Глава пятая. Заблуждения и преступления. III

                НА СТРАЖЕ САМОДЕРЖАВИЯ
                Начало правления Николая I

                Глава пятая
                ЗАБЛУЖДЕНИЯ И ПРЕСТУПЛЕНИЯ

                III

     17- го декабря Николай I подписал секретный Указ, задачей которого было:
     «1) открыть немедленно заседания и принять деятельнейшие меры к изысканию соучастников сего гибельного общества, внимательно, со всей осторожностью рассмотреть и определить предмет намерений и действий каждого из них ко вреду государственного благосостояния, ибо, руководствуясь примером августейших предков наших, для сердце нашего приятнее десять виновных освободить, нежели одного невиновного подвергнуть наказанию; 
     2) производство всего сего дела и с кем нужно будет переписку весть по секрету от нашего имени;
     3) по приведении всего в надлежащую ясность, постановить свое заключение и представить нам, как о поступлении с виновными, так и о средствах истребить возникшее злоупотребления...
Возлагая на комитет столь важное поручение, мы ожидаем, что употребит все усилия точным исполнением воли нашей действовать ко благу и спокойствию государства». 
В Указе было особо подчеркнуто о необходимости тщательного расследования в отношении каждого подозреваемого, «ибо, руководствуясь примером августейших предков наших, для сердца нашего приятнее десять виновных освободить, нежели одного невинного подвергнуть наказанию». 
     Вечером 17-го декабря открыл свою деятельность «Высочайше учрежденный  Тайный Комитет для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества».
Первоначально в его состав вошли: председатель его  — военный министр А.И. Татищев, кн. А.Н. Голицын, вел. кн. Михаил Павлович, ген. -адъютанты Л.В. Голенищев-Кутузов, А.Х. Бенкендорф, В.В. Левашов и в качестве правителя дел А.Д. Боровков; в состав комитета  позже вошли еще: 26-го декабря ген. адъютант А.Н. Потапов, а 2-го января ген. адъютанты А.И. Чернышев и И.И. Дибич.
     Важным знаком для современников стало отсутствие среди членов комитета графа А.А. Аракчеева, что фактически означало его отстранение от дел. При создании комитета явно прослеживалось стремление Николая  опереться при расследовании дела мятежников на представителей военного ведомства.
     Комитет с большим рвением принялся за свою деятельность. Первое время  заседания комитета происходили ежедневно, по вечерам с 6 часов и кончались около полуночи. Первые его заседания (с 17 по 22 декабря) носили, так сказать, организационный характер и происходили в Зимнем дворце. В это время члены комитета разбирали первоначальные ответы мятежников, данные ими еще до учреждения комитета, рассматривали письма и бумаги обвиняемых.
     Первое заседание Следственного комитета состоялось 17-го  декабря «пополудни 6 1/2 часов».
     «Слушали: Именный Высочайший Указ, данный на имя военного министра в 17-й день декабря об учреждении Тайного комитета для изыскания соучастников возникшего злоумышленного общества к нарушению государственного спокойствия.
     Положили: приступить немедленно к исполнению сей высочайшей воли».
     Процедура следственных действий включала в себя: устный допрос арестанта членами комитета; его письменные ответы на выданные ему «вопросные пункты»; обсуждение протоколов допроса и ответов на заседании комитета; назначение очных ставок.
     Комитет определил следующий порядок проведения дознания: первый допрос с арестанта снимал и записывал В. В. Левашов; затем арестованный вызывался на заседание Комитета, где отвечал устно на вопросы по заранее заготовленному списку, потом на них же он должен был ответить в камере письменно. Если ответы не устраивали членов Комитета, то при повторных допросах арестанту предоставлялись более развернутые вопросы, чтобы продемонстрировать осведомленность следствия и бесполезность запирательства. Декабристы могли получать вопросные пункты для письменного ответа и без вызова в Комитет: в этом случае показания писались ими собственноручно. При противоречиях в показаниях арестованным устраивались очные ставки. Способами давления на подследственных были заковывание в ручные и ножные кандалы, ухудшение рациона питания (хлеб и вода), увещевание при участии священника (ВД. Т. 16 ).
     Заседания комитета проводились ежедневно. С целью проинформировать государя  и получить от него указания по поводу дальнейших действий, ему постоянно направлялись докладные записки за подписью Татищева. Докладные записки возвращались в комитет с пометками Николая через канцелярию дежурного генерала Главного штаба.
     По поводу действий комитета генерал-адъютант Бенкендорф писал в своих записках: «Мы немедленно приступили к нашим занятиям  со всем усердием и жаром, каких требовало дело, тесно связанное с политическим существованием империи и с безопасностью каждого из ее подданных. Государь подавал нам лучший пример деятельности и рвения к общему благу. Он сам призывал  к себе и предварительно допрашивал всех заговорщиков, как захваченных в Петербурге, так и тех, которых постепенно привозили из разных губерний и полков. Ни один из соумышленников, указанных их признаниями, не укрылся от бдительности правительства. Все были забраны и представлены в следственную комиссию».
     На допросах всплывали все новые имена и факты. Всего к следствию было привлечено 579 человек, из них 11 доносчиков.
     Действия комитета также оценивает правитель дел в комитете, литератор, А.Д. Боровков: «Комитет, действуя в духе кротости и снисхождения августейшего монарха  благосклонно спрашивал призванных к допросам, позволял им говорить свободно, выслушивал терпеливо.  Заготовленные вопросы, после личных объяснений, отдавали им в казематы, чтобы они могли обдумать свои ответы. Главное упорство большей части допрашиваемых состояло в открытии соумышленников; но когда им показали бывшие в комитете списки членов их обществ, когда сказали им, что они почти все уже забраны, тогда они стали чистосердечны. Однако комитет с чрезвычайной осторожностью руководствовался их указаниями; он не прежде призывал к допросу, как удостоверившись в соучастии сличениями разных показаний и сведений. Великий князь Михаил Павлович часто говорил:
     «Тяжела обязанность вырвать из семейства и виновного, но запереть в крепость невиновного — это убийство».
     Добрый председатель комитета, не взирая на полную мне доверенность и убеждение в моей осмотрительности, с большим упорством подписывал требования о присылке членов злоумышленных обществ.
     «Смотри брат, — говорил он мне, — на твоей душе грех, если подхватим напрасно».
     Допросы отбирались изустно, в полном присутствии комитета, собиравшегося каждый вечер, только в Рождество Христово и Новый год не было заседания. О всех допросах и ответах, тот час после присутствия, составлял я ежедневно краткие мемории для государя императора; они подносились его величеству на следующий день утром, как только он изволит проснуться. Конечно, эти мемории, написанные наскоро поздно ночью, после тяжкого утомительного дня, без сомнения, не обработаны, но они должны быть чрезвычайно верны, как отражение живых свежих впечатлений». 
     Относительно ведения дел в Комитете, или, как его затем называли «следственной комиссии» не однозначно отзывались допрашиваемы мятежники по сохранившимся протоколам и воспоминаниям.
     О  том, как проходило заседание Комитета  записал в своих воспоминаниях друг Пестеля и Лермонтова, майор  32-го егерского полка  Раевский: «Плац-майор Подушкин ночью, часов в 11, пошел ко мне. Он вывел меня из каземата и попросил очень учтиво позволения завязать мне глаза. И, не дожидаясь ответа, каким-то платком туго завязал мне. Мы сели в сани, остановились, он вывел меня за руку и ввел в комендантский дом и посадил за ширмы. Натурально, находясь один, я приподнял платок и видел, как выходили и входили в эту комнату разные люди, но кто именно, не мог отличить. Через полчаса плац-майор подошел ко мне, взял за руку и привел к дверям другой комнаты. Он отворил дверь, снял с меня повязку и, указав на двери, сказал: «Войдите». Я вошел. Передо мною явилась новая картина: огромный стол, покрытый красным сукном. Три шандала по три свечи освещали стол, по стенам лампы. Вокруг стола следующие лица: Татищев, по правую сторону его — Михаил Павлович, по левую — морской министр, князь Голицын, Дибич, Чернышев, по правую — Голенищев-Кутузов, Бенкендорф, Левашов и Потапов. Блудов, секретарь, вставал и садился на самом краю правой стороны».
     Вот что писали о допросе в Зимнем дворце  А.С. Гангеблов и Н.И. Лорер.
     Из воспоминаний А.С. Гангеблова:
     «В Зимнем дворце нас ввели в небольшую ярко освещенную комнату, где никого не было. Вскоре, из противоположной двери, к нам вошел дежурный генерал Потапов.
     — «Кто из вас Гангеблов?» спросил он.         
     — «Я, ваше прев-во», отозвался я.         
     — «Вы знаете, за что вы арестованы?»         
     — «Не знаю, ваше прев-во». Потапов с тем же вопросом перешел к Зету.         
     — «Знаю», твердо произнес Зет. «Я арестовал себя за то, что принадлежу к тайному политическому обществу», и затем полилась, непрерывным восторженным потоком, речь, из которой к величайшему моему удивлению, я узнал, что он, Зет, еще в 1817 году, быль принять в братство Карбонаров итальянцем профессором Джилли, вскоре после того умершим в доме сумасшедших; что в недавнее время он вступил и в Северное политическое общество, и т. д., и т. д.          
     Но далее я уже ничего не слышал: при этой фразе меня бросило в жар, я едва устоял на ногах; в моей памяти быстро промелькнули все, даже мельчайшие, случаи, начиная от Свистунова до последней поездки Зета в Петербург и до «привала». Все это ясно проблеснуло в моей голове, все вместилось в одном мгновении; очевидно стало, что не спор за Константина или Николая, а Свистуновское братство подняло бурю. Теперь я уже наперед знал, чем буду встречен у Государя. Но, думалось мне: быть не может! Свистунов далеко—за ремонтом...
     Между тем Зет заключил свою исповедь Потапову так: «Вот все, что я имею сказать».          
     Потапов, слушавший с напряженным вниманием и видимо пораженный, молча вышел из комнаты.         
     Через несколько минут таже дверь снова отворилась, и ген. Мартынов (бывший мой полковой командир) велел мне следовать за собою. Пройдя с ним две или три пустые залы, я вдруг очутился лицом к лицу с Николаем Павловичем. Он был один в комнате, в сюртуке, без эполетов. Я не видал его в таком простом наряде с тех пор как, в бытность камер-пажем, бывал на воскресных дежурствах в его Аничковом дворце. Он стоял, подбоченясь девой рукой, лицом к двери, как бы ожидая моего появления.         
     — «Подойдите ближе ко мне», сказал Государь. «Еще ближе», и, дав мне приблизиться менее чем на два шага, произнес: «Вот так».          
     Николай Павлович был бледен; в чертах его исхудалого лица выражалось сдерживаемое волнение. Вперив мне в глаза свой проницательный взор, он, почти ласковым голосом, начал так:            
     — «Что вы, батюшка, наделали?.. Что вы это только наделали?.. Вы знаете, за что вы арестованы?..            
     — «Никак нет, Ваше Величество; не знаю.            
     — «Вы бы должны были поступить, как поступил ваш товарищ (при этом он указал на двери, чрез который я вошел как бы поясняя, что подразумевает Зета). Вы могли впасть, как он, в заблуждение, в ошибку, но имели времени опомниться, поправить ваш проступок искренним раскаянием. Были вы знакомы с Оболенским и Бестужевым?»            
     — «Оболенского, Ваше Высочество, я знал только в лицо, а с Бестужевым встречался в обществах, но очень редко».         
     — «Я не о том вас спрашиваю», как бы вспылив, заметил Николай Павлович: «я хочу знать, были ли вы с ними в сношениях по тайному обществу?»         
     — «Никак нет, Ваше. Высочество, не был».         
     — «Не Высочество, а Ве-ли-чество», вдруг, смягчив голос, поправил Государь. «Были ли вы», продолжал он, «были ли вы в списке покойного Государя?         
     — «Не знаю, Ваше Величество, и не мог этого знать».         
     — «Вы мне должны сказать, кому вы дали слово принадлежать к политическому тайному обществу».         
     — «Ваше «Величество, мне не было даже известно о существовании общества с политическою целью; я знал, что есть общества религиозные, но ни в одно из них я не вступал». Говоря это, я горел от стыда, так как ложью я всегда гнушался.       
     Тут Николай Павлович, не сводя с моих глаз пристального взора, взял меня под руку и стал водить из угла в угол залы.         
     — «Послушайте», начал он, понизив голос, «послушайте, вы играете в крупную и ставите «ва-банк. Заметьте, что я не напоминаю вам о присяге, которую вы дали  на верность вашему Государю и вашему отечеству; это дело вашей совести пред Богом. Но вы должны были не забывать, что вы дали под-пис-ку, что не вступите ни в какое тайное общество. Такими вещами шутить нельзя. Вы не могли не заметить, что я вас всегда отличал: вы служили при жене», и т. д. и т. д.
     Государь не задавал уже мне вопросов, а непрерывно говорил один, тоном, где слышались не то упрек, не то сожаление.   
     Между прочим он сказал: «Вы помните прошлогодний лагерь; вы помните что раз было во время развода... Видите, как я с вами откровенен. Платите и вы мне тем же; с тех пор вы у меня были на особом отличном счету». Эти слова меня озадачили: я никак не мог понять, на какое такое особенное обстоятельство намекает Николай Павлович. За тем он еще продолжал; но что далее говорил, того не припомню, как потому, что речь эта велась довольно долго, так и по той причине, что был заинтересован загадочным намеком на лагерный развод. Наконец, не слыша никакого с моей стороны отзыва, Государь видимо терял терпение, и когда мы дошли до  того места, с которого начали ходить и где Мартынов все это время стоял на вытяжку. Государь остановился и, повернув меня лицом к себе, «Ну», сказал он, «теперь вы на меня не пеняйте: я для вас сделал все что мог сделать... Так вы не хотите признаться? Смотрите мне прямо в глаза! Так вы не хотите признаться? В последний раз вас спрашиваю: кому вы дали слово?»
     — Ваше Величество, я не знаю за собой никакой вины.         
     — «Поймите, в последний раз вас спрашиваю: никому слова не давали?»       
     — Никому, произнес я решительно.         
     — «И вы скажете, что вы не дали слова Свистунову?»       
     — Н-н-е-т.         
     — «И вы это говорите, как благородный офицер?»
     Я совершенно растерялся. Я не мог двинуть языком...         
     — «Видите, Павел Петрович», гневно сказал Государь, указывая на меня Мартынову. «Вы не верили, вы его защищали  — вот вам!!.. . Посадите его в отдельную комнату».
     Из воспоминаний Н.;И.;Лорера:
     «Меня привезли на главную гауптвахту в Зимнем дворце. На столе догорала свеча, на диване спал арестованный офицер, не из наших… Он очень вздыхал и стонал.
     Сколько раз, служа в гвардии, стаивал я здесь в карауле с моею ротою. Те же зелененькие стены, то же кресло и так же дремлет на них караульный офицер, в шарфе и с застегнутыми чешуями. Вскоре караульный офицер, выходивший при моем появлении, вернулся с 8 рядовыми в серых мундирах, с саблями наголо, и вся эта команда меня обступила… Я глядел с удивлением на эти маневры, когда караульный офицер Преображенского полка обратился ко мне с словами:
     Позвольте вас обыскать», и я ему отдал табакерку, маленький медальон моей любимой сестры и, кажется, 25 руб. мелочи, т.;е. все, что при мне было. В это время вбежал фельдъегерь, небольшого роста, рыжий, и, запыхавшись, возгласил:
     «Пожалуйте арестанта к государю императору». Я хотел следовать за ним, но, видя, что меня собираются конвоировать эти 8 серых стражей, остановился я сказал караульному офицеру, что «покуда я еще майор русской службы и ношу мундир, который носит с честию вся армия, а не преступник, осужденный законом, и с конвоем я не сделаю шагу добровольно». Капитан извинялся тем, что здесь такой порядок.
     — Вольно же вам из дворца сделать съезжую,;—;сказал я в негодовании.;—;Кто дежурный генерал-адъютант?
     — Левашов.
     — Потрудитесь послать кого-нибудь, хоть г. фельдъегеря, просить генерала дозволить мне предстать пред государя без конвоя.
      Вскоре посланный вернулся с дозволением, и я пошел с ним в Эрмитаж, освещенный, как на бал.
      За столом сидел Левашов. При моем входе он встал, и мы раскланялись. Генерал мне сделал замечание, почему я не хотел покориться общим порядкам караульного дома. Я повторил мои резоны и прибавил, что и отсюда не иначе выйду как один, покуда не буду осужден законом… Левашов улыбнулся и закрутил свой ус. Я знал его, когда он командовал лейб-гусарским полком: это был всегда один из блестящих офицеров л считался одним из лучших ездоков гвардии. Генерал меня узнал и прибавил в конце нашего разговора: «Я знал нас за отличного офицера, и вы могли бы быть полезным отечеству, а теперь только жалею, что нахожу вас в этом неприятном положении. Чернышев вами недоволен и жаловался государю на ваше не чистосердечное признание. Потрудитесь обождать прихода его величества здесь, за ширмами»,— и с этим словом он действительно указал мне одни ширмы, поставленные в углу. Я нашел там кресло, присел и мысленно стал готовиться, чтобы суметь отвечать государю прилично, но с чувством собственного достоинства. Оправдываться я не хотел, да и не для чего… Недолго продолжались мои приготовления, послышался шум, и Левашов, заглянув ко мне за ширмы, просил меня пожаловать. С другого конца длинной залы шел государь в измайловском сюртуке, застегнутом на все крючки и пуговицы. Лицо его было бледно, волосы взъерошены… Никогда не удавалось мне его видеть таким безобразным.
     Я твердыми шагами пошел было ему навстречу, но он издали еще, движением руки меня остановил и сам тихо подходил ко мне, меряя меня глазами. Я почтительно поклонился.
     — Знаете ли вы наши законы?;—;начал он.
     — Знаю, в<аше> в<еличество>.
     — Знаете ли, какая участь вас ожидает? Смерть! — И он провел рукою по своей шее, как будто моя голова должна была отделиться от туловища тут же. На этот красноречивый жест мне нечего было отвечать, и я молчал.
     — Чернышев вас долго убеждал сознаться во всем, что вы знаете и должны знать, а вы все финтили. У вас нет чести, милостивый государь.
     Тут я невольно вздрогнул, у меня захватило дыхание, и я невольно проговорил:
     — Я в первый раз слышу это слово, государь…
Государь сейчас опомнился и уж гораздо мягче продолжал:
     — Сами виноваты, сами… Ваш бывший полковой командир погиб, ему нет спасения… А вы должны мне все сказать, слышите ли… а не то погибнете, как и он…
     — Ваше величество,— начал я, — я ничего более не могу прибавить к моим показаниям в ответных своих пунктах. Я никогда не был заговорщиком, якобинцем. Всегда был противник республики, любил покойного государя императора и только желал для блага моего отечества коренных правдивых законов. Может быть, и заблуждался, но мыслил и действовал по своему убеждению…
     Государь слушал меня внимательно и вдруг, подойдя ко мне, быстро взял меня за плечи, повернул к свету лампы и смело посмотрел мне в глаза. Тогда движение это и действие меня удивило, но после я догадался, что государь, по суеверию своему, искал у меня глаз черных, предполагая их принадлежностью истых карбонариев и либералов, но у меня он нашел глаза серые и вовсе не страшные. Вот причина, по которой позже Николай сослал Лермонтова;—;он не мог видеть его взгляда… Государь сказал что-то на ухо Левашову и ушел.
     Тем и кончилась моя аудиенция».

     19-го декабря был издан манифест, в котором содержалась оценка событий 14 -го декабря и деятельности тайного общества.

     «Печальное происшествие, — говорится в правительственном документе,  — омрачившее 14-й день сего месяца, день обнародования манифеста о восшествии нашем на престол, известно уже в подробностях из первого публичного о нем объявления.
Тогда, как все государственные сословия, все чины военные и гражданские, народ и войска единодушно приносили нам присягу верности и в храмах Божиих призывали на царствование Наше благословение небесное, горсть непокорных дерзнула противостать общей присяге, закону, власти и убеждениям.
Надлежало употребить силу, чтоб рассеять и образумить сие скопище. В сем кратко состоит все происшествие, маловажное в самом себе, но весьма важное по его началу и последствиям.
Сколь ни прискорбны сии последствия, но провидение показало в них новый опыт тех сокровенных путей, коими, карая зло, из самого сего зла оно производит добро.
По первому обозрению обстоятельств, следствием уже обнаруженных, два рода людей составляли сие скопище: одни —  заблудшие, умыслу не причастные, другие —  злоумышленные их руководители.
Чего желали заблудшие? Быть верными данной ими присяге. Всеми средствами обольщения они были уверены, что защищают престол, и в сем уверении не могли они внимать никаким другим убеждениям.
Чего желали злоумышленники? Священные имена преданности, присяги, законности, самое имя Цесаревича и великого князя Константина Павловича было только предлогом их вероломства; они желали и искали, пользуясь мгновением, исполнить злобные замыслы, давно уже составленные, давно уже обдуманные, давно во мраке тайны между ими тлевшиеся и отчасти только известные правительству: ниспровергнуть престол и отечественные законы, превратить порядок государственный, ввести безначалие.
Какие средства? Убийство. Первою жертвою злоумышленников был военный генерал-губернатор граф Милорадович; тот, кого судьба войны на бранном поле в пятидесяти сражениях пощадила, пал от руки гнусного убийцы. Другие жертвы принесены были в то же время: убит командир лейб-гвардии Гренадерского полка Стюрлер; тяжко ранены генерал-майор Шеншин, генерал-майор Фридрихс и другие, кровью своею запечатлевшие честь и верность своему долгу.
Ни делом, ни намерением не участвовали в сих злодеяниях заблудившиеся роты нижних чинов, невольно в сию пропасть завлеченные.
Удостоверяясь в сем самым строгим изысканием, Я считаю первым действием правосудия и первым себе утешением объявить их невинными.
Но то же самое правосудие запрещает щадить преступников. Они, быв обличены следствием и судом, восприимут каждый по делам своим заслуженное наказание.
Сей суд и сие наказание, по принятым мерам обнимая зло, давно уже гнездившееся, во всем его пространстве, во всех его видах, истребить, как Я уповаю, самый его корень, очистить Русь святую от сей заразы, извне к нам нанесенной, смоет постыдное и для душ благородных несносное смешение подозрений и истины, проведет навсегда резкую и неизгладимую черту разделения между любовью к Отечеству и страстью к безначалию, желаниями лучшего и бешенством превращений, покажет наконец всему свету, что российский народ, всегда верный своему Государю и законам, в коренном его составе так же неприступен тайному злу безначалия, как недосягаем усилиям врагов явных; покажет и даст пример, как истреблять сие зло, и доказательство, что оно не везде неисцельно.
Всех сил благотворных последствий Мы имеем право ожидать и надеяться от единодушной приверженности к Нам и престолу Нашему всех состояний. В сем самом горестном происшествии Мы с удовольствием и признательностью зрели от обывателей столицы любовь и усердие, от войск готовность и стремление по первому знаку Государя своего карать непокорных, от начальников их преданность непоколебимую, на высоком чувстве чести и любви к Нам утвержденную.
Посреди их отличался граф Милорадович. Храбрый воин, прозорливый полководец, любимый начальник, страшный в войне, кроткий в мире, градоправитель правдивый, ревностный исполнитель царской воли, верный сын Церкви и Отечества, он пал от руки недостойной, не на поле брани, но пал жертвою того же пламенного усердия, коим всегда горел, пал, исполняя свой долг, и память его в летописях Отечества пребудет всегда незабвенна».
   
     20 - го декабря  состоялся первый прием императором Николаем Павловичем дипломатического корпуса в Зимнем дворце. Таким образом, он хотел продемонстрировать сразу всей Европе свои намерения и политику, движущими силами которых были искренность и лояльность. Молодому  государю впервые надлежало держать публичную речь к представителям всех европейских держав. Со знанием дела он говорил о вещах, удививших самых искушенных дипломатов.
     В свое речи государь император, в частности, сказал:
     «Господа, я рад, что вижу вас всех вместе и что могу выразить вам благодарность за участие, принятое вами, как в понесенной моим домом и Россией весьма прискорбной утрате, так и в печальных обстоятельствах, ознаменовавших столь грустным образом первые минуты моего вступления на престол. Я хочу, чтобы Европа узнала всю истину о событиях 14-го декабря... Объявляю вам: ничто не будет скрыто; причины, последствия, виновники заговора станут известны всему миру. Вы также знаете об обстоятельствах, за ними следовавших, о неожиданной кончине императора. Они послужили предлогом, не причиною подавления восстания. Заговор существовал уже давно; покойный император знал о нем и относил его начало к  1815 году. По возвращении из чужих краев, несколько офицеров, проникшись революционными учениями и смутным желанием улучшений, начали мечтать о преобразованиях и подготовлять обширный заговор... Нужно будет провести большое различие между участниками заговора. Найдутся в не безусловно, виновные, как, например, князь Трубецкой, но еще более значительно, число людей, введенных в заблуждение, которые не знали, куда их ведут. В прошлый понедельник вокруг меня было несколько молодых офицеров, прекрасно исполнивших свой долг и без колебаний атаковавших ряды мятежников; между тем, многие из них участвовали в заговоре, или по меньшей мере знали о нем...  Революционный дух, внесенный в Россию горстью людей, заразившихся в чужих краях подлыми теориями, пустил несколько ложных ростков и внушил нескольким злодеям и безумцам мечту о возможности революции, для которой, благодаря Бога, в России нет данных.
     «Вы можете уверить ваши правительства, — заключил император речь свою, — что эта дерзкая попытка не будет иметь никаких последствий».
     Дипломаты вышли тронутые и потрясенные тем, что только что услышали из уст молодого и начинающего государя, который в начале своей деятельности продемонстрировал столь резонные и справедливые взгляды, которые он высказал с умеренностью, столь редкой для его возраста и огромного могущества империи, которой он призван был управлять.
     Французский посол граф Лаферронэ попытался выразить императору, с каким участием и беспокойством дипломаты следили за его действиями 14-го декабря, и какое удивление внушило им проявленное проявленное государем в этот день мужество.
     «Не станем говорить об этом, — прервал его Николай Павлович,  — я только исполнил свой долг». В ходе беседы император остановился на том, каким он видит свою роль в определении наказаний по итогам судебно-следственного процесса: «Я начинаю царствовать под грустным предзнаменованием и со страшными обязанностями. Я сумею их исполнить. Проявлю милосердие, много милосердия, некоторые даже скажут — слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости, без пощады. Закон изречет кару, и не для них воспользуюсь я принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен; я обязан дать этот закон России и Европе».
     Проницательный наблюдатель уже с самого начала мятежа мог составить себе понятие  о характере нового правителя России; чувствовалось, что с этой минуты нечто новое будет играть роль в политике русского двора.
   
     1-го января 1826 года, обнародован был Высочайший Манифест о даровании народу разных облегчений, начинавшийся словами:

«Право миловать и щадить, признавая драгоценнейшим преимуществом данной НАМ от Бога Самодержавной власти, МЫ, с восшествием НАШИМ на Престол, положили в сердце СВОЕМ, хранить сие право во всей полноте его, как залог, вверенный НАМ от Бога, употребляя его всегда сообразно благу общему, а не в ослабление правосудия, на коем утверждаются Престолы и зиждется благосостояние Царств земных».
Затем манифестом постановлялись различные льготы, относительно преступников, осужденных до 19 ноября 1825 года, и слагались многие казенные денежные взыскания по службе и недоимки. В заключении манифеста сказано было, что
МЫ надеемся, что умягчением наказаний не ослабнет спасительный страх закона, а сложение бремени недоимок будет поощрением к лучшему всех общественных обязанностей исправлению, и что верные НАШИ подданные признают в сих изъятиях, колико МЫ желаем, чувства сердца НАШЕГО, о всех болезнующаго, согласить по крайней возможности с непреложною силою закона общаго».
        Император Николай  искренне считал себя помазанником Божиим и твердо защищал самодержавную власть от любых посягательств. При нем самодержавие достигло своего апогея, когда весь ход государственных дел определялся лично императором, все нити государственного управления находились в его руках. Утверждая прерогативы самодержавия, Николай следовал политическим наставлениям Карамзина, которого он высоко ценил. Царь верил в самодержавную инициативу, но упрощенно представлял ее единственно как гарантию внутреннего спокойствия.