Пробуждение

Воодушевление моего друга Харрингтона, поначалу не вызвало у меня особого удивления. В целом ему было свойственно приходить от чего-либо в восторг достаточно часто и, пожалуй, это свойство его личности скорее помогало ему в бизнесе.
Марк Харрингтон держал картинную галерею на Мун Авеню, закупая разнообразные предметы искусства, экспонируя их, и то и дело продавая за цену в разы большую той, за которую они были приобретены.
То восторженное возбуждение, с которым он мог рассказывать своим покупателям о гениальности некого нового пока еще безымянного художника оказывалось заразительным, что весьма благоприятно сказывалось на финансовом положении Марка. Пару раз он даже смог убедить меня купить пару картин, пусть это и были ничего особо не стоящие пасторальные пейзажи, которые я вскоре передарил давним родственникам, сам факт того, что он смог продать картину человеку, совершенно не заинтересованному в искусстве, уже говорил о многом.
Но этот раз, похоже, был иным – в данном случае вряд ли он был заинтересован в том, чтобы продать мне свои очередные приобретения, скорее он действительно жаждал поделиться со мной своими впечатлениями и, возможно, уточнить у меня некоторые детали, в коих он мог оказаться несведущ.
По крайней мере его голос в телефонной трубке демонстрировал высокое даже по меркам Харрингтона возбуждения.
Когда вечером я приехал в галерею, он потащил меня к картинам даже не предложив выпить, что не вполне соответствовало течению нашил обычных встреч.
Отпирая свои запасники, он бегло пояснил мне, что приобрел несколько картин у дальних родственников некого Кристофсона, недавно умершего художника, жившего последние десятилетия затворником на побережье. Также эти родственники весьма спешили избавится от его картин, как и от прочего имущества, продав их все в галерею Харрингтона: не торгуясь и практически за бесценок.
Я был не против взглянуть на новые приобретения Марка, однако не понимал, чем именно могу помочь ему в плане оценки работ некого живописца, о котором услышал впервые в жизни.
Перед тем, как представить мне, как выразился Марк, «основное блюдо», он передал мне блокнот с записями и зарисовками Кристофсона спросив, что я смогу о них сказать.
Я пролистал записи: среди обычных пейзажных зарисовок, в основном изображавших океанские виды, были изображения более странного характера – некое подобие астрономических заметок и формул, которые, однако, никоим образом не могли быть применены к небу, известному нам. Были там и некоторые еще менее ясные геометрические изображения, напоминавшие пентаграммы, а также записи на языке, который я не в сих был не только расшифровать, но даже определить, к какой языковой семье он мог бы относится. Быть может, я видел нечто подобное в «Безымянных культах» Фон Юнцта или «Оккультной геометрии» Бергхаузена, но, в любом случае, я мало в чем смог быть помочь Харрингтону со всеми этими странностями – ему требовался историк, специализирующийся на оккультизме, тогда как меня занимала преимущественно экономическая история. Впрочем, я пообещал Харрингтону, что покажу эти записи более сведущим людям в Университете Кипера.
Марк остался более чем удовлетворен моим обещанием и перешел к показу своего основного приобретения: когда он откинул покрывало, скрывавшее картину, даже у меня, лишенного тонкого восприятия живописи, захватило дух.
Картина, под названием «Пробуждение» изображала неспокойный, отливающий зеленым океан, под черными тучами приближающейся бури, и лишь редкие солнечные лучи, пробивающиеся сквозь темноту неба, окрашивали золотыми бликами зелень волн.
Быть может, мое описание и оставит читателя равнодушным, но вид этой картины, несмотря на кажущуюся банальность пейзажа воистину завораживал. Свет на волнах будто взаправду блистал, да и сами волны не были статичны, игра света и тени заставляла зрителя верить, что они двигались под напором несущего неизбежную бурю шквала.
Никогда раньше ни одна картина не оказывала на меня подобного – гипнотического влияния. Не знаю, сколько мы с Харрингтоном простояли просто молча любуясь ей. С трудом заставив себя оторвать от океана взгляд, я распрощался с Марком и отправился домой, прихватив с собой записи Кристофсона.
В ту ночь мне снилось зеленое море и бушующий где-то вдалеке шторм. Мрачные тучи заслоняли закат, и я смотрел на мрачнеющий океан с ужасом и восторгом, и даже проснувшись, я мог бы поклясться, что чувствовал на губах соленый морской привкус.
Утром я, как и обещал Харрингтону, показал бумаги Кристофсона некоторым профессорам  в Университете Кипера, специализирующимся на истории более древней и связанным с подобного рода текстами куда прочнее, чем я. Все они единогласно заверили меня, что записи Кристофсона имели весьма зловещий характер: очевидно художник знал о многих тайных и нечестивых культах, скрывавшихся в тенях столетиями, а, возможно, и состоял в некоторых из них. Его тексты изобиловали отсылками к другим, не менее зловещим текстам вроде «Книги Гулей» или «Таинств Червя», при этом очевидно, что художник не ограничивался праздным интересом к оккультизму, но явно на практике применял какие-то магические формулы, стремясь связаться с миром, чуждым нашему.
Такая обеспокоенность почтенных ученых мужей записками сумасшедшего художника показалось мне скорее забавной, по тому я не отнесся серьезно к их призывам впредь держаться подальше от всего, связанного с Кристофсоном. Я не верил во все эти оккультные сказки, а то поражающее воображение впечатление, что произвела картина на меня и Харрингтона, был скорее готов списать на Синдром Стендаля – известное науке состояние, которое, однако, я ранее никогда не испытывал.
В любом случае, вечером я поспешил в картинную галерею, дабы поведать Марку о результатах своих изысканий. Слава, которая окружала все так или иначе связанное с оккультизмом в Сан Сити могла как отпугнуть определенную аудиторию поклонников искусства, так и создать совершенно новую и достаточно обширную клиентуру.
Войдя в галерею, я сразу поразился запаху сырости, ударившему мне в нос. Да, Сан Сити был прибрежным городом и весьма сырым, но это не отменяло того факта, что галерея со вчерашнего вечера словно насквозь пропиталась влагой.
Найденный мною в подсобке Марк, похоже, совершенно не предавал этому значения, он даже не сразу обратил на меня внимание, все еще будучи всецело увлечен картиной Кристофсона. Мне казалось, что все мои объяснения касательно странных и даже зловещих изысканий художника Марк пропускал абсолютно мимо ушей, зачарованно вглядываясь в нарисованную морскую рябь.
Проследив за его взглядом, я пришел в замешательство: я мог бы поклясться, что сегодня картина выглядела иначе, чем вчера – солнце уже практически не прорывалось сквозь тучи, океан потемнел, изменяясь от зеленого до почти черного, а где-то на горизонте среди грозового вала вырисовывались нечеткие очертания некой исполинской фигуры.
На мои попытки выяснить, что происходит и с картиной, и с Марком, тот лишь отнекивался и в конечном итоге в достаточно грубой форме попросил меня покинуть галерею, сославшись на то, что ожидает посетителей, хотя я был совершенно уверен, что после моего ухода он так и продолжит стоять, бессмысленно уставившись на нарисованный океан.
На пути домой меня терзала не столько обида, сколько тревога за Марка – он выглядел странным и будто оторванным от реальности, такой вид моего друга заставил меня несколько усомниться в своем недоверии университетским коллегам.
С другой же стороны, Харрингтон всегда был значительно более чувствительным и восприимчивым человеком, чем я, по тому странно было бы винить его в том, что и так любимую им живопись он внезапно полюбил чрезмерно.
Что до перемен на картине, я принял для себя единственно возможное объяснение – картин было несколько, пусть и очень похожих – выполненных в одной технике и цветовой гамме, но отличавшихся некоторыми незначительными деталями. Хоть Марк и заявлял изначально, что полноценная картина у Кристофсона была всего одна, его ошибка или заведомая ложь все еще выглядели более разумным допущением, чем то, что картина могла самостоятельно видоизменяться.
Однако, все эти успокаивающие логичные умозаключения совершенно не помогли мне, когда я вернулся домой и попытался заснуть.
Всю ночь меня мучали кошмары. В них я видел бушующий океанский шторм и огромную фигуру, медленно поднимающуюся из водных пучин – темную, бесформенную, словно состоящую из клубящейся тьмы. Эта фигура возвышалась над бушующими водами противоестественным нечестивым колоссом, что приближался все ближе к берегу… Все ближе ко мне.
Когда я вырывался из липкой пучины сновидений, шум ветра и дождя за окном сливался с шумом океана из моих грез, и мой пот, выступавший от ужаса, морской водой пропитал мою постель.
Весь день я ходил разбитый: даже днем ночные кошмары будто бы не покидали меня, напоминая о себе в зеленоватых бликах луж и каплях, падающих с крыши. Харрингтон не отвечал на мои звонки; молчал и телефон картинной галереи.
На ночь я принял снотворное, надеясь, что его эффект поможет мне справится с болезненными снами.
К сожалению, ничего не помогало. Я ворочался всю ночь, то проваливаясь в сны о бушующих водах, то выныривая из них в мрачную влажную духоту спальни.  Картина не шла у меня из головы – образ зеленых волн и темного необозримого колосса, возвышавшегося над ними, преследовал меня и ночью, и днем. И с каждым новым сном, с каждым новым погружением в кошмар колосс становился все ближе, разрастаясь извивающимся мраком, достигая небес и сливаясь с грозовыми тучами. Меня не оставляло чувство приближения беды – словно если этот гигант выйдет на берег случится что-то ужасное и непоправимое; придет конец всему, что я знаю и мне самому; весь свет заслонит его чернота и не останется ничего кроме нее…
Не способный сосредоточится ни на чем кроме этих выглядящих безумными мыслей, я отправился в галерею. Я не мог бы ответить и самому себе что именно я ожидал получить от этого визита, но давление темного океана на мои виски становилось нестерпимым, по тому я хотел, нет, мне необходимо было получить какие-то ответы и избавление от этого нестерпимого гнета, и единственным, кто, возможно, испытывал нечто подобное, был Харрингтон.
Войдя в галерею, я ужаснулся состоянию, в котором она прибывала: чудовищная сырость распространилась по всем залам, краска и обои отслаивались от стен, половина ламп перегорела, картины, выставленные на продажу, покрыла плесень. Если бы я не был там всего пару дней назад, я мог бы поклясться, что это здание заброшено уже многие годы.
Чувство тревоги поглотило меня – я звал Марка, но он не отзывался, лишь мое собственное эхо отражалось от заплесневевших стен и разносилось по пустынным залам.
Я бросился в подсобку, где Марк хранил еще не выставленные картины и где я видел его раньше, загипнотизированным проклятым «Пробуждением».
Там царил кромешный мрак, по стенам текла вода, и я очень надеялся, что проводка не перегорела и мне не придется погружаться в эту почти физически осязаемую темноту.
Нашарив наощупь выключатель, я зажег свет, и крик подкатил к моему горлу.
Посреди комнаты в луже воды лежал Харрингтон – неподвижный и не дышащий, с широко распахнутыми пустыми глазами. Я бросился к нему, чтобы помочь, попытался сделать искусственное дыхание, но все тщетно – легкие Марка были полны воды.
Когда я понял, что моему другу не помочь, то поднял взгляд и столкнулся с океанской бездной. Картина возвышалась над нами – тлен, поглотивший галерею, не тронул лишь ее. В тот момент я отчетливо видел, и могу быть уверен, что это не было ни сном, ни вызванной ужасом галлюцинацией – зеленые волны взметали пенные брызги в черное небо, соленый морской ветер порывами бил мне в лицо, а где-то на горизонте двигался исполин. Невообразимо огромный, исчезающий в тучах, он состоял из свивающейся омерзительными щупальцами первобытной черноты, той, что была еще до того, как загорелись первые звезды. Этот нечестивый титан двигался медленно, но его приближение было неотвратимо – так же, как и в моих снах. Мне потребовалось приложить огромное усилие, чтобы оторвать от картины взгляд.
Это богомерзкое полотно, созданное безумным художником на людскую погибель должно было быть уничтожено как можно скорее, пока оно не навредило кому-то еще как несчастному Харрингтону.
Я собрал разбросанные по полу бумаги Кристофсона и взял картину, стараясь ни на мгновение не встречаться взглядом с темным исполином, и вытащил все на задний двор.
Сначала я хотел сжечь их, но огонь моей зажигалки отказывался перекидываться на влажные бумаги, и даже когда я вылил на них бензин, они даже не начали тлеть, как бы я ни старался придать их огню.
Другого выхода не оставалось – я бросил проклятую картину и бумаги на заднее сиденье автомобиля и двинулся к морю.
Я ехал и слышал, как за моей спиной бушует шторм и шумят волны, хотя за окном не было ни облака, и дорогу к побережью освещали звезды и молодая луна.
Первым делом я бросил в воду записи Кристофсона, а затем долго собирался с духом прежде, чем прикоснуться к картине.
Прежде, чем швырнуть картину в море я все же не сдержался и бросил на нее последний взгляд – бесконечный ужас смешался в моей душе с восхищением, и, если бы я задержался еще хоть на мгновение, боюсь, что мне бы не хватило духа избавиться от этого чудовищного, но все же завораживающего произведение. Но я смог – я выбросил картину в океан, которым, я уверен, она в некотором роде была порождена, и в котором, я надеюсь, она упокоится навеки.
Смерть бедного Марка признали таинственным несчастным случаем, хотя в его окружение еще долго ходили слухи о возможном самоубийстве.
Кристофсон канул в безвестность, как и его картины, хотя я то и дело просматриваю художественные каталоги боясь, что море могло изрыгнуть их обратно в руки какому-нибудь несчастному, но пока что они не вернулись. Пусть так остается и впредь.
И лишь дождливыми ночами, я слышу за окном рев океанского шторма, а закрывая глаза вижу, как из океана поднимается бесформенным кошмарный гигант и движется в мою сторону. И что бы я ни делал, с каждой ночью он все ближе и ближе…