Холод свободы... глава 11

   Щепинские  рассказы, или Яшкины  были.

=семейная хроника=


                - Глава одиннадцатая -

                * Петровский  Завод *

Мне натюрморт напомнил дали,
Сибирской дальней стороны,
Когда Сибирь короновала,
Там декабристов в кандалы...

Из дневника  декабриста: «… Первый этап, из  Петро-Павловской  крепости, « государственных    преступников», если  мне память  не изменяет, была 21 июля 1826 года. Я, в  то  время  наблюдался,  или сидел как характеризуют нас власти, в Свартгольмской крепости, и был выслан по этапу  в Сибирь лишь  чрез год, в июне 1827 года. Но, по рассказам  моих  товарищей, и с  их одобрения,  я записал  их  путь,  как мне кажется,  почти ничего не упустив, стараясь  строго соблюдать линию их рассказа, по возможности от их лица, как они желали. Там же проходили свой срок  несколько моих товарищей: Антон Арбузов, Михаил Митьков,Пётр Громницкий, Иван Киреев, Якушкин, Лунин, Штейнгель, Анненков,Муравьёв-Апостол, Иван Повало-Швейковский, Батенков и другие. Прошу простить меня господа офицеры, кого я, по простоте душевной забыл и не упомянул. Комендант Кульман при прощании свободно вздохнул, от радости что скинул с себя столь тяжкий для всех груз. Помнится и в Петропавловке комендант также был доволен. Комендант  Сукин тогда,  отправлявший нас не смотря на сильный дождь, произнёс  некоторую речь, скомканную и быструю как  горный поток. Успевая  стыдливо, что присуще многим чиновникам,  прятать  глаза и  стараясь не  смотреть на нас, а потом  приказал  заковать нас  в кандалы.  Фельдъегерь  А. Седов, стоявший  в хвосте колонны, в промокшей,  старой суконной шинели,  по виду превратившейся  скорее в  старый потрёпанный коврик, полностью  подтверждал  своим  видом  и возрастом фамилию. Он торопливо, но очень внимательно и старательно  осмотрел  каждое крепление кандалов, и  доложил коменданту, что колонна  заключённых арестантов готова к  выходу, и наш путь начался…  Мы понимали, что по закону на тот период,  заковывать нас в кандалы было нельзя, но ради  свободы  мы шли на  все мучения с лёгким сердцем. Мы прекрасно понимали, что далее будет ещё  хуже, но радость от того, что нас окружала «свобода» и чистый воздух, в сравнении  спёртого  и вонючего  в казематах, мы  радовались как дети...

... Этапы ссыльных  каторжан  прошли  почти чрез  всё отечество, из Финляндии -Запада, иные с Петропавловской крепости на Восток в Сибирь. Население с любопытством, от последних событий в  столице, частенько следовали за этапом, оказывая  помощь и сочувствие к нам.  И хотя строгое  положение  о  ссыльных действовало  в  полной мере, и фельдъегерь с четырьмя жандармами в тюремной коляске следовали  за  колонной  телег  с  арестантами, но  сквозь  строй ограничений  пробивались забота и помощь, местных жителей, тем более подтверждённые круглыми  суммами  денег с  нашей стороны, отдаваемые и  жандармам и прочим  охранникам - солдатам, сидящих тут же с  нами  на  телегах. Путь был долгий и длинный, и как ни старались конвоиры, мы общались с людьми   и даже с нашими родными. Всем, и нам, и нашим  стражам  было ясно, что император Николай Павлович Романов, сделал политическую и роковую для России правовую ошибку, судив   дворян и приговорив пятерых лучших из дворян России, к смерти, тем самым осудив их на  бессмертие  в памяти  народа.  Никакое политическое  давление  властей  на  нас, ссыльных, ни  усиление охраны и  ужесточение режима, не позволили императору  предъявить  « государственным  преступникам»  их политическую  смерть и забвение. Народ всё видел, и хотя не всё ещё  мог понимать о нашей вины с политической точки зрения, из-за своей безграмотности  и рабства, но одно то, что дворяне  восстали, против  ненавистного народу  императора заставляло  его принять  нас, как  своих  защитников  и героев. Страх  этого  и  непонимание  действий императора, охватил  охрану, жандармов и чиновников в пути следования этапа. Как следствие этого, все проигранные  войны, из-за того, что военные понимали, как   власть  обращается  со своими героями и народом.  Солдаты ( из писем с Кавказа) не понимали  ради кого и чего  они должны проливать кровь, и лишь когда речь  шла по защите отечества, возрождается Русский Бог и Дух, вне всякой зависимости, и  явно вопреки  царской воли и законам. Бенкендорфом  и Главным штабом во главе всё того же пронырливого Дибича И.И. предложившего императору услуги генерал майора Лепарского в качестве коменданта Нерчинских рудников, оговорив его содержание в 8000 рублей серебром и годового в 12000 рублей содержания, и всё сие,особо, для усиления действия царского указа, по делу  14 декабря, был  разработан и осуществлён особый  план следования по этапу колон  осуждённых. В  частности в нём было предусмотрено скрытное продвижение колон и полное запрещение  для  гражданских лиц  следовать  рядом, а так же  чтобы  следование  арестантов  было  безостановочное, и  по ночам. Количество  охраны сопровождающие  их  было увеличено, не забыли и о гужевых повозках, на  которых  должно  перевозить осужденных. Только вот власти не могли предвидеть  то, что  жандармы столь жадны и корыстолюбивы, что  всякая  оплата кучерам  за лошадей и повозки, не будет  оплачена  в полной мере, не говоря уж о тех наших деньгах, которые  отданы  фельдъегерю, для наших нужд  в пути следования. Особое  к  нам  внимание, проявил генерал  губернатор  Лавинский  А.С., как нам  рассказывали  товарищи, знавшие  его не понаслышке, он был  ярый  представитель  и  исполнитель  решений  и указов  императора.  После его прибытия на доклад в Зимний, где он получил от императора указания о том, чтобы  к осуждённым по делу 14 декабря, были  применены строжайшие меры  воздействия и строгости. Это сразу отозвалось в отношениях  с  жандармами  и  фельдъегерем, часть  их  сразу  сменили, боясь  наших   довольно  дружеских отношений…».
Сибирский тракт, протянулся через всю Россию матушку на тысячи вёрст, как самый печальный и страшный в истории отечества, да наверное  и мировой истории. Сотни лет безумства власти, и сотни  тысяч  русских мужиков, их жизней, судеб, пропали на просторах великого государства, по велению  и воле царей, и так называемых с Петра, императоров. Величия в прозвании, не даёт право унижать и уничтожать собственный народ,  игнорируя законы божьи, а из Великой и могучей Сибири, делать всенародную плаху и вотчину императора, а не России. Виновные и не виновные, крестьяне, дворовые,  как и рабочие, и дворяне, терзаемые волею закона Российской империи, за не подчинении властям, за свершённые преступления, или вымышленные помещиками проступки смерда, шли и брели  по непролазной грязи «дорог» родного отечества, и зимой, и летом, и глубокой дождливой осенью, навстречу неизвестности. Они шли без всякой надежды добиться  когда либо правды и  справедливости, или пересмотра  их дела, что уж до  оправдания в суде. Это были не благолепные и добрые времена матушки императрицы Елизаветы Петровны, которая при всей значимости власти монарха, не привела к смерти ни одного своего подданного по суду. Она, последняя представительница ветви царя Михаила Романова и правившая двадцать лет, была верна своему слову, данному при восхождении на престол своих предков. Её смерть в 1761 году оплакивал весь народ России. С новым немецким родом, прилепившимся к России,  было много  горше и печальней, и  отечеству и народу. Позже,  начиная с 1826 года, потянулись вереницы, тысячи колонн обездоленных крестьян и осужденных солдат, по делу 14 декабря 1825 года и иных событий на юге отечества, охраняемы они были  особо по решению  судов, и воли судебных комиссий. Каторжанин  Князь Щепин-Ростовский писал матушке, княгине Ольге Мироновне  в столицу, жившей уже тогда в опустевшей после ареста квартире князя, дома Солодовникова: « - … Нас матушка,  старательно оберегают от местного населения. Общаться и даже передавать  нам что либо, жителями сёл и деревень, чрез которые мои несчастные товарищи проходили, как-то, в корзинах продукты и даже тёплую одежду. Всё это начальством  категорически не дозволялось. Наши  этапы  « государственных преступников», участников дворянского и народного бунта 1825 года, восстаний против бесправия творимые властью и лично императором, гнали как скотину, чуть прикармливая в пути, чтобы мы дошли, а там очевидно уже не их была  забота, какая уж там церковь или Бог матушка. Мёртвых, тех,  было по случаю отпевали. Особо правда, надо отдать справедливость одному старому Вологодскому священнику, отцу Сергию, который большую часть пути обречённых, по воли  своей, несмотря на первоначальный запрет конвоя, добился таки, чтобы ему разрешили помогать больным и страждущим арестантам. При этом он и умерших в пути, отпевал по законам божьим.  Сам, рубя на их могилки кресты, и потом  вновь догонял партию заключённых, когда  мы, где- либо останавливались на ночёвку, да и шли  все неторопливо в кандалах, на версту оповещая всех звоном железных цепей. Как он всё успевал, просто немыслимо. Самыми тяжёлыми, однако, были последние дни пути в Петровский острог. Тракт, петляя среди леса, казался нам бесконечным, да и незамёрзшие болота беспокоили, кустарник был таким цепким и густым, что иногда казалось нырни в него, и пропадёшь безвозвратно. Появлявшиеся всё больше холмы, радовали охранявших нас стражников, как они говорили, значит скоро конец пути и скоро появиться Петровский Завод. И правда, вскоре горы стали круче, леса мало помалу отступали от дороги, и как-то совершенно неожиданно появился, сначала крест церкви и дым от трубы Завода, а потом и всё великолепие заводских корпусов, и высокой ограды острога. Церковный крест, удивительно добро для всех сиял на солнце золотом, и мы воспринимали его, как наше долгожданное спасение и отдых. Здания острога, показались мне огромными и какими - то трагичными, посредине был длинный, от других  барак, и все они почему-то были без окон. Лишь в средине, были вырублены пять маленьких окошек, смотрящих, как нам пояснил офицер команды, на караульное помещение, там как я углядел, было не более восьми, десяти солдат караульной службы. Неприятно было то, что частокол был чрезвычайно высок. Видны оставались лишь горы, но я думаю к этому мы привыкнем быстро, главное тепло и пусть маленькие, но комнатки-камеры, жаль матушка что без оконцев. Мы по случаю, все свои претензии вскоре высказали власти…».
Первая партия декабристов, как мне помнится, была доставлена из самой Читы уже   22 сентября 1830 года, всего 71 человек. Самые известные и кого ты матушка помнишь из арестантов были я, князь Щепин-Ростовский Д.А., Анненков И., Муравьёв Н, Трубецкой, Лунин М.С. , князь Волконский, Розен и многие другие, ты их не можешь знать всех, были их соотечественники, как нас прозвали-декабристы. Большой бедой для нашего начальства были прибывшие к ним чуть позже, измученным каторжанам, их жёны и невесты. Одной из первых, кто достиг преисподнюю Сибири, Петровский острог, преодолев более шести тысяч вёрст, стала Мария Николаевна Волконская. Она почти сразу стала душою и сердцем великих женщин России в Сибири. Ей. прямо таки сразу, удалось впервые же дни тягот, организовать связь с каторжанами. Уже потом она, все лютые годы каторги, передавала многие десятки, сотни тайных писем заключённых (декабристов-автор) на волю, так как нам самим была запрещена связь и переписка, с кем бы то, ни было, тем более с родными. Её верная, героическая подруга Екатерина Ивановна Бибикова, в девичестве Муравьёва-Апостол, помогала ей, как и многие другие всем чем можно, канечно по мере своих сил и возможностей, стараясь объединить общие усилия женщин в налаживании не только быта осуждённых, но и что было главным, уход за малолетними детьми их семей. Мария Казимировна Юшневская, Княгиня Трубецкая с малолетней дочерью Александрой, пережившая казалось всё самое страшное, даже и не предполагала какие ещё более тяжкие испытания выпадут на их и её долю.  У Трубецкой, удивительной по духу женщины, и необычайно великой верности своему долгу и любви к супругу,  в 1838 году родился долгожданный  мальчик, которого назвали Володя.  Прекрасный, умненький  и очень красивый мальчик с изумительными глазами, глазами Святого мученика, уже как казалось предвидевшего свои недолгие дни. Дитя с огромной любознательностью и жадностью смотрел на этот суровый, уходящий от него мир, мир его родителей и увидевший в нём, лишь однажды, короткое лето Сибири. Осенью при переезде из Петровска, он простудился и первого сентября тридцать девятого, несчастный  умер на руках своей матушки. И это будет не первая её потеря. Княгиня, изумлявшая твёрдостью и мужеством  своего характера даже представителей властей, изредка посещавших столь  убогий уголок их обитания, с любопытством  спрашивали об этих  трудностях и испытаниях, выпавших на неё долю. С изумлением  глядя на её осунувшееся и похудевшее лицо, она же уставшая от их лицемерия, отвечала: « - Бог терпел и нам велел… Неважно куда ты собрался идти и с кем, важно то, куда ты пришёл и кто остался с тобою рядом...Многие господа, меняя по жизненной тропе золочёную-лайковую обёртку чести и материнской совести, поступков, на шелка греха, и не осознают, что человек при том, теряет чистоту мысли и цели к богу...». 
... В Петровске обустроились, правда  с осложнениями  и  А. Муравьёва, с красавицей дочерью, Софьей. А величественные: госпожа Вишневская и Анненкова с двумя своими милыми малолетними дочерями, вечно что нибудь изобретавших и убегавших, от проказ в доме. Так они сразу стали наводить порядок и хоть какой-то уют в своём семейном гнёздышке.  Особо трудно и очень  хлопотно было госпоже Розен, она с огромным трудом переносила сибирский климат, впрочем, как и Фонвизина, прибывшая в северный край с верною своею няней Матрёной Петровной, искренне, мужественно и твёрдо, не пожелавшей покинуть свою хозяйку. Помогая выжить ей  в испытаниях, выпавших на её долю по вине властей и обстоятельств. В  самом Петровске, порядки были чрезвычайно строгие и запретов хватало. Но, были и    довольно потешные, например: запрет на передачу вина и спиртных напитков, на запрет кого-либо приводить или принимать.  Декабристы никогда не пили и не пьянствовали, это было не принято в их сообществе и резко осуждалось ими, ибо цель жизни их была совсем другая, труд, просвещение и Свобода отечества. Да и гостей не откуда было ждать, царский режим сделал всё, чтобы в Сибирь не могли въехать родные декабристов. Многие судьбы перемолол Петровский острог. В разное время, здесь прошли самые свои тяжёлые годы, Оболенский Евгений Петрович, которому тогда шёл четвёртый десяток лет. Он  был, после Благодатного рудника, довольно слаб и Дамам приходилось буквально вытаскивать его из пелёнок смерти  тяжких  болезней, а также чередовавшихся от оных дальнейшего осложнения здоровья.   Самым молодым из каторжан был Одоевский А.И.,  судьба которого трагически  оборвалась уже будучи на Кавказе, в 1839 году. Очень горевал о его судьбе друг князя Дмитрия Александровича, знавший его родителей и общавшийся с Одоевским чрез письма князя, поручик Осипов Николай Иванович. Он  также трагически погиб, но уже на  дуэли в Вятке в 1847 году защищая память и честь имени декабристов от  поругания их сослуживцами офицера, неразумно высказавшихся о них с презрением и смехом на балу местного, их  полкового товарища. Каторга сломала судьбы многих, если они были одиноки и отходили от общения, хотя бы в письмах, с друзьями, но не всех, лишь малую часть каторжан. Впрочем, это свойственно не только слабым, но и даже сильным по духу воинам, но часто лишь на миг, в минуту страданий и потери родных, друзей, не боле. И вновь возрождается сила и мощь казалось бы поверженного и униженного  человека. Штабс-капитан Муханов П.А., так никогда и не смерившийся с властью, и по этой причине его переводили из одного селения в другое, осел он только в селе  Усть – Куде.  Он  так описывал тамошнюю жизнь: « … - Деревенские селяне, здесь молчаливы и неприветливы. Жизнь их бедна и скудна. Едят чаще всего толчёнку, блины и ржаной хлеб на хмелю. Печи свои кормят преимущественно хворостом, ибо лес в котором  они пытаются иногда набирать  павшие деревья, принадлежат помещикам и  всякая там порубка ими запрещена. Неужели будущее России в том, чтобы унижать и грабить свой народ? В каждом из нас, вложены знания веков, да в немалой степени Григорьевского подворья, а также, явный  страх,  висящий над нами  от имперских законов, терзающего любого, будь – то дворянин или крепостной. Удивительно другое, странно, но именно они дарят нам надежды на будущее, на просвещение  нашего отечества в будущем времени, но при этом сжигая и обугливая наши души от безумия власти и священных призывов к Свободе.  Там, где столичный придворный  и обыватель видели в Сибири лишь дикий  нецивилизованный край, перед мысленным взором нашим возникали селения и города, заводы и железные рудники, способные изменить облик сибирского края и народа...». Лунин, впервые увидевший Петровскую каторгу, грустно произнёс глядя на своих товарищей:       «- Истинно Петра творение! Только не Святого, а Великого Петра!  Если только, не вздумают меня повесить, или расстрелять, меня замордуют плетьми. Тут же, очень серьёзно добавил, смотря на друзей: «- Бывают минуты, когда даже самый яркий и трезвый ум вдруг поддаётся дикому страху. Но и смирение заводит нас слишком далеко , господа. От людей можно отделаться,  от идей Свободы, нельзя… ». Слова оказались пророческими, его труды, начатые им в Петровском аду и потом продолженные в Акатуе, « Взгляд на русское тайное общество» и «Разбор донесения тайной «следственной комиссии» принесли ему смерть, но, часть их, он успел передать друзьям, именно из них мы узнали о роли цесаревича Константина Павловича в деле "государственных преступников" и тех далёких событий и где хранятся на Романовых  документы об их истинном происхождении. В них он описал и каким способом его убьют. К тому времени он знал секретный приказ   Николая I, об изъятии книг и об устранении написавших их, при этом имени Лунина в донесении не упоминалось, но говорилось, кто исполнит сие важное задание. Как оказалось, исполнителем распоряжения, стал офицер Григорьев Николай. Это подтвердилось и косвенно, о его «внезапном» повышением и отбытии. По пути он неожиданно захворал и, не доезжая Иркутска скончался, а его вдове была назначена большая пенсия. Также это подтверждается и словами одного из отбывавших в Акатуе наказание, поляков ссыльных, повторивший, слова одного из умиравших причастившегося и исповедовавшегося у пастора, каторжанина (по истории повара). Он, обслуживающий дом коменданта, случайно услышал приказ зачитанный Григорьеву, самим начальником. Человек чрезвычайно набожный, как истинный католик, он (Кшиштов по одним воспоминаниям и записям, по другим Казимир- впрочем как мы мыслим, это скорее всего псевдонимы польских революционеров и нам надобно время чтобы в этом разобраться не спеша и достойно памяти польского героя рисковавшего жизнью) испугался и в испуге понявший, чем, ему может грозит этот разговор, спрятался и молчал о своих знаниях более двадцати лет. Сестра Лунина, Уварова Е., рассказывала нам, и показывала на каторге, Муравьёвой, письмо от её брата, в котором он писал ей такие строки, письмо длинное и мы приведём только первые строчки этого  печального  письма:
 «…Оставшись один на свете, дорогая моя сестра, я изведённый и лишениями, выпавшими на мою долю, всё же рад и счастлив от осознания того, что мы все свершили и исполнили. Правда вчера один из Семёновцев упрекнул при встрече меня: «- Гвардейцы стояли себе потихоничку и ждали, чтобы Господь  Бог дал им Свободу, ну, а я бы бросил гвардию в бой, подняв Знамёна истины, а не выстаивал бы правду на штыках…».
Возможно, он и прав с точки зрения военной компании, но мы не объявляли войну Отечеству и Императору, мы объявили войну рабству и бесправию в России… Полковники в России власть не берут, ибо разногласия во взглядах и политике не означают погребение властителя и Отечества во грехе. Как я тебе уже говорил дорогая:            «- Судите о древе жизни, по плодам и делам его…». Да, Святые не кричат о подвигах. Князь Щепин-Ростовский, как-то писал мне о своей жизни и о жизни всех наших в Сибири, не только с горечью, но иногда и с юмором: «… Когда, окаянный, начал на меня кричать в Зимнем, в тот достопамятный вечер, и стал, с начало открыто и грубо, подкупать, предлогая за перепись соучастников бунта многие блага и отпуск, я оторопел и искренне растерялся. Однако вскоре, прошло менее получаса (часы тикали очень быстро и громко) и позже стал угрожать смертью, и Сибирью, крича в гневе:     «Я сгною твоё племя на каторге!». Я так тихонечко, наклонившись к нему, но достаточно громко, чтобы слышала всё это его "благородная"  генеральская камарилья:
 «… - Запомните, Ваше наибожественнейшее величество, на всю оставшуюся жизнь, мясо, в холоде не испортишь! Мы Рюриковичи... Я буду только благодарен вам. Знаете! Даже черви, подобные вашему, здесь я на мгновение замолчал глядя ему прямо в его рыбьи глаза, - и добавил смеясь - вашему окружению, там не протухнуть!». Князь Ростовский, дополнял то, что многим из нас не было известно. И, дорогой друг мой, никто из них, ни о чём, ни разу не пожалел, о чём я тебе и сказал ранее. Надеюсь, нашу жизнь и поступки наши, оценят благодарные потомки, боюсь только, что эдак  лет через сто, двести. Сейчас же в обществе, многие напуганы наказаниями и приговорами, жестокостью их исполнения и от быстрого претворения их в жизнь. Хотя, конечно жизнь у нашего народа будет уже другой. Люди будут справедливы и опрятны в своих поступках и желаниях, станут хорошо одеваться и кормится, только вот боюсь, семьи от этого угаснут и станут маленькие, одно, два дитя нечета нам, думающих о Боге и о России, но без самодержавной власти царя. Власть царскую, в будущем, ограничат, надеюсь, как в им любимой Англии. Дай Бог нам сил  не обижать, но всё, даже обстоятельства и погода. ныне против нас. Прошу, дай Бог нам сил  не обижаться на свершённое... ибо события двадцать пятого года, будут проростать в поступках наших потомков. Только-бы не в крови народной. Не помню кто, но  кто-то из наших сказал: «…-Я не думаю, что там на верху, в синиве божественных небес, могут заинтересоваться добром и справедливым сочетанием чести и воли. И потом господа офицеры, кто выживет и пройдёт чрез круги сего Ада, посторайтесь чтобы вы в своих размышлениях и рассуждениях о произошедшем 14 числа, не делать себя Звездой первой величины, ибо сие не должно. И...не плачь о свершённом! Чтобы быть на гребне истории, надобно быти радикальным. Ваш брат…».
Князь, считавший что время и обстоятельства поступков, различны в судьбах народов,  и он не находил ни одного общества в истории Европы, без Великих дат и событий, тем более в России. Он, обычно в тёмные хмурые вечера, в промозглый на улице холод под пугающее завывание сибирских вьюг, пугающих даже его милую ушастую и лохматую как медведь собачку Боньку, был занят размышлениями о значении Великой Сибири для России и о судьбах участников восстания. Страдая одиночеством он редко, но иногда делился своими мыслями с товарищами по каторге. Он так писал о своих тяжких, но очень светлых судя по его воспоминаниям о семье и товарищах, годах заключения, явно  пытаясь приобщиться к искусству русской литературы, в литературной форме объясниться в них о жизни каторжан...:
«… Гроза умирала, и хотя сия неведомая, необъяснимая разумом человека мощь ещё сверкала своим грозным оружием молниями и громом, но всем невольникам петровской тюрьмы, уже было ясно, что она обессилена от своего же свирепого нрава и скоро затихнет на вершинах гор, медленно уходя за лес и реки края. Тишина наступила как то сразу, и в первое мгновение она даже оглушила своих невольных участников и те, ещё не могли поверить в то, что недельная непогода, наконец-то стихла. Дождь ещё продолжал стучать по крышам, но с каждой минутой всё тише и глуше. Петровский Завод, названый в честь Святого Петра, работал как обычно. Охрана, загнанная в свои полосатые будки дождём, потягиваясь и ленясь от сонной погоды, нехотя проверяла своих подопечных арестантов, криками и плётками изгоняли из помещений камер, на работы. Каторжане, а это был разношёрстный, разный народ, нехотя брели по местам им отведённым. Здесь, в Петровской «крепости - остроге», отбывали наказание в большинстве крепостные крестьяне, за побеги от помещиков, воры и убийцы. Были, конечно, казаки, провинившиеся рабочие и поляки, а их было очень много, и даже государственные преступники, участники декабрьского восстания в столице России 14 декабря 1825 года. Несчастные невольники всю неделю вынуждено отдыхали, благодаря непогоде. Ненастье ушло и заключённые были рады этому и тому, что они скоро разомнутся в работе, так им опостылело сидеть в их крошечных камерах - кельях задыхаясь сыростью и зловоньем перегноя исходившего из под гниющих от вечной непросыхающей влаги, досок пола. Жильё, где не было даже окон и от этого было темно и душно. К этому добавлялся и тяжкий, тяжёлый воздух, он был густой и вонючий от испражнений и духоты. Правда, администрацией тюрьмы было разрешено открывать все двери камер, но это не спасало невольников, а только подстёгивало мучения, от чего возникали болезни лёгких и головы. Однажды, как "явление Христа", ещё в самом начале неволи, к нам заключённым с проверкой приходил комендант и увидев в каких условиях они проживают, сопереживая им  написал рапорт в столицу с описанием условий содержания невольников, и о том, что надо бы прорубить окна в комнатах, для более спокойной и здоровой обстановки в Петровской тюрьме. Были даже случаи обмороков каторжан и потери сознания некоторыми из них. Часто заключённые, да и мы с  товарищами, возмущались и требовали прогулок и усиленного питания, но администрация на уступки идти отказывалась, и всё шло по-прежнему. Это приводило к стычкам и разборкам с комендантом Лепарским, он старался помочь, но многого сделать было не в его силах. У нас в петровском остроге администрацией были приняты все меры для предотвращения бунтов и беспорядков среди заключённых. Места нашего обитания, здание « казармы» где мы все проживали, было обнесено высоким, более трёх метров прочным частоколом, скорее напоминавший сооружения наших предков, для защиты крепостей от нападения врага, и который не было возможности преодолеть даже при большом желании. Тюремная территория, была чётко разделена на четырёх угольные дворы, охрана при какой либо опасности для порядка или режима, состоящая правда из отслуживших и пожилых солдат, при необходимости могла за несколько минут перекрыть проходы и закрыть ворота, таким образом, как я понимаю, делали  независимыми друг от друга сами  дворики, похожие более на клети, в которых живут дикие животные. Создавалось впечатление, что мы жили на скотном дворе, чистом, ухоженном и прибранном, но больше подходивший для конюшен и скота. Ещё одна хитрость администрации Лепарского состоит в том, что в наших зданиях, при имеющихся длинных коридорах, обеспечивающих при любой погоде проход сразу ко всем камерам, где мы находимся, мог сразу закрываться и, коридор этот часто перекрывается в угоду надзирателям. Поэтому, нам приходится проходить к товарищам, которые живут тут же, только чрез внешний двор. При этом администрация это отмечает и охранники тут же доносят, кто, куда и к кому ходил, о чём естественно докладывалось властям. Жизнь в Петровском остроге резко отличается от прежнего места нашего пребывания в Чите. Там мы, всё- таки жили вольготнее, видели небо, будучи в камерах. Здесь же темнота и мрак в камерах-кельях, исключает нам видеть утро или закаты. Зрение, у всех резко ухудшилось, от зажжённых свечей першит в горле и щиплет глаза. Я, не упоминаю всех моих дорогих друзей, уважаемый наш   князь Дмитрий Иванович, и о чувстве постоянной влаги от местных болот, о невыносимых пытках от укусов мошкары и комарья, разъедающих наши тела, да и души…   
«… Попытаюсь каждый раз описывать все случаи в нашем товариществе и решениях  власти острога.   Не взыщите матушка, за странности моего слога и письма, ведь это первые мои попытки зарегистрировать мою жизнь и жизнь товарищей чрез повесть».
 И ещё одно письмо: «…Прошу Вас  Князь, не за себя, за своих товарищей помогите чрез Ваши связи, в удачи проведения проекта нашего драгоценного коменданта Лепарского, в  отношении устройства хотя бы окон в наших камерах, ибо без света жизнь кажется адом. И вспоминая о наших общих корнях, о  дружбе наших семей, мне кажется, что моя просьба более осуществима, чем рапорт Лепарского… » - так описывал свои первые месяцы пребывания декабристов в остроге, Щепин-Ростовский, в дневниковых записях, а позже и в письме князю Лобанову-Ростовскому Дмитрию Ивановичу (Брат, обер-камергера, члена госсовета, князя Якова Ивановича Лобанова-Ростовского.). И это, как нам кажется, представляет определённый для нас интерес, уважаемый читатель, как свидетельство  участника тех  событий, и если сравнивать записи и воспоминания друзей князя, его товарищей, то складывается определённый литературный и исторический материал. Пусть не совершенный, но искренний.  В Петровской тюрьме, князь Дмитрий Александрович Щепин-Ростовский столкнулся с жестокой действительностью жизни заключённых из народа, в частности одного из солдат Семёновского полка приговорённого к каторжным работам за бунт учинённый ещё Шварцу,  Лёньки сына фёдора Саральпова, находящегося по болезни присмерти от простуды и нехватки лекарства,  а более помощи лекаря... Князь беседовал с ним и он, плача говорил что умирает слишком рано и не примерно для солдата: «…Я хотел умереть за справедливость и благо для Отечества.Отдати за него жизнь, а получилось что я смутьян и преступник. Они не захотели взять даже таго  малого...
Многие здесь сидящие убийцы, были "правильнее и благороднее" иных придворных  дворян на предмет совести и открытости, признания своих преступлений и их причин, по большей части убийств своих помещиков в отместку за притеснения...
 Но, дело даже не столько и не только  в этом  данном случае, а в том, как по воле случая из безвинного человека делают закоренелого преступника и страдальца. В одном письме, к своей старой, одинокой матушке, княгине Ольге Мироновне, в ноябре 1841 года, он пишет, может быть, как сегодня говорят с надрывом и болью, но честно и прямо: «…— Помните матушка всеми уважаемого Александра Фёдоровича ( фон Бригген  А.Ф. -1792.16.08 -1859.27.06  – автор) истинного героя войны с Наполеоном, честнейшего и благороднейшего человека нашего века, он при возможности избежать смертельного наказания, за его общение в Северном Обществе, и уехать в Европу, остался со своею  болезненной супругой ради её спасения, и был арестован властью. Не знаю, знаете ли Вы, что он был осуждён по очень неприятному положению, по седьмому разряду, и в результате каторга и вечное поселение. В России, благородство и честь, не истребимы в народе, как Крест пред казнью обречённого уходящего в вечность, уже видящего смерть у своих ног, но разумом не понимающего происходящего и отвергая реальность его бытия и событий. Это как время, данное (или подаренное. Приписка Д.А.)  человечеству господом нашим, для своего вечного существования. Время  истинное,  время существования наших мыслей и чувств, но  мы должны учесть, что это не часы созданные человеком, неважно песочные или механики, и могущим измерять не время бытия человека, а лишь время его жизни, столь короткое и временное для нас. Только  здесь, я понял, насколько жизнь и желания людей в обществе различны. Здесь, в заключении, я увидел, что все эти люди, хотя и объединённые единым, общим долгом перед народом, тем, от чего они не откажутся даже под угрозой смертной казни, однако в отдельности они все очень разные. Не было в их, в нашем содружестве, обществе, людей  одинаковых, оловянных как солдатики из коллекции Наполеона, сплошь похожих друг на друга, как это раньше я предполагал. Дорогая матушка, наши друзья каторжане в испытаниях все разные. Одни до тошноты слишком гордые и спесивые, простите меня за мелочность, не способные понять слабых и отрешённых от заключения товарищей. Другие – толстокожие и не восприимчивые к слабости и безденежью друзей, и под разными предлогами уклоняющиеся от их дружбы и общения, критикующие помощь генерала Лепарского Станислава Романовича коменданта диких Нерчинских рудников. Третьи – мягкотелые и податливые, как воск свечи, и готовые ради послабления выслуживаться перед надзирателями и начальниками, четвёртые - слишком любят  жизнь, чтобы без страха умереть, пятые – герои и Святые по рождению и благородству дворянина, готовые ради счастья народа и свободы, пожертвовать собою для исполнения своей праведной цели. Не каждый  мог в наших условиях претерпеть муки нахождения в закрытой камере-комнате, в которую, были втиснуты: стол со скатертью и два стула с большими спинками, о которые, если можно так сказать мы грели свои спины, стараясь как можно ближе подать их к печи в миг одиночества, искренне завидуя семейным и «ухоженным» везунчикам. Особая статья, это у нас матушка   всегда, Князь Трубецкой Сергей Петрович, он кажется мне всегда именно героем, с его холодной рассудительностью и трезвостью ума, особым благоразумием человека нюхавшего порох войны и видевшего смерть своих товарищей и друзей! Но он очень изменился с  декабрьских событий, его трудно признать в нынешнем положении. Он стал  всегда очень осторожен в суждениях,  рассказывая даже случаи из своего прошлого, иногда оглядывается на дверь, боясь не за себя, а за нас товарищей, чтобы не навредить нам. Страх измены, так видно и повис над ним дамокловым мечом, хотя мы все, каждый из нас, знали  истинные причины его неучастия тогда, 14 декабря и о его особой миссии в тех событиях. В этом плане наш Тютчев, вы его помните, Алексей Иванович, он полная противоположность, он строит планы побега и борьбы на воле. Мы же, тщательно избегаем даже мысли об этом. Надеюсь, он остепенится и женится, правда, скорее, без венчания, ибо боится их преследования, да и одни крестьянки здесь.  Алексей Иванович человек сильной воли и любознательности, частенько просил товарищей рассказать о нашем командире Московского полка, бароне   Фредериксе Петре Андреевиче, пытавшегося остановить нас в тот кровавый день четырнадцатого декабря двадцать пятого года. Всё что знали и слышали о нём, мы рассказали. И то, что он был в войне 1812 года, где за храбрость  при Бородине, был награждён государем Александром Павловичем орденом Святого Владимира  4-й степени, и то, как был ранен в  левую ногу, при сражении при Кульме, в августе 1813 года, и что прихрамывал с тех пор. А начинал он  свою службу, как Вы помните, ещё в 1801 году, во втором кадетском корпусе, потом служил в Семёновском полку ( с 1804- 1819г.г. Автор), в составе которого участвовал в сражениях и под Аустерлицем в ноябре 1805 года, и там же награждённого орденом Святой Анны 3-й степени, а с 1817 года он уже адъютант Николая Павловича и с 1819 года, уже полковник и командир Лейб-Гвардии Московского полка. Почему  матушка, мы их так всех раскладывали по полочкам и обсуждали, особо врагов, очевиднее и скорее даже не врагов, а противников наших  по духу, в отношении к  русскому  народу. Скажу просто, мы хотели разобраться в произошедшем, и  в тех событиях, которые творились и с нами, и с теми, кто был и пересекался с нами в тот декабрьский день. Предательство, доносительство, как мы узнали много позже, Кирсанова и иных, конечно в какой-то мере повлияло на наши отношения с личным составом и командирами полка.       Здесь фигура Фредерикса, интересна особо, и важна для понимания произошедшего, а я думаю, именно она была ключевой в нашем полку в тот день. Как боевой, смелый и верный отечеству офицер, не смог понять свой долг пред Россией и народом, впрочем, если вспомнить кто его супруга, то всё встаёт на свои места. Его супруга ( с 1814 года.- Автор) графиня   Цецилия  Владиславна Гуровская   ( 1794 – 1851г.г.- Автор), была одно время подругой принцессы Изабеллы Испанской, из всего этого и политика  нашего командира, генерал адъютанта Фредерикса… Яркая и дерзкая. Если же говорить  матушка о тех, кто нам здесь служит по долгу своих обязанностей, то следует отметить одного из  команды, подчинённого плац- майора Лепарского, прапорщика Громова. Он удивительный человек, несмотря на столь трудную службу, связанную с общением с каторжанами, убийцами и ворьём, он остался человеком и по духу, и по совести, а эти качества трудно сохранить в наших условиях.  Он очень весёлый и добросовестный исполнитель, хотя многие из наших товарищей  против такого почитания и имеют своё собственное мнение о нём.  Я же, расскажу Вам о нём то, что познал из его же рассказов.  Запах сапожья, как называет  он свои тюремные  сапоги, был для него более привычен, чем запахи местных дворянских и купеческих усадеб. И хотя на свою «свободу» безбрачия он смотрит со страхом и болью, надеясь всё – же в будущем  завести потомство, но от предложений, довольно выгодных для него,  местных отцов и матушек  семейств, он категорически избегает даже в своих разговорах  с нами. Он, из его слов, надеется на мудрость и проницательность Божью, который решит все его проблемы, и ему самому нет нужды утруждаться, а остаётся только ждать в очереди жаждущих, желающих  получить  кусочек своего счастья.  И что удивительно, он сам прекрасно понимает, что для многих из его товарищей и друзей, встреча, связанная с брачными  узами страшна и загадочна, но к ним, к узам,  их тянет и влечёт каждого, как к мечте, неумолимо и неизбежно.  Громов, даже  как-то привёл мне пророческие слова великого Сандра Боттичелли : «...Что жизнь, её бытие, познаётся и определяется не только совестью и благородством мысли, а скорее всего грехом, пусть и невольным, иначе бы у нас не было  Святого Рима… и заказов на росписи Храмов…». Вот с кем и как  протекают наши дни и каторжные годы. Все мы, как Иисус, вошедший на голгофу во имя спасения народа. Знаете, любезная матушка, я же, не могу с точностью определить себя ни к одной из названных     положений, я как говаривал наш предок, князь Олег Святославич, нёсший в 1080 году всю тяжесть заключения, а это более двух лет в греческих тюрьмах, и мой батюшка Александр Иванович, часто повторял слова Великого Князя: «— Не пристало судить меня епископам, игуменам и смердам…», и я бы  видя и как причастный к этим мукам, дополнил бы речи царя, наш род благоразумен к народу и отечеству нашему. Власти слишком надеются на наши разногласия и слабость, в разность социального положения восставших и в этом они конечно, несомненно, проиграли. Горе и мучение за народ, только объединило и сплотило людей в их несчастиях, как вера наша объединяет в любви к Богу, отечеству, и крепостного русского крестьянина и гордого русского дворянина. Неразумность политики  власти, во многом способствовала декабрьским событиям, дорогая моя матушка. Теперь-то все понимают, что древняя Русь - Великое государство, и только владыки, цари разные, отсюда и поступки их. Они, по отношению к своим князьям и народу, безумны, если раньше цари защищали своих   князей, дружину, как византийский царь Алексей Комнен, помог освободить из плена князя Олега (1083г.), то нынешние, настолько мелкие в своих поступках, что в свою угоду заключают своих же князей в полон. Теперь, прошли почти два столетия  после восхвалений царя-императора нынешней молодой аристократией, мы в страшных муках находим подтверждения об истинной роли злого духа в судьбе нашего Николая Павловича Романова. Судьба привела его к краю политики, где он осознанно и намеренно унижает и казнит свой народ, либо в рабстве, либо на виселице. Будьте осторожны с этим дьяволом в короне, его приторная любезность отдаёт смертью и мерзостным духом благовоний Европы, не всё что блестит золото. Так творит бесчестие он, а принц Эдуард, названный в народе «Чёрный Принц», казнивший в 1370 году, в одну ночь более трёх тысяч сограждан не желающих выполнить его волю, стал самым жестоким «рыцарем» во Франции и Германии.
 «— Так лучше быть смердом и холопом от Бога, и Святым в своих помыслах и трудах, чем чинить казни своему народу, за счёт и благодаря которому, ты князь живёшь…»
- говорил Князь Муромский Константин Святой. Всё поведение императора Николая Павловича, мне напоминает басурман – Батыя и более Мамая, сгубивших  лучших князей отечества нашего, Святых Михаила Константиновича и брата его Феодора Константиновича Муромских.  Мамай же, десятки порубил на поле Куликовом, и хотя была одержана Великая победа Руси, но ещё столетия, эти потери княжеских родов и народа, эхом отзывались  в целых поколениях, нехваткой людей чести. Но это почти уже забыто Россией. Ставя  памятники язычным богиням Сфинкса, церковь молчит, ставят царям, и все на конях, и почти все поставлены на дыбы, ибо без оных они мелки и невзрачны для народа, Храмы народу, а героям забвение. Не удивлюсь, если чрез сто лет тюрьма Петрова, станет символом столицы, а останкам императоров  будет смиренно покланяться народ … Он отходчив и добр даже к тем, кто убивал и издевался над ним веками. Невежество народов и мерзкое преклонение идолам, чрез безграмотность и незнание истории, свойственно любому ныне отечеству и власти Европы. Золотой шпиль-штык хорошее предупреждение для народа,  не народ, а злато, решало и решает всё в России, и где правда, и где ложь, есть жертвы. Поклонение, это так свойственно смердам и рабам. Так и власть отправляя на казни своих дворян, надеется, что народ забудет о правде, об их подвиге и вольнодумстве. Но мы, и в далёкой Сибири, стараемся остаться людьми матушка, не смотря на указы, приказы и явную ложь о нас. Так, наш Лепарский остаётся человеком, и его до сих пор, с благодарностью и признательностью вспоминают и молятся за его прекрасную добрую христианскую русскую душу. Он старается, совершенно бескорыстно, сделать труд и отдых, нас каторжан, «государственных преступников», как можно и позволительно легче. Но, постоянные проверки и периодически доносы на него, делали своё ужасное и грубое бесправие, а с ними и дело. Помощи и жалости, ждать нам было неоткуда, кроме родных, жён декабристов и тех редких помощников из числа священников и местных купцов, что изредка, думаю скорее из-за угроз наказания, помогавших нам. Другие неудобства, доставляют нам наши надзиратели, вечно тянущие из нас то деньги за услуги, то продукты и так не хватающих нам. Раз, взяв в долг, они о нём либо забывали, либо возвращают с огромным опозданием, да и то, как мы уразумели, чтобы вымолить ещё больший, но уже тогда наверняка без возврата. В конце концов, вся эта история дошла до столицы и их убрали от нас, прислав старых, но действительных инвалидов «боевых» солдат, уважающих и знавших, что такое порядочность, честь и сострадание к людям. Приспосабливаться к ужасному климату, приходилось нам всем и старым и малым, мужчинам и женщинам. Особенно нашим дамам, которые, несмотря на тяжесть положения, поддерживали нас своим бескорыстным подвигом. Сколько приходилось им вытерпеть и перемолоть в себе горя, знают об этом только они и Бог. Как-то одна из них, не стану называть её имени по причине боязни огласки в обществе, она и сейчас ещё проживает в имении. Так вот, она, при невозможности мыться, как ранее, по три-четыре раза в месяц, заболела чесоткой и вшивостью, и очень, с большим трудом избавилась от оной пакостной болезни и иных неприятностей при помощи керосина. При этом наш спаситель Вольф говорил им, что это всё самовнушение и избавиться от этой напасти можно, но только взяв себя в руки и не нервничать, не заниматься самовнушением, иначе последствия могут стать необратимыми, очень влияющие на психику дам, при их страшной загруженности в хозяйстве и заботах о семьях. Так, при невозможности находиться рядом с мужем, из-за многих своих проблем с малыми детьми и женскими бедами, Муравьёва А.Г. каждый вечер уходила на ночь к своей дочери Софии, где, как она считала, она помогала и ей, и это после трудного дня! Медленно, но верно теряя остатки своего здоровья и красоты. Также тяжко приходилось и другим, в частности Трубецкой Е.И., поддержавшая  всех, кому было тяжело. Мало кто знает, что она сама, (великая труженица!) организовала сборы средств в Петровске, пусть и малые и редкие, но такие необходимые в тех условиях, лекарств и продуктов, которые приносились в караул и там уже сами солдаты передавали их декабристам и нуждающимся в помощи заключённым, причём не брав за это ничего. Понять наших товарищей, их положение, муки, оказалась способна, после Лепарского, лишь она в полной мере (это уже позже, видя её смелость и заботы о нас, организовались  другие, местные дворяне, и  даже купцы из других губерний. При всем том, мы часто даже имён их не знаем, а коих знаем, то не озвучиваем в слух). Её, княгини, телесные и душевные травмы, трудно было понять окружавшим  её товарищам, наши мужчины всегда слабее женщин и грубее в этом….  Извините меня  матушка за мои многие строки и время, оторвавших Вас от ваших многочисленных богоугодных дел. Ваш непослушный сын Димитрий Александрович».
                Князь Щепин-Ростовский  Д. А.
 из письма к матери кн. Ольги Мироновны. (1836 год. Петровский Завод).

 «…Нам известно  - писал о положении в Петровском Остроге в своих письмах Лунин сестре - что Княгиня  Трубецкая, была светочем  печали и грусти всех  каторжан Петровского острога. Князь Щепин-Ростовский, будучи с нею не в особенно близких, но товарищеских отношениях, однажды зайдя к ней по случаю, застал её в слезах и она, будучи очень расстроена, рассказала ему о муках её любимого супруга, сгоравшего от несправедливых обвинений его некоторых «товарищей», обвинявших его в нерешительности, в дни восстания и на  допросах. Как он искренне говорил жене: 
«- Я прямо  говорил Пущину и Рылееву,  что рано выступать. Ситуация на сегодня во власти слишком цинична и инфальтильна к народу и даже к гвардии, и это после такой войны с Европой! Щепин и Лунин были правы о преждевременности действий, и что бал в политики России, правит ныне не она после смерти Великого Александра, а правят Германия и Англия,причём Англия хочет поссорить нас только с Германией, «родиной» императоров российских. Австрийский двор поддержал Константина, и это была причина моего не решительного действа. Я выжидал, боясь обмана и подвоха с их стороны, и это  при том, чтобы я был осторожен, ибо меня успел предупредить секретарь посольства, сказав что за мною идёт слежка. Я не предавал, и только князь Щепин, хорошо знает об этом эпизоде так как был в курсе о том, что нас выслеживают. А Вы знаете дорогая, что в тот день, меня вызвал Бенкендорф, и  с начало, привечая благами и должностями, от имени императора, потом, просил донести до всех, что нас всех ждёт, если мы не вернёмся в казармы и угрожал. Там уже всё  было решено, очевидно немецкие и английские посланники поддержали действия Николая Павловича во дворце , старательно опорочив Великого Князя Константина Павловича.  Я видел всё положение и не решился на пролитие крови, всё было спровоцировано и подготовлено ими. Но было поздно, перехлестнулись интересы Николая Павловича и Европы. Австрийцам отослали, как я понимаю теперь, вразумление по поводу Константина Павловича. Тогда я подумал что это блеф, теперь же понимаю, правда. Но ничто нельзя уже было изменить, я отослал письма  Рылееву и Каховскому, но было поздно, нас Европа желала пользовать. И тогда, я решился на то, чтобы всё шло как шло, идея Свободы  народа была выше личного и своего спасения и благополучия. Моя совесть чиста, вся правда о том дне умрёт вместе со мною, и это мой крест и проклятье. Истинными, на тот период вдохновителями решительного выступления, стали мои товарищи,Рылеев и Оболенский, получившие от меня известия, и хотя я предупреждал о невозможности  помощи им из Варшавы, но они всё-таки понадеялись на порядочность, слово и заверения Великого Князя и Лобанова-Ростовского, посредника между Великим Князем и Николаем  Павловичем, он был гарант, как министр юстиции. Тот же лиса, всех перехитрил, я императора  искренне понимаю, историю делают подлецы, а не Святые, Святые в церквах на досках и  все давно за решёткой. Да, мы лишь сбираемся на разожжённый костёр, как наивные мотыльки и сгораем в огне дворцовых заговоров. Но, если бы меня спросили, жалею ли я о чём и как бы я поступил сейчас? Я бы ответил, что ни о чём, ни тогда, ни теперь, не жалею и поступил бы точно также, изменив лишь круг друзей в Европе. Народ невиновен в наших и своих ошибках и спорах как жить, и куда идти России,  мы были первыми, и нам не у кого было учиться, наше восстание привело к тому, что общество осознало, что оно народ, а императоры  его выборные слуги! Так мне говорил Колосов на исповеди в Петропавловской крепости! Его это были слова или его покровителей, не знаю, но они правильные. Кстати, это Колосов передавал нам записки и письма. Он также напомнил мне историю басурманки - половчанки, выбранную в жёны князю Юрию Долгорукову, его отцом, князем Владимиром Мономахом. Княгиня-половчанка, погибла на охоте, погубив в зверином своём поступке, по злому умыслу или нет, малышей - кабанят, совсем  малых. Рука господа нашего, и простая справедливость, наказала её за сие деяние, кабаниха в материнском инстинкте разорвала на куски половчанку. Так языческая, первородная нечеловеческая  дикость, настигла и нашего несчастного  императора. Николай Павлович, в своей дикой ярости ко всему новому, покарал дворян защищающих народ свой от деспотизма режима. Дикая половчанка и император Николай, связали себя в истории России, кровью невинных, неосознанно и  думаю всё-таки случайно, в порыве ярости и самосохранения. Помню и другие события, была записочка, правда совсем коротенькая от Бибикова и через день от графа Ливена, в то время он был поручик первой фузилерной роты,  со словами глубокой признательности и благодарности, за то, что я выгородил его друга из клещей предвзятого следствия. Каждый здесь, видит своего Бога, сила человека в душе, а не в его зубах. Улыбаясь, человек показывает зубы не для того чтобы загрызть врага, а для того чтобы встречающий его, видел что он ему друг. Власть же – зверь, скаля пасть и показывая клыки, скалит зубы и ненависть, агрессию к человеку». 
Мне помнится по рассказам батюшки, что как-то по случаю, Фёдор Степанович Бибиков,  будущий спаситель оружейной палаты кремля, будучи как-то в Иванкове, давно, ещё до войны с Бонапартом, в разговоре с будущими вольнодумцами ( кажется не декабристами по причине их возраста. Тогда с кем? Кто собирался в "келье" князя Александра Ивановича в 1810 году? - автор),  немного смущаясь и краснея от боли, у него в то время лёгкие были больны, говорил о поведении, тогда ещё совсем молодого Николая Павловича Романова: 
         
-« Гордыня лечится только смирением и сочувствием,но сие не дано этому  мрачному человеку. Он искренне не понимает  элементарного, что власть существует для народа, а не народ для власти. Не дай бог, если этот человек станет императором, империя не выдержит такого насилия. Верёвочная упряжь для народа, сменится кандалами, а подпоясанный ремень армяка  и меховая шапка на главе, смениться железными кольцами-обручами,сдавливая всякую мысль о свободе и правде »

  Всё это вскоре подтвердили события 14 декабря 1825 года. Цена правды и свободы распределились по разным сторонам общества, одним   цепи, другим булки и балы. Жестокость, так свойственная диким животным, волкам и шакалам, взошла на Русский престол в полной мере. Так, увидев многочисленные жертвы на поле Петровском, император Николай Павлович Романов, был поражён не столько  кровью и жертвами, а тем, что скажут в Европе, при дворе и особо в обществе, о бойне в столице своего государства,  сотворённой по его приказу. Он и сам был напуган своим безумством страха охватившего его на тот момент.  Даже родных, детей и матушку, приказал вывезти в Царское  село, при этом сохраняя полное хладнокровие в делах самосохранения  своего имени государя.Вызвав к себе обер-полицмейстера Шульгина, и узнав из его доклада о жертвах и особо, об их количестве,  он в крике приказал немедленно разобраться с этим и убрать убитых с городских улиц до утра, чтобы слухи, распространяемые поражёнными от страха и ужаса  жителями столицы, не распространились по всей России. При этом сделал не поправимую ошибку отправив в ссылку участников восстания, кого в армию на Кавказ, кого в Сибирь, тем самым выбив у себя из под ног,  возможность контролировать политические взгляды каторжан, народов всех национальностей, русских, поляков и других. Цена этой политической ошибки, было распространение недовольства в обществе уже не только властью, но уже самим императором, до этого считавшегося в народе «помазанником божьим». Даже ужасающие условия рабства и эксплуатации политических заключённых в острогах и рудниках Сибири, войне на  Кавказе, только объединили народ и оппозицию монархии. Выжить и выстоять,  стало главным для каторжан. Из письма  Дмитрия  Александровича, рядовому  Тенгинского пехотного полка Черкасову Алексею Ивановичу:
 « - Выжить в этих условиях, мой друг, считалось чудом. Резкий, злобный климат режет и косит нас словно мечом, не жалея ни кого, ни героев, ни трусов и соглядатаев охранки. Болезни и нужда сломали не одну святую душу. Пришлось мне даже предложить товарищам создать своего рода кассу помощи для больных. Правда, они это отвергли, но придумали другой более правильный путь оказания помощи каторжанам. Как они говорят всемирной помощи, наверное, это и правильно. Представь друг артель, «Общую артель» для обречённых каторжан, где собираются все деньги (и свои и те, что присылают нам родные и друзья), в общий котёл и при нужде кого, либо при болезни или нехватки на питание, похороны, свадьбу, всё это даём совершенно бескорыстно тому, кому определим обществом. Немало душ спасли эти деньги и наша помощь... Так и живём друг. Вот Николай Бестужев, разворотил нашу жизнь своими идеями, казавшиеся даже нам, иногда безумными и неосуществимыми, заставлял всех оторванных от мира каторжан, оптимистичнее смотреть на жизнь. А когда он помог Арсеньеву восстановить машинную пилу и другие предметы, агрегаты, технику завода, то мы поверили в его исключительность и гениальность ума. Нам стало не с руки оспаривать его идеи и изобретения. Рядом с ним, мы почти все, ощущали себя детьми, хотя не меньше его разбирались в технике и механизмах, но Бестужев чувствовал технику сердцем, душою, в нём жил не только механик и талантливый мастер, но и бог изобретательства…».
 
Управляющим, в Петровском заводе, с 1832 года стал Арсеньев А.И., благодаря которому удалось сплотить почти  всю нашу партию перед идеей перевооружения технического состояния завода. Именно идея увеличения продукции, её качества, позволило получить большую прибыль и увеличение производства. Наше руководство и начальство быстро поняло, чем выгодно такое тесное сотрудничество техников завода и идей наших мастеров  на производстве и, разрешило применять часть  новшеств в производстве, выделив на эти нововведения приличные по нашим временам деньги. И мы  пошли дальше, при помощи лекаря завода открыли местную аптеку, организовав и производство некоторых порошков и лекарств. Основой и мозгом всего этого медицинского производства, стал великий врач Вольф Ф.Б.. Именно он организовал бесплатное лечение и помощь каторжанам завода. По его рекомендациям начали использовать на территории тюрьмы, грядки для выращивания овощей и фруктов, из которых делались микстуры и салаты, что позволило почти полностью ликвидировать и избавить работников от болезней, как цинга и горячка.(туберкулёз.- Автор.) За помощью к доктору Вольфу, обращаются и приезжают даже из других городов и селений, в особенности роженицы. Они, как правило, все очень слабы и бедны, но доктор понимает  их всех, и просит мужиков правильно их кормить, ибо от недостатка мяса и животных продуктов они много истощены, и всё только  из-за нехватки витаминов. Кормя мужиков, бабы совершенно  забывали о себе и своём положении матери. Как-то, наш Горбачевский, смотря на достижения каторжников, сказал: «… Не мудрено жить, когда легко и весело, хорошо и без обязанностей, а ты вот сумей жить, когда худо как им…», имея в виду крестьян и их семьи. Извините друг, не стану Вас долее томить, и утруждать нашими делали и трудностями, да и мне признаться требуется отдых. Удачи Вам в делах, дорогой  Алексей Иванович. Искренне  Ваш, кн.Дмитрий Александрович ».
 
В другом письме, ему же, князь пишет, восхищаясь той работой, которою они занимались под руководством заправского инженера - самоучки Бестужева: (отрывок) «… И это было самой чистой правдой, невероятной, но правдой, великого нашего сообщества. Даже Торсон, умнейший и прекраснейший человек, и тот преклоняется пред гением  своего  товарища и друга. И все русские такие, всё отечество наше такое, талантливое, до самоотречения. Ещё в древности, один из западных историков, честнейший, как говорили его современники, итальянец  Мавро Орбини, побывавший в Руси (в 1599 году. Авт.), написал и выпустил книгу, ещё  в памятный 1601 год « Славянское Царство», так вот он, в ней писал:«- Славянский род старше пирамид и столь многочисленный, что населил пол мира!». Рюриковичи торговали с Европой с древнейших времён. Но нас, нас! Европа и наши профессора немцы, заставляют думать, что мы без рода и племени. Помню, у нас под Ростовом, при рытье канавы под фундамент Богоявленской церкви, что в древнем селе Угодичи, раньше в древности на этом месте было городище, так вот там работники нашли клад, и какой! Исторической цены, невероятный. В тех слоях, что выкопанной под фундамент ямы, наш местный мужик Епифан, нашёл горсть золотых и серебряных монет, (десятки штук) времён римского императора Домициана, это начало нашей эпохи… 81 век н.э. Властям же досталось лишь десять монет, остальные пропали. Следствие проведённое кропотливо, самыми опытными следователями из столицы, так и не нашло следов клада. В народе же, ходили слухи, что они прижали этого Епифана и выбили из него клад, при этом он вдруг помер в ночь, в участке. Но случаю сему, не придали  должного значения и всё тихо и мирно утихло, и сколько раз мы не писали в столицу о сем разорительстве, всё даром, всё стихло. Семья же Епифана пошла по миру. Пока в России будет безразличие наше, к истории и народу, мы так и будем, Иванами, не знающими родства. Так и будет у нас процветать безграмотность и воровство в народе. Предполагаю мой друг, что лишь привлечение народа к творчеству и учёбе, сломают сложившееся отношения к нему, так и отношение брезгливости и высокомерия власти. В тюрьме нам очень помогают умельцы из народной среды, своего рода боги в ремесле и трудолюбии. Без их смекалки и таланта, ни одно инженерное решение мы не претворили бы в жизнь… Пишите мой друг, буду рад…».
 Обрабатывая материал книги, часто приходилось сталкиваться с разностью суждений каторжан об одном и том же событии, особенно в воспоминаниях Князя Дмитрия Александровича, по большей части имевшего своё особое мнение об обществе. Он старался не обрабатывать и, как он сам говорил, не шерстить и не превращать их в новогоднюю ёлку увешенную только подвигами и благими воспоминаниями о друзьях и товарищах по каторге, и по большей своей части жизни в Петровском Остроге  и Кургане. Все свои воспоминания, по прошествии многих лет, он намертво "склеил" между временными рамками событий и происшедшего с ним как было, а не как думалось по прошествии многих временных лет. Он не "рихтовал" и не делал огранки жизни, как талантливый мастер-ювелир блистательного алмаза, не выправлял "царги", чтобы сии события декабря стали крепче и надёжней  многих поступков и реалий 1825-1856 годов, как это сделали и подправили тексты воспоминаний многие его товарищи и друзья московцев,  и это, как мы считаем особое достоинство его заключений и рассуждений обо всех событиях того времени. Хотя, это наше личное мнение, ни в коем случае не навязываемое нашему  читателю, монахи историки тех веков  нас пока вовсе не интересуют, пока, как частенько заинтересованных и крепко зависимых лиц от власти и почти всегда  держащих нос по ветру выгодной только ей и привыкшие к сочинительству и байкам на исторические темы. ( Да и ныне, всё тот же туман подгонки фактов под пыль владык - автор) Сейчас же, мы не будем вмешиваться и вникать  в какую либо «их» историю, это не достойно внимания  и не приемлемо  для  нас по сути, как  и для любого Русского дворянина, как то, чтобы требовать от него доказательств того, что он дворянин, нонсенс плебеев романовской эпохи. Да и нынешних новых «дворян» стремящихся на основе ДНК, определить родство и историю нашего много страдального  государства. ДНК, это конечно серьёзные научные исследования, практикуемые сейчас по всему миру, но как быть с тем, что  царедворцы и  сами власти, владыки, пользовали сотни понравившихся им дам и простолюдинок?  А враги? Древние и нынешние, как и захватчики нашего отечества, при занятии территории Руси и России, в гаремах и  концлагерях, насиловали и издевались над нашими соотечественниками, и часто от варваров рождались дети, которых отнимали от матерей. Были и изверги предатели, чиновники в лагерях, просто начальники прошлого, да и нынешние, частенько пользующиеся услугами женщин на захваченных территориях  и от них рождались сотни, тысячи  детей. ДНК от всех этих нелюдей, так же совпадают с ДНК «лучших» родов Российской империи. Как быть с ними? Признать, что они дворяне и претенденты на престол российский? Часто бюрократия и глупость нынешних, перекликается с гордыней и варварством их "стыдливой совести" к собственному народу. Эти свойства больше похожи на политические игры во время выборов иных. Нам же, необходимо не отвлекаться от сюжета нашей истории и вернутся к нашей с вами книге.

…Бестужев, на просьбу Дмитрия Александровича, в 1834 году, попросил Торсона сделать травокосилку для князя, и тогда-же отдал ему уже готовые им чертежи, сделанные им ещё в 1830 году. И как же он был расстроен, что в Англии выдали патент на газонокосилку какому-то там инженеру Байдену, более проворному, и с деньгами.  Потом они пытались изготовить, что-то вроде изделия из стекла, в попытке изготовить для продажи посуду, правда из этой затеи у них ничего не получилось, всё упёрлось в доставку оксида свинца, на что руководство завода не пошло. Он, как мы все знаем, применялся ещё в 1676 годах Джорджем Равенскрофт  для изготовления хрусталя. Но неудачи не тревожили друзей. Умудрённый жизнью  Лунин, тогда  сказал: 
«- Каторжанам в жизни предстоят три дороги: «… одни женятся, другие пойдут в монахи замаливать чужие грехи, а третьи просто сопьются   или сойдут с ума… от чувства собственной Свободы…»
Лунин Михаил Сергеевич (1797 – 08.12. 1845) был особой личностью среди нас, жил он отдельно, как  бы сторонясь нас  и боясь лишний раз побеспокоить своих друзей. В детстве, как и вся его семья, принял католичество, будучи ещё во Франции, до войны 1812 года. Чинность и чистота католической веры и обрядов, уважение к прихожанам, выражающаяся даже в такой мелочи, как скамьи для народа в Храмах, не говоря уж о благости исповеди, привлекла его и его семью к католическому поиску жизни. Может, он и его родители и правы в чём-то, но мы, всё же православные и вера у нас правильная, и без скамей…». Нельзя упомянуть здесь и о скромном и великой души человеке, Юшневском Алексее Петровиче, не заслуженно и так редко, упоминаемом среди потомков отверженных, но не порабощённых каторжан – декабристов. В другом письме своей матушке, декабрист поднимает тему памяти и заслуг декабристов и их товарищей:
«…Память о нём, (о Юшневском А.П. авт.) будоражит сердце и душу каждого, кто был с ним знаком, более интеллигентного и преданного своему долгу и чести человека, мы не знали. Он как-то нам рассказал, как в ночь с 1 на 2 декабря, к нему оказией в Тульчинов, он в это время не спал и с увлечением читал сочинение Дюбре Дюминиля (1807г.) " Мишель или Отеческий дом", заехал  друг адъютанта генерал-губернатора столицы Милорадовича,  Башуцкого, некий поручик Потоцкий.    В разговоре с ним он и узнал, что Николай Павлович и власти, но более его матушка  и  Аракчеев в частности, всё знают о заговоре и об участниках гвардейцах столичных полков и требуют немедленного их ареста. Особое  рвение и описи доносов, правил Иван Иванович Дибич, служивший под крылом императора Александра, и в прошлом посетив не раз собрания Общества. Ясно одно, начались дворцовые игры, торг и переговоры о властных полномочиях двора. Где личный адъютант великого Князя, Лазарев, принял от Павла Колзакова, личного адъютанта Константина Павловича, письмо, гарантирующее отказ от трона Великого князя Константина при определённых условиях и тот согласился с ним ознакомиться и принять свои действия в отношении брата.…».
Так что, решение по отношению к заговорщикам, Николаем Павловичем уже принято, и жестокое, их предали практически самые близкие к ним единомышленники, одни из-за ревности и глупости, другие, как подпоручик Ростовцев Я.И. адъютант при генерале Бистром, за сребреник, обещанный Великим Князем.     Из пояснительного 55 письма  генерала-интенданта Юшневского:
« - Потоцкий, многое и долго говорил мне, я даже устал от его речей, по большей части о чести, совести дворянина и офицера, долге христианина пред государем. Помянул и о подвиге солдата Пимена Алексеева, кассира полковой казны Белозерского мушкетного полка, который осенью 1799 года был ранен при атаке противника и в сложных условиях был взят в плен французами,по-моему в Голландии. Меня это заинтересовала и я переспросил его о происшедшем. Так вот он рассказал о том, что кассир имея при себе несколько сотен рублей серебром, по-моему чуть больше пятисот, умудрился их сокрыть от врага. И он весь свой плен его тайно охранил при себе, хотя голодал и лишался каких либо выгод. Так он провёл в плену два года, пока его удалось вместе с товарищами обменять на французов что были при нас. Уже вернувшись в Россию, он в Новогороде сдал кассу под отчёт и полностью до гроша...Так вот Ростовцев, явил желание быть таким же бессребренником и честным, по этому и решился донести на своих товарищей по полку... Он писал:
«…Сам я никогда не был  сторонником заговоров и тем более потрясений, с чьей бы стороны они не происходили, со стороны царственных особ, или же народных представителей. Я же, будучи тогда связанным с финансами, хорошо видел воровство чиновников от власти, воровство армейской казны и варварское отношение офицеров к солдатам, тем более отмечал жадность дворцового сообщества дворян, готовых на всё ради обогащения и славы. Обо всём этом я сообщал руководству, но их бездействие поражало меня. Я как  представитель, как я считал, народа и армии юга России, понимал  заговорщиков  столицы, но не одобрял многое, в особенности спешки в принятии решений, о чём писал Трубецкому, ибо заговоры  при их  осуществлении, и перевороты, играют на руку  не только заговорщикам, но и нашим врагам, как-то Англии и Германии, Франции и временного союзника Польши.…».  Письма и советы  Башуцкого, как нам всем поступать в этой ситуации  поразили меня, и я отправил нарочного к князю Трубецкому, предупреждая его об опасности, и советовал  скрыться ему в Европе.  Я разговаривал однажды с ним, ещё в 1823 году, когда такие разговоры были почти обыденным делом в армии. Помнится тогда князь Трубецкой говорил о императорской власти спокойно и во многом правильно. Но...не только младшие чины. но и старшие, уже готовились и были морально готовы принять яростное противостояние имперского двора.... хотя и желали мирного пути развития событий, явно принимая и рассчитывая на здравый смысл власти, тем более императора Александра.

Внезапный хлёсткий залп орудий
Щемящий душу дым огня,
Его навёл на полк Московский
Безумный деспот… царь двора…

Он (С.Трубецкой-авт.) не желал крови императорской семьи категорически. Желая добра народу, он не желал крови власти, как большинство руководителей восстания, но уже тогда было понятно что это нонсенс, невозможно. Он человек чести, видевший кровь на войне и убивавший крайне вынуждено, ошибался, но его можно и нужно понимать и возможно даже принимать. Примут ли его дела потомки, это уже совсем другое дело. В  этом случае потомки будут жить в другой реальности и им понять нас, наших современников  будет крайне сложно, и не от нехватки ума или чего либо другого, просто время будет другим и обстоятельства для понимания исчезнут, как гроза, уходящая  после власти бури, но семя, зёрна её благого или не благого дела, последствия останутся, и неважно, что скажут её видевшие, дело сделано. В любом случае, природа и иссохшая от зноя земля, Россия,  будет ей благодарна, кроме путника – императора, сотворившего и заставшего бурю в пути, и увязающего от влаги по колено  в  непролазной грязи и крови мщения народной…».
... Здесь нам всё же надо, как и потомкам различать, дела вынуждено благие, благодаря которым измениться к величию государства (не государя) жизнь, и дела свершённые властью, не богоугодные и презренные, сплетённые кровью народа. Трубецкой, Щепин, Муравьёв-Апостол это думается понимали, что волна кипения слишком крута и народ ненавидит власть дворян и иных, измывавшихся над народом веками, чтобы все их желания прошли чисто и без кровно, как по божьей указке… Князь в своих воспоминаниях пишет:
«- Произошедшие события показали что, так к сожалению не бывает, да и учиться им было не у кого. России пора было принимать свои правила игры на европейской карте политики, и монархия, уже изживающая себя в России, по причине её узколобости и  непонимания того, что происходит в нашем, их Отечестве на грани смертельного конфликта. Народ, увидевший свободный мир крестьян, после войны с Наполеоном, уже не желал жить как прежде, а наш возлюбленный император  Александр, прекрасно понимавший это, искренне боялся что либо изменить, ибо Россия, явно была не готова к изменениям и потрясениям. В отношении же дворян и  их обществ, он относился спокойно,  как к чему-то вынужденному, хотя и опасному для власти. Как я подозреваю, Императору доносили о решении  иных убить его, но по факту он так и не отдал приказ об их и нашем  аресте. Думается что и это тоже сыграло свою роль в истории России. Умы  нашего русского  дворянства вздыбили Россию и к несчастью для отечества разрушили многовековую сказку о благе народа по велению доброго батюшки царя. Нет и никогда не будет таких царей на Земле. Чем всё закончилось, все ныне здесь находящиеся, испытали на себе. Скорее всего, и меня "возвели" к столь великому делу народного освобождения совершенно непроизвольно товарищи моего батюшки, я горд этим, узнав об этом. Так потом зародился и финансовый «спор» между мною и властью, спор вечный, как история  человечества…». Каторжане  одно время, много говорили и обсуждали  этот случай бесправия по отношению к этому дворянину, достойнейшему человеку. Некоторые  из них, были лично знакомы с генералом ещё по войне в Европе, и были удивлены решением властей о его аресте и ссылке, хотя слухи были разные. Его, генерала, незаслуженно оскорблённого, выгнанного из армии, как оказалось впоследствии оклеветанного сослуживцами из финансовой службы, разжалованного и осужденного за растраты, и всё это (только?) ради его увольнения и поставки на его должность сына министра, знакомого Бенкендорфа. Юшневский А.П. заслуженный и известный во 2 армии генерал-интендант, боролся с воровством и бесхозяйственностью в армии, требуя того же и от своих подчинённых. Это многим из начальства было не с руки, состоялся заговор, генерала отправили в Сибирь. В одном из своих писем к другу,  Корфу Борису Андреевичу, мы, к сожалению незнаем, относится ли он к роду баронов Корф, князь  Дмитрий  Александрович, так  с теплотой  и уважением вспоминал о  генерале Юшневском: 
«- С генералом был знаком и много лет дружил с ним, наш товарищ, декабрист Пестель П.И. Этим воспользовались его враги и использовали это, как оружие в борьбе с ним. Может это и сгубило бы честного генерала, но рядом с ним и в России, и в Сибири была его супруга и товарищ, изумительная женщина и верная Марья Казимировна, всегда поддерживающая его и в радости, и в горе. Жилось  им правда, этой образцовой семейной паре, очень тяжело, нехватка средств на самое необходимое и нужное для жизни в Петровске, продукты и лекарства, одежду, давали себя знать.  Они часто хворали, чаще, чем все мы, - описывал в письме  свою и жизнь товарищей, князь Дмитрий Александрович - но при всём этом, они никогда не просили ни у кого помощи и, жили очень скромно и неприметно, опасаясь кому-либо быть в тягость. Если есть в Сибири Святые, то они первые из них!...». Полностью  оправдали честное имя генерала, только после восьми лет тяжбы и судебных разбирательств.  Такое ныне частенько случается, испачкать  имя человека легко, а вот  отскоблить грязь тяжко. «…Помог им в этом, наш князь Лобанов-Ростовский Дмитрий Иванович, министр юстиции, генерал от инфантерии, по Вашей настоятельной просьбе и заботе о нас всех, княгиня. Ростовские всегда помогали друг – другу в трудные времена…» – как-то отметил в дневнике с благодарностью декабрист. Вина и обвинения в стяжательстве с генерала, были сняты полностью, он был оправдан за не состоятельностью обвинений. Дмитрий Александрович, часто описывая судьбы декабристов, делал выписки из писем присылаемых ему, о каждом из своих товарищей, постепенно собирая о каждом целые выписки, прослеживая их судьбы при всей возможности, так зарождались дневниковые записи о друзьях и недругов декабристов. «Из рассказов, писем, нашего Вадковского, в 1839 году генерал с супругою поселился в Оёк, тот, что близ Иркутска. И первое, как рассказал мне Вадковский, что сделал генерал при приезде на поселение, он отдал с супругой, дань памяти декабристу Аврамову Павлу Васильевичу, умершему от страданий и шаткого здоровья в Оёк, в 1838 году. Также, печальная участь постигла и хорошего знакомого нашего, Юшневского.  А его друга Вадковского Ф.Ф. сильно заболевшего от осложнения на лёгкие и умершего 7 января 1844 года, постигла истинная трагедия, потрясшая всех нас. Всё произошло прямо на глазах наших товарищей, несчастного отпевали в местном Храме 10 января, его верный друг Юшневский А.П., пришедший с опозданием из-за сильного мороза, как рассказывали мне товарищи, и своего нездоровья и плохого самочувствия. Он одиноко стоял у гроба с телом своего товарища, печалясь и повторяя молитвы, вслед за песнопением и чтением Евангелия, местным священником церкви, отпевавшего Вадковского. Как потом рассказали свидетели этого случая и наш доктор Вольф, Юшневский плакал, произнося молитвы, в его глазах был не обычный, как будто из другого мира, свет. Потом, в какой-то миг он качнулся, опёрся рукою о гроб, словно прощаясь с другом, посмотрел на них с укором, потом его глаза стали угасать, и он упал прямо на руки подбежавшим товарищам. Наш знаменитый лекарь Вольф пытался помочь ему, расстегнул ворот и, сняв верхнее меховое полупальто, завернул рукав левой руки или правой, точно они не помнят какой, пытаясь ланцетом сделать надрез вены и пустить кровь, для снятия напряжения и давления крови. Попытки в течение получаса спасти друга, оказались напрасными, и он прямо в Храме скончался. Завидная и быстрая смерть мой друг, рядом с Богом. И так здесь живём мы все, между богом и плахой. Кто в труде старался забыться, кто в изучении богословских науках, а кто и в самодеятельном хоре, созданный нами для отдохновения души уставшей и затаённой. Пели в хоре многие, даже я, помнишь мой хвалебный всеми тенор! Но, лучшие голоса всё же, у братьев Крюковых, Александра и Николая, а также у благостного в пении молитв, Тютчева А.И. и я преклоняюсь пред их стойкостью духа и таланта исполнителей, способных хотя бы на два часа отогревать наши души. Отогревают душу и заставляют ещё горячее молиться и просить господа нашего о пощаде и помощи нашим дорогим дамам. На днях я им читал стихи Ричарда Ловласа, старого английского поэта, так они плакали, до того напряжены и расшатаны их нервы и силы. Что до моих сил, я постоянно занимаюсь английской техникой здоровья, поднимая разные тяжести. Приходится конечно туго, но при соревновании мне удаётся поднять целый английский центнер, а то и два, а это тяжесть неимоверная. Милая Муравьёва, на днях прислала нам пять аршинов камлота, окрашенные в красные и синие цвета, они очень тёплые, хотя ткань тонкая, и лёгкая как пух. И знаете, как она рассказала, они окрашены при помощи кампешевого дерева его опилок, и что особо удивительно, совершенно не линяют при стирке и при свете солнца, вот что надо предложить нашим властям армейским для окраски тканей мундиров. Даже  милые дамы теперь разбираются в науках и технических вопросах… » - из письма Дмитрия Александровича Щепина-Ростовского, своим  друзьям на Кавказ, от 10 марта 1845 года. « Каторга это труд, и неважно, в какой стезе ты применяешь его, главное было приносить пользу отечеству, народу и нашей суровой и пока ещё дикой по сути Сибири. Мы не Джеймсы Монмуты, и не собирались объявлять себя королями. Мы, русские дворяне и желали не властвовать и править отечеством, мы желали лишь помочь власти и народу осознать, что лишь при обоюдо - договорных соглашениях мы сможем навсегда примирить разные сословия в России и спасти императорскую и дворянскую идею правления таким огромным государством…» - кн. Щепин - Ростовский Д.А.   Многие старались изучить науку столяра, механика, крестьянский труд. Старались хоть в чём-то найти спасения, от мошкары летом и морозов зимой. Редкие встречи с жёнами, доставляли радость и послабление, организация хора спасала от нудных будней и скуки бытия. Из всех развлечений, как описывал в дневниках декабрист, у нас были письма, рисование картинок и портретов. Их отсылали с описанием событий друзьям и родным декабристов, благодаря этому сохранились многие документы и свидетельства жизни декабристов и их семей. Большое влияние и уважение было к Торсону, его беседы и рассказы вырывали из мрака тюрьмы, души и сердца декабристов, а общее в судьбе, как офицеров морского флота, князя и Торсона навсегда сблизило и сдружило их. Князь, с ним занимался физическими упражнениями, чему посвящал многие часы занятий. Увлекался музыкой, хорошо играл на гитаре, скрипке приобретённой и подаренной ему княгиней Александрой Григорьевной Муравьёвой (1804-1832 г.). В Сибири, Дмитрий Александрович, приобщился к курению, (чтобы не мёрзнуть и чтобы менее ощущать чувство голода), что сильно повлияло на его здоровье.  В Сибири же, Дмитрий Александрович познакомился и стал встречаться (за ним ухаживала и помогала в Петровске) с благородной Татьяной Ильиничной Ладыженской. Она была правнучкой Ивана Ивановича Ладыженского, владельца села Коренёва, и дочерью его внука, полного его тёзки и носителя славной фамилии Ивана Ивановича Ладыженского. (До продажи села Малахово его земли, прилегали с землями князя Щепин-Ростовского, он был соседом князя. Авт.). За какую-ту провинность его сын, добровольно уехал на промыслы в Сибирь, и где ему действительно повезло, он нашёл там на одной из рек золотую жилу. Но, судьба сыграла в свои игры, он пропал в один из летних дождливых дней в конце июля 1825 года. И дочь, осталась жить с дальним их родственником, участливо приютивший несчастную молодку, отцом Николаем, проживавшем тогда в  Петровске. Там и свершилось их случайное знакомство. От князя у неё, на восьмом месяце, родился мальчик Ваня, умерший по слабости уже на вторую неделю. Маленький мальчик, всё кричал и своими криками доводил бедную мать до приступов истерии. Князь давно хотел наследника, продолжателя своего древнего рода. И вот на четвёртом десятке, у него появилась надежда и радость в жизни. Он с беспокойством слушал рекомендации приходившего к ним лекаря, каждый раз смотря на него как на бога и надеясь на лучшее. Кормил его молоком приносимой от кормилицы, менял тряпки и простыни, всё напрасно.   А, лекарь, после каждого своего посещения, слушая молодую мать, роженицу, только хмурил лоб и избегал смотреть прямо в глаза обеспокоенному  отцу дитя. Ребёнок, появившийся на свет прямо ночью, намного раньше задуманного срока был слаб. Доктор, просидевший  целыми днями с молодой мамочкой и дитём, отчаянно устал и  не выдержав две недели такого ада, уехал к себе отдохнуть хотя-бы два дня. Когда через два дня приехав в острог, он вошёл в комнату к ребёнку, тот лежал с открытыми глазами и молчал, только изредка тихо всхлипывая, хозяйка же, сидела рядом совершенно опустошённая и измученная болезнью не зная что делать. Лекарь, вздохнув, взял кусочек сахара, сдунул с него невидимые крошки, и положив его в кружку, подождав  сказал:
  «— Вот вам  сладкая водица. Поите малыша, капелькой по капельке смачивая губы. Только осторожно, ослаб он, и не может принять материнскую грудь, силёнок у него совсем нет, слаб очень  младенец  матушка ». Но, очевидно ничто уже не могло спасти младенца, и все молча смирились с неизвестностью.  Приглашённый на следующий день отцом священник, целую ночь молился у кроватки дитяти и просил в молитвах  бога о спасении маленького невинного божества. Беда – злодейка яростно   билась в дом семьи  и только лихо ворвавшись, успокоилась и притихла пред горем  несчастных родителей. Очевидно и у Дьявола, иногда просыпается совесть и сочувствие к человеку.   В день воскресения, на Петровском кладбище Петровского острога, не далеко у оградки, что рядом с дорогой, князь сам выкопал могилу и аккуратно положил, лично сделанный ночью гробик с тельцем младенца в могилу. Молитвы местного священника и сочувственные слова друзей он слышал плохо. Потом, он машинально взял лопату и стал засыпать яму могилы, всё ещё не веря в беду, при этом всё повторял в безумии от горя:
 
«- Какой же он маленький, лёгкий. Грехов – то, нет на нём.  Боже! Пусть виновные в наших муках, получат и пройдут тот же путь…»

 В этот день душа декабриста словно омертвела для жизни. Татьяна Ильинична Ладыженская, стояла рядом молча, лишь слёзы как реки, катились по её щекам. И вдруг она заголосила, просто, по - бабьи, в великом русском горе, как волчица воет над трупом своего умершего дитя, протяжно и дико, на срывающемся крике чёрной беды. Священник, уже было уходивший, вернулся и попытался успокоить её, и отвести от холмика могилы. Она же, как мать  потерявшая от горя  рассудок, в бессилии бросилась на сырую землю, и обняла своими прекрасными руками богини, всё то, что осталось  ей от её несчастного сына, а это был небольшой холмик, холм горя.  Скромный, белого известняка  невысокий  камень,  с выбитом на нём католическим крестом, без надписи имени убиенного, нанятые работники установили уже к вечеру. Могила и камень сохранились, как говорят  петровчане, до сих пор. До самого вечера, княгиня молча сидела, смотря в одну точку, на икону Божьей матери, подаренную им Луниным  ещё на свадьбу, никого не видя и не слыша, не обращая внимания на друзей, окруживших несчастную женщину, и пытавшихся облегчить ей её великое горе матери. Под утро она впала в горячку. Вызванный кем-то доктор, в безнадёжности и растерянности сказал Дмитрию Александровичу, что не ручается за её разум. При этом он дал ей выпить целую кружку успокоительных капель.  И правда, к утру следующего дня, княгиня притихла, температура, неожиданно для всех вдруг резко спала, к вечеру казалось наступило улучшение и доктор дав капли больной, попросил чтобы уснувшую княгиню более до утра не беспокоили. Но ночью, князь услышал шум и зайдя к супруге увидел худшее, что он мог предполагать. Несчастная  женщина молча, так же, как и в прошедший день, сидела на кровати, уставившись взглядом в одну точку, на  Святую икону, снятую со стены сердобольными друзьями мужа и стоявшую теперь на столике рядом с нею. Княгиня испытывала душевные муки от потери ребёнка, ничто уже не могло поддержать её разум и душу, ни священник, ни супруг, ни товарищи по несчастию. Через два часа, когда князь пошёл за доктором, произошло то, чего так боялся князь и его товарищи. Не выдержав горя, молодая супруга ночью покончила с собой, повесилась.  Спустя три дня молодая княгиня, без отпевания в церкви, была захоронена рядом с сыном на кладбище Петровска. Князю пришлось дать церковнику круглую сумму, чтобы тот разрешил захоронить несчастную мать, самоубийцу рядом с сыном, Захоронены они рядом, на Петровском кладбище, с левой стороны от пантеона, у самой оградки, что смотрит на дорогу с холма. Очень помог князю в трудные времена, с похоронами, кроме друзей по делу 14 декабря, его знакомый и родственник князей Бычковых – Ростовских, дерзкий с властью и необычайно смелый, Василий Нефёдов. Сам он, как говорили, был из обедневших дворян и брался за любую работу, чаще по торговой части, это была торговля и перекупка товаров с доставкой их из Сибири в центральную Россию. Ходили слухи, что он был женат и у него даже есть двое детей, но с женою он не ужился и вскоре бросил её. После этого и понесла его жизнь по ухабам российских дорог и результат судимость за мошенничество и смиренный дом, откуда родня ему помогла бежать. Встретились они случайно, когда Василий Иванович, прибыл в Петровск, для очередной торговой сделки. Матушка, княгиня Ольга Мироновна, узнав, что Василий Иванович отправляется с деловою поездкой в Сибирь, будто чувствуя их встречу, упросила взять для сына, вышитый ею чехол для трубки кальяна, с любовью вышитый, бисером и золотою нитью. Через год  их встреча, такая  долгожданная, всё же случилась. Узнав о беде и трагедии своего свояка, он помог ему с похоронами. 
               
     Мой страх прошёл, а совесть в гневе               
     По спинам бьют стальным прутом
     И ставят гнев, превыше Бога!
     Пред русской страшною судьбой…
   
« … Завтра будет  лучше, чем   сегодня, но   огненное будущее   затмит  своим  горем  все наши   нынешние беды…! Возможно,  я  излишне сурово  сужу о власти императора, людях, обществе, товарищах  и  друзьях, но я всегда  был искренен и честен для них и России, ибо не каждый находит в себе силы выскочить их хомута  русской  свободы,  жёсткой и разящей, как топор палача»
                Князь Щепин-Ростовский Д. А.   декабрь 3 дня. 1856 г.