Сондеро

Каждый прохожий, пробивающийся сквозь тьму и метель,  имеет столь же яркую  жизнь, как твоя. Просто осознай это.

– Сондеро, – твердила полушепотом Марфа новое слово, возвращаясь с оперного спектакля в Мариинке,  – сондеро, не забыть бы!

    Красивое слово было свежеподслушанным.  В антракте Марфа не пошла в дорогой буфет – достала из сумки  бутылочку с апельсиновым соком, пила маленькими глотками и невольно внимала разговору расположившейся в соседнем ряду  молодой пары. Девушка, потряхивая крашеными в разные цвета кудряшками,  читала на экране смартфона список необычных эмоций и звонко смеялась, юноша сдержанно хмыкал и говорил: "Надо же!"

Сондеро... Чувство, что жизнь каждого человека столь же сложна и интересна, как твоя.

   Нащупывать каблуками  островки  устойчивости на скользком тротуаре и одновременно думать об отвлеченных вещах небезопасно. Конечно, в итоге Марфа полетела – да не птицей в небо, а поясницей о бугристый питерский лёд.
Лежала и думала секунд пять:  у каждого, подумать только, у каждого
– своя жизнь! Об этих ногах, которые остановились у её распростертого тела, завернутого в старую шубу из искусственного меха, можно сочинить оперу! Вставать не хотелось, но её взяли за шубу, резко дёрнули вверх и поставили вертикально.

  – Вы жьивы? – спросил обладатель ног, о которых можно сочинить оперу, – отзовьитесь на мой призьив!

  – Я жьива, – ответила Марфа, моментально начиная копировать акцент и не замечая этого, – а скажите, много ли в вашей жизни удивительных событий и приключений?

  Марфе было сорок семь, но вести себя "как нормальный взрослый человек" она не умела. Приставала к незнакомым людям с дурацкими вопросами, никогда не думала о хлебе насущном и грядущей через десяток лет мизерной пенсии.

  – Удивьительных событий и прьиключений  у всех есть,  – сказал ей высокий иностранный дядечка, удивлённо приподняв левую седую бровь, — вы на Невский едьете? Автобус идьёт,  держьитесь за меня, побьежали!

Они побьежали, поскользнувшись на бегу ещё пару раз. Благополучно ввалились в автобус.

 – Анри, – сказал в автобусе незнакомец, — я дирьижёр. Посмотрел вопросительно сквозь запотевшие очки на растерпанную Марфу. Та уже опять о чём-то размышляла.

 – Как вас зовут, простьите?

 – А? – сказала она, протягивая пробившейся к ним через толпу кондукторше мятую сотню. Проездными карточками Марфа не пользовалась, это было слишком сложно для её возвышенной натуры.

 – Меня? – она сделала ещё одну попытку понять, о чём ее спрашивают, – а, Марфа я. Такое у меня имя.

 — Марфа – это такое имя,  я уже знаю. В опере слышал. А я дирижёр. Анри, – повторил незнакомец. Он уже откровенно смеялся.

 – Платить будете, дирижёр Анри? –  мрачно спросила кондукторша, терпеливо ждавшая, пока странная пара познакомится. Седой хвостик  волос кондукторши, перехваченный зелёной резинкой, мелко трясся.

 – О, простьите, – отозвался мужчина и тоже достал из кармана пальто мятую сотню. Было заметно, что он не привык передвигаться в общественном транспорте.
 
 – Отвечу  на ваш вопрос, Марфа, – весело продолжил Анри, – удивительных событий в моей жизни было и есть много. Напримьер,  сегодня к моим ногам упала прекрасная дама. Это событие нужно отметить. Есть у вас время?

 Время у Марфы, свободной художницы, было всегда. Денег не было, а время было.

 – Как вы думаете, Анри, — сказала Марфа, доверчиво хватаясь за локоть нового знакомого при выходе из автобуса, – у кондукторши этой тоже удивительная жизнь?!
 Мужчина закинул голову и  оглушительно, раскатисто захохотал. Говорил он высоким голосом, а смеялся почему-то шаляпинским басом.

  Анри дирижировал в Мариинке, русский язык знал с детства, проведённого в обществе русской няньки.  Известный ловелас в молодости, к середине жизни он полностью погрузился в искусство и начал слегка презирать тех, кто растворил свою личность в пошлом семейном уюте. Женщины – почти без исключений – казались ему нынче существами приземленными, лишеными фантазии. Говорили банальное, реагировали  стандартно и предсказуемо...

  Но  Марфа  была уникальна:  типичный синий чулок,  она  – уму непостижимо! – в  одиночку растила двух дочерей-подростков. Анри сам не заметил, как начал регулярно заходить в её квартиру-мастерскую "просто выпить чаю и поболтать".

   Нельзя сказать, что она была умна – скорее, наоборот. "Восторженная идиотка" – думал Анри, но голос в голове произносил эти слова с нежностью. Выглядела она для своих лет очень  даже неплохо, но диковато, на любителя: большие  глаза с сумасшедшинкой, длинные пушистые волосы –  начинающие седеть,  вечно растрепанные, разлетающиеся в разные стороны. Приёмные дочери – Глаша и Анфиса – были её копиями.

"Как можно было, интересно, отдать детей на воспитание этой фее?" – думал Анри, познакомившись со странной семьей поближе,  – она о себе-то позаботиться не в состоянии."

Впрочем, девочки были большими и самостоятельными, как сказал бы, наверное, какой-нибудь  психолог, адаптированными: прекрасно справлялись с нехитрым бытом.

   Глаша и Анфиса, тощие смешливые болтушки в розовых маечках, встречали гостя по высшему разряду – варили картошечку, резали салат, ставили на кухонный стол селёдку в продолговатой пластиковой банке.  Анри приносил с собой торт из дорогой кондитерской. Вьюжными и беспросветными зимними вечерами, если не было спектакля или репетиции,  он блаженствовал в компании трёх феечек на слегка ободранной, типично питерской кухне – под желтым соломенным абажуром,

   Разговоры плавно перетекали с одной темы на другую, девочки хихикали и перешептывались. Марфа забиралась  в кресло с ногами и что-то увлечённо вышивала.  В полночь Анри неохотно прощался  и уезжал на такси в свою пустую и чистую съемную  квартиру  –  остаться ему никогда  не предлагали.

 Иногда Анри думал: а что было бы, если бы он вдруг остался? О чём бы они – вчетвером – говорили поутру за кофе? Существует ли слово, описывающее чувство радостного предвкушения грядущих бесед за завтраком?

  ...Марфа непрерывно что-то создавала: то рисовала, то лепила.  Сочиняла, играла на музыкальных инструментах,  устраивала выставки и мероприятия. Было не очень понятно, какой  доход приносит вся эта бурная деятельность. "Вряд ли у нее получается что-то дорого продавать", – думал Анри, рассматривая Марфины поделки.

   В марте, едва беспросветная питерская хмарь начала слегка развеиваться,  контракт с театром закончился, Анри возвращался во Францию. На прощанье принес девушкам – всем троим – по  букету роз. Глаша и Анфиса, не родные по крови, но похожие, как двойняшки, одинаково надули губы – готовились зареветь.

 – Марфа, дорогая, я уезжаю, – сказал Анри, заглянув в комнатку, служившую хозяйке квартиры мастерской, — там  тихо и размеренно жужжал гончарный круг.
Марфа, спрятав грязные руки за спиной, шагнула к нему.
– А как же мы? – тоже, видимо, собралась плакать. Губы дрожали, голос звенел и срывался.
   Анри впервые слегка обнял её, пригладил всклокоченные волосы. Попытался заглянуть в глаза, но Марфа упорно отворачивалась.
– Инумо, – произнесла она наконец, слегка заикаясь,  – человек  испытывает грусть – оттого, что не знает, как сложится его будущее и как повлиять в данный момент на развитие событий.
– На события повлиять очень легко, – улыбаясь, ответил Анри,  –  делайте вьизы и собьирайте чьемоданы. Большие чьемоданы! Только гончарный круг с собой не бери – у меня дома есть. Жизнь каждого человьека сложна, непредсказуема и полна прьиключений. Сондеро, так это, кажьется,  называется?