Под размеренный шорох метлы -12

               
               
                Надо.
                Февраль оказался богат на снегопады, и  снега подвалило  много. Убираю его  привычными размеренными движениями и размышляю о том, что они встречаются везде: и в Москве, и в Магадане, и в какой-нибудь Тьмутаракани. Их много – более 40 миллионов,  это население довольно крупной страны. Они разные – и внешне, и по своей внутренней сути, и по своему отношению к жизни и к властям, обеспечивающим им такую жизнь, и к окружающим их другим людям. Я размышляю о пенсионерах. Не просто о них как о слое населения – о наших, российских, пенсионерах. А это все-таки особая статья.
          Вот один из них приближается ко мне осторожной походкой. Когда-то, когда я был молодым, глупым и жестоким в своих, как правило, ошибочных, суждениях об окружающих, я иногда называл таких людей «осколками про- шлого». И мне становится крайне интересно: как теперешние молодые называют, например, меня, тоже уже пенсионера, пусть и не старого по возрасту( я вышел на пенсию значительно раньше многих – по северным льготам), каким словцом или понятием?  Старенькое, давно вышедшее из моды драповое пальто с меховым воротником, норковая шапка «обманка», моднючие когда-то зимние сапоги «Саламандра».  Человек, находящийся в возрасте «дожития»( не правда ли, очень человечную формулировку отыскали наши чиновники для таких людей?), донашивающий некогда модные вещи. По дорожке, выложенной плиткой, по которой он идет, недавно проехал маленький тракторишко с маленьким ковшиком, которым он соскребал снег, снег остался во многих местах и затаился, превратившись в тонкий скользкий слой льда, и идущий в мою сторону мужчина семенит по нему, пытаясь не поскользнутся. Он подходит к мраморным ступенькам лестницы, ведущей к магазину «Магнит», и останавливается перед ними, растерянно оглядываясь по сторонам. Снег со ступенек я уже убрал, но посыпать антигололедной смесью с песком еще не успел, и ступеньки блестят в свете прожекторов мокро и скользко. Мужчина прикидывает, как бы ему побезопасней подняться по ступенькам, и шумно вздыхает, беспомощно оглядываясь по сторонам..
  Я предлагаю ему свою помощь, он с радостью ухватывается за мою руку и мы аккуратно поднимаемся по ступенькам. Их всего-то девять штук, четыре длинные из коричневого гранита, и пять небольших,ведущих непосредствен-но к дверям «Магнита», украшенных резиновыми ковриками. У входа в магазин мужчина останавливается и начинает благодарить меня за помощь. Я почему-то неловко отнекиваюсь и понимаю, что мне перед ним стыдно. Я не могу понять причину этого стыда, ничего ведь плохого или даже предосудительного я не сделал. Но тем не менее… Мне надо идти заканчи-вать свою работу, но я не могу уйти, ведь он начинает вдруг рассказывать, что в молодости он работал в строительном тресте, который возводил весь наш город, и этот большой девятиэтажный дом, и этот  магазин он строил своими собственными руками, и в первом подъезде на первом этаже справа у них была прорабская, и он начинает рассказывать смешной, на его взгляд, случай из того, своего, времени, а я понимаю, что человек этот хочет просто поговорить, и не так уж ему и надо идти в магазин за покупками, ему хочется почувствовать, что он не один… Он часто взглядывает на меня своими бесцветными от возраста глазами, они увлажняются и начинают слезиться, словно он собирается заплакать, и я вижу в его взгляде тревогу – я ведь могу уйти, и он снова останется один, без собеседника, без слушающего…
   И я ни стого ни с сего предлагаю ему пройти в находящуюся рядом Додо-пиццу, которая только что открылась. Он с радостью и любопытством соглашается – он ведь никогда здесь не был. Я помогаю ему снять тяжелое драповое пальто из советского прошлого – у меня тоже было похожее, и мне до сих пор нравятся вещи из драпа,- в умывальнике он тщательно моет руки и причесывается костяной расческой темного цвета, которую достает из наг-рудного карманчика драпового же пиджака с потерявшими изначальную форму пузырящимися  от возраста локтями. Я усаживаю его за столик и заказываю для него пиццу и черный чай. Пиццу он пробовал когда-то давно, еще жива была жена, которая иногда готовила ее в духовке. А такую вот, баварскую, он не пробовал ни разу. Я оставляю его в пиццерии а сам иду доделывать работу. Вышколенные молодые ребята из пиццерии позаботятся о нем, пока меня не будет.
     Завершив работу, я возвращаюсь в кафе. Он сидит на мягком кожаном диванчике, слегка даже вальяжно откинувшись на его спинку, и умиротво-ренно оглядывает зал. Пицца съедена, чай выпит. Я подсаживаюсь за его столик. Он  суетливо пытается всунуть мне в руку деньги, говоря при этом, что кассир отказался принимать их у него, я от них тоже отказываюсь. У меня как у работника здесь открыт счет, пицца эта была моим обедом. Он, как иногда говорят, «рассыпается» в благодарностях. Потом, спохватившись, вспоминает, что дома его ждет голодный кот Федот. Мы собираемся и я провожаю его до магазина, потом захожу в него следом за ним, мы делаем покупки, я провожаю его до выхода, а потом решаю проводить до дома – на улице все-таки скользко. Живет он в соседнем дворе.Так я оказываюсь у него в гостях.
      Стандартная малогабаритная «трешка» в панельке. Ремонт двадцатилет-ней давности. Кое-где подранные Федотом обои. Но чистенько – убираться приходит племянница по жене.
      Он радостно хлопочет на кухне, хочет угостить меня каким-то особенным чаем с травами, выставляет на круглый кухонный стол из дерева все, что находит в холодильнике – подсохший сыр, несколько ломтиков докторской колбасы, печенье «Курабье», потом, после некоторых раздумий, достает баночку красной икры, которую, видимо, берег для значимого застолья – скоро ведь День Победы,- я от икры отказываюсь и мы пьем душистый, надо признать, и вкусный чай с печеньем. Ему в удовольствие роль хлебосольного хозяина.
              Ему восемьдесят два года и всю свою сознательную жизнь он прожил в нашем городе. Дети выросли, разъехались и живут в других городах. Зовут его жить к себе. А как он уедет отсюда, если здесь похоронена его Наденька. Мы перебираем фотографии из принесенных им альбомов, я вижу молодые лица людей, поднявших наш город среди тайги и болот, среди них встречаются знакомые и мне, и становится немного грустно от понимания безвозвратности пролетевшей жизни. « Как молоды мы были…»- пел когда-то Градский своим неожиданным голосом, а мне, шестнадцатилетнему пацану, не понимающему  трагического смысла, заложенного в эти слова, становилось почему-то тогда не по себе…Понял ли я этот смысл теперь?
   Он почти взахлеб продолжает рассказывать о своей молодости, о работе, о людях, с которыми сводила его судьба, вспоминает какие-то давние случаи, рассказывает о своем знакомстве с будущей женой, о свадьбе, я с участием слушаю его сбивчивый рассказ, он торопится – воспоминаний ведь так много, а слушателя, наверное, ждут дома,- и он спешит, глотая слова, повторяя их, забывая начатую мысль, он спешит рассказать о том, что помнит из прошедшей так быстро жизни, как можно больше. А я понимаю, что начинаю уставать от этой обвалившейся на меня лавины, что она придавливает меня, и становится неинтересной, и зачем мне вникать и вслушиваться в чужую жизнь, если у меня есть своя? И мне становится стыдно от этого понимания, и я продолжаю слушать сбивчивый рассказ, призывая себя к терпению… И мне все-таки надо домой, к жене, кошкам и собакам.
          Я «забиваю» в его старый, с большими кнопками, телефон свой номер, набираю его и записываю себе его данные. Мы прощаемся, и я вижу, как грустнеет его лицо, словно заволакивается облачком. Я обещаю позвонить и даже приходить проведать. Он утвердительно кивает головой. На улице я оборачиваюсь и нахожу взглядом его окна на пятом этаже. Увидев это, он радостно машет мне рукой с кухонного окна. Я понимаю, что он будет с надеждой ждать и моего звонка, и моего прихода.
       Я иду домой и пытаюсь задать себе этот вопрос, и отгоняю его, не желая его задавать – таким он мне кажется неуместным, колючим, обижающим, но все же задаю его себе:
   - Зачем тебе все это? Для чего?
             В голове моей словно проносится  лента газетных передовиц с жирно написанными объяснениями необходимости этого, где есть слова и о сознательности, и о неравнодушии, и о прочих хороших и правильных вещах, но я зачеркиваю их, рву и сминаю в плотный комок бумаги, и в моей голове звучит только вот это:
  - Потому что надо. Мне это почему-то надо.
          Я спешу домой к жене, на мое лицо опускаются редкие мягкие мартовские снежинки, приятно холодя разгоряченную кожу. И я понимаю, что если мне в жизни еще что-то надо, то она, моя жизнь, все еще продолжается. И что не укатали еще сивку-бурку горки, какими бы крутыми они не были. Желаю и вам того же. Увидимся обязательно.
 02.03.24