культ, а ее сущность – не утилитарные потребности, ставшие краеугольным камнем для цивилизации в шпенглеровском смысле слова, а возвышение души. Внимательно вглядываясь вглубь времен и бросая мысленный взор на современность, русский религиозный философ горько сетовал о духовном упадке человечества в нашу эпоху и писал, что во времена культа «человечество, само живя в лачугах, воздвигало богам величественные храмы, в противоположность теперешней эпохе, когда умеют строить вокзалы и отели, но почти разучились создавать святилища». Рассматривая вопрос о происхождении искусства, Булгаков подчеркивал глубинную и изначальную связь религии и искусства – искусство произошло из культа, оно должно быть религиозным, в то время как секулярность – это противоестественное состояние искусства, его отрыв от религии и веры, ведущий к неспособности одухотворять и преображать – исполнять свое высшее предназначение. Религиозно и философски осмысливая феномен эстетизма в искусстве и определяя эстетизм как мастерство художественной формы, С.Н. Булгаков отмечал, что для всех направлений эстетизма – от «александрийства» эллинистической эпохи до «академизма» и импрессионизма – характерно следованию лозунгу – «искусство для искусства», который выдвигает на первый план чисто художественно-эстетические задачи искусства, но пренебрегает его идейно-смысловым содержанием – не отвечает на вопрос о смысле искусства. Как религиозный философ Булгаков был убежден, что мировоззренческая позиция эстетствующего художника – «искусство творит красоту» – есть ложное самосознание, субъективный идеализм в искусстве, а самое печальное – когда художник создает на полотнах мир грез, где все чарующе прекрасно и нет места трагической стороне бытия – это бегство от действительности с ее ужасами и страданиями в иллюзорный мир покоя и счастья, притягательное для тех, кто не желает думать и отворачивается от реальной жизни. Предвосхищая рассуждения испанского философа Ортеги-и-Гассета феномене массового искусства и утрате стиля и смысла, Булгаков глубокомысленно писал, что для «толпы» во все времена искусство было лишь эстетическим развлечением – зрелищем. Для восприятия великого искусства нужен духовный аристократизм личности – созвучие ее души душам великих творцов и художников. Высшее призвание художника и поэта сродни призванию святых подвижников и пророков – если жизнь святых подвижников есть самоотверженное служение Всевышнему и произведение молитвенно-аскетического искусства, то поэты и художники призваны служить Богу и нести в своих душах пламенное чувство красоты космоса. Задача христианского искусства теургически одухотворять и «пресуществлять» жизнь, преображать ее в красоте, а для этого искусство должно вырастать на духовной почве Церкви. Религиозная философия искусства Булгакова основана на глубоком духовном опыте и представляет собой эстетическую метафизику и культурософию, но, к сожалению, насквозь пронизана его гностико-платоническим учением о Софии – художник мыслится как «орган души мира», призванный распознавать красоту и возвещать о ней миру – через одухотворенное творчество приобщать людей к Софии. Для С.Н. Булгакова, равно как и для Шеллинга и В.С. Соловьева, телесность и чувственность являются условием красоты: «духовная чувственность, ощутимость идеи есть красота. Красота есть столь же абсолютное начало мира, как и Логос. Она есть откровение Третьей Ипостаси, Духа Святого… Красоту нельзя ограничить каким-либо одним чувством, например зрением. Все наши чувства имеют свою способность ощущать красоту: не только зрение, но и слух, и обоняние, и вкус, и осязание». Размышляя о философии искусства С.Н. Булгакова и призвании русской культуры, неразрывными узами связанной с исторической судьбой России и ее духовной жизнью, с Православной Церковью и христианской верой, протоиерей Александр Шмеман писал: «Призванием души России – русской культуры – было ответить на один вопрос: что такое «культура», в чем смысл ее и содержание, после Христа, после Боговоплощения, после Пятидесятницы? Христианский Запад от вопроса этого в какой-то судьбоносный момент своей истории отказался, просто «снял его с повестки» и, в сущности, только в этом отказе и отречении и обличали его русские мыслители и писатели, начиная с Чаадаева и Хомякова. Провозгласив, в своей земной и расчетливой мудрости, «автономию» культуры, разумно и самоуверенно разграничив сферы «религии» и «культуры», Запад не знал, да и сейчас еще не понимает, что тогда-то и началось то внутреннее разложение и религии и культуры, зловещими признаками которого наполнено наше время. Русская же культура вопрос этот приняла и сделала его действительно вопросом духовной судьбы самой России. И ничего не меняет в этом ее теперешнее падение, ибо в том-то и раскрывается оно как именно падение, что никакой другой культуры создать оно не смогло, а создало беспрецедентную по своим размерам, бездарности и пошлости «анти-культуру». Ничем другим в своем падении русская культура стать не могла. И потому само это падение, сама эта «анти-культура», служат лучшим доказательством того, о чем всем своим внутренним огнем и напряжением свидетельствовала та, другая, подлинная, русская культура. Уже больше нельзя обманываться: пустота, ложь и подделка советской «анти-культуры» совсем не только от отсутствия «гражданских свобод», от грубого насилия и террора. Та же самая пустота, подделка и ложь все очевиднее начинают проступать и там, где царят еще «гражданские свободы» и обеспечена полная «автономия» культуры. Ибо по-настоящему, дело, конечно, в том, что самой то этой «автономной» культуре всё очевиднее нечего и не о чем сказать, нечего воплотить. Разница же только в том, что в той стране, которая раньше называлась Россией, это «нечего» вдобавок приказывают облекать в нестерпимо елейную-оптимистическую ложь, а на Западе культуре никто не мешает со все большим техническим совершенством свидетельствовать о собственном разложении. Но разве не было предсказано и провозвещено все это в России устами русских писателей и мыслителей? Разве на последней своей глубине не была подлинная русская культура именно пророчеством и предостережением? Разве взлеты ее, но также и неудачи и крушения, не от подспудного, всю её пронизывающего знания, что в мире, в котором был Христос, нельзя ни жить, ни творить так, как если бы Его не было? Как если бы не был обожен в нем человек и вознесен к Богу? Как если бы не сходил в тот таинственный третий час Дух Утешитель и не изливался дождь благодати на землю? Как если бы после Боговоплощения и Распятия, Пасхи и Вознесения не стала невозможной, страшной, подлинно самоубийственной всяческая «автономия»?.. Если еще есть будущее, есть путь у русской культуры, куда же ей еще идти? Опять, еще раз, на Запад? Но то, что было на Западе от этого огня, уже давно стало своим и кровным. А после Достоевского и Толстого, «открывать» Кафку и сюрреалистов, Беккета и «новый роман», «формалистов», «структуралистов» и прочих фокусников, право не стоит. В свою древнюю, допетровскую, допушкинскую самобытность, в самоупоение «русским духом»? Но не может, не изменив себе, отказаться русская культура от своей вселенскости, от той своей «всечеловечности», о которой много было сказано пустых и горделивых слов, но которая все же была и есть... И вот тут то, на этом распутьи, и светит путеводной звездой последнее русское «пророчество» – о Церкви, как о той новой реальности, в которой тайна Царства Божьего, Царства «не от мира сего», может стать и вечно становится источником и силой жизни, творчества и спасения в «мире сем». По воззрению С.Н. Булгакова, атеистический гуманизм, как бегство от Бога и уход из Отчего дома – Церкви, неизбежно вел человечество к трагедии блудного сына и к идеям Ницше, Маркса и Фрейда, ознаменовавшим кризис гуманизма – его саморазложение и саморазвенчание, а потому – единственный путь спасения и духовного возрождения есть покаяние и возвращение к Небесному Отцу, признание своей вины и возвращение в Отчий дом – в Церковь, а Церковь – это не только храм и богослужение, она – мистическое Тело Христово, столп и утверждение Истины, в Церкви действует Святой Дух с Его дарами. Провозглашая, что Церкви «нужно любовно, без кичливости, но с христианским смирением, открыть свое сердце «светскому» миру», Булгаков призывал к воцерковлению культуры – через искусство, науку и философию Церковь смогла бы одухотворять и воцерковлять окружающий мир и присутствовать во всех областях жизни, свидетельствуя правду Божию в культуре и науке, в социальной жизни и экономике. Нужно не предавать культуру анафеме, а воцерковлять ее – преобразить ее благодатью Святого Духа через воцерковление художников, философов и подвижников науки, дабы они трудились во славу Божью, ибо каждый человек призван не закапывать талант в землю, а служить Всевышнему до того таинственного, неизреченного и неведомого часа, когда придет грозный и всеправедный Судия, чтобы воздать каждому по делам его.
В 1912 году в свет вышла книга С.Н. Булгакова «Философия хозяйства», где поднимаются не только социально-экономические вопросы, но и вопросы метафизического, этического и гносеологического порядка, а хозяйство рассматривается в широчайшем смысле и во всех проявлениях – «от чернорабочего до Канта, от пахаря до звездочета». По справедливой оценке исследователя А.С. Гордеева, «Философия хозяйства» – «это одновременно его первая работа по богословию и последняя – по экономике», ведь пройдя сложный и драматичный путь духовных исканий, С.Н. Булгаков перешел от увлечения идеями Маркса через изучение немецкого идеализма – от Канта и Фихте до Гегеля и Шеллинга, а также сочинений В.С. Соловьева к христианскому миропониманию и к «религиозно-метафизическому исследованию хозяйства как универсальной категории культуры и далее к оригинальному обоснованию православного учения». По воззрению Булгакова, существует изначальное взаимное тяготение хозяйства и искусства – через хозяйство искусство стремиться стать действительным, а через искусство хозяйство стремиться стать художественным – не удивительно, что в хозяйстве воплощается национальный дух народа и художественный стиль эпохи. В понимании С.Н. Булгакова, хозяйство не ограничивается экономической деятельностью, она охватывает собой социальную жизнь и культуру, традиции нравы людей, их уклад жизни и отношение к природе, оно – средство борьбы со смертью и хаосом, инструмент утверждения жизни и порядка, коллективный труд и создание материальных и духовных жизненных благ. Хозяйственный труд антиномичен – с одной стороны, труд теснейшим образом связан с нуждой и заботами земной жизни, которые тяжким бременем легли на человека после грехопадения, а с другой стороны – хозяйственный труд связан с творческим вдохновением. «Хозяйство есть творчество и не может не быть им, как всякое человеческое делание. Но хозяйство в то же время есть рабство необходимости, нужде и корысти, несовместимое с творчеством и вдохновением». В книге Бытия сказано, что Бог сотворил человека по образу Своему и подобию, чтобы он владычествовал он над птицами и зверями, трудился и возделывал сад. В философии хозяйства Булгакова переплетаются религиозные и экологические мотивы – человек есть царь природы, но его отношения с миром должны быть не утилитарными, а одухотворенными и нравственными – он должен исполнить заповедь Божию, данную Адаму в Эдеме – возделывать и хранить райский сад. По заветной мысли С.Н. Булгакова, нужно вернуться библейскому пониманию труда как нашей ответственности перед Богом – человек призван не проклинать труд, а трудиться во славу Творца вселенной, не только жить в гармонии с природой, но и одухотворять ее – очеловечивать и преображать. Всякий хозяйственный акт – это очеловечивание и одухотворение природы: «мертвая материя должна стать живой, обрести черты образа человеческого». Решительным образом выступая против «серой магии» технического покорения природы и утилитарно-нигилистического отношения к миру, гласящему – «природа не храм, а мастерская», С.Н. Булгаков утверждал, что область хозяйственной деятельности – это область свободного творчества и нравственной ответственности человека перед Богом, а одухотворение природы есть борьба против хаоса и смерти, предваряющая грядущее эсхатологическое преображение вселенной и великое избавление от нужды и забот. «Борьба за жизнь с враждебными силами природы в целях защиты, утверждения и расширения, в стремлении ими овладеть, приручить их, сделаться их хозяином и есть то, что в самом широком смысле слова может быть названо хозяйством». В представлении Булгакова, хозяйственная деятельность – это не только социально-экономическая и техническая, но и культурная деятельность – художественное овладение миром, облагораживание природы. Размышляя о сущности хозяйства и критикуя два подхода в ее понимании – как гедонистический, представленный политэкономией А. Смита и В. Зомбарта с их апологией мещанства и стремлением к удовлетворению потребностей человека лишь за счет материальных благ, игнорируя идеалы, нравственные ценности и смыслы, так и аскетический, разработанный в философском творчестве Шопенгауэра и Л.Н. Толстого, чьи учения «основаны на одностороннем и потому неверном истолковании евангельского учения о богатстве», С.Н. Булгаков полагал, что только творчески-свободный и одновременно духовно-аскетический труд выступает духовно-хозяйственной силой, способной воздвигнуть основание всей культуры и жизни. В философии хозяйства Булгакова присутствуют идеи немецкого философа Шеллинга, поэта-романтика Новалиса и В.С. Соловьева – прежде всего романтическое представление о том, что человек есть «мессия природы»: «Человек есть микрокосм, распространяющий свое влияние в макрокосме. Этому микрокосму принадлежит центральная роль в макрокосме, образующем для него периферию, а вместе с тем и объект хозяйственного воздействия. Человек представляет собой как бы «стянутую вселенную» (Шеллинг), а космос – потенциальное тело человека. На этой связи основана возможность постепенного овладения природой в научном знании и объект хозяйственного воздействия». В рецензии С. Голованенко на книгу «Философия хозяйства» отмечается, что на философских воззрениях Булгакова отразилась как метафизика всеединства Шеллинга и Владимира Соловьева, так и идеи философии жизни Бергсона – царство жизни окружено стихией смерти, а весь наш мир – это хаокосм, поэтому человек призван бороться со смертью и хаосом, стать космоургом, не прельщаясь соблазном овладения природой через науку техник и хозяйство ради чисто земных интересов. В философии С.Н, Булгакова хозяйственный труд рассматривается как мирообразующая и космогоническая сила – сила одухотворения «мертвой материи», связанная с устремлением к преодолению смерти и хаоса во вселенной – здесь наблюдается частичное созвучие мыслей Булгакова утопическому проекту «общего дела» Никола Федорова и русскому космизму от Циолковского до Вернадского. По своему призванию софийны наука и культура, труд и хозяйство, более того, наука – это «дитя Софии, организующей силы, ведущей этот мир к Истине, а потому и на ней лежит печать истинности, Истины в процессе, в становлении… Можно сказать, что в науке выражается пробуждение мирового самосознания, причем с мира спадает постепенно его мертвенное окоченение… Наука есть орудие оживления мира, победы и самоутверждения жизни. Ее положительный итог тот, что мир косный, мертвый, непроницаемый все более теряет эти черты и уступает надвигающейся жизни». В послании апостола Павла к римлянам сказано, что со времен грехопадения Адама вся земная тварь стенает и мучится доныне, ожидая откровения сынов Божиих – спасение возможно через искупительную жертву Христа и стяжание благодати Святого Духа, но по своему размаху спасение охватывает не только человечество, но и весь мир с природой – по слову преподобного Максима Исповедника, спасение – космично. В книге «Философия хозяйства» раскрывается одна из центральных тем философии Булгакова – учение о Софии как мировой душе и посреднице между небом и землей, более того – София мыслится как источник жизни и трансцендентальный субъект, связывающий Бога и человечество. Богословски критикуя философию хозяйства Булгакова и его софиологию, святитель Серафим Соболев заметит, что источник жизни заключен не в платонической душе мира, а в Боге, Который есть Сама вечная Жизнь, а истинная Премудрость Божия – это Сам Христос, Ипостасная Премудрость и Сила Божия. По оценке исследователя А.К. Попова философия хозяйства С.Н. Булгакова есть «принципиально новая софианская схема экономического мышления», ее ключевая черта – «софияцентричность», ведь по Булгакову каждый человек «носит в сознании своем образ идеального всеединства» – Софию, все «индивиды суть копии или экземпляры, род – их идея, предвечно существующая в Божественной Софии», а задача хозяйства – объединять людей общим делом – коллективным трудом во имя служения Абсолюту – Богу, без Которого жизнь людей не имела бы никакого смысла. В статье «Возрождение Православия» Н.А. Бердяев верно подметил, что С.Н. Булгаков – «широко общественен по характеру своего мышления», по своему духовному типу он был и остается догматиком, хоть его и раздирает философская рефлексия, отсюда – вечные колебания Булгакова между святыней Православия со старцами, аскетизмом, молитвой и мирской культурой и общественностью, а кроме этого – он «внес в свое Православие былой марксизм» с его социальной проблематикой. В книге «Философия хозяйства» Булгаков смог выразить свое мироощущение и философски обосновать его – он остался экономистом в богословии и перенес свой экономический материализм на небо – оросил каплями трудового пота Софию – вся его софиология есть яркий образец религиозного натурализма. Если в метафизическом аспекте «Философия хозяйства» Булгакова связана с учением о Софии – душе мира и идеальной основе всего сущего, связующем звене между Абсолютом и космосом, то в гносеологическом аспекте – провозглашается, что наука – это дробное знание, а Истина обретается только через целостное знание – только если в науке просвечивает цельное знание, единое с религией и философией, то она софийна и ведет к Истине.
Накануне русской революции – в 1917 году была опубликована одна из самых главных книг в творчестве С.Н. Булгакова – «Свет Невечерний», являющийся не только фундаментальным религиозно-философским, богословским и поэтическим оформленным трудом, но и исповедью религиозного мыслителя, где затронут широчайший спектр проблем – все основные вопросы философии – вера и чувство, религия и мораль, догмат и миф, возникновение мира, время и вечность, свобода и необходимость, дух и материя, вопрос о человеке, его природе и предназначении, тайна возникновения зла и искупление, хозяйство и искусство, власть и теократия, общественность и церковность, эсхатология, а также последовательно раскрывается учение о Софии, ставшее центральным пунктом всего философского и богословского творчества Булгакова. В своей книге «Свет Невечерний», написанной под громы первой мировой войны и предваряемой эпиграфом из стихотворения славянофила А.С. Хомякова «Вечерня песня», С.Н. Булгаков хотел воплотить в философских думах и умозрениях религиозные созерцания, связанные с жизнью в Православной Церкви, выступить против антрополатрии и всех форм «имманентизма», стирающего грань между Творцом и Его творением – от пантеистического монизма до человекобожия, изобличить угрожающую стихию «германства» – многоликую и могучую, выраженную в идеях Лютера, Гарнака, Якоба Беме, Канта, Гегеля, Гартмана, Фейербаха и Маркса. Книга «Свет Невечерний» имеет исповедальный характер – в ней отразилась религиозная драма С.Н. Булгакова и духовная борьба, разворачивающаяся в его сердце, ее страницы запечатлели его думы и тревоги, чаяния и печали сердца, его личный, глубоко выстраданный путь к Богу и возвращение в Церковь, но они же стали зеркалом его души – мятежной и раздвоенной, стремящейся к внутренней цельности и мучительно ощущающей некий потаенный надлом – не удивительно, что в «Свете Невечернем» Булгаков предстает не только как созерцатель тайн Божиих и молитвенник, но и как ученый, а на всех его рассуждениях лежит печать не преодоленного трансцендентализма немецкой философии – прежде всего кантианства. Надо сказать, что С.Н. Булгаков всегда отдавал отчет в философской скудности материализма – будучи «легальным марксистом» он отдавал предпочтение учению о познании Канта и «Маркса проверял Кантом». Когда читаешь обширное введение «Света Невечернего», то ясно понимаешь, что в своем богословствовании С.Н. Булгаков остается философом, плененным трансцендентализмом и очарованным метафизикой всеединства – подобно тому, как Кант задавался вопросами – «что мы можем знать, что мы должны делать и на что мы можем надеяться?», так и Булгаков в духе и стиле Канта вопрошает – «Как возможна религия?», что же касается самого содержания книги, то оно отражает поворот миросозерцания Булгакова к Православию, но в ней не строгой церковности – в своих рассуждениях он следует не столько святым отцам Церкви и ее Священном Писанию и Священному Преданию, сколько Шеллингу, В.С. Соловьеву и П. Флоренскому. Если у В.С. Соловьева и П. Флоренского Булгаков перенял и творчески переосмыслил их учение о Софии – душе мира и Вечной Женственности, то у Шеллинга он перенимает философию мифологии, указывая на то, что миф – это архаическая форма передача знаний, которые нельзя выразить в понятиях, числах и теориях, содержание мифа всегда конкретно и язык – образен, эмоционально и аксеологически окрашен. По мысли С.Н. Булгакова, миф – это не самовыражение поэта, миф символичен и свидетельствует о высшем бытие, хотя в области мифологии возможны прельщения и мифологические сказания нужно выверять по церковному Преданию. Размышляя о мифе и культе, Булгаков полагал, что «культ есть переживаемый миф – миф в действии». Вдохновляясь идеями немецкого философа Шеллинга, Булгаков писал, что священная история – это «мифологизированная история», «не переставая быть историей, она становится мифом», а при Боговоплощении «история и миф совпадают». В своей романтически-шеллингианской теории мифа Булгаков полностью противоречит историческому и мистическому реализму – в отличие от мифа история как процесс отличается фактической достоверностью, сюжеты Библии – это не сборник мифологических сказаний, а реальность – Бог есть Сущий и Евангелие – не миф, но Благовестие. Если языческие мистерии и мифы символичны, то литургическая жизнь Церкви, ее священнодействия и таинства – мистически-реалистичны в высшем смысле слова, в них действует Дух Божий, а Боговоплощение означает, что «Слово стало плотью» – предвечный Бог Слово, единосущный и равночестный Отцу и Святому Духу, воплотился и вочеловечился – в мир явился Христос Богочеловек – явился, проповедовал, свершал чудеса, рассказывал притчи, страдали умер на Кресте, воскрес из мертвых и вознесся на небесах, чтобы воссесть одесную Бога Отца – не мифологически и символически, а в высшей степени реально и действительно. Отвечая на вопрос – «как возможна религия?», С.Н. Булгаков писал, что религия есть непосредственное осознание бытия Божиего и живой связи с Ним, она возможна благодаря тому, что человек имеет религиозный орган Богопознания – веру, а вера антиномична – с одной стороны, она есть устремление человека к Богу, а с другой стороны, дар Божий и Откровение Бога человеку. Религиозные истины веры открываются в мистическом переживании – в личном опыте встречи с Богом и Богообщения, который избавляет от скептицизма и пробуждает жажду Богопознания, освобождает у плена у мира сего и возвышает душу, делает ее свободной для жизни с Богом и в Боге. В основе всей гносеологии Булгакова, равно как и его Богопознания, лежит идея антиномичности – здесь он отчасти перекликается с учением об антиномиях Канта и необыкновенно близок учению о познании Павла Флоренского, а самая главная и волнующая его мысль и сердце антиномия – антиномия трансцендентности и имманентности Бога. Согласно апофатическому богословию, Бог непостижим по Сущности и трансцендентен всему тварному бытию – запределен нашему миру и нашему мышлению, но Бог открывает Себя и участвует в истории мира – Он действует в Церкви и мира, в судьбах людей, становясь имманентным, но и в имманентности Своей Он остается таинственным и непостижимым. Глубоко анализируя учение о Божественном Ничто в произведениях Платона и Плотина, святых отцов Церкви и немецких мистиков, Николая Кузанского и Джордано Бруно, Булгаков указывал на то, что если Божественное Ничто понимается как неизъяснимая тайна, то мы приходит к антиномичной религиозной философии, основанной на теизме и чуждой пантеизму – к христианству, а если мы интерпретируем Божественное Ничто как неопределенную потенциальность, то мы приходим к диалектической философии с идеей раскрытия и становления Абсолютного в истории, что мы находим у Плотина и Мейстера Экхарта, у индийских мудрецов и Якоба Беме, у Николая Кузанского, Гегеля и Шеллинга с их роковым клоном в пантеизм – отождествлением Бога и мира, не оставляющем места для встречи с реальным премирным Божеством. По справедливому умозаключению Булгакова, Бог есть изначально и предвечно Святая Троица, Он самодостаточен, совершенен и свободен, а сотворение Им мира – невыразимая тайна, которую нельзя постичь рационально – можно сказать, что Бог Сверх-Абсолютен и из Него логически не выводимо бытие относительного – мир существует не в порядке необходимости, а в порядке воли Бога – Бог возжелал и создал мир как совершенно новое и иносущное бытие, но надо отметить, что это православное воззрение Булгакова исказилось элементами метафизики всеединства – вслед за В.С. Соловьевым он учил, что мир есть теофания и высказал мысль о «самораздвоенности Абсолютного», хотя в то же время, Булгаков блестяще полемизирует с Шеллингом, проницательно замечая, что в его теософии Святая Троица лишь возникает в мировом процессе и Бог познает Самого Себя через историю, тем самым устраняется трансцендентность Божества, что неизбежно ведет к пантеизму. Как христианский мыслитель Булгаков веровал, что все тварные создания иносущны Богу – человек и мир могут обожиться только по сверхприродной благодати, но они никогда не станут Богом по своей сущности, иначе их ожидало бы растворение в Боге. В основе благочестивого отношения к Богу лежит священный трепет – чувство величия и запредельности Божества, вера в Него и Ему, смирение перед волей Вседержителя и любовь к Нему. Критикуя протестантов за пренебрежительное отношение к Священному Преданию и самозваные притязания мистиков возвещать от имени «Церкви мистической», С.Н. Булгаков провозглашал, что характерная черта православного миросозерцания – верность Священному Преданию Церкви и ее догматам – личный духовный опыт должен человек должен быть проверен церковной традицией и пребывать в согласии со святоотеческой мыслью, а кафоличность есть непременное условие подлинного религиозного опыта. «Кафолическая природа религии побуждает особенно чтить историческое предание», кроме того, «всякая религия догматична, она устанавливает отношение не к Божеству вообще, но к определенному, имеющему свое «имя» Богу». По воззрению Булгакова, в основе веры лежит тайна любви к Богу, жертвенной и не идущей на компромиссы, а каждый христианин призван быть «рыцарем Истины» и благовествовать о Христе, стоять за правду Божью до конца – вплоть до мученической смерти.
Когда наступил роковой 1917 год, ознаменованный грандиозным историческим событием – революцией, разразившейся в России, падением царской власти и приходом к власти большевиков, в качестве члена Высшего Церковного Совета С.Н. Булгаков принял участие во Всероссийском Поместном Соборе, на котором было восстановлено патриаршество и патриархом Московским и всея Руси был избран митрополит Тихон. По поручению патриарха Тихона Булгаков выступил с речью на первом всероссийском съезде духовенства и мирян, подготовил доклад о правовом положении Церкви в государстве. В это время Булгаков был избран ординарным профессором политической экономии Московского университета – перед ним открылись широкие возможности реализации своих талантов в науке и общественно-политической деятельности, но в душе его созрело желание встать на путь иерейского служения. Возвращение Булгакова в Церковь и тоска по церковной жизни вели его в Отчий дом – не просто в храм, а к алтарю – к принятию священства, чтобы непосредственно участвовать в литургической жизни Церкви и совершать ее таинства и богослужения. Ни активная научная и общественная деятельность на благо России, ни философские рефлексии не могли удовлетворить его духовную жажду и потребность в Богообщении – вера захватила все существо Булгакова и звала его к служению перед алтарем: «Мне становилось недостаточно смены «мировоззрения», «левитская» моя кровь говорила все властнее, и душа жаждала священства, рвалась к алтарю». Не случайно проницательный князь Е.Н. Трубецкой словно в неком духовном прозрении однажды сказал С.Н. Булгакову, что он «рожден в епитрахили». Идейное препятствие к принятию священства С.Н. Булгаков видел в «связи Православия с самодержавием, приводившей к недопустимой зависимости Церкви от государства», но после революции 1917 года «Церковь оказалась свободной», а в лице патриарха Тихона она обрела достойного главу. Заручившись поддержкой епископа Феодора Волоколамского, который рукоположил о. Павла Флоренского, С.Н. Булгаков обратился за благословением к патриарху Тихону, который, признавая заслуги Булгакова перед Церковью и обществом, заметил – «Вы в сюртуке нам нужнее, чем в рясе!», но дал благословение на принятие священнического сана. По поручению патриарха Тихона епископ Феодор должен был рукоположить Булгакова в Троицын день во диакона в Даниловом монастыре, а в Духов день – во иерея в кладбищенском храме Святого Духа. По справедливому замечанию философа Алексея Козырева: «о.Сергий Булгаков свое рукоположение рассматривал как смерть и воскресение. Его духовное состояние перед принятием сана было тяжелым, он испытывал глубокий личностный кризис. И характер его не такой нежный, лирический, восточнославянский. Розанов, который был преподавателем истории и географии в Елецкой гимназии, куда Булгаков, потеряв веру, сбежал из семинарии, писал в «Апокалипсисе нашего времени», узнав о принятии Булгаковым священного сана в 1918 году: «суровый, угрюмый, никогда не улыбался, не шалил». И для меня его образ — это образ такого немножко тяжелого, погруженного в себя, в свои мысли человека. Но честного. Честность – вот его основная черта… И все-таки он принимает сан. Как он к этому пришел – вопрос, который еще предстоит выяснить исследователям. На Троицу он стал дьяконом, а уже на Духов день – священником: достаточно редкое в церковной практике рукоположение, обычно человек хотя бы годик должен послужить дьяконом». Во время Страстной седмицы С.Н. Булгаков готовился к принятию священнического сана – к тому, чтобы посвятить всю свою жизнь Богу, и так описывал свои переживания: «Страстная седмица перед рукоположением состояла для меня в умирании для этой жизни, которое началось для меня с принятием моего решения. Это умирание есть вольное, но и неизбежное... Это была как бы длительная агония, каждый день приносил новые переживания, и то были муки, которых невозможно описать. Но не было ни одного мгновения, когда мелькнула бы мысль об отступлении... Это умирание явилось для меня тогда совершенно необходимым и важным, каким-то духовным заданием... Оно для меня неожиданно и непроизвольно возникло и как-то тлело и, тлея, жгло меня. Эта мука духовного рождения была великая милость Божия...».О памятном дне своего рукоположения С.Н. Булгаков вспоминал с невыразимым трепетом и пасхальной радостью: «В день Святой Троицы я был рукоположен во диакона. Если можно выражать невыразимое, то я скажу, что это первое диаконское посвящение пережито мною было как огненное. Самым в нем потрясающим было, конечно, первое прохождение через царские врата и приближение в святому престолу. Это было как прохождение чрез огнь, опаляющее, просветляющее и перерождающее. То было вступление в иной мир, в Небесное Царство. Это явилось для меня началом нового состояния моего бытия, в котором с тех пор и доныне пребываю... Когда я шел домой по Москве в рясе, вероятно, с явной непривычностью нового одеяния, я не услышал о себе ни одного грубого слова и не встретил грубого взгляда. Только одна девочка в Замоскворечье приветливо мне сказала: «Здравствуйте, батюшка!» И буквально то же самое повторилось и на следующий день, когда я возвращался уже священником. В день Святого Духа епископ Феодор решил служить в кладбищенском храме Святого Духа, и туда мы шли из Данилова монастыря крестным ходом; я шел в стихаре с дьяконской свечой рядом с епископом. То было немалое расстояние, но прошли его спокойно и беспрепятственно. К рукоположению пришли в храм и друзья мои, бывшие тогда в Москве. Вспоминаю прежде всего отца Павла Флоренского (со своим Васей), участвовавшего и в Литургии... Переживания этого рукоположения, конечно, еще более неописуемы, чем диаконского, – «удобее молчание». Епископ Феодор сказал мне в алтаре слово, которое меня потрясло... Была общая радость, и сам я испытывал какое-то спокойное ликование, чувство вечности. Умирание миновало, как преходит скорбь страстных дней в свете пасхальном. То, что я переживал тогда, и была та пасхальная радость».
В те революционные дни принятие священнического сана означало изгнание с кафедры, но о. Сергий Булгаков принял крест иерейский и почитал главным делом всей своей жизни служение Церкви. В 1919 году о. Сергий Булгаков уехал в Крым, где и служил в Ялте вторым священником Александро-Невского собора. По замечанию Л.И. Василенко: «В первые годы коммунистических гонений на Церковь С.Б. Булгаков прошел через серьезное искушение Римом и его силой, когда Православная Церковь казалась беззащитной и дезорганизованной врагами извне и предателями-обновленцами изнутри. Это увлечение Римом он преодолел (помогли иезуиты) и впоследствии находил его в чем-то даже полезным – в качестве предохранительной прививки против Католицизма: «Главное, я – думаю навсегда – потерял к папизму духовный вкус». Думы этого периода отразили диалоги «У стен Херсониса», которые автор не стал публиковать при жизни». Революционные события в России развивались бурно и трагично – пытаясь осмыслить их о. Сергий Булгаков написал философскую драму «На пиру богов», вошедшую в сборник «Из глубины», по праву нареченный пророческой книгой. Философская драма «На пиру богов», предваряемая строками из стихотворения Тютчева «Цицерон» – «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые: его призвали все благие, как собеседника на пир», относится к жанру философских диалогов, идущих от Платона и представленных в России «Тремя разговорами» В.С. Соловьева. Как и романные произведения Достоевского, драма Булгакова отличается не только художественной экспрессией, шекспировским накалом страстей, глубокими философскими раздумьями, но и полифоничностью. Как великолепный диалектик и драматург С.Н. Булгаков в своей историософской драме, написанной в форме классических диалогов, в которых участвуют шесть героев – общественный деятель, боевой генерал, дипломат, известный писатель, светский богослов и беженец, показывает столкновение различных точек зрения и сосредотачивается на вопросе о судьбе России и на вопросе о роли сыгранной в революции 1917 года народом, интеллигенцией, первой мировой войной и Церковью, а завершается драма всеобщим примирением спорящих (кроме дипломата), объединенных горячей верой в воскресение России и ее духовное обновление. Русская революция 1917 года была воспринята С.Н. Булгаковым как историческая и духовная катастрофа, переломившая судьбу России, перечеркнувшая мечты о «новой эре» и «славянском ренессансе», ознаменовавшаяся катастрофической гибелью Российской империи. С горечью в сердце С.Н. Булгаков сокрушался о том, что увлеченная революционным вихрем Россия изменила своему высшему призванию – хранить и возвещать миру Православие, о чем писали славянофилы, Достоевский и Тютчев, велико и страшно ее падение, но в то же время, Булгаков решительно заявляет, что страна подарившая миру Пушкина и Тютчева, Серафима Саровского и Гоголя, Достоевского и Владимира Соловьева не исчезнет бесследно с исторической карты, пламенно провозглашая – «по-прежнему верую, что Россия воистину призвана явить миру новую, соборную общественность». Глубинные причины революции 1917 года С.Н. Булгаков видел в том, что Россия была духовно отравлена и уклонилась от своего исторического долга – не только русская интеллигенция, вдохновляясь проповедью Белинского, Герцена и Чернышевского, прельстилась идеями атеизма, нигилизма и марксизма, но и «народ наш поклонился красной тряпке и золотому тельцу», тем самым Россия изменила своему призванию – разменяла первородство веры на чечевичную похлебку утопического социализма. По антиномичной мысли С.Н. Булгакова, революция 1917 года сгубила войну и Россию: «армия лишилась души, а война своего смысла вследствие революции», но в тоже время, революцию подхлестнула война, а сыны отечества из-за партийных распрей забыли о России. В большевизме о. Сергий Булгаков прозревает глубокую тайну – поэт-символист А. Блок невольно раскрыл тайну большевизма в своей поэме «Двенадцать», где красногвардейцев залитых кровью возглавляет «снежный Иисус» в белом венчике из роз – это сильный художественный образ Антихриста, тем самым Булгаков, вслед за Бердяевым, приходит к мысли, что большевики подменили братство во Христе товариществом в Антихристе Размышляя о роли интеллигенции в русской революции 1917 года, Булгаков констатирует, что она «отравила весь народ своим нигилизмом и погубила Россию», на ней лежит страшная вина – богоотступничество, но страшные и окаянные дни революции низвергли кумиры гуманизма, прогресса и социализма, они отрезвили многих интеллигентов, развенчали их народопоклонничество как поклонение Калибану, а лучшие представители интеллигенции обратились к Церкви и вернулись ко Христу. Убежденный, что вопрос об интеллигенции – это один из самых животрепещущих вопросов в истории России и ее культуры, Булгаков замечает, что жертвенность интеллигенции есть «неумирающая красота ее духовного образа», «интеллигентами были Микеланджело и Леонардо, а у нас – Достоевский и Владимир Соловьев, К. Леонтьев и славянофилы», тем самым интеллигенцию нужно не проклинать и анафемствовать, а призывать к умоперемене и возвращению к Церковь. Вглядываясь в трагедию русской революции 1917 года, Булгаков задается основополагающим вопросом – куда делась тысячелетняя церковная культура и почему русский народ, нареченный Достоевским богоносцем, так легко изменил Христу и отпал от Православия, прельстился атеистической проповедью большевиков и их грезами о социализме и грядущем светлом будущем всеобщего благоденствия? Размышляя о церковной жизни, о. Сергий Булгаков верно возвещает, что характерное для простого народа обрядоверие не является залогом крепкой веры – нужно духовное просвещение, нужна церковная культура, ибо только Церковь может стать кузницей, выковывающей духовное орудие к возрождению России, только освобожденная от пленении государством Церковь может собрать рассыпанную храмину русской государственности. Вслед за Достоевским, о. Сергий Булгаков провозглашал – «все погибло, если погибла Россия, вся история не удалась, высыпалась в зияющую дыру», но, не отчаиваясь в страшные дни революционной смуты, предрекая Церкви эпоху мученичества и призывая священнослужителей и верующих непоколебимо стоять за правду Божию, Булгаков завершает свою философскую драму «На пиру богов» верой в то, что жива Россия, и молитвенным воззванием ко Христу и Пресвятой Богородице, ибо «Россия спасена – Богородичною силою».
Религиозно-философское творчество С.Н. Булгакова завершилось его книгами «Свет Невечерний» и «Тихие думы», ведь с принятием священнического сана он уходит в богословие, не теряя внутренней связи с философскими проблемами, но переосмысливая их в свете Православия. В произведении «Трагедия философии», С.Н. Булгаков рассматривает многовековой путь западной философии как обширный исторический круг – круг блуждания по ересям. По замечанию Булгакова «религиозная основа философствования есть факт, не подлежащий даже оспариванию, все равно, сознается он ею или не осознается. И в этом смысле история философии может быть показана и истолкована как религиозная ересеология». Под словом «ересь» о. Сергий Булгаков имел ввиду не только ее церковно-догматическое, но и философское понимание – односторонний характер философских систем западных мыслителей, изобличенный В.С. Соловьевым в его «Критике отвлеченных начал» – из абсолютной идеи Гегель выводил всю мировую историю с ее драматизмом и динамичностью, а Шопенгауэр из мировой воли – всю картину вселенной с ее круговоротом жизни и смерти. Величайшая трагедия философии в том, что она оторвалась от христианских истоков – нужно восстановить ее связь с Церковью, ее догматами и таинствами, ее молитвами и литургической жизнью, ее этикой и духовно-аскетическим опытом ее святых подвижников. Церковная мысль не чисто рациональна – не аналитичная, скептична и дискурсивна, а духовна и догматична, в ее основе – духовный опыт жизни во Христе и Его святой Церкви, а также ее догматы: «Догмат есть существенный исход для разума, спасение от его антиномий, апорий. В то же время догмат не есть ответ самого разума, который являлся бы разуму имманентен как его собственное порождение, догмат дан разуму трансцендентно, т.е. Откровением». Впрочем, для справедливости нужно сказать, что сам о. Сергий Булгаков в своем богословствовании опирался не только на Библию и святоотеческие писания, иконографию и богослужебные тексты, но и на различные философские идеи, идущие от Платона и Плотина до Шеллинга, В.С. Соловьев аи Павла Флоренского, а его мысль тяготела более не к догмату, а к теологуменам – частым богословским мнениям, к каковым относилась и его догматически сомнительная софиология.
Как известно, в течение всего периода имяславских споров, о. Сергий Булгаков, равно как и о. Павел Флоренский, был их активным участником и открыто заявлял о своей приверженности имяславию. В книге «Свет Невечерний» Булгаков писал: «Имя Божие, которое есть постоянно совершающееся действие силы Божией, энергия Божества, есть Бог». «Имя Божие есть как бы пересечение двух миров, трансцендентного в имманентном». К теме почитания имени Божиего Булгаков обращался и после революции – в книге «Православие» он сочувственно охарактеризовал имяславцев как мистических реалистов, верующих, что в имени Божием присутствует Сам Бог, призываемый в молитве, а противником имяславцев назвал имяборцами и рационалистами, исповедующими номиналистическое понимание имени Божиего, утверждая, что для них «имя Божие есть человеческое, инструментальное средство для выражения человеческой мысли и устремления к Богу». Наиболее полно свое воззрение о языке и имени Божием протоиерей Сергий Булгаков раскрыл в своем позднем произведении «Философия имени», которое является плодом многолетных философских раздумий и увенчивает его богословскую систему. По воззрению Булгакова, слово – это осмысленный звук, звучание, имеющее идею и смысл, воплощающихся в звуках человеческого голоса. Слово есть таинственный иероглиф вещей, ибо реальная душа словесного звука – это сама вещь. Изначально язык был един – сказание о Вавилонском смешении языков описывает распад языка не множество иных языков – подобно тому, как белый луч распадается на спектр цветов, но это распадение не затрагивает внутреннюю суть языка, о чем свидетельствует возможность перевода с одного языка на другой. По слову философа Н.О. Лосского, «философия языка Булгакова, естественно, солидаризуется с так называемым имяславием». Для протоиерея Сергия Булгакова, имя Божие – это проекция трансцендентного на имманентное – «трансцендентное существо Божие открывает Себя человеку в Своих свойствах», которые суть «сказуемые, предикаты к Божественному Существу», всякий предикат представляет собой имя Божие и словесную теофанию неизреченного и неименуемого Божества. «Как собственное имя человека есть его не местоименное я, также и Имя Божие есть Я Божие, страшное и чудное. Совершенно очевидно, что такое имя, собственное имя Божие, или хотя один из бесконечных покровов этого страшного имени, может быть сообщено человеку только откровением, притом откровением в собственном смысле, сообщением трансцендентного в имманентном. Мостом, чрез который трансцендентное может открываться, не разрушив имманентного, не разорвав его на части, является слово, имя, логос в человеке». Если Сущность Божия неименуема, то энергии Божии именуемы, а имена Божии – откровения о Боге миру: «Откровение Божие в мире есть действие Божие, проявление Божественной энергии: не само сущее Божество, трансцендентное миру, но Его энергия, есть то, что мы называем Богом. И если действия Божии в мире и, в частности, в человеке, открываются, согласно мудрости Дионисия Ареопагита, как божественные имена, то имена эти суть обнаружения энергии Божией, которая говорит себя, называет себя в человеке чрез наименование. Если вообще не человек называет вещи, но они говорят себя чрез человека, и в этом состоит онтологизм слова, то, конечно, a fortiori надо признать, что Бог, открываясь в мире чрез человека, свидетельствует о Себе в его сознании, именует Себя, хотя и его устами; именование есть действие Божие в человеке, человеческий ответ на него, проявление энергии Божией. Это проявление зараз и отлично от этой энергии и от нее неотделимо. Оно отлично от нее потому, что осуществляется в человеке и человеческими средствами. Оно неразрывно с ней связано потому, что, согласно общей природе слова, Божественная энергия сама говорит о себе в человеке, открывается в слове, и слово, именование Божие, оказывается как бы ее вочеловечением, человеческим воплощением. «И Слово плоть бысть» получает здесь истолкование расширительное: воплощение Слова совершается не только в боговоплощении Господа Иисуса Христа, но и в именованиях, которые совершаются человеком в ответ на действие Божие. Уже по одному этому имена Божии не могут рассматриваться, как чисто человеческие создания, как клички, изобретаемые человеком». По заветной мысли Булгакова, имя Божие – это не изобретение сынов человеческих, а Откровение – «не человек именует Бога, а Сам Бог именует Себя на языке человеческом». Сравнивая имя Божие с иконой, откровением и воплощением Бога Слова, протоиерей Сергий Булгаков утверждал, что «вся икона есть разросшееся имя», а само имя Божие – проявление силы Божией и обнаружение Его энергии: «Божественная энергия сама говорит о себе в человеке, открывается в слове, и слово, именование Божие, оказывается как бы ее вочеловечением, человеческим воплощением». «Бог сообщает, как новое откровение, Свое Имя, которое потом хранится как Страшная Тайна, Святыня и Сила, будучи ведомо одному лишь первосвященнику, по преданию произносившему его в праздник очищения при вхождении во Святое Святых для окропления жертвенной кровью». В храмовом богослужении «имя Божие берется прямо как реальная живая сила, Божественная энергия, пребывающая в центре храмовой жизни. Храм есть место обитания имени Божия, он и строился для Имени Божия». «Выражение имя Божие в связи с храмом вовсе не есть только замена или синоним слова Бог, но имеет совершенно самостоятельное значение, отрицать которое значило бы производить насилие над текстом. Речь идет о нарочитом пребывании в храме имени Божия, наряду с Славой Божией, как силы Божией, как энергии Божией». По воззрению С.Н. Булгакова, «имя Божие есть не только познавательное, теоретическое суждение, но оно есть и средство молитвенного призывания Божия, оно есть лествица, соединяющая небо и землю: человек обращается, призывает, а Бог слышит в этом призыве Свое имя. В этом сила, святость, тайна и трепетный ужас имени Божия, ибо, призывая Его, мы являемся в предстоянии Божества, мы уже имеем Его в самом имени, мы создаем звуковую Его икону». Для протоиерея Сергия Булгакова, имя Божие – это не только словесная икона, но Святая Святых – место встречи с Богом, оно – звуковой алтарь и словесный ковчег, оно – таинство, а священное для всех христиан имя «Иисус» – новозаветное Откровение о тайне Боговоплощения и Богочеловечества: «Господь воплотился и вочеловечился воистину, не возгнушавшись и человеческим именем: вочеловечился не только плотью, но и Именем, которое и облеклось в смиренное, человеческое имя, обычное среди благочестивых евреев. Итак, имя Господа Иисуса есть имя Божие, но и человеческое. Оно неразрывно связано с человеческим естеством и человеческим именем, и, будучи имманентно человеческому естеству, оно вводит в него силу Божию, есть боговоплощение в имени. Чрез это имя Иисусово имеет для нас совершенно единственную, исключительную близость и доступность: если страшно и чудно имя Божие в Ветхом Завете, то имя Иисусово сладостно, хотя и могущественно, в нем причащаемся мы любви Божией, вкушаем благодать Божественного Имени. Если в именах Божиих присутствует сила Божия, то в имени Иисусовом она по особому ощутительно близка человеку. Как имя Божественное, оно содержит силу Божию, есть энергия Божества, но она есть вместе и энергия человеческого естества, принадлежит Богочеловеку. Здесь нет того трансценза, прорыва из имманентного к трансцендентному, из мира и от человека, в не-мир и к не-человеку, в Божественную область. Таковую мы имеем в Ветхом Завете, где лишь первосвященник, предохраняемый всеми сакральными средствами – торжественностью литургического момента, облачением, каждением, святынею места – входил во Святая Святых произносить имя Божие. О имени же Иисусовом все мы призваны, как царственное священство, входя в Святая Святых своего сердца, произносить и призывать Его, и Он присутствует во имени Своем. Для древнего иудея имя Божие было как вершина Синая, в мраке и молниях, куда входил один лишь Моисей, и всякое почти, – кроме узаконенного ритуально, богослужебно, – призывание имени Божия было греховным употреблением его всуе. Имя же Иисусово дает себя призывать «на всякое время и на всякий час», и непрестанно обращать в сердце своем. Нужно во всей силе и остроте осознать и ощутить эту разницу, даже противоположность между именем трансцендентного Божества, которое было далеко и страшно и только во храме обитало, согласно совершенно определенному свидетельству Слова Божия, и именем Иисусовым, храмом для которого является всякое человеческое сердце, и каждый верующий имеет священство этого храма, как запечатленный этим именем. Оно, конечно, остается страшно, требует к себе благоговейного трепета, как величайшая святыня, ибо воистину оно есть имя Божие. Но оно стало близко, доступно, не отделено онтологической пропастью, существующей между Творцом и тварью. Чрез эту пропасть воздвигнут мост, божеское и человеческое соединились уже нераздельно и неслиянно». В имени Иисуса Христа сокрыта тайна Боговоплощения и тайна Богочеловечности: «Имя Господа Иисуса Христа принадлежит, по смыслу основных догматических определений, обоим естествам, оно есть имя Бога и Человека в их единстве. Значит, здесь имя это имеет совершенно иное значение, чем ветхозаветные имена Божии: там они были для человека, но не принадлежали человеку, имели основание в Божестве, но не принадлежали Богу, а только давались Ему человеком в ответ на Его откровение. Теперь имя должно принадлежать, быть присуще самому существу и Бога и Человека, соединившихся в Богочеловеке. Имя Богочеловека есть имя Божие для человека в совершенно особом и новом смысле, ибо оно есть имя и Человека, проникая в самую глубину Его существа, образуя Его ядро, и вместе с тем это же самое имя есть и имя Божества, воплотившегося в человеке». Вслед за святителем Димитрием Ростовским, протоиерей Сергий Булгаков писал о том, что имя Иисусово предшествовало чудесному зачатию Сына Человеческого и Его рождению от Пречистой Девы Марии, оно сопровождало Спасителя в Его земной жизни и в смерти, на Кресте, и в момент Воскресение, оно начертано навеки и неизгладимо. В отличие от имяславцев, рассматривавших свое учение об имени Божием как «новый догмат», о. Сергий Булгаков стремился раскрыть учение об имени божием в свете паламитского различия между Сущностью Бога и Его энергиями, он полагал, что провозглашение – «имя Божие есть Сам Бог» – не являются вероучителъным определением, но должно переживаться как тайна молитвы и литургической жизни Церкви. Рассматривая учение об имени Божием о. Сергия Булгакова, о. Павла Флоренского и афонских имябожников, святитель Серафим Соболев отмечал, что хоть под давлением богословской критики Булгаков пытался избежать обоготворения букв и звуков имени «Иисус» и различал имя Божие от Самого Существа Божиего, но выражение «имя Божие есть Сам Бог» равносильно выражению – «Существо Божие», тем самым в имяславии мы находим возрождение осужденной Церковью ереси Евномия, отождествлявшего имя Божие с Самим Богом, против чего столь решительно вдохновенно выступали святые отцы Церкви и прежде всего святитель Григорий Нисский, писавший, что величие Божества нельзя заключить в звуке и имени, равно как нельзя постичь Его Сущность нашим ограниченным разумом.
В 1922 году о. Сергий Булгаков был арестован ГПУ как «пользующийся авторитетом среди духовенства и верующих», «монархист по убеждениям», занимавшийся «активной ученой работой против рабочего движения при царском правительстве», а начальник следственно-оперативного отдела ГПУ в Москве Менжинский предписал «профессора С.Н. Булгакова после ареста выслать за границу бессрочно». В конце года о .Сергий Булгаков был выслан из СССР с женой, дочерью Марией и младшим сыном Сергием, направившись в Константинополь. В Константинополе С.Н. Булгаков побывал в храме Святой Софии, его сердце замерло от трепета и в душе заструилась пасхальная радость, из уст раздались его слова молитвенного благодарения Богу за лицезрения чуда красоты: «Эта непередаваемая на человеческом языке легкость, ясность, простота, дивная гармония, при которой совершенно исчезает тяжесть купола и стен, это море света, льющегося сверху и владеющего всем этим пространством, замкнутым и свободным, эта грация колонн и красота их мраморных кружев, эта царственность золотых стен и дивного орнамента – пленяет, умиляет, покоряет, убеждает... Ощущается потеря собственной тяжести... Это чувство крылатости, как птицы в синем небе, дает не счастье, не радость даже, но блаженство – какого-то окончательного ведения мира в единстве... Это – и не небо, и не земля, а свод небесный над землей. Здесь не Бог и не человек, но сама Божественность, Божественный покров над миром. Как правильно было чувство наших предков в этом храме, как правы были они, говоря, что не ведали они, где находятся: на небе или на земле... Святая София есть последнее, молчаливое откровение в камне греческого гения, завещание векам... В святой Софии складывалась и зазвучала во всей полноте и красоте Божественная, софийная симфония православного богослужения… Ныне здесь молятся Аллаху, святыня отнята от Христа... Однако и теперь здесь молятся достойно... Бог сдвинул светильник и отдал храм чужому народу, как некогда отдал святыню первого Храма завоевателям... София есть Храм вселенский и абсолютный, она принадлежит вселенской Церкви и вселенскому человечеству, вселенскому будущему Церкви. А теперь, пока нет явления вселенской Церкви в ее силе и славе, в век раскола церковного, внешнего и внутреннего, в век распадения и обособления, отнят этот храм у христиан и отдан местоблюстителям… Было бы делом величайшей слепоты и исторической неблагодарности отделить святую Софию от породившей ее Византии. Ибо тот же самый эллинский гений, который породил и богословие Вселенских Соборов, воздвиг над Церковью купол христианской догматики и покорил мир церковною сладостью богослужения. И вне эллинства не мог зазвучать с такой победной чистотой голос Софии, зов вселенского христианства... Но не вселенская власть утверждает вселенскую Церковь, а вселенская любовь... София – всенародна и сверхприродна, она – Вселенская Церковь, все народы зовущая под свой купол... София была создана раньше великого церковного раскола и возвращена она может быть христианскому миру, лишь когда последний исцелеет от этой раны... Раньше конца истории должна явиться полнота Церкви. О ней пророчествует святая София. Это – голос истории, это – превозмогающая сила Церкви...». В душе о. Сергия Булгакова зажглось чувство вселенскости Православия – в храме Святой Софии он ощутил призыв Божий к единению всех христиан и свидетельствованию всему миру Истины Православия. Переехав с семьей в Прагу, Булгаков стал профессором церковного права и богословия на юридическом факультете Русского научного института, выступал с лекциями и вел богословские семинары, принимал активное участие в религиозно-общественных предприятиях молодежи, писал статьи в журнал «Духовный мир студенчества», а в 1923 году стал главой Братства Святой Софии.
В это время состоялась новая встреча с «Сикстинской Мадонной» – побывав в Дрезденской галерее, С.Н. Булгаков с трепетом, но без прежней радости и восторга вновь увидел шедевр Рафаэля, но сердце его не дрогнуло – он понял, что перед этой картиной нельзя молиться. С щемящей сердце болью и разочарованием Булгаков осознал, что это картины Рафаэля – не икона Пречистой Девы Мари, а лишь картина – образец живописи эпохи Возрождения с ее натурализмом, это – искусство человеческой гениальности, но через нее не просвечивание сверхъестественная и благодатная красота святости, которая запечатлена на православных иконах: «Творение Рафаэля отличается своим особым напряжением; оно ищет средствами этой двусмысленной и – уже в этой двусмысленности – греховной красоты явить Богородичное начало... И я увидел и почувствовал нечистоту, нецеломудрие картины Рафаэля, сладострастие его кисти и кощунственную ее нескромность... И снова думается невольно: как мудро, с какой безошибочностью поступает здесь церковная иконография, не делая уступок сентиментальности и не давая никакого поощрения чувственности – все прикровенно и недоступно взору, кроме лика и рук, но и они неизменно прикрыты трансцендированным стилем, стилизованы. Икона не дает места похоти и ее тончайшим услаждениям, поэтому она суха и бессодержательна для их любителей, но потому на икону и можно молиться трезвенно и без соблазна… Эта фамильярность с Божеством, это мистическое обмирщение подготовили то общее обмирщение, торжество языческого мироощущения, жертвою, а вместе и орудием которого сделались деятели Ренессанса. Красота, двусмысленная и обольстительная, розовым облаком застилает здесь мир духовный, искусство же становится магией красоты. И, этой магией зачарованный, завороженный, сидел я на этом самом месте четверть века назад, не умея понять, что же со мной происходит. Но тогда я трепетал от религиозного восторга: не зная молитвы и не умея молиться, я пред нею молился. Теперь же я, сохраняя полное самообладание, созерцал лишь художественное произведение. И это было качественно иное, нежели испытанное тогда... То, что с такой остротой я почувствовал в Сикстине, это же самое имеет силу для всей религиозной живописи Ренессанса. Вся она есть очеловечение и обмирщение Божественного: эстетизм – в качестве мистики, мистическая эротика – в качестве религии, натурализм – как средство иконографии. Если выразить это в терминах богословия, то здесь восторжествовало некое художественное арианство или же монофизитство. Была почувствована только человеческая стихия в Боговоплощении, Божественное• потускнело и заслонилось человеческой красотой, обольстительно-двусмысленной, как улыбки на картинах Леонардо да Винчи, и человеческое без духа перестало быть человеческим, стало плотским. Это оплотянение человечества и ведет к религиозному упадку нового времени... Отрыв Запада от Востока, роковой церковный раскол духовно обездолил Запад более существенным образом, нежели Восток... Но если отказаться от заблуждения, что картина Рафаэля является иконой и вообще «Мадонной», то своей обаятельности и силы картина от этого не утратит. Напротив, освобожденная от ложных, притязаний, она предстает пред нами как могучая и прекрасная человечность, как героическое искусство. Здесь даны образы дивной красоты, младенца и матери, чтобы выразить трагическую жертвенность и волю к ней, высший amor fati, и то, что здесь явлено, влечет к себе и волнует, художественно пленяет и покоряет. Эту картину нужно воспринимать как изображение пути человеческого восхождения, который есть, вместе с тем, трагическая судьба. Трагедия волнует нас высшим художественным волнением, она дает очистительное просветление, сила; ее – катарсис. Здесь явлена человеческая трагедия, и то, чего отрицаемся мы в порядке религиозном, как кощунства, это приемлемо как трагическое постижение человеческих судеб в искусстве. Только в религии разрешается трагедия, и ею она превозмогается, но трагический путь необходимо ведет к религии. Трагедия может быть религиозноосмыслена как духовное рождение, рассечение плотского сердца к воспламенению в нем Божественного огня… Так и мое давнее переживание перед «Сикстинской Мадонной», не будучи еще религией, оно к ней внутренне вело, становилось путем религиозного восхождения. И верный религиозный инстинкт за трагическим прозревал религиозное... Та же человеческая напряженность, которая меня тогда потрясла, она и теперь сохраняет силу и внутреннюю убедительность, если не приписывать ей несоответственного значения и не смешивать человеческого и благодатного. Разумеется, теперь и для меня эта переоценка явилась разочарованием; я почувствовал себя потерянным, навсегда похоронившим нечто дорогое. Но при этом и радостно было ощущать вечную природу духа, который никогда не остается на месте, но всегда живет; трудно, но вразумительно было вдруг в одном мгновении почувствовать какой-то огромной значительности итог прожитой жизни и, несмотря на все, нельзя не подивиться благодарным удивлением силе творения, которое, словно не подвластное времени, смотрит в душу со своего холста и собою меряет времена и сроки души. Я удалился в волнении и задумчивости».
С 1925 года и до конца своей земной жизни С.Н. Булгаков был профессором догматического богословия и деканом Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже, посвящая все свои силы пастырскому, литургическому и духовническому служению в Церкви, проповедям, преподаванию и богословскому творчеству. В своих воспоминаниях «Путь моей жизни» митрополит Евлогий даст яркую и объемную характеристику С.Н. Булгакову как пастырю Церкви: «Отец Сергий Булгаков занял кафедру догматического богословия. Он – крупная величина, богослов большой образованности и дарования. Истину Православия он выносил долгим и тяжким жизненным опытом... Булгаков отдался служению Церкви Божией со всем пламенем очищенной страданиями души. Он сделался ревностным пастырем-молитвенником, прекрасным проповедником и духовником, священником, с трепетным благоговением совершающим таинство святой Евхаристии. В области богословской науки он оказался плодотворнейшим писателем. Им написано несколько замечательных богословских книг. На всех богословских трудах о. Сергия лежит печать большого таланта». По свидетельствам современников протоиерей Сергий Булгаков был священником по милости Божьей: «Как духовный отец и исповедник, он пользовался горячей любовью духовных детей своих и ко всем, искавшим его помощи и совета, относился с глубочайшим интересом. Настолько разнообразны были его знания и способности найти подход к каждому с сочувствием и пониманием, что он мог руководить и ученым-философом, и простой набожной женщиной. В каждом – видел образ и подобие Божие и сознавал, что, как пастырь, он ответственен перед Судьей живых и мертвых за спасение людей, доверившихся ему». В своих лекциях о русской религиозной философии протоиерей Александр Мень писал о С.Н. Булгакове: «У него было много учеников. Мне посчастливилось знать многих из них, людей, которые рассказывали о его необыкновенной теплоте, душевности, мудрости, необыкновенной эрудиции. Он, в частности, собирал у себя дома семинары для обсуждения важнейших церковных и богословских вопросов. К нему можно было прийти каждому, он не был профессором–начетчиком; проблемы, которые он трактовал, были проблемами, волновавшими его полно, до конца, до глубины души! – Это была его жизнь». Описывая жизнь протоиерея Сергия Булгакова в Париже как жизнь христианского подвижника и аскета, монахиня Елена писала: «Обстановка его личной комнаты предельно убога: в правом углу всего лишь несколько любимых икон, в том числе Новгородской Софии, Премудрости Божией, и Ангела Хранителя – письма иконописицы сестры Иоанны. На стене у икон – четки, по которым отец Сергий всегда молится, совершая свое утреннее и вечернее правило. Перед иконами – подобие малого аналоя в виде треугольного столика, на котором лежат молитвенники и некоторые богословские книги. В комнате – простой рабочий стол, сколоченная из досок книжная полка, железная кровать со скромнейшей постелью, два железных стула с деревянными рейками (какие обычно встречаются в садах). Только в последние годы жизни, уже ослабленный и больной, отец Сергий соглашается – после настойчивых уговоров ближайших друзей – принять от них два кресла: деревянное к столу и мягкое для отдыха». В душе о. Сергия Булгакова горел огонь первохристианской любви ко Христу и восхищение подвигом апостолов, мучеников и исповедников, а сердце его билось не только с печалью за Церковь и мир в двадцатый век с его ужасами и кровопролитием, но и с радостью о Святом Духе. Протоиерей Борис Старк вспоминал, что «о. Сергий не служил, а горел, и это особенно чувствовалось в Пасхальную ночь, когда, совершая каждение в храме или же в его ограде, он, казалось, не шел по земле, а было явное ощущение того, что он летит по воздуху, и его лицо озарялось светом такой радости, что черты лица совершенно пропадали». Как пастырь Церкви протоиерей Сергий Булгаков был великолепным проповедником, умеющим глаголом жечь сердца людей, его проповеди вошли в сборники «Сергиевские листки» и «Радость церковная», а сами проповеди он рассматривал как «произведение религиозного искусства, как икону или священный гимн». Как духовник, обладающий редкой глубиной души и чуткостью сердца, широким жизненным кругозором и высоким умом, о. Сергий Булгаков умел предоставлять своим духовным детям свободу, но делал это с мудростью и рассудительностью – предостерегая от непоправимых проступков, утешая скорбящих и отчаявшихся, умея возжигать в сердца людей духовную жажду. Как известно протоиерей Сергий Булгаков активно занимался экуменической деятельностью – в 1927 году на Лозаннской конференции он предложил всем участникам единогласно исповедать веру в Божию Матерь как Объединительницу всех христиан, вспомнив слова иеромонаха Исидора, старца Гефсиманского скита, который, по свидетельству о. Павла Флоренского, говорил: «Надо молиться Божией Матери. Чрез нее произойдет это соединение, а людскими силами не может быть совершено». На пламенный призыв о. Сергия Булгакова к единению всех христиан под покровом Пресвятой Девы Марии западные христиане ответили равнодушием, а протестанты откровенно не приняли предложение Булгакова. Более успешна была экуменическая деятельность протоиерея Сергия Булгакова в Содружестве святого Албания и преподобного Сергия, в рамках которого состоялось немало встреч с англиканами. Вслед за В.С Соловьевым о. Сергий Булгаков мечтал о соединении всех христиан и считал, что «Церкви, сохранившие преемственность апостольского священства, хотя и разобщены, но не разделены в жизни таинств, то есть разделение Церкви не проходит до глубины, в своей таинственной жизни Церковь остается едина…».
В эмиграции протоиерей Сергий Булгаков написал свои главные богословские труды – своего рода богословский иконостас, в центре которого находилась трилогия о Богочеловечестве – три огромных тома «Aгнец Божий», «Утешитель», «Невеста Aгнца», иная трилогия – глубоко личная и таинственная книга об Ангелах – «Лествица Иаковлева», книга о пророке Иоанне Крестителе – «Друг Жениха» и книга о почитании Пресвятой Богородицы – «Купина Неопалимая», кроме того пером Булгакова были написаны книги «Святые Петр и Иоанн. Два Первоапостола», «Апокалипсис Иоанна (опыт догматического истолкования)» и «Православие». В книге «Святые Петр и Иоанн» протоиерей Сергий Булгаков исследовал вопрос о первоверховенстве апостола Петра и примате любви апостола Иоанна Богослова. По воззрению Булгакова, с первого дня своего служения Иисусу Христу Петр проявил себя как первостоятель среди апостолов – первоапостол, выражающий веру во Христа как Сына Бога Живого, но примат Петра – не примат власти, а примат духовного авторитета. Если апостол Петр – первостоятель среди апостолов, то апостол Иоанн Богослов – новозаветный пророк между апостолами единственный апостол между пророками, призванный Христом и принявший в сердце своего глаголы жизни Божественного Учителя, он – боговдохновенный автор четвертого Евангелия и Апокалипсиса, навеки запечатлевший речи и притчи Христа, Его учение о Святой Троице, прощальную беседу Спасителя, Его первосвященническую молитву, единственный из учеников, бесстрашно сопутствовавший Христу вплоть до Голгофы, его распятый Мессия усыновил Своей Пречистой Матери и усыновил в его лице Ей весь апостольский лик и весь человеческий род. В книге «Купина Неопалимая» о. Сергий Булгаков не только рассматривает учение о славе и премудрости Божией в Ветхом и Новом Заветах, но и обращается к тайне приснодевства Пресвятой Богородицы, слагая вдохновенный богословский гимн в Ее честь, развенчивая догмат католиков о непорочном зачатии Девы Марии, убедительно показывая, что вопреки католическому учению, Богоматерь, как и все люди, унаследовала от родителей первородный грех и была освобождена от печати греха искупительной жертвой Своего Сына на Голгофе. Но в отличие от всех остальных людей, несмотря на наличие первородного греха, Святая Дева Мария обладала личной безгрешностью – Она не согрешила ни словами, ни делами, ни в помыслах Своих, Церковь величает Ее «Честнейшей Херувим и Славнейшей без сравнения Серафим», всесильной Заступницей и Утешительницей скорбящих. Веруя в том, что почитание Иисуса Христа неотделимо от почитания Пресвятой Богородицы и составляет драгоценнейшее сокровище, сердце и душу Православия. В своей книге «Утешитель», о. Сергий Булгаков рассматривал учение о Святом Духе в контексте своей идеи самоткровения Святой Троицы – «Сын является Отцу как Его Истина и Его Слово», а Святой Дух – как «единство любви Отца и Сына», но это откровенно латинское понимание Святого Духа не как Лица, а как отношения между Отцом и Сыном – Их взаимной любви, равно как и непонимание догматического и исторического значения богословского спора в отношении католического догмата Filioque лишали рассуждения Булгакова как богословской глубины, присущей святоотеческой мудрости, так и верности Священному Преданию Православной Церкви. Когда читаешь богословские произведения о. Сергия Булгакова, то с горечью понимаешь, что догматическое сознания этого ученейшего богослова исказилось его учением о Софии – уча о Софии как о предвечном человечестве Бога, Булгаков видит в Сыне и Святом Духе два начала человечества – мужское и женское, утверждая, что если Ипостась Бога Слова открылась в Лице Иисуса Христа – «совершенного мужа», то Ипостась Святого Духа полнее всего раскрылась для нас в Лице Пресвятой Девы Марии – «Духоносицы», тем самым Булгаков не только впадает в соблазн Розанова и Мережковского, перенося начало женского пола на Третью Ипостась единосущной Святой Троицы и забывая, что в самой высшей мере Духоносным является Сам Христос Богочеловек, но и ошибочно истолковывает стихи из самых таинственных книг Священного Писания – Апокалипсиса и Песни Песней. В книге «Лествица Иаковлева, овеянной благодарной любовью к Ангелам, протоиерей Сергий Булгаков изложил ангелологию – учение об Ангелах, они – «зерцала Божественного Света», всегда обращенные к Богу всей силой своей вечной любви, но в то же время они хранят вселенную и весь род человеческий. С молитвенным умилением и радость о. Сергий Булгаков писал: «Мир осенен ангельскими крыльями. Ангельские очи бдят неусыпно над нами. Между небом и землею восходят и нисходят непрестанно святые Ангелы. Они соединяются с нами в наших молитвах. Ангельские воинства непрестанно славят Творца миров. Ангелы, предстоящие престолу Божию, живут общей жизнью с нами, соединенные узами любви».
Вершиной богословского и религиозно-философского творчества о. Сергия Булгакова является «Агнец Божий», посвященная учению о Христе, она охватывает широчайший спектр христологических проблем, проникнута стремлением на основе Библии, патристики и догматов Церкви раскрыть халкидонское богословие и халкидонскую философию, а ее страницы овеяны молитвой и горячей любовью ко Христу Богочеловеку. Величайшей задачей христианского миросозерцания о. Сергий Булгаков считал философское истолкование догматического учение об Иисусе Христе как Богочеловеке – Христос есть совершенный Бог и совершенный человек, Он – предвечный Божественный Логос воплотившийся и вочеловечившийся, Он спит в лодке как человек, и поддерживает вселенную Своей мощью как Бог, Он пребывает на земле в состоянии кенозиса – самоуничижения, но не перестает быть Всемогущим, о чем свидетельствуют совершенные Им чудеса – Он пророчески предвидит грядущее и имеет власть над жизнью и смертью, Он – Творец и источник жизни, единосущный Отцу и Святому Духу по Своему предвечному Божеству, но Он же – Новый Адам, духовный родоначальник христиан и Искупитель – Агнец Божий, берущий на Себя грехи мира, причем это не оскверняет Его Божества и человеческого естества, Он остается пречистым и пресвятым – в сострадательной любви к нам Он страдает как Безгрешный. Если по учению Православной Церкви таинство и чудо Боговоплощения есть акт произволения Божиего и промыслительный ответ Бога на грехопадение Адама, то по воззрению о. Сергия Булгакова Боговоплощение совершилось бы даже в том случае, если бы Адам не согрешил. По православному вероучению всеведущий Господь от вечности предвидел возможность грехопадения Адама и предусмотрел план спасения рода человеческого – вочеловечивания и воплощение Сына Божиего, но само грехопадение Адама не входило в творческий замысел Создателя, оно не предопределено Богом, а явилось следствием свободного акта Адама и Евы, их богоотступничества. По предвечному Совету Святой Троицы и в промыслительном предвидении грехопадения Адама «Агнец заклан от сотворения мира», но грехопадения могло бы не быть, равно как и Боговоплощения – как писал святой Ириней Лионский: «если бы не надлежало спасти плоть, Слово Божие никогда бы не соделалось плотию». По слову святого Григория Великого: «Если бы Адам не согрешил, не нужно было бы Искупителю воспринимать нашу плоть». Богословствуя о тайне Боговоплощения, святой Афанасий Великий говорил: «Мы послужили поводом к Его пришествию; наше преступление столько возбудило человеколюбие Слова, что Оно низошло к нам и Господь явился между людьми; мы были причиною Его воплощения и для нашего спасения Он вочеловечился и родился, в человеческой плоти». Но по учению протоиерея Сергия Булгакова, противоречащему святоотеческой мудрости, вочеловечение и воплощение Сына Божиего есть предустановленная цель сотворения мира – мир сотворен, чтобы Бог воплотился, а пришествие Сына Божиего в мир не является лишь актом промыслительного действия Божия, но есть изначальное намерение Божие, существующее прежде самого сотворения мира и составляющее самую его основу и цель. По замечанию богослова Владимира Лосского, о. Сергий Булгаков, как и Кальвин, отрицающий свободную волю человека, учит «о предопределенности Боговоплощения, независящей от судеб тварного мира» и «отрицает Божественный Промысл, основанный на соотношении двух воль, определяющих историю мира и являющихся в своем предельном единстве в Богочеловеке Иисусе Христе». Если Боговоплощение есть основа и цель мира, а не средство спасения от греха, то мир необходим для Бога и Бог зависит от сотворенного мира и нуждается в тварном бытии, не являясь совершенным и самодостаточным. Если мы раскроем Священное Писание, то увидим, что не мир создан для Боговоплощения, как думает о. Сергий Булгаков, а Боговоплощение создано ради спасения мира и искупления грехов рода человеческого: «Сын человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мф.20:28). По глубокомысленному суждению митрополита Сергия Страгородского: «Человек создан был, правда, с теоретической возможностью падения, как свободный, но эта возможность более чем уравновешивалась положительной возможностью устоять в первозданной безгрешности, причем в последнем первозданных людей всегда ожидала поддержка особого о них промышления Божия. Если бы человек устоял, вся история человечества сложилась бы совершенно иначе, чем теперь. Подобно несогрешившим Ангелам, человек нормально возрастал бы в подобии Богу, беспреткновенно раскрывал бы все добрые начала, положенные в его природу, и неуклонно изживал бы теоретическую возможность падения, пока она, как у ангелов, не превратилась бы в невозможность. Будучи «здравым», человек не требовал бы врача (Мф.;9:12), и потому вочеловечение Сына Божия не имело бы места». По мысли протоиерея Сергия Булгакова, Боговоплощение – это непременное условие для нашего обожения, но если бы это было так, то сотворив мир, Бог бы воплотился и оставил бы Своего творения «несовершенным», неспособным к достижению полноты Богопричастия. В Боговоплощении о. Сергий Булгаков видел «завершение творения мира» и преодоление тварности, поэтому искупление, ради которого вочеловечился Сын Божий, смешивается в богословской системе Булгакова с усвоением человечеству в Церкви обожающих даров благодати, излитой в Пятидесятницу Богом Освятителем – Духом Святым. Критикуя учение протоиерея Сергия Булгакова о Боговоплощении, богослов Владимир Лосский справедливо отмечал, что во всех богословских системах, где Боговоплощение рассматривается не как промыслительно-сотериологический акт, а как необходимое завершении творения «неизбежно перенесение на Творца ответственности за падения творений», что делает невозможной православную теодицею. Если православная христология ведет к пневматологии, экклесиологии и сакраментологии – к учению о Святом Духе и Его дарах, Церкви и ее таинствах, ибо благодать Святого Духа стяжается в Церкви, где для каждого из нас возможна полнота Богопричастия, то христология о. Сергия Булгакова с ее смешением Боговоплощения с конечным обожением человека и мира «расплывается в космический панхристизм, поглощающий и Духа Святого и Церковь, упраздняющий тем самым и человеческую личность в софийно-природном процессе обоженья, совершаемого через Боговоплощение».
Рассуждая о соединении двух естеств во Христе Богочеловеке, протоиерей Сергий Булгаков сознательно повторяет осужденную Церковью формулу Аполлинария, которого, в полном противоречии со святыми отцами Церкви, считает «непонятым предшественником Халкидонского богословия», кроме того, в своей софианской христологии Булгаков приходит к новому аполлинарианству – он учит, что Божественный Логос заместил человеческий дух во Христе, а потому Христос – это не «сложная Ипостась» двух природ, совершенный Бог и совершенный человек в единой Личности предвечного Бога Слова, но носитель новой природы Богочеловечества. По справедливому замечанию Владимира Лосского, «смешение личности и природы – основной мотив софианского богословия о. C. Булгакова, определяющий всю его систему. Оно достигает своего предельного выражения в хаотическом понятии «Богочеловечества», где неразличимо смешиваются две природы Богочеловека с Его единой Ипостасью, образуя новый, природно-личный христоцентрический сгусток, вбирающий в себя и благодать Святого Духа, и человеческие личности, и Церковь, превращая все домостроительство нашего спасения в космический «богочеловеческий процесс» возвращения Софии тварной в единство Софии Божественной. Отсюда ложный космизм о. С. Булгакова, подчиняющий личность природному процессу обоженья, упраздняя свободу. Плененный своей доктриной о. С. Булгаков даже не может понять ясного смысла слов митрополита Сергия, противополагающего его софийному космизму – учение о Церкви. Он сам признается в этом непонимании». С печалью приходится констатировать, что о. Сергий Булгаков не воспринял тонкое богословское различие между природой и личностью – если в Православие различается личность и естество – дух, душа и тело, то Булгаков думает, что дух – это ипостась, отсюда – для него утверждение, что во Христе есть не только Божественный Логос, но и человеческий дух звучит как несторианское учение о двух Ипостасях в Богочеловеке, поэтому он исказил православное учение о Богочеловечестве Иисуса Христа и истолковал халкидонский догмат по-аполлинариански. Но если Божественный Логос замещает человеческий дух во Христе, то вся духовная жизнь человечества переносится в Божество и становится внутренней трагедией Святой Троицы – Гефсиманское борение становится трагической и внутритроичной драмой, разворачивающееся между Сыном и Отцом, отсюда – отвергнутое Православной Церковью учение Булгакова о страданиях Самого Логоса и всей Святой Троицы. Христос пришел, чтобы спасти всех людей, Он – единственный Спаситель мира, исполненный сострадательной любви, Он принимает на Себя грехи мира – переживает страшную и невыразимую муку Гефсиманской ночью, а на Голгофе Он испытал чувство нашей отверженности от лица Божиего, воззвав к Отцу Небесному от лица всего человечества – «Боже Мой, Боже Мой, почто Ты оставил Меня?». Митрополит Сергий Страгородский находил в софианской христологии о. Сергия Булгакова «замену Голгофы Гефсиманией» и считал, что в его богословской системе Гефсиманское борение выступает на первый план, а на долю Голгофы достается только телесная смерть, но это не совсем верно, ведь Булгаков видел в крестной смерти увенчание всего искупительного подвига Христа Спасителя и кульминацию Его страданий – духовных и телесных. По слову протоиерея Сергия Булгакова, краткие часы предсмертной агонии Иисуса Христа вмещают в себя вселенскую муку – вплоть до самых страшных адских мук, а грехи мира искупаются Его страданиями. В страшные часы Голгофы Христос испытал страдания всего человечества – ужасные душевные и физические муки, а Его искупительная жертва завершилась смертью на Кресте. Задаваясь вопросом о том, как страдания Иисуса Христа могут искупить грехи мира, о. Сергий Булгаков замечает, что Христос – Новый Адам, вселенский и универсальный человек, Он – пречистый Агнец Божий, приносящий Себя в жертву во имя спасения всех и каждого, но искупительная жертва Христа не нарушает нашей личной свободы. Спасение возможно только через синергию – содействие Бога и человека, отсюда – никто из нас не мог бы спасти себя сам – нужна искупительная жертва Иисуса Христа, но нужно и наше свободное усилие – нужен подвиг веры, надежды и любви, нужно исповедовать Христа, жить по Его заповедям и участвовать в таинствах Церкви, нужно самоотверженное служение Богу – несение своего креста и следование за Христом. По исповеданию о. Сергия Булгакова, Христос – Царь, Пророк и Первосвященник в одном Лице, как Пророк Он проповедовал о Божественной Истине, как Царь мира – имеет высшую власть, но Царство Его не от мира сего, как Первосвященник – приносит мироискупительную жертву во имя нашего спасения. Размышляя о крестной жертве Иисуса Христа на Голгофе, протоиерей Сергий Булгаков писал о двух Голгофах – метафизической и исторической как о самораспятии Логоса, приписывая крестные муки Христу не только по Его человеческой природе, но и по Его предвечному Божеству – внося страдания в сокровенные глубины вечной Божественной Жизни. К сожалению, забыв неоспоримую церковно-догматическую истину о том, что Христос страдал по Своему человеческому естеству, а «по Божеству Своему был от всякого страдания свободен», протоиерей Сергий Булгаков учил, что в Гефсимании и на Голгофе страдал Сам Логос и вся Святая Троица, тем самым православное учение о таинственном участии всех Лиц Святой Троицы в нашем спасении у Булгакова подменялось теопасхизмом – древней ересью, решительно отвергнутой Церковью. Как пояснял Владимир Лосский: «Несомненная истина – «участие всех Лиц Пресвятой Троицы в деле искупления», в силу единства воли Святой Троицы. Но то же единство Божественной природы и воли Богочеловека с Отцом и Духом Святым исключает всякое перенесение страданий, приемлемых Им по человеческой воле и природе, на общую волю и естество Святой Троицы. Вся Троица любит, но не вся страдает: страдает только Ипостась Сына, по человеческой природе».
Не только христология, но и антропология о. Сергия Булгакова глубочайшим образом связана с его учением о Софии и философией хозяйства – человек есть «мировой хозяин и демиург», он – «око мировой души» и «центр мироздания», только в человеке и через человека природа очеловечивается и осознает саму себя, но человек является и связующим звеном между Богом и космосом. По воззрению С.Н. Булгакова, человек есть существо сотворенное и несотворенное – он обладает сотворенными душой и телом, а его дух – нетварное начало, вдыхаемое Богом в нас, а духовное самосознание есть самосознание Бога. Эта мысль роднит софианскую антропологию о. Сергия Булгакова с пантеистическими доктринами от индийских Упанишад до средневекового немецкого мистика и богослова Мейстера Экхарта, но глубоко чужда Православной Церкви, возвещающей, что единственный нетварный и предвечный – это Сам Господь Бог. Для протоиерея Сергия Булгакова, человек есть сотворенная природа – душа и тело, и несотворенная ипостась – дух, но в православной антропологии дух – это не ипостась, а природа, ведь человеческая ипостась есть уникальная личность, обладающая унаследованным человеческим естеством – духом, душой и телом. В книге «Утешитель» о. Сергий Булгаков утверждал, что человек – это «сверхтварный элемент в мире, являющийся носителем духа, исходящего от Бога, и личность, хотя и сотворенная, те не менее пребывающая в образе Божием». Если бы протоиерей Сергий Булгаков обратился к святоотеческой литературе – в частности к святителю Григорию Богослову и преподобному Серафиму Саровскому, то смог бы понять, что Бог создал Адама – создал всего человека с духом, душой и телом, а сверхтварное «дыхание жизни», которое Господь «вдунул» в Адама есть «веяние Божества» и благодать Святого Духа – нетварная энергия и сила Божья, осенившая сотворенного первозданного человека. В полном противоречии с Библией, церковным Преданием и догматами Православия, провозглашающими, что человек создан Богом, протоиерей Сергий Булгаков утверждал, что человеческий дух нетварен и по своему происхождению уходит в вечность Божию. В книге «Купина Неопалимая» о. Сергий Булгаков решительно отрицает отвергнутое Церковью учение Оригена о предсуществовании душ, но выскажет мысль о том, что «дух человеческий сотворен не во времени, но в вечности Божией, «прежде времени», на само границы его, хотя он и предназначен для временного бытия, в которой и вступает в урочный срок». По разъяснению богослова Владимира Лосского, сомнительному учению протоиерея Сергия Булгакова о том, что человеческий дух сотворен Богом в вечности нужно противопоставить обратное положение – «человеческий дух создан во времени, хотя и предназначен для вечной жизни». Верная апостольской вере и Священному Преданию Православная Церковь отвергла учение о. Сергия Булгакова о предсуществовании человеческого духа в вечности Божией, ибо наш человеческий дух – это тварный дух, сотворенный Богом и получивший начало бытия в определенный момент времени, но предназначенный для вечной жизни в Боге и с Богом. Своеобразная софианская антропология протоиерея Сергия Булгакова ближе неоплатонизму и гностицизму, Плотину, Якобу Беме и Шеллингу, чем Библии и патристике, она стирает грань между временем и вечностью, делает человеческий дух совечным Богу. Вслед за немецким философом Шеллингом и русским мыслителем Л.П. Карсавиным, о. Сергий Булгаков в различных своих книгах – от «Света Невечернего» до «Невесты Агнца» – высказал абсурдную мысль о том, что человеческий дух, имеющий начало своего бытия в вечности Божией, свободно согласился на свое сотворение – имел возможность выбирать и волеизъявлять прежде своего бытия. В книге «Невеста Агнца» о. Сергий Булгаков утверждал, что акт нашего сотворения Богом есть и акт нашего самосотворения, ибо свобода премирна, предвечна и претварна, она не возникает и не начинается, но в этих суждениях о нетварной и премирной свободе Булгаков, во-первых, неоригинален – он высказывает мысль, бытующую в гностической теософии – от древних гностиков до Шеллинга, Карсавина и Бердяева, а во-вторых – это гностическое воззрение глубоко чуждо Православной Церкви, оно искусственно отрывает от Бога премирную и предвечную свободу – свойство предвечного Бога, абсурдно перенося ее на сотворенных созданий – в частности на человека. По воззрению протоиерей Сергия Булгакова, премирная и нетварная свобода не софийна, «она стоит вне софийной детерминированности в бытии», но в этих суждениях Будгакова наблюдается сразу две догматические ошибки, во-первых, премирная, нетварная и безмерная свобода от вечности принадлежит Богу и является Его неотъемлемым свойством, она соединена с Его благостью и премудростью, являясь святой и софийной, во-вторых, тварный мир не детерминирован в своем онтологическом основании, как думает Булгаков, а основан на свободной воле Бога Творца – Бог возжелал и сотворил Ангелов, вселенную и людей, став Творцом неба и земли, в основе бытия мироздания лежит любовь Бога и Его абсолютно свободная и благая воля, кроме того, свободой обладают сотворенные Им создания – Ангелы и люди. По проницательному наблюдению В. Зеньковского, тайна свободы и возникновения зла – это ахиллесова пята метафизики всеединства и всех софиологических систем, а потому, если Православная Церковь связывает тайну грехопадения с тем, что треть Ангелов во главе с Люцифером на небе, а Адам м и Ева на земле использовали свою свободу для самоутверждения и богоотступничества – восстали на Творца своего и отпали от Бога, нарушив Его святую волю, то Булгаков утверждал, что зло есть не только плод тварного самоопределения, но и более того – истоки зла коренятся в самой тварности, но тем самым виновность за падшесть мира и за все скорби и трагедии в истории переносятся на Бога Творца и это делает немыслимой и невозможной теодицею. В своей книге «Свет Невечерний» Булгаков изложил «странную теорию зла» (как ее охарактеризовал В. Зеньковский), гласящую, что зло – это «хаотизирующая сила», исходящая из небытия – по всей видимости слово «небытие» Булгаков понимал не в библейском, а в соловьевском смысле – не как ничто, а как древний хаос из поэзии Тютчева и Соловьева, как «потенциальную мощь». Митрополит Сергий Страгородский указывал на то, что о. Сергий Булгаков считал, что человек изначально Божественен и является «сотворенным Богом», но это воззрение ложное – оно противоречит Священному Писанию, где слова Христа «вы – бои и сыны Всевышнего» (Ин.10:34) – это призыв к духовному подвигу во имя обожения – высшей цели нашей жизни, кроме того, если человек изначально Божественен, то возникает вопрос – как он может пасть? Протоиерей Сергий Булгаков желал видеть в человеке с самого его сотворения «богочеловеческое существо» и царя всего творения – горнего и дольнего, «ипостась тварной Софии», но если бы человек был изначально Божественен, то он не мог бы пасть, ибо благость и святость – вечные свойства Бога, тем самым Библия и драма всемирной история лучше всех самых изощренных богословских аргументов опровергают догматические заблуждения Булгакова.
Размышляя о духовных исканиях и религиозно-философском наследии протоиерея Сергия Булгакова невозможно обойти его учение о Софии – софиологию. Возвышенное греческое слово «София» означает «мудрость», «премудрость», оно встречается в Священном Писании в двух богословских смыслах: во-первых, премудрость – одно из вечных свойств Божиих, ибо сказано, что «Бог един премудр» (Рим.;14:26), тем самым премудрость в абсолютной полноте и в равной мере принадлежит каждой Ипостаси Святой Троицы – Отцу, Сын и Святому Духу, а во-вторых, в Библии сказано об Ипостасной Премудрости – предвечном Боге Слове, Божественном Логосе воплотившемся и вочеловечившимся – апостол Павел провозглашает: «мы проповедуем Христа, Божию Силу и Божию Премудрость» (1Кор.;1:23–24). Богословские писания святых отцов Церкви и все православное богослужение проникнуто благоговейной молитвенной мыслью о том, что Христос Богочеловек есть предвечная Премудрость Божия, Зиждительное Слово и Источник премудрости, единосущный и равночестный Безначальному Уму – Богу Отцу, и животворящему Святому Духу – Богу Освятителю и Утешителю. Но боговдохновенная истина о том, что Христос есть Ипостасная Премудрость и Сила Божия, наш единственный Спаситель и единственный Посредник между Богом и человечеством стала камнем преткновения для протоиерея Сергия Булгакова. Очарованный грезами о Софии как о душе и сущности мира, навеянными произведениями В.С. Соловьева и Павла Флоренского, Якоба Беме и Пордеджа, Булгаков бросил все свои силы на то, чтобы доказать, что Премудростью Божией в Библии именуется не Христос, но идеальная основа миротворения, тем самым искажая сами основы христианской веры. Как известно учение протоиерея Сергия Булгакова было осуждено Архиерейским собором 30 октября 1935 года, а в соборном определении было сказано, что софиология «не имеет достаточного обоснования для себя ни в слове Божием, ни в творениях святых отцов Церкви», тем самым учение о Софии о. Сергия Булгакова не церковно и не согласуется с учением и Преданием Православной Церкви, вносит столько произвольного в понимание основных догматов веры, что напоминает скорее гностицизм, чем христианское Богомыслие, «хотя и оперирует (как и гностицизм) привычными для христиан понятиями и терминами». Как тонко подметил митрополит Сергий Страгородский: «гностики же искали философского познания, а так как откровенное учение о Боге непостижимом не давало конкретного материала для их философских построений, то недостающее гностики заполняли воображением, придавая невидимому, безобразному бытию воображаемые чувственные образы. Получалась иногда грандиознейшая по размаху поэма, поражающая глубиной и красотой. Но это была не истина, а воображение, «прелесть», обман и самообман… Особая опасность этой прелести была в том, что она прикрывалась терминами и понятиями, заимствованными от Церкви… Система Булгакова создана тоже не только философской мыслью, но и творческим воображением… По учению Булгакова, во Святой Троице, кроме трех ипостасей, нужно различать Софию, Премудрость Божию. София есть от века присущая Богу мысль Божия о тварном мире, идеальный образ мира. А так как мысль Божия не может оставаться только мыслью без осуществления, только призраком бытия, то и София есть духовная реальность, существо и притом живое. София не только предмет любви Божией, но и отвечает Богу любовью, любит Бога. Как живое существо, способное духовно любить, София должна бы иметь сознание, ипостась. Булгаков сначала так и учил, всячески оговаривая, что это ипостась иного рода, отличная от трех ипостасей Божества. Но и при всех оговорках это значило уже явно отрицать христианское учение о Пресвятой Троице. Теперь Булгаков отождествляет Софию с не-ипостасной «усиа», с существом Божиим». Характерной чертой богословия о. Сергия Булгакова – нехватка отрешенности от земных образов мышления, недостаточная аскеза богословской мысли и преобладание катафатики над апофатикой – это четко подметили как Владимир Лосский в его «Споре о Софии», так и Николай Бердяев в его книге «Русская идея». В своем Богомыслии и учении о Софии Булгаков более опирался на Платона, В.С. Соловьева и Павла Флоренского, а не на Библию, его учение о Софии и ее падении, о ее пленении демонической силой и освобождении Логосом, соединяющим в Себе небесную и земную Софию – яркий образец софийной мифологии, характерной для гностиков с их мифом о Софии Ахамот, бесконечными эонами и сизигиями, все это – плод творческого воображения и мифопоэтической фантазии. Разрабатывая софиологию как учение о связи Бога Творца и космоса, обращаясь к Библии, «Диалогам» Платона и поэзии Владимира Соловьева, о. Сергий Булгаков дал весьма расплывчатое определение Софии, она – душа мира и источник всей жизни во вселенной, энтелехия космоса, связующая всю мировую множественность многоликое, но субстанциально единое начало. Библейское чувство онтологической дистанции между Творцом и Его творением Булгаков стремился дополнить учение о глубокой связи Бога и космоса, разрабатывая скорее платонический, чем христианский подход к Софии. Для протоиерея Сергия Булгакова София – это «живая связь между Богом и миром», «София светится в мире как первозданная чистота и красота мироздания, в прелести ребенка и в дивном очаровании зыблющегося цветка, в красоте звездного неба и пламенеющего солнечного восхода… И эти лучи софийности в природе именно и составляют притягательность «естественного» состояния, которое в действительности есть выше-естественное, сверхприродное по отношению к теперешнему состоянию твари». По учению о. Сергия Булгакова, весь мир софиен в своей онтологической основе, но вследствие грехопадения пребывает в хаотическом состоянии – бытие сместилось с его метафизического центра – отпало от Бога, смерть и тление – горькое следствие греха и болезнь бытия, антисофийное состояние мира. Весь мир представляет собою художественное воспроизведение предвечных идей Бога, образующих небесную Софию, но процесс воплощения замысла Творца проходит мучительно и драматично. По аналогии с Платоном, различавшим Афродиту Небесную и Афродиту простонародную, о. Сергий Булгаков различал небесную и нетварную Софию – славу Божию, замысел Творца о мире и идеальную сущность мира, и земную Софию – душу мира пребывающую в становлении – не только человек, но и душа мира отпала от Бога – «больна демонским одержанием». История – это драматичный путь возвращения к Богу – в софийности истории лежит гарантия ее оправданности и осмысленности, а человек – носитель Софии и ее инструмент – в лице человека и через человека мир проходит путь разрыва единства с Богом через грехопадение Адама и «покорение суете» к возвращается к Богу – в «разум Истины». По слову протоиерея Сергия Булгакова, София, «приемля в себе откровение тайн Божественных, вносит чрез себя и для себя различение, порядок, внутреннюю последовательность в жизни Божественного Триединства, она воспринимает единое и всецелое Божество как триипостасное – Отца, Сына и Святаго Духа». «Как приемлющая свою сущность от Отца, София есть создание и дщерь Божия; как познающая Божественный Логос и Им познаваемая, она есть невеста Сына («Песнь Песней») и жена Агнца (Новый Завет, Апокалипсис); как приемлющая излияние даров Св. Духа, она есть Церковь и вместе с этим становится Матерью Сына, воплотившегося наитием Святого Духа от Марии, Сердца Церкви, и она же есть идеальная душа твари, красота. И все это вместе: Дочь и Невеста, Жена и Матерь, триединство Блага, Истины, Красоты, Св. Троица в мире, есть божественная София. Вторая Ипостась, Христос, преимущественно обращен к Софии, ибо он есть Свет мира, Им же вся быша, и, воспринимая лучи Логоса, сама София становится Христософией, Логосом в мире и, как Он, любима в Отчей ипостаси, изливающей на нее дары Святого Духа». Анализируя софиологию о. Сергия Булгакова и его учение о двух Софиях – небесной и земной, В. Зеньковский отмечал, что Булгаков часто смешивает два аспекта Софии – то ставит ее вне мира и вне Бога, то говорит о ее космичности и Божественности, то видит в ней субстанцию и душу мира, то называет ее «четвертой ипостасью», а в своей книге «Агнец Божий» отождествляет ее с «природой Бога», называет «всеединством» и «божественным миром».
Критикуя учение о Софии С.Н. Булгакова в своей книге «Смысл жизни» князь Евгений Трубецкой писал, что София как высший идеал и замысел Бога о мире не есть субстанция и сущность мира, и выступил против пантеистического понимания Софии как души мира в философии В.С. Соловьева и гностического понимания Софии в софиологии С.Н. Булгакова, утверждавшего, что София – это посредница между Богом и миром, а также излагавшего типично гностическую мифологему о грехопадении Софии как души мира: «Прежде всего глубоко не удовлетворительно то учение, которое определяет божественную идею как субстанцию всего становящегося, а мир во времени – как явление этой субстанции. Такое понимание идеи встречается у Соловьева, у которого оно, впрочем, не выдержано, не доведено до конца, и в еще более резкой форме – у С. Н. Булгакова: по мнению последнего весь мир божественных идей, или иначе говоря, сама св. София относится к миру во времени, как natura nalurans к natura naturata. Очевидно, что человеческая свобода да и вообще свобода твари при этих условиях обращается в ничто. Если божественный замысел обо мне есть моя субстанция или сущность, я не могу не быть явлением этой сущности. Хочу я или не хочу, я во всяком случае таков, каким меня замыслил Бон все мои действия – все равно добрые или злые – суть порождения этой сущности – явления божественной Софии. Очевидно, что учение это делает св. Софию виновницею зла: ибо, если мое я – только ее частичное явление, - мое самоопределение ко злу есть ее самоопределение. Так оно и выходит у С. Н. Булгакова. У него зло изображается как некоторое состояние Софии, - результат ее внутреннего распада; по его мнению «состояние мира хаокосмоса, в стадии борьбы хаотической и организующей силы, понятно лишь как нарушение изначального единства Софии, смещение бытия со своего метафизического центра, следствием чего явилась болезнь бытия, его метафизическая децентрализованность; благодаря последней, оно ввержено в процесс становления, временности, несогласованности, противоречий, эволюции, хозяйства». Иначе говоря, София, как душа и сущность мира, переживает некоторое «метафизическое грехопадение», «метафизическую катастрофу, в результате коей она распадается надвое: «подобно тому, как у Платона различается Афродита Небесная и Афродита Простонародная, - также различаются и София Небесная, вневременная, и София эмпирическая и историческая». Как согласить эти утверждения с христианским учением о Премудрости, сотворившей мир? Если Премудрость есть неотделимая от Божества сила, то ее распад есть как бы внутренний распад самого Божества, ее грехопадение есть катастрофа внутри самой божественной жизни. Тем самым рушится вся христианская теодицея: ибо допущение греха и катастрофы в Софии, очевидно, не есть оправдание творческого акта Божества, а тяжкое против него обвинение. Пытаясь выйти из этого затруднения, С. Н. Булгаков впадает в новую, чреватую последствиями, ошибку. Он мыслит Софию по–гностически, изображает ее в виде самостоятельного зона. По его мнению, «София обладает и личностью и ликом, есть субъект, лицо или, скажем богословским термином, ипостась; конечно, она отличается от Ипостасей св. Троицы, есть особая, иного порядка, четвертая Ипостась. Она не участвует в жизни внутрибожественной, не есть Бог, и потому не превращает триипостасности в четвероипостасность, троицы в четверицу». Быть может, и в самом деле С. Н. Булгакову удается здесь избежать упрека в «четвероипостасности»; но зато в этом учении есть другое — не менее важное гностическое уклонение от христианского учения: София–Премудрость, превращенная в четвертую Ипостась и в качестве таковой выведенная за пределы божественной жизни, перестает быть неотделимей от Бога силой или качеством, Премудрость, подверженная «катастрофам», может от Него отпасть; по С. Н. Булгакову, она – тот мировой демиург, который может даже стать повинным «суете тления». Если так, то Бог может во времени утратить Премудрость, лишиться ее и затем вновь приобрести ее через победу над грехом. Есть ли это существенная, субстанциальная утрата? С. Н. Булгаков мыслит Софию как субстанцию и потому должен был бы отвечать утвердительно на этот вопрос; но это значило бы признать, что Бог вовлекается во временной процесс, изменяясь в существе своем, лишается полноты и вновь ее обретает, растет и умаляется во времени. Остается, стало быть, допустить противоположное, что грехопадение Софии не влечет за собою какой-либо существенной утраты для божественной жизни. Но, если так, то какое же право имеет эта «четвертая Ипостась», внебожественная и подверженная падениям, на высокое наименование божественной Премудрости?». С глубокой богословской рассудительностью Е.Н. Трубецкой заметил, что в христианском понимании Святой Софии – Премудрости Божией, во-первых, провозглашается, что между Софией и миром существует онтологическая дистанция – тем самым устраняется соблазн пантеизма, а во-вторых, в качестве вечного свойства Божиего она не может отпасть от Святой Троицы: «Не очевидно ли, что в ней христианское учение мыслит не только неотделимую от Бога силу, но и неотъемлемое от Него качество! Бог не может ни стать, ни перестать быть Премудрым, потому что Премудрость принадлежит Ему от века: она не может отпасть или отделиться от Него, как не может отделиться от Него полнота, могущество или благость. Во всем, что С. Н. Булгаков учит (вслед за Соловьевым) о ее отпадении, распаде или внутренней катастрофе, чувствуются следы непобежденного гностицизма платоновского или даже шеллинговского типа. В особенности это заметно в его изображении Софии как особого существа, занимающего среднее или посредствующее положение между временем и вечностью, наподобие «Демиурга» из Платонова «Тимея». Учение это в корне противоречит основному началу христианского жизнепонимания, которое признает лишь единого и единственного посредника между Богом и человеком, а стало быть, между Богом и тварью вообще – Богочеловека Иисуса Христа. Действительным посредником может быть только такое существо, которое сочетает в себе полноту вечной божественной жизни с высшим совершенством тварного, человеческого естества. София в понимании С. Н. Булгакова Божественной полнотой не обладает: вечность ей не принадлежит. Как же может София, так понимаемая, заполнить пропасть между Богом и тварью, если она в свою очередь отделена от Бога целою пропастью?». Если бы Святая София отпала от Бога, то она изменилась бы в Своем Существе – не могла бы быть Премудростью Божией, кроме того, о грехопадении Софии сказано только в гностических текстах, но нет никаких оснований в Священном Писании и Священном Предании. Внимательно изучив Священное Предание, протоиерей Георгий Флоровский писал, что «вплоть до XV века под именем Премудрости разумели в Византии Христа Слово Божие», а иные трактовки Софии относил к «возбужденному религиозному воображению», вызванному западными влияниями – прежде всего на иконопись на Новгорода, далекого от «традиционного христологического реализма». По справедливому умозаключению митрополита Антония Мельникова «именно на средневековом Западе, а не в Древней Руси, следует искать корни софиологического древа, побегами коего явились учения В.С. Соловьева и протоиерея С. Булгакова».
В книге «Новое учение о Софии Премудрости Божией» святитель Серафим Соболев подверг блестящей и всесторонней догматической критике софиологию о. Сергия Булгакова, убедительно показав, что его учение о Софии противоречит догматам Церкви, Библии, патристике и православному миросозерцанию, являясь модернизмом – нововведением, проникнутым гностическими тенденциями, столь отчетливо звучащими в сочинениях Якоба Беме и Шеллинга, Владимира Соловьева и Павла Флоренского: учения Булгакова и Флоренского о Софии нет ни в Священном Писании, ни у святых отцов Церкви. Правда, протоиерей Булгаков и священник Флоренский делают попытки обосновать свое учение на свидетельствах Божественного Писания и святоотеческого учения. Но мы уже знаем, что все эти попытки совершенно беспочвенны... Не имея возможности в учении нашей Церкви найти основу для своего собственного учения о Софии и в частности, как о посредстве, чрез которое Господь сотворил мир, он ищет ее в философии Платона1466 и даже в каббалистическом учении. Здесь, в вопросе о творении Богом мира посредством Софии, между учением о. Булгакова и учением Каббалы наблюдается очень большое сходство. Но еще большее сходство в учении о Софии наблюдается у о. Булгакова, а также и о. Флоренского с гностицизмом и в особенности с учением гностиков валентиниан. В гностицизме и находится самое главное основание для учения о Софии протоиерея Булгакова и священника Флоренского. Поэтому в введении нашей настоящей книги по обследованию софийного учения, мы говорили, что исходной мыслью последнего является учение гностиков о посредстве между Богом и миром. К тому же, по словам о. Флоренского, в этом посредстве, чрез которое соприкасается или соединяется Бог со всем существующим, и заключается весь смысл великого софийного существа, т.е. Софии. Итак, основой данного учения о. о. Булгакова и Флоренского является не учение Церкви, а гностическая мысль о посредстве, без которого Бог будто не может иметь соприкосновения с тварью. Эта гностическая мысль о посредстве содержится в основе учения ;. Булгакова о творении, о воплощении и о вознесении Господа… Но эта гностическая мысль является ложной. Таким она делает и все софийное учение о. о. Булгакова и Флоренского. Этою исходною, основною мыслью объясняются те бесчисленные противоречия, которые наблюдаются в учении протоиерея Булгакова… Заявляя в одном из своих сочинений, что Божественная София есть не ипостась, а ипостасность, о. Булгаков в другом месте утверждает совсем иное, говоря, что София есть четвертая ипостась. В своем очерке «Ипостась и ипостасность» протоиерей Булгаков говорит, что «Премудрость Божию – надо строго отличать от сущности Божией или природы». А в своей книге «Агнец Божий» София и Усия – (сущность Божия или Божественная природа) им отождествляются. Протоиерей Булгаков свидетельствует, что София не есть тварь: и тут же говорит, что София есть «создание и дщерь Божия». В своей книге «Свет невечерний» о. Булгаков учит, что «София не имеет своей собственной мощи, но получает ее от Бога». А в своем сочинении «Купина Неопалимая», а также и в других своих сочинениях он определяет Софию, как «творческое» или миротворческое начало… В определении о. Булгаковым Софии, как Усии, мы видим еретическое учение, уничтожающее основной христианский догмат о Святой Троице. В софийном учении о сотворении Богом мира, при содействии гностического посредства – Софии, искажается православное учение о творении, почему это софийное учение, как гностическое, нужно назвать еретическим. В учении о. Булгакова о воплощении, точнее – об образе соединения во Христе двух естеств, – уничтожается православное учение о воплощении и заменяется учением гностического характера о воплощении Софии.В учении протоиерея Булгакова по поводу догматического определения VI Вселенского Собора о двух волях и действиях во Христе, последнее им отвергается и заменяется еретическим софийным учением, что «воля и энергия есть проявление жизни духа». В учении того же о. Булгакова о вознесении уничтожается православный о сем догмат, который заменяется еретическим учением гностического характера о пребывании вознесшегося Господа одесную Отца не с человеческим прославленным телом, а лишь с идеальным его образом – Софией». Здесь уничтожается и православное учение нашей Церкви о загробном блаженстве святых людей после страшного суда Христова с воскрешенными и прославленными своими телами в небесном царстве Святой Троицы; а также здесь искажается православный взгляд на таинство Евхаристии».
Несмотря на все попытки протоиерея Сергия Булгакова оправдаться и заявления о том, что как священник он исповедует все догматы Православия, неоспоримым фактом остается то, что его учение о Софии имеет не церковный и христианский, а скорее гностический и платонический характер – не случайно он ссылается на Владимира Соловьева, Платона и Плотина. По учению о. Сергия Булгакова, небесная София есть Вечная Женственность, воспетая Гете, Соловьевым и Вячеславом Ивановым, она – Небесная Афродита Платона и Плотина, особое, личное и ипостасное существо. В книге «Свет Невечерний» Булгаков писал: «София обладает личностью и ликом, есть субъект, лицо или, скажем богословским термином, ипостась; конечно, она отличается от Ипостасей Святой Троицы, есть особая, иного порядка, четвертая ипостась». В последующем своем богословском творчестве протоиерей Сергий Булгаков истолковал Софию как вечную славу Божию и первообразы и архетипы творения в уме Бога, а в книге «Агнец Божий» определил Софию как предвечную человечность Бога и Божественную Сущность Трех Ипостасей – «Усию», но здесь возникает целый ряд богословских проблем, ибо если небесная София есть Сущность Божия и одновременно предвечная человечность Бога и Его замыслы о сотворенном мире, то это означает, что Бог единосущен человеку и вселенной, тем самым мы приходим к пантеизму – отождествлению Бога и мира, а если истолковываем Софию как «четвертую ипостась», то тем самым мы приходим к отрицанию православного учения о Святой Троицы. Митрополит Сергий Страгородский писал, что хоть Булгаков и считал Софию – единой Божественной Сущностью, присущей всем трем Ипостасям, но он различал самооткровение второй Ипостаси – Логоса, когда София является Логосом и Премудростью в собственном смысле, и самооткровение третьей Ипостаси – Святого Духа, когда София является Славой Божией – для православного сознания неожиданно это присвоение Булгаковым Софии, как Славы Божией, одному Святому Духу, ибо Церковь провозглашает, что слава Божия – единая, общая и нераздельная слава трех Лиц Святой Троицы. Как уточнил Владимир Лосский, библейские тексты свидетельствуют, что слава Божия относится ко всем Лицам Святой Троице, а утверждение о. Сергия Булгакова, что Слава Божия соответствует только освящающему действию Святого Духа, показывает, то он не различает Лица, сообщающего славу (Святой Дух) от самой славы, «воссиявающей от общей природы Святой Троицы». Размышляя о суде, который Православная Церковь произнесла над учением о Софии протоиерея Сергия Булгакова, Владимир Лосский писал в своей книге «Спор о Софии»: «автор «Света Невечернего» прошел долгий и трудный путь, приведший его к церковным стенам. И Церковь с радостью приняла пришедших, лобызая намерение, взирая на устремление их мысли к Истине и снисходя к несовершенствам, к неточностям и даже ложным мнениям, которые должны были бы постепенно изжиться и отпасть сами собой, как ненужная шелуха, при дальнейшем возрастании обоих богословов в Церкви. Исполнился почти двадцатилетний срок – от «Света Невечернего» к «Агнцу Божию». Первая книга – философа устремляющегося к полноте ведения Истины в Церкви, вторая – пресвитера Церкви, плененного своей философией и извращающего ради нее православное учение, восставая против Отцов. Исполнился срок созревания, после которого Церковь должна была произнести свой суд над богословским делом о. С. Булгакова… Нестерпимо трудно отказаться от «труда всей своей жизни». Но Истина выше не только труда всей жизни, но и труда жизни всего человечества, всех борений, мучительных исканий, слез и крови человеческой истории. Она одна может «сделать нас свободными» от рабства этому труду: Когда о. Сергий Булгаков пришел к стенам Церкви, не отрекся ли он без колебания от труда, превышающего не одну жизнь, – от 500-летнего труда гуманизма с его трагической судьбой? «Вы шли хорошо; кто остановил вас, чтобы вы не покорялись Истине?» (Гал.5:7). Пусть не говорит о. Сергий Булгаков, что теперь перед ним «и догматически закрываются двери Матери Церкви». Двери эти всегда открыты для всех. Закрыть их может только горделивое упорство его большого, но ослепленного ума… Сын Церкви не раб своей природы, не пленник своей воли, не узник философской системы – плода своего собственного творчества. «К свободе призваны мы», хотя и труден крестный путь самоотрешения, ведущий к этой благодатной свободе. Но «все можем во укрепляющем нас Господе Иисусе», Его же Имя да укажет отцу Сергию Булгакову путь, которым ему следовать». Глубокое, беспристрастное и вдумчивое изучение богословского наследия о. Сергия Булгакова приводит к печальному выводу – библейские стихи о премудрости и славе Божией, святоотеческое учение о Святой Троицы и первообразах в творческой мысли Бога, о различии Божественной Сущности и Божественных энергий Булгаков интерпретирует по-своему – в софианском смысле, в отрыве и противоречии с догматами Церкви и святоотеческим Преданием. С херувимской зоркостью исконно хранящая Вселенскую Истину Православия наша святая Церковь не могла молчать, когда возникло новое учение о Софии – Премудрости Божией, где истина православной веры смешана с ложью, а потому – Церковь изобличила гностический характер софиоологии о. Сергия Булгакова, она не закрыла перед ним свои двери, но призвала его к покаянию – умоперемене и исправлению своего Богомыслия в строгом согласии с церковным Богомыслием – библейским, апостольским и святоотеческим. Протоиерей Сергий Булгаков полагал, что «в софийном миропонимании лежит будущее христианства», но убедительная, мощная и неоспоримая догматическая критика митрополита Сергия Страгородского, богослова Владимира Лосского и святителя Серафима Соболева, показала, что учение В.С. Соловьева, Павла Флоренского и Булгакова скорее ближе гностикам, Платону и Плотину, чем Библии и патристике, оно догматически несовместимо с Православием, а многовековой опыт истории Церкви красноречиво свидетельствует, что можно богословствовать без Софии, но во Христе, ибо Сам Христос есть предвечный Логос и истинная София. Когда читаешь богословские произведения о. Сергия Булгакова, то отчетливо понимаешь, что ему не хватало аскетической строгости мысли и апофатической настроенности Богомыслия, а его отношение к Священному Писанию и Священному Преданию было весьма вольным и избирательным – он привык выборочно цитировать строки из святоотеческих писаний и произвольно трактовать стихи Библии, зачастую не заботясь о согласии своих экзегетических опытов с толкованием святых отцов Церкви. Если говорить о истинно православном и строго церковном учении о Софии, то, вслед за апостолом Павлом, следует исповедовать Софией – Ипостасной Премудростью и Силой Божией – Самого Иисуса Христа, а если говорить о премудрости как о качестве, то она – вечное свойство Божие, совершенным и всецелым образом присущее трем Ипостасям – Отцу, Сыну и Святому Духу, также «Премудрость» мы можем рассматриваться, вслед за святым Дионисием Ареопагитом, как одно из святых имен Божиих.
В последние годы жизни протоиерей Сергий Булгаков, переживший мучительную операцию на горле, продолжал свое иерейское служение – по милости Божьей голос стал понемногу возвращаться – огромными усилиями воли он научился тихо говорить и служил ранние Литургии, продолжал читать лекции по догматическому богословию, не касаясь своего модернистского учения о Софии, вел пастырские беседы и писал «Опыт догматического истолкования Апокалипсиса святого Иоанна Богослова». Мирные дни его жизни и трудов продолжались недолго – вскоре грянула вторая мировая война, коснувшаяся и Парижа. По свидетельству монахини Елены: «Многие покидали столицу и уезжали на юг Франции. Отец Сергий вместе с семьей твердо решил оставаться на месте и переносить любые страдания, которые выпадут на их долю… Война возбуждала во всех и в самом отце Сергии непрестанные вопрошания, но он не мог прикрывать бездну неизвестности призрачным покрывалом. Поэтому он часто отвечал на эти вопросы безответностью. Однако вера и любовь помогали ему решать встающие трагические проблемы; он искал ответы в своем личном духовном опыте, в откровении о страданиях Христа». Мучительно переживая страдания невинных детей – жертв страшной и беспощадной войны, о. Сергий Булгаков задумывался о проблеме теодицее, волновавшей всех совестливых людей – от Иова до Достоевского – его модернистское учение о Софии не могло дать ответов на горькие, обжигающие сердце и животрепещущие вопросы, он обращался с молитвенными вопрошаниями к Богу и обрел ответ – евангельский образ страждущего Христа Богочеловека, страдающего в мире, с миром и за мир, стал ответом на вопрос о теодицее. По своему складу души протоиерей Сергий Булгаков был русским интеллигентом, взыскующим правды, он сочетал в своей глубокой и многогранной личности ученого и интеллектуала, обладающего философским складом ума, и священнослужителя – иерея Божьего, в тайне сердца своего вынашивающего идею «монашества в миру», осуществляющего напряженный пастырский и молитвенный подвиг, самоотверженно служащего Богу в самой «гуще мира». В трагические годы второй мировой войны, перенесший многие страданий и ослабленный операцией, лишивший его голосовых связок, находящийся в возрасте семидесяти лет о. Сергий Булгаков не страшился скорбей, которые могли выпасть на его долю, но чутко реагировал на страдания окружающих и утешал страждущих, осуждал бесчеловечную идеологию фашизма, внимательно следил за ходом событий на отечественном фронте и горячо молился за Россию. По свидетельствам современников протоиерей Сергий Булгаков своей пастырской жизнью и отзывчивостью сердца к страдающим людям, обреченным фашистами на гибель, вдохновлял своих духовных детей на служение Богу и страждущим: «Его духовная дочь – мать Мария (Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева) вместе со своим юным сыном Юрием, друг и сподвижник, духовный сын отца Сергия – священник Димитрий Клепинин отдали все свои силы, всю свою самоотверженную любовь и энергию на защиту людей, и особенно детей, от злодеяний фашизма. Они бесстрашно боролись – наравне с участниками французского Сопротивления – вплоть до своей героической смерти в фашистских лагерях…». Всей душой пламенно любя Россию, о. Сергий Булгаков молился за Россию и искренне радовался ее успехам на фронте, но дожить до светлого и радостного дня победы ему было не суждено. В последний год своей жизни протоиерей Сергий Булгаков все острее предчувствовал приближение смерти, а в памятный день Святого Духа – 5 июня 1944 года – он с духовным подъемом служил Божественную Литургию на греческом языке, а после богослужения он говорил так, словно это была его прощальная беседа и исповедь. Предчувствия о. Сергия Булгакова сбылись – 13 июля 1944 года он скончался и душа его отошла в иной мир, а перед смертью его лицо стало меняться – оно преобразилось и стало удивительно просветленным. Протоиерея Сергия Булгакова облачили в ризу и, согласно его завещанию, положили в его гроб горсть родной русской земли, взятой о. Сергием с могилы его сына Ивашечки и зашитой в ладанку, и горсть святой земли из Гефсимании, хранящейся под иконами. Похоронили о. Сергия Булгакова на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа 15 июля 1944 года, а митрополит Евлогий Георгиевский, знавший драгоценные качества Булгакова как высокодуховного и интеллигентного пастыря Церкви, произнес прощальную речь над его могилой: «Ты был не понят, обвинен. Быть может, это было вписано в твою судьбу, так как твое богословие являлось плодом не только твоего мышления, но также и скорбных испытаний твоего сердца. ... Дух Святой преобразил в душе твоей Савла в Павла. Ты был истинным христианским мудрецом, учителем жизни, поучавшим не словом только, но и всем житием своим, в котором – дерзаю сказать – ты был апостолом». Так завершился земной путь протоиерея Сергия Булгакова – выдающегося русского религиозного философа, ученого и богослова, прошедшего долгий и тернистый путь от марксизма к идеализму и Православию, кающегося интеллигента, изобличившего кризис светского гуманизма и ставшего священнослужителем, молитвенника, труженика и подвижника, ощущающего, что наша жизнь протекает в преддверии вечности, мученика мысли, бьющегося над страшными, вековечными и проклятыми вопросами, и нашедшего всеразрешающий ответ не в учении о Софии, а в евангельской Личности Иисуса Христа.
Духовные искания и наследие С. Н. Булгакова
© Copyright: Руслан Игнашкин, 2024
Свидетельство о публикации №224022900466
Свидетельство о публикации №224022900466
Рецензии