Нетрадиционный метод

В неврологическом отделении детской больницы стихли голоса́. Никого не встретить в коридорах и в игровых комнатах.
До четырёх часов дня здесь воцарился тихий час.

В кабинете заведующей отделением – Валентины Макаровны Лузгиной – возле стола на стульчике сидит грустная женщина с потухшим взором. Мать тринадцатилетнего Саши Пинчер тяжко вздыхает и смущённо качает головой, общаясь с Лузгиной.

— Лена! – обращается к матери мальчика Лузгина, — хоть на дворе и 2001-й год, но помимо современных методов исследования мы придерживаемся и нетрадиционных...

Зазвонил телефон. Лузгина сбивчиво заговорила, с кем-то споря и сердясь на незримого собеседника. В завершении своего неистовства она швырнула трубку и продолжила:

— Ле-ена! – свирепеет Лузгина, краснея лицом, и русая чёлка каре́ содрогается, — я настаиваю на нетрадиционном методе.
— Я понимаю, – вздыхает женщина, и низкий пучок смоляных воло́с над её напряжённой шеей вздрагивает. — Вы, Валентина Макаровна, прежде настаивали на консультации у специалистов… этих…, – тут женщина кашлянула и запнулась.
— Да-да, у специалистов нетрадиционной диагностики. И не надо смущаться, дорогая моя! – напирает на ссутулившуюся женщину дипломированный специалист.
— Я не возражаю, в целом, – спотыкаясь мыслями, выбирает слова́ собеседница.
— Мы должны знать, что у Сашеньки. Его хромота, его деревянная походка… О чём я говорю?! Ты сама всё понимаешь!

Вновь в разговор встрял телефонный звонок, и Лузгина отвлеклась. После беглого разговора на повышенных тонах и повторного броска трубки на аппарат, она продолжила:

— Почему ребёнок периодически целиком не опирается на правую стопу́ при ходьбе? Разобраться с этим помогут эксперты в области нетрадиционной диагностики! До их консультации ни о каких таблетках речи быть не может.
Да и от чего лечить-то?! Мы должны знать.

Елена Васильевна Пинчер – молодая женщина с красными глазами и землистым цветом лица́ – горестно вздыхает и сморкается в карманную тряпицу.

— Сто́ит это не дорого, моя дорогая, – картавит хозяйка отделения. — Будет восемь асов. Каждый из них берёт по пятьдесят долларов, значит, на всё про всё — пятьсот долларов, – холодно ухмыляется она. — Я беру себе сотню, разумеется. За организацию мероприятия. И да, – уверенно продолжает наседать на Пинчер пятидесятилетняя женщина с пылающим румянцем на одутловатых щеках, — стол накрыть, конечно, чтобы выпить-закусить в конце всего. Без пяти звёзд под отличную закуску – не обойтись.
— Горячка белая, хоть пили много красного, – раздражённо и себе под нос фыркнула Елена Пинчер.
— Не поняла…

Снова зазвонил телефон, и пальцы деловой руки, украшенные перстнями, вцепились в трубку.

Разговор, состоявшийся у Лузгиной, – посреди бесчисленных её кактусов, примул и фикусов в горшочках с раскидистой хамедоре́ей в большой кадке на полу, – казалось, могла слышать даже постовая медсестра из дальнего крыла отделения.
Но той не было на месте. А Елена Пинчер, закончив тягостное общение с врачом, проскользнула по отделению как тень. Прошла по коридору как лунатичка, смотря впереди себя ничего не видящими впавшими глазами и, подойдя к палате, вернулась к своему сыну.

В первой ординаторской “восьмёрки”, – как называют это отделение сами врачи, – присутствуют два сотрудника. Один из них – молодой врач-невролог в галстуке-бабочке под узкой бородкой. Вторая – женщина в года́х – кряжистая и медлительная невролог с убранной заколками копной седых волос на маленькой головке.

— Макароновна хочет экспертам Сашку моего показать, – сказала своему коллеге низенькая Ольга Николаевна, хмыкнув после сло́ва «экспертам» и сузив без того маленькие глазки. Лоб её сморщился и покрылся испариной.
— А́сам, – поправил женщину её напарник, с которым они вместе работали последние полгода, частенько пускаясь в доверительные разговоры. — Ценным специалистам!
— Я ничем помешать ей не могу. А будь моя воля, гнала бы этих ценных из отделения к чёртовой матери! – эмоционально выпалила Немова.
— Разделяю ваше негодование, Ольга Николаевна, – соглашается с ней двадцативосьмилетний голубоглазый блондин с наивным лицом. Он закурил и призадумался о чём-то.
— Константин Витальевич, как учёный человек я не понимаю увлечённости всей этой белибердой, – ропщет Немова на свою начальницу. — Валя пристрастилась к какой-то чертовщине, честное слово. Этих, как вы говорите, асов – ближе, чем за сто вёрст к больнице подпускать нельзя. Я не знаю, есть ли у них хотя бы среднее медицинское образование.
— Это вряд ли. Но медицинские книги они наверняка штудируют.
— А что они в них понимают?
— Это другой вопрос. А если говорить о ребёнке, то мальчик и впрямь — загадка, – рассудительно вещает Константин Витальевич, выпускающий через нос табачный дым. И задумчиво водит ложечкой в кофейной чашке. — У нас в больнице ребёнка обследовали от головы́ до пят и... ничего не обнаружили. Ни один из современных методов диагностики не выявил никакой патологии. Прямо и не знаю, что тут сказать. То бегает с мальчишками, ковыляя, как козлоногий сатир, то ходит с девочками по́д руку абсолютно нормально, опираясь целиком на всю стопу́.

Через пару минут молчаливой работы с документацией прозвучали слова́:

— И на хирургическом совете мы о нём докладывали, – потряхивая головой, жуёт губы Ольга Николаевна. — Все хирурги-ортопеды нашей больницы ребёнка видели. Каждый вынес своё заключение, сделав, однако же, небесспорные выводы.
— Да-да, всё верно, – допивает кофеёк Константин Лукин и стряхивает пепел в бумажный стаканчик. — Так и было. Ильин – наш ведущий ортопед – подозревает асептический артрит голеностопного сустава. Вислоухов – наш главврач – разглядел на снимках опущение таранной кости, с чем и увязал хромоту, – произносит Лукин.
— Слушайте, Константин Витальевич, – Немова барабанит авторучкой по́ столу, — а ведь мальчик и не загадка вовсе.

У мужчины дёрнулись брови.

— Знаете, – продолжает она, — в практике описаны подобные случаи, когда болезнь начинается с изменений в движениях суставов. Скажем, в одном — в голеностопном. Как у моего Саши. Эти нарушения предшествуют одной из грозных патологий, которая спустя годы приводит к инвалидности.
— Вы про дистонию? Про нарушение мышечного тонуса? – подхватывает молодой, но сообразительный человек. — Почему, в таком случае, об этом не сказать самой Макароновне? – удивляется вчерашний интерн, пока мало чего понимающий в сложных взаимоотношениях в его коллективе.
— Про дистонию Сега́вы? Вы серьёзно?
— Абсолютно! – не отлипает Лукин.
— Бесполезно, Костя, и говорить с ней об этом. Валя слушать ничего не хочет. Я, было, заикнулась, да и ушла ни с чем. Она, рассвирепев, просто выставила меня из кабинета, как девчонку. Едва ли не пинком.
— Понимаю, – с усмешкой протянул собеседник, — здесь коммерческий интерес… в отношениях с асами…
— Как знать, как знать…

Оба посмотрели в окно, за которым расцветала весна.

— А вы, Костя, поступили бы вы в ординатуру. Правда, пока вы молодой и здоровый, а!
— А сами куды? На покой?
— Нет, солнце моё. С внуками не усижу, Костенька! Да и скучно до́ма-то… Правда, коллега, шли бы в ординатуру.
Весна — время подавать документы… Эх, я бы ещё поучилась, честное слово! А вы, поднаберётесь академических знаний… А то здесь – среди нас – вы окончательно обрастёте мхом, как старый пень. Смотри́те! – и женщина семидесяти пяти лет дружески подмигнула молодому напарнику, — состаритесь тут с нами, одичаете. Книги перестанете читать и начнёте верить не пойми во что… Кстати, – вздрогнула плечами Немова, вспомнив, — консилиум с участием экспертов состоится на днях. Буквально послезавтра.

***

В назначенный день около одиннадцати часов утра́ в просторном кабинете Лузгиной вокруг ребёнка, усаженного на пластиковый табурет, расположились приглашённые гости, восседающие в креслах на колёсиках. Эти мягкие кресла с высокими спинками Валентина Макаровна свезла в свой кабинет отовсюду. Каждый раз с подобной услужливостью она принимала у себя дорогих гостей, привычно заимствуя офисную мебель в ординаторских других отделений. Ради кого Лузгина так старается, сама она никому и никогда не говорила. Но вся больница знала…

Хозяйка расположилась за своим столом. Теперь она сидит, сцепив пальцы рук. Подле неё стоит в тёмном углу мать мальчика, скрытая по плечи перистыми листьями бамбуковой пальмы. Окно предусмотрительно зашторили, спрятавшись от солнечных лучей и создав правильную атмосферу. Отчего в кабинете стало неуютно сумрачно. Телефон предусмотрительно отключили.

— Начнём, пожалуй, братья и сёстры, – произнёс сухой очкарик преклонных лет.

Помимо него здесь – в кабинетной тьме – присутствуют четверо мужчин и три женщины. Все они люди зрелых лет с подчёркнуто строгими и чем-то озабоченными лицами.

Мальчишка заёрзал на табурете.

— Ничего, миленький, не бойся и не сутулься! – предложила ребёнку Лузгина в тот самый момент, когда с улицы в кабинет влетели звуки весёлой песни и чей-то пронзительный смех. За окном – в одной из припаркованных машин – играла музыка, и оживлённо общались люди.

— Я рядом, Сашенька, не волнуйся! – успокаивала сына Лена Пинчер, подавая голос из своего угла.
— Хорошо бы окошко закрыть, – просипела одна из диагностов.

Лузгина, в прыжке метнувшись к окну, выполнила приказ. И напряжённая тишина повисла в сумерках. Но, не смотря на все предпринятые усилия не впускать внешний шум в кабинет второго этажа, приглушённые смех и музыка всё же своевольно просачивались с улицы. Отчего лица приглашённых экспертов кривились и морщились.

— Приступаем, братья и сёстры. Нынче полнолуние, и Венера находится в третьем доме. Меркурий встал в седьмом градусе Водолея.
— Прошу прощения, – вклинилась Лузгина, — уже́ как полчаса Меркурий в восьмом градусе Стрельца…
— Перескочил, значит. Успел-таки, – раздосадовано произнёс тучный обладатель лысины в родимых пятнах. — Провозились мы, братья-сёстры.
— Это делу не помеха, – металлическим голосом отчеканила маленькая рыжеволосая женщина в фиолетово-синем костюме, похожем больше на больничную пижаму в который кино-герой Шурик совершил побег из психиатрической лечебницы.

Мальчик втянул голову в плечи, съёжившись.

— Теперь пробьём а́уру пациента, – предложил лысый в пятнах, — и взломаем коллективным прозрением тайну его недуга.
— Делаем па́сы на выдохе, братья-сёстры, – скомандовала “Шурик”.

Люди протянули руки впереди себя, растопырив пальцы рук и, встав со своих мест, монотонно зажужжали, будто рой пчёл: «О-ом!».

— Стоп, стоп! Минуточку! – опомнилась субтильная дамочка в серебристом парике. — А в каком месте пробиваем? В Солнечном сплетении или лупим по голове?
— Спасибо за ценное уточнение, Василиса Фердинандовна, – одобрительно отозвалась Лузгина. — Вскрывайте голову, господа. Бейте по голове, товарищи!..
— А я зашёл с пяток, – рассердился кто-то в малиновом пиджаке.
— О-ом! – дружно заревели асы.

На улице повторно прозвенел смех. И всем присутствующим показалось, что громче хлопнула весёлая музыка за занавешенным окном.

***

Прошли годы, а в больнице, как и положено, в определённое время в отделениях стихают детские голоса́. В коридорах бесследно испаряются пациенты, а в игровых комнатах, – где наступает тишина, – игрушки и куклы до поры́ остаются брошенными. Обитатели больницы погружены в целебный послеобеденный сон: и дети, и их родители. Кажется, что и медперсонал спит. До четырёх часов дня по устоявшейся традиции здесь царит тихий час.

В кабинете заведующей отделением – Жанны Валерьевны Опряхиной – прямо напротив неё в кресле у журнального столика сидит печальная старушка – бабушка веснушчатой семиклассницы, проходящей лечение в неврологическом отделении. Пожилая женщина томно вздыхает, расспрашивая о дозировке лекарств. Она – далёкая от медицины –  хоть и по слога́м, но всё же с ошибками записывает их названия.

В одной из ординаторских “восьмёрки”, – как по сей день называют это отделение местные врачи, – находятся двое. Молодая женщина и пожилая врач-невролог. Тридцатилетнюю Оксану Владимировну здесь со спины примечают по чёрной длинной косе «Рыбий хвост». Лоснящиеся щёки её лица в мелком про́се прыщей. Пенсионерка Ольга Николаевна скрывает под белой косынкой свою плешивую голову. Желтушное лицо старушки испещрено глубокими морщинами. Беспрестанная дрожь её головы и рук заметны всем. Доктору недавно всей больницей отпраздновали восьмидесятилетний юбилей, но она продолжает служить науке здесь же, получая жалкую зарплату.

— С внуками не усидишь, – обыкновенно отвечает она коллегам на один и тот же вопрос, касающийся того, почему она продолжает работать. — Что мне до́ма делать? С невесткой ругаться?! Да, и к тому же я не персональный пенсионер и не герой-космонавт… пенсия у меня маленькая, а внуков поднимать нужно, – «падымать» произносит она. — Приходится бедствовать, но только с бо́льшим шиком. Нет уж, я лучше поработаю. Да и память пока что меня не подводит.
— Правильно, Ольга Николаевна, – в очередной раз подбадривает её молодая врач. — Не́чего дома околевать. Трудиться никому не вредно.
— Да и с вами-то, слава богу, не состаришься, – приободряется старушка, шамкая. — Отделение – сплошь молодёжь. Всем заправляет молодость, – говорит она едва разборчиво. — И больница преобразилась: всюду юные лица. И в нашем отделении начальница молодая. Свежая кровь! В нашей больнице работают таки-и-е мужчины, – мечтательно протянула старушка в конце своего откровения.
— А прежде, ещё до меня, здесь работала Лузина… Лузгова… – силится вспомнить Оксана Владимировна.
— А в мои лета́ проще всего оставаться целомудренной…
— Кто до Опряхиной заведовал отделением?
— Эх, молодость!
— Лузгова? 
— Лузгина, –  опомнилась старушка. — Макароновна, как мы её звали. Валентина Макаровна. Грамотным врачом была, но только приохотилась в своё время, стыдно сказать к чему: к экстрасенсорике. Любила приглашать к себе разношёрстных асов в этой сфере, – стукнув вставными челюстями, она хмыкнула на слове «асов».
— Да ну! А чуть подробнее!
— Да, было такое. Вот здесь, до вас ещё – работал со мной Константин Витальевич. Молодой в ту пору – ваших лет, Оксаночка, доктор. А наблюдала я одного сложного мальчика – Сашеньку... забыла, как бишь его фамилия... Пинь… Пин…Пинкертон, что ли... Эх, у любого из нас, Оксаночка, своя стезя к склерозу… Но мамашу его очень хорошо запомнила — высокую такую худющую блондинку… Мы ребёнку всё диагноз поставить не могли. Он как-то ходил затейливо: то хромая и приплясывая, как хоббит, – здесь старушка произнесла как «хобот», – будто ему мышцы ног сводило… то, опуская правую ногу целиком на стопу́, – как все нормальные детишки. Каких только обследований здесь у нас мы ему не провели… И Валентина Макаровна – ну, Лузгина, значит, – решила в очередной раз устроить консилиум с участием экстрасенсов.
— Интересно! И что? – любопытничала Оксана Владимировна, прыснув со́ смеху так, что казалось, будто родинка вот-вот отпадёт с её крючковатого птичьего носа под высоким лбом.
— Мы тут с Константином Витальевичем удивлялись. И смеялись, как вы. И возмущались. Как мы только не реагировали на диагноз этих деятелей. А вынесли они следующий вердикт: формирующееся поражение левой передне-центральной извилины…
— Ну да. Мальчик же, с ваших слов, на правую ногу хромал. Понимаю…
— Эти, с позволения сказать, эксперты, Оксаночка, читали медицинскую литературу. И глубоко зарывались в темы топической диагностики нервной системы, имея лишь самые поверхностные представления о ней.
— А-га, как сапёры – копали глубоко и высоко взлетели.
— Очень высоко… Внушили Валентине доверие.
— А каким был медицинский диагноз мальчика?
— Об этом мне и поведал сам Константин Витальевич, в своё время проходивший обучение в ординатуре. В отделении Тушинской больницы он и встретил Сашу Пин… как его, ёлки-палки... Сашку моего – вымахавшего под потолок парня. Маму его хорошо помню: коротенькую и кривую на один глаз толстуху… Сашеньке тогда, – в 2004-м, что ли, – исполнилось шестнадцать годочков.
— И с каким диагнозом он там находился?
— В последний раз мог он лечиться в отделении детской больнички в таком-то возрасте. И, оказавшись-таки в ней, – куда он и попал с окончательным диагнозом, – проходил лечение.
— Диагноз, Ольга Николаевна!
— Так я не сказала? Всё тот же, о котором я сама Константину Витальевичу прежде и говорила, когда он вот прямо на вашем месте за столом сидел. Торсионная дистония или синдром Сега́вы. С ним Сашка и был госпитализирован в довольно плачевном состоянии. Упустили мы Сашеньку. Прозевали мальчика.

Немова в задумчивости вздохнула.

— Да, Оксаночка, всем нам стоило уделять больше внимания научным книгам. Опираться на приобретённые знания, основанные на клинической практике… И сами знания приобретать вовремя. Правда, Оксаночка, пока вы молодая, шли бы, моя милая, в ординатуру! Учиться — это такое удовольствие!.. А Валентина наша Макаровна увлеклась в своё время чёрте чем. За что и поплатилась своим местом. Её же уволили за все художества! Ведь она опоздала с подбором правильной и своевременной терапии. Проворонила.

И помолчав, добавила, тряся головой:

— Говорят, что жалобу в Горздрав на неё написала мать мальчика. Как бишь её звали… Помню хорошо её внешность: огненно-рыжая ведьма с раскосыми зелёными глазами.