Чистилище, мост и последняя ночь

Все что я могу сказать о ментальном здоровье и психиатрических клиниках, должно быть описано в большом романе, который вероятно заслуживает если, не Нобелевской премии мира или профессиональной Пулитцеровской, то, хотя бы пары коробочек фиников, миндаля и пачки доброго зеленого чая из китайской лавки. Ибо, журнализм мой, в условиях перепадов состояний, был всегда высоко-градусным Гонзо, освещение деталей которого заслуживает хоть каких-нибудь бенефитов. За сроком давности и по причине исчезновения того государственного образования с исторической арены обвинять меня, в раскрытии чего-то аморального и идеологически неадекватного, некому.  А, пережил я все нюансы той авантюры, будучи погруженным в особую атмосферу, достаточно терпимо, что закалило меня и позволило расширить коллекцию своих призм. Хотя, домой вернулся как человек, побывавший в концлагере. На прилагаемом к данной публикации фото, сделанном в первые дни после возвращения из череды приключений, это отчетливо видно. Помимо всего, я понимаю, что я сам могу выдвигать множественные обвинения к конкретным людям, к институтам, а также носителям некоторых форм сознания, как к прежним, так и теперешним.

ЖИТЕЛИ АЛЬ-АРАФА
«Они жаждут войти в рай, но их грехи и добродетели уравновешены. Однако по милости Божией они будут одними из последних людей, вошедших в рай». Коран. Сура Аль Араф. Народ Аль-Арафа (Чистилище).
Откровенно говоря, довелось мне пребывать с июля по ноябрь 1991 года в двух психиатрических лечебницах. Сначала в гражданской, а затем в военной. Это было интересно и любопытно. Страха как такового не было. Т.к. все это входило в череду событий, перетекающих одно из другого. Влиять на все это удавалось с трудом. Однако, что-то спасало меня от опасности стукнуться головой о подводные камни или разбиться об айсберги и утонуть в бездне.
И, если объективно, то мое приключение нисколько не касалось моего ментального состояния, а было впечатлением, которое, отпечатавшись, долго зудило в моей памяти, требуя своей текстовой фиксации. Много позже я начал тискать мессаджи и комменты по теме, когда появились соцсети. А, уже вот-вот недавно отстрочил сей опус на английском как отклик на одно из заданий на языковых курсах для алматинских журналистов. И, как следствие, отстукивание на клаве русскоязычной версии не заставило себя долго ждать. Если два года это - недолго.
Ноги описываемой авантюры росли из предыдущих маятников, которые, случились еще накануне моего призыва в ряды ВС СССР. И, волею судьбы они (как предыдущая Гонзо-практика) стали для меня первым позывом стать журналистом и чем-то вроде того тяжелого, что ухает со строительных лесов случайному прохожему на голову (см. http://proza.ru/2016/12/19/125), заставляя либо один язык забыть, а другой еще не выучить, либо идти к освоению обоих в поисках и других интеллектуальных навыков.
Будучи выпавшим из одних Гонзо-обстоятельств, я угодил в другие, а именно занесло меня отдавать воинский долг в вооруженных силах СССР. Фактически, я попал в последний реальный военный призыв СССР, когда континенты еще стояли на своих местах, а по телеку каждое воскресенье трубили фанфары программы “Служу Советскому Союзу!”, ослепляя зрителей своими золотыми бликами.
Меня дружно провожали приятели, с которыми я входил в общий локальный круг общения. Бэнц, как самый старший из них произнес тост, чтобы я держал алматинскую марку. Коротко и ясно. Это означало быть алматинцем. А быть им можно лишь с учетом местного контекста. Не ломаться под вызовами и в контексте перипетий судьбы, даже в среде иных форм сознания и степеней посвящения.
Водки было немало. Под вечер, как вроде бы уже все нарисовались, из суворовского училища отпросился даже Лёва на «проводить друга» в армию. По всей вероятности, такая причина была приемлемой для его отцов-командиров, чтобы отпустить тинэйджера в черной суворовской форме побухать с приятелями под благовидным предлогом. А мне надо было быть сносно трезвым, поэтому я не налегал и хорошо закусывал.
А, тем временем некоторые некоторым успели добавить в беленькую того самого афина из предыдущей гонзо-практики, который мной же был привезен несколько месяцев назад до этого мероприятия из областных далей в славный город Алма-Ата. Веселящиеся дружбаны подлили ту запредельную горечь в стакан одному объекту внимания, чтобы было забавным понаблюдать за его чудачествами и для наблюдения за общением подопытного с потусторонними силами. Я это узнал, когда все уже свершилось. Испытуемый начал свои сеансы с галюцинациями еще за ночным столом. А к моменту тролейбуса до Розыбакиева шоу расцвело всеми красками.
В итоге, уже на пороге военкомата вся наша шайка-лейка глядела на то, во что это вылилось, когда испытуемый убежал вверх по ул. Розыбакиева  от военкомата за несуществующими миражами по каким-то понятным лишь ему поводам. Потом, для всех лысых новобранцев родители и друзья остались где-то далеко позади. А нас из районного военкомата отвезли на автобусах в Октябрьский, который был ближе всего к вокзалу Алма-Ата-I. Там мы еще кантовались сутки в волнениях и стычках между районами. Казалось, что районовскую ненависть вселенского масштаба не искоренить. Но, кто-то из присевших на уши солдат срочной службы из местных, кантующихся на родине при том военкомате или в связке с «покупателями», напророчил: «Это вы здесь быкуете, а там будете роднее братьев». Чему никто не верил, продолжая припоминать чьи-то невыносимые «косяки».
Из Алматы в течение 7 суток среди таких же лысых ровесников я безвылазно ехал в Севастополь в составе, который пропускал не только скорые пассажирские, но также почтовые и даже товарные. В каждом купе было по 6 человек, т.к. самых компактных по размерам призывников размещали на багажных полках. Выходить на станциях было нельзя, вагоны были опечатаны, а купить чего-нибудь свеженького весеннего удавалось лишь через форточки, которые открывались всего на десять-пятнадцать сантиметров из соображений, чтобы никто не сквызнул в свободное плавание по необъятной родине своей. Да и то, едва опускаемые окна позволяли приобрести у станционных бабок не более пары пучков укропа или связки мелкой редиски. Хотя, надо признать, это спасало от ежедневной сытной, но однообразной перловой каши с тушёнкой.
И, согласно закона жанра, проехав под вечер Симферополь, уже в Севастополе, вся братия колоннами угодила строем в какое-то муниципальное здание, где мы переночевали и после нас завели с так называемый экипаж, который накануне был занят иной командой из другого состава. Там, всех оставшихся еще волосатых, пьяные матросы с утра побрили, и после бани вдруг вся мишура и гордыня улетучилась. Все стали одинаковыми и без гонора, хотя гадили в гальюнах еще мамкиными пирожками.
Со своей физической неординарностью в экипаже угодил я в элитные войска СССР - морскую пехоту. В Бригаду имени 60-ти-летия образования СССР в Казачьей Бухте. Тогда я был рад, что я отказался от предложения специального вербовщика, который, ознакомившись с моим кейсом, предложил мне работать в военной типографии с перспективой быть наборщиков, а потом, возможно и журналистом в военной газете. А, мне-то хотелось романтики и доблестной службы. По крайней мере, что-то из того, что вырисовывалось из образов про морскую пехоту в советском кино или про Рэмбо в американском.
Пару недель я проходил курс молодого бойца с хорошей физической тренировкой и поверхностным изучением находящегося на вооружении стрелкового и специального оружия. Затем был распределен специальный зенитно-ракетный взвод третьей роты третьего батальона. Служба была не в тягость, даже не смотря на периодические стычки с теми, кто на полгода старше из других воинских подразделений. Это был закон военных джунглей, к которому меня заранее подготовила неформальная алматинская среда и вся совейская жисть в перманентном состоянии партизанской подготовки.
После первых двух месяцев в чине матроса морской пехоты, командир нашего отдельного зенитно-ракетного взвода – старший прапорщик Педенко посулил мне должность заместителя взвода и моментальное повышение до сержанта, когда прибудут еще пара новобранцев из учебки. Суд да дела, пара месяцев пролетела без особых изысков. Дважды я оказывался на посту Черноречье, где довелось отпробовать контрафактного алкоголя и дармовой черешни от дачников, которые просто забыли пропуски, а домой им вернуться надо было. Узнал, что при помывках все трусы, отнимаемые у матросов в части, поступали общей кучей в прачечную, а на выходе из бани выдавались такие же, выстиранные с предыдущей недели.  А доставалось каждому то, что он ухватил, а не то, что ему принадлежало ранее.
Старшие сослуживцы с взвода научили меня местным кулинарным изыскам при покупке вареных яиц, сливочного масла, сметаны и кабачковой икры в буфете чепка, что позволяло творить на коленке уникальную пасту, дающую незабываемый контраст вкуса при размазывании ее на заурядный ломоть хлеба размером с сиротскую пайку. Индийские сигареты из того же магазина курить можно было почти круглосуточно, что давало право присутствовать в чате курилки у входа в нашу батальонную казарму или в умывальнике. Таких зданий с батальонами и ротами по этажам было несколько и у каждого были курилки, где скудная коммуникация позволяла не скукожиться мозгам матросов бригады. Каждый день был с одним и тем же расписанием. День сурка не иначе!
Но, вдруг меня стала настораживать суета, в которую мое тело хотели поместить без моего на то согласия. Едва понимая, что происходило, я лишь позвоночником осознавал ее сомнительное моральное содержание. Завертелось все сразу после того, как из Москвы пришел приказ, сформировать роту охраны из числа только что призванных матросов для первого лица СССР, которое должно было прибыть в Крым в отпуск. Нам сообщили, что предстоит нести службу на мысе Форос недалеко от Севастополя в резиденции Михаила Горбачева. Это вроде бы было чем-то халявным и многообещающим по части побыть на хорошем довольствии и вне регулярного «дня сурка».
Однако, как потом оказалось, вместе с тем пришло и иное распоряжение. Причиной тому послужили факты самозахвата земельных участков вокруг Симферополя и протестных выступлений крымских татар, куда они стали возвращаться из многолетней сибирской и средне-азиатской ссылки на волне либерализации и прочих горбачевских нововведений. Другими словами, военное начальство решило подавить возвращенцев, которые на фоне визита первого лица государства создавали скандальную ситуацию. Фактически, нас, вооруженных до зубов, некие высокие персоны в военных мундирах решили перекинуть в чистое поле под Симферополь и разогнать протестантов, с использованием саперных лопат и, возможно, огнестрельного оружия. Про подобные операции в Баку и Поти в чатах курилок рассказывали старослужащие без прикрас.
Даже теми юными мозгами, нисколько не обезображенными интеллектом, я терзался по вопросу участия в такой операции против родственного тюркоязычного народа, уже немного зная об исторических контекстах. Однако я понимал, что открыто выступать против военной машины, со всеми ее бюрократическими механизмами, было смерти подобно. Это сразу бы привело к дисбату или тюремному сроку с туберкулезом в придачу и прочими прелестями заключения. Да и, не настолько был я смел и умен, чтобы открыто выступать. Мне среднестатистическому представителю алматинской около-шпаны, воспитанному на симуляции травм и простуд в футбольной секции, дабы лишний раз выспаться, саботаж, в деле вовлечения в сомнительные решения от кого-то, показался лучшим выходом, чтобы не быть замешанным в подавлении татар.
Нужна была консультация, и я обратился к одному негласному советнику из числа матросов в санитарной части. У медиков бригады я уже бывал с диареей, ангиной и соплями. И, познакомиться с тем санитаром довелось, через некие бенефиты от земляков, которыми я с ним поделился. Он был благодарен и сказал мне, что симуляция любой болезни не поможет. Простуда, дизентерия и любые прочие заражения войсковые медики способны вылечить за пару дней даже на марше. Можно сломать руку/ногу или проглотить марганцовку для язвы. Это меня сразу смутило, и я от этого отказался, понимая, морально-этическую идиотичность такого метода, а также то, что болевые шоки и инвалидность на перспективу мне не нужны.
Тогда санитар, внимая моим терзаниям, предложил симуляцию психического расстройства или наркотическую зависимость. Но, при этом, он предупредил, что, если психиаторы обнаружат, что я ментально здоров, тогда мне предстоит провести несколько лет в дисциплинарном батальоне или в тюрьме. Если же не обнаружат, то всю жизнь мне предстоит быть завсегдатаем психоневрологических диспансеров, где бы я не жил в СССР далее. По его мнению, было бы проще простого изобразить наркотическую зависимость. Разоблачить ее было почти невозможно, ссылаясь на прежние прецеденты с матросами, которые экстерном уходили обратно домой к маминым пирожкам и компоту из свежих яблок. А в случае постановки на учет в наркодиспансер, оттуда легко можно отписаться, доказав, что никакой зависимости нет. И, это, как мне показалось, было сносным вариантом.
Санитар дал мне иголку от шприца и посоветовал до прихода главврача или дежурного по санчасти сделать ряд ранок в местах внутри локтевого сгиба, где обычно располагаются вены. «Ты не подумай, что тебе надо колоться, просто расковыряй несколько дырок», - объяснил он загодя. После этого, санитар попросил вытянуть руки вперед и без предупреждения со всего размаха шлепнул металлической линейкой туда же, где я, войдя в раж, наковырял лошадиную дозу в полсотни миллилитров на сутки. Поверх расцарапанных ранок от удара появились кожные гематомы. И, отличить меня от наркомана стало невозможно. Все доказательства были при мне. Дело оставалось за малым – моими актерскими способностями.
После того, как я справился с обжигающей болью, в приемный покой по расписанию вошел дежурный врач. Когда он появился, мне ничего не оставалось, как изображать наркотическую абстиненцию со стонами и закатыванием глаз. Доктор в халате поверх камуфляжа спросил, что со мной происходит, я ему описал свои «пограничные» состояния и срочную необходимость дозы. С такими случаями в элитных войсках он никогда не сталкивался и даже не стал спрашивать о том, доза какого наркотика мне нужна. Ведь, в целом, ни наркомании, ни проституции в СССР не было. Лишь тотальное стремление любить родину, упорно работать не покладая рук на ее благо и защищать ее с автоматом наперевес и полными карманами гранат. Это был открытый портал «to fuck the system», что впрочем, как узнал позже, до меня это делали немало людей из андеграунда.
В срочном порядке меня погрузили в «буханку» - автомобиль скорой медицинской помощи и отправили в Севастополь в военный госпиталь. Вскрытый санитаром шприц вместе с иглой, ее колпачком, для легенды умыкнутый мной из приемного помещения санчасти, а также миниатюрный блокнот, купленный в чепке, я, загодя, зашкерил в карман в небольшом пакете. А, уже в дороге, предполагая предстоящий шмон, разместил все компактно в том пакетике из мутного полиэтилена и шустро пристегнул все булавкой внутри трусов, пока санитары сопровождения и медик куда-то выходили у ворот госпиталя им. Пирогова.
Как оказалось, там, в тот самый момент отделение аффективной патологии было переполнено более серьезными пациентами со случаями суицида и реальных психических расстройств. А, всех - армейских алкоголиков, наркоманов, токсикоманов и прощелыг с симуляцией, отправляли в гражданскую психушку. Таким образом, я оказался в гражданской Севастопольской психбольнице, где на солдат и матросов смотрели как на статистов. Хотя, среди общего числа военнослужащих, на мой взгляд, были весьма и весьма серьезные случаи, которые заслуживали реального детального изучения и пристального внимания докторов.
К примеру, несколько матросов медицинской службы обворовали военный склад медикаментов, перепробовали все, что считали нужным и отправились с оружием захватывать другой склад медикаментов. Один солдат призванный служить без одного пальца был в серьезной зависимости от толуола, ацетона или простого бензина. Несколько солдат береговой охраны в состоянии тяжелого алкогольного опьянения от технических суррогатов этилового спирта, которым протирают прожектора, нанесли травмы своим командирам, а другой военнослужащий уже в психбольнице, безвольных гражданских больных мужского отделения убеждал угрозами физической расправы удовлетворять его сексуальные потребности.
Кстати, он своими выходками весьма напоминал нам остальным того самого пилота Зигзага Макряка, который никогда не может посадить свой самолет без проблем, в транслировавшихся по советскому ТВ по воскресеньям Утиных Историях, предоставленным далекими американскими дарителями для ознакомления с их моральными принципами и культурными берегами. Зигзаг, отличался ярко выраженным стремлением делать что-то протыкающее насквозь любые моральные и этические нормы. Это был первостепенный дизель. В случае, если бы он был покрупнее, то это представляло бы опасность поголовно для всех. В стайной среде солдат-матросов он был вменяемый, но что-то фенотипическое выдавало в нем бесшабашного закоренелого рас***дяя с серыми мутными глазами и взглядом на сто миль.
Позже в отделении Аффективной патологии госпиталя им. Пирогова все там же в Севастополе я встретил другого фенотипично странного для меня типа. Как и Зигзаг он являлся уроженцем Челябинска.  Он не был таким безбашенным как Макряк, но, что-то темное и хтоническое тоже крылось где-то в глубине его тугодумия. Тогда ужена советском ТВ в экспериментальных программах по типу «Взгляд» проскакивала информация про Кыштымскую ядерную аварию в засекреченном Челябинск-40. А, экстраполяция, полученных впечатлений от встречи с представителями того региона на имеющуюся информацию о той техногенной катастрофе, рисовала явную привязку последствий к генофонду местных жителей.
Для всех солдат и матросов жизнь в гражданской психушке была весьма раздольной. Главврач отделения был то ли в небольшом отпуске, то ли на постоянных врачебных конференциях по профилю. Я его видел лишь при моем приеме, на следующий день и за пару суток до моей выписки. Он меня опросил, а я ему наговорил, согласно легенды, что, дескать «без дозы жить не могу, пристрастился в Алма-Ате, в части жизнь печальна и тосклива, а стрессы от столкновений со старослужащими подталкивают искать кайф, чтобы забыться...». Все было складно и заученно.
Меня с первого же дня привязали в кровати во второй палате, которая служила приемной для вновь поступающих гражданских. День-два я повыпендривался с кислыми гримасами на лице, но потом  стало скучно. И, после расспросов медсестра меня вдруг отвязала. Еще несколько дней я пребывал во второй палате. Публика, обитавшая там на 12 кроватях, была разношерстная и, промышлявшая, помимо пищеблока, курения и справления естественных нужд, только расписыванием сотни-Кинга в домино. Единственным, кто был фактически владельцем контекста в той палате, был некто Румын. Как я понял потом, он и попросил медсестер развязать меня.
Вторая палата была шлюзом. И, мой эпизод в той клинике начался именно с него. Почему-то именно с этой палаты развивались эпопеи всех вновь прибывающих. К ним присматривались и персонал, и пациенты. Почему вновь нарисовывающихся в отделении помещали сразу во вторую палату, а не в первую, я узнал позже.
Как только я вошел в смыслы сотни-Кинга и освоился с контекстом и «пассажирами», меня перевели в третью палату. В ней, традиционно находились криминальные пациенты, которым нужно было соответствующее медицинское заключение, чтобы избежать серьезного преследования. Там жил степенный и плотный телом авторитет Лёня и юный вор-форточник, который однажды мне разоткровенничался и назидательно рекомендовал: «Рафа, если идешь в квартиру, иди один! Не бери с собой никого, кто потом тебя заложит». Лёня же, тискал плоские чётки и лишнего не говорил. Отжимался регулярно от пола и делал зарядку для поддержания формы.
Статус прописки в третьей подразумевал иной функционал и обстоятельства. Мне прописали душ-Шарко, электро-терапию, массаж и, по желанию, - склеивание картонных коробочек для какой-то фабрики, как успокоительный сеанс психотерапии. Приключений не убавилось. Санитарки меня водили на грязевые ванны и плавательный бассейн глубиной не больше метра. Я стал таким же, как остальные солдаты-матросы, - кто по залету или симуляции оказался в гражданской психушке. Всем нам предоставлялся свободный выход из здания психиатрической лечебницы и возможность гулять по клиническому парку, а также по окрестным садам и дачам, но, все так же медицинских пижамах. Кто-то из служивых прибывал, кто-то убывал под конвоем с автоматами или в сопровождении плачущих от радости родственников. Ротация особо не беспокоила. А замысел мой требовал лишь, чтобы я сориентировался и извлек их всех историй верный способ чухнуть из Севастополя на родину как можно скорее.
А пока, мы выбирались потрескать миндаля или еще зеленых грецких орехов. До моря было не близко и поэтому, как молодые организмы, требующие в свой рацион витаминов из свежих фруктов, мы лишь обдирали все окрестные сады и насаждения на дачах в пешей доступности на три-четыре часа быстрого шага.
В период свободного выхода у меня была возможность общаться с различными приятелями в той трагикомической ситуации. Одним из них был Эдик. Запомнился мне он тем, что он был Осетином из Абхазского города Ткварчели. А также еще и тем, что к нему в психушку с визитом вежливости приехал его старший брат, который по местным абхазским понятиям получил статус "полу-вора". В криминальной иерархии Абхазии такой титул находится в одном шаге от статуса "вора в законе". Тот брат как символ своего возвышения привез Эдику бронзово-латунный нагрудный крест ручной работы из числа поделок тюремных мастеров. То произведение искусства было по стилистике между готической классикой и медалями из кефирных крышек от Сергея Параджанова для Федерико Филини.
Севастополь и Крым в целом - благодатная земля. Там много чего растет на голых камнях, песке и ракушечнике. Но, все это прекрасно по вкусу и благоухает. Эдик, качаясь на ветру на стволах миндаля, как на ходулях без опор, рассказал о факте возвышения его брата, пока я выцеживал и него как разводится главврач. Почему и как он оказался в гражданской психушке я не помню. Скорее всего, какое-то такое же неприятие действительности как у многих из нас в то время. Я не знаю, жив ли он сейчас после грузино-абхазской войны и прочих событий в последующие годы в Абхазии.
В одной из очередных прогулок по отдаленным окрестностям психушки, я и еще один солдат-земляк из Тараза нашли плантацию конопли на одной из дач. Была ли это случайная мастёвая дичка или целенаправленная посадка, сейчас уже нет смысла выяснять. Но, т.к. мы оба с тем buddy были знакомы с методами определения ее потенциала, получить подтверждение и собрать оптимальное количество для нас не составило труда. Ее мы принесли в психушку и накурили всех военных и гражданских пациентов мужского отделения клиники, изъявивших желание быть в тренде. Было воскресенье, и весь сестринский и фельдшерский персонал клиники разъехался по домам, а дежурные санитары ушли играть в карты. Поэтому, вечеринка из фильма «Полет над гнездом кукушки» тогда показалась бы наивной мелодрамой по сравнению с тем, как повеселились тем днем и вечером мы все. Для психов-прозелитов, приобщившихся в этой Гонзо-практике альтернативная реальность и посвящение в иные пограничные состояния стали откровением.
После этого ежедневно ко мне обращался крупный украинский мужик Данила, с просьбой, когда я приеду в Алма-Ату, пригласить его к себе и показать, где находится Чуйская долина. Тогда, после долгих стрессовых ситуаций он впервые улыбнулся. Дело было в том, что он в порыве ярости сломал челюсть своей теще, которая долго изводила его своими нападками и обвинениями в том, что он не достоин ее дочери. После того инцидента теща и ее дочь написали заявление в суд о его неадекватности и недееспособности, отсудили у него квартиру без его присутствия и запустили машину помещения Данилы в медикаментозную Валгалу на всю катушку. Об этом накануне сообщила сестра Данилы и он погрузился в тяжкие раздумья, из которых он выкарабкался лишь в момент нашего «фестиваля».
На следующий день после «откровения», никто из персонала, ничего не подозревая, все так же выпустил нас в свободную прогулку. Мы отправились туда же и собрали остатки. В отделение я вернулся с оттопыренными карманами, с красными маслянистыми глазами и улыбкой от уха до уха. Санитары, чуя неладное, обыскали нас и нашли все, что мы наивно пытались занести вовнутрь. Кроме этого, кто-то из добропорядочных пациентов, которые чувствовали обязанность и необходимость сообщить о произошедшем накануне, доложили им о вчерашнем фестивале.
Санитары меня отлупили, но не как пациента, а как прощелыгу, который подорвал их доверие. Спасло меня то, что за меня вступился Лёня, который проходил обследование, дабы избежать осуждения и посадки в тюрьму. Он заявил, что это я нес ему и Румыну. Так как он и Румын были в почете у обитателей отделения и некоторого среза севастопольцев, то, всех дальнейших санкций в отношение меня, не последовало.
Кстати, есть российский кинофильм «Я», в котором был показан некий российский солдат, который симулировал от службы в армии в том же заведении. Честно говоря, фильм получился чернушный и грязный, и, он не передает всей яркости возможных сюжетных линий, а также атмосферы. Хотя Румын там, в исполнении актера Алексея Горбунова, получился непосредственно поведенчески схожим с реальным прототипом. Однако, реального Румына, с седыми патлами  хиппи, тюремно-религиозными тату на груди и спине, золотыми и серебряными цепями, крестами и амулетами, "перстнями посвящения" на пальцах рук, а также реальными серебряными печатками с самоцветами в них, с пузырящимися на коленках трико и шлепках а-ля «нары везде и всюду», трудно передать. Более того, фильм «Я», по признанию режиссера Игоря Волошина, был воплощением воспоминаний Алексея Балабанова и ряда искусственно синтезированных трендов.
Так как Балабанов на значительное количество лет старше меня (1959 года рождения), а сюжетная линия подразумевает Румына и часть нюансов из наблюдений и сведений периода рядом с моим, то вполне допускаю, что балобановских воспоминаний там не много, а Румына Волошин вытащил он из своей инфосферы. Постольку поскольку сам будущий режиссер фильма «Я» родом из Севастополя. Миф о Румыне, по всей вероятности, ходил и синтезировался весьма долго в среде этого крымского приморского города. И расходился он мифологизированными легендами по всему Союзу, закрепляя особый героический инфо-тип мученика.
Из сюжета фильма, романтизирующего персонаж Румына, становится ясно, что тот оказывается в психиатрической лечебнице за убийство ряда сотрудников отдела милиции, которые расправились с его любимой девушкой, разрушив в этом протагонисте авантюрного романтика и творческую личность для Советской Родины. Дескать, за факт убийства милиционеров, ему назначили высшую меру наказания и ему пришлось сидеть в камере смертников, пока приговор не заменили на психиатрическую лечебницу, как меру, компенсирующую баланс справедливости. В реальности, все то, что мне удалось узнать о Румыне, заключалось в слухах, что он действительно расправился с одним ментом. Но, по какой причине это произошло было не ясно.
Хотя, характеристика этого персонажа строилась из ряда аспектов и гротескных контуров его личности, он научил меня играть в покер двумя наборами домино. По сути, это была попытка протестировать меня на вменяемость. И, поэтому Румын первым подошел ко мне, когда я еще был привязан к кровати во второй палате. Предполагая, что в состоянии «абстиненции» я могу начать метаться, все крушить и дебоширить он решил прозондировать мою суть. Позже я отметил, что он гарантированно пользовался своим весьма привилегированным положением «вечного постояльца». В частности, медицинские опиаты ему выдавались в ампулах на руки ежедневно дважды в сутки и дуплетом, а дополнял он свои «впечатления» от них несколькими таблетками феназепама, которые, по его словам помогали ему контактировать с виртуальными сущностями или духами. Сейчас я предполагаю, что его сознание закрытое навечно в контейнере обреченного пребывания «на положении» в психиатрической клинике, таким образом, было своеобразным суперкомпьютером для моделирования собственных и уникальных виртуальных симуляций. Возможно, его способности позволяли ему общаться с ушедшими образами и предполагаемыми стандартами поведения его круга, доступ к которому ему был заказан. И, поэтому ему оставалось распоряжаться лишь моделями возможных реакций. Допинги освобождали его от морально-этических мыслительных ограничений, а заплывать за буйки поведенческих паттернов не позволяли обстоятельства и перманентный тотальный режим наблюдения.
Когда я принес в клинику марихуану, она превратилась в валюту и free ticket. Мне удалось поменять некоторую ее часть на феназепам от Румына, протестировать его смыслы и контакты, а также иметь ресурс для налаживания социальных связей. Признаюсь, пограничное состояние со спутанными видениями в изобилующем потоке видений меня не впечатлило. Потому что афин еще на гражданке экстерном перевел меня в другую категорию экстерном.
Саму дисфункцию от транквилизаторов мне довелось ощутить во врачебном туалете, куда я не упустил зарулить, считая себя уже посвященным в среду и коммуникации этого реалити-шоу. Чувствуя, что мне все позволено, занырнул было я в открытую дверь, и захлопнул ее за собой ее, чтобы спокойно справить нужду будто «белый человек». После этого, нечто очередное накрыло меня, я завис там неизвестно на какое время. Спорадически включаясь, я гадал, как голыми руками без рожка, который мог быть только у врачей, медсестер и санитаров, открыть захлопнувшуюся дверь. В туалете была единственная тумбочка с тартмой, которая выдвигалась лишь на половину.
Сидел я на белой пластиковой крышке стульчака, вероятно долго. Как ворон в клетке. Пока не пришла мысль разобрать заднюю стенку тартмы, раскусить ее вдоль и получить щепу, которую с некоторыми допущениями можно было бы использовать как рожок, вставив ее в поворотный механизм, захлопнувшегося замка. И, о чудо, когда мне все-таки удалось выдвинуть ящичек тартмы полностью, в нем оказалось секретное отделение с вложенным в него алюминиевым рожком. По моим ощущениям возился во врачебном туалете не более получаса. Но, как оказалось, зайдя туда утром еще до завтрака, я провозился там до вечернего отбоя, периодически будучи накрываемым волнами видений. Благо, никто из медперсонала в этот туалет в тот день не ходил, обходясь другими. А я, выйдя уже после отбоя, спокойно добрался до своей палаты и выключился. На следующий день меня все расспрашивали, куда меня увели и что со мной делали медики, т.к. никто не видел меня. И, я не мог признаться, что меня замкнуло в туалете без рожка на весь день.
Начиная именно с третьей палаты, я обрел свободный выход, т.к. не проявил себя ни буйным, ни бредовым. Мне на выбор предлагалось: либо посещать терапевтические лечебные процедуры, либо идти с сознательными ментальными инвалидами своим трудом вносить лепту в экономическую состоятельность Советского строя, либо просто гулять по окрестностям клиники, вокруг которой на сотни гектаров раскинулись парковые территории и дачи советских граждан и лесопосадки. Безусловно, я и такие же военнослужащие выбирали последнюю возможность.
Однако, после поимки с избытком «травы» в карманах, я потерял возможность выхода из клиники. К тому времени из солдат остались лишь три-четыре человека. Остальных увезли в военный суд или по воинским частям.
Питание было отменным, а медикаментозное обеспечение, в отличие от гражданских пациентов, лишь витаминами. Меня переводили из палаты в палату, пока я не достиг 11-й по счету. Кстати, побывав в палате №6, ничего чеховского я в ней тогда не обнаружил. Рост по номерам палат свидетельствовал, что прибывающий в них подготавливается к выписке. Хотя, надо упомянуть того самого солдата из строительного батальона кличке Зигзаг (в оригинале - Launchpad), который попался с одним из своих принужденных  им любовников за однополыми утехами. В наказание за столь животное насилие ему вкололи галоперидол и поместили в первую палату, где находились пациенты с тяжелыми формами расстройств, но не буйные.
Как свидетельствуют современные сетевые источники, ссылающиеся на медицинские энциклопедии, Галоперидол это препарат, применяемый в СССР широко, при шизофрении, маниакальных состояниях, бредовых расстройствах, при олигофренических, инволюционных, эпилептиформных, алкогольных психозах и других заболеваниях, сопровождающихся галлюцинациями, психомоторным возбуждением. Очевидно было, что этот медикамент на самом деле был чем-то карательным и издевательским, низкопробным и напрочь подавляющим личность тех, кому он назначался. Однако, челябинская натура Зигзага, его юношеская пора, а также, несомненно, закаленная, видимо, и не в таких передрягах и авантюрах прежде, его физиология сохранили его сознание в теле.
На следующий день Launchpad показался из палаты в естественном для галоперидола состоянии: голова его затылком была запрокинута на верхнюю часть спины, а язык вылезал изо рта до сосков груди. В таком «сведенном» и застывшем состоянии с негнущейся и неповорачивающейся шеей он пребывал несколько дней, пока вернувшийся из отпуска главврач не сжалился над ним и не назначил однократную дозу какого-то транквилизатора, который устранил действие галоперидола. Но, Зигзаг еще на несколько недель был обречен пребывать в той первой палате с ее обитателями. Смрад там стоял пугающий. Дверь со стеклянным монитором туда всегда была закрытой, чтобы «аромат» разложения тел и мозгов не шокировал всех остальных.
Постояльцами той палаты были пациенты перманентно пребывающие в Валгале. Гера – бывший большой начальник какого-то треста, впавший в детство до уровня двух-трехлетнего ребенка с задержкой в речевом развитии. Он, с тонкими ножками, натягивал трико поверх мятой офисной рубашки инженерного-руководящего состава, прикрывавшей рахито-образный живот, почти до груди. А, своими шамкающими беззубыми челюстями Гера выражал капризы как малолетние дети. Пациент Сорокин – ребенком в начале сороковых был помещен то ли в Освенцим, то ли в Бухенвальд и перенес там мириады издевательств нацистов и экспериментов над собой. Потом, после победы над Германией так и не вернулся к здоровой жизни. К зрелому возрасту у него катастрофически обострились серьезные ментальные проблемы, а его родственники, поместив его клинику, попросту забыли его в ней насовсем. Было еще два персонажа также сплавленных родственниками на побывку в психушку без срока – существо без щеки и личинка с ожирением и с бородавкой с теннисный мяч на куполе черепа. Если, первый передвигался самостоятельно до столовой в холле отделения и, принимая пищу пугал тут же выпадающей едой из гниющей зияющей дыры вместо щеки, то второго выкатывали на кресле-каталке и он с жадностью гусеницы поглощал все то, чем его кормили.
Порой там же в первой палате оказывались пассажиры с белой горячкой или, возможно, «прикормленные» женами растительными галюциногенами. Их уносило от действительности в заговоры и бред. Санитары их скручивали, а медсестры кололи им что-то сбивающее с ног на несколько недель, после чего они выходили из той палаты с Иисусо-образной формой сознания и соответствующей риторикой. Были ли те изменения навсегда, слава Б-гу, у меня не было возможности проверить.
А, тем временем, утром 19 августа 1991 года в СССР случился путч, а Горбачева, которого я первоначально должен был оберегать, и его президентскую охрану окружили на Фаросе подконтрольные путчистам войска. А мне и прочим постояльцам с холла столовой на пятом этаже психиатрической лечебницы был виден стоящий на ремонтном рейде и занимающий весь горизонт авианесущий крейсер «Кузнецов», который  почему-то пылал из-за охватившего его пожара и дымил черным нефтяным дымом, закрывая весь вид на море до горизонта. По телеку ни один из четырех существовавших тогда телеканалов не показывал ничего кроме записи балета «Лебединое Озеро».  А все ждали «Утиных Историй» и американских бурундучков, которые призваны были адаптировать сознание советских граждан и их детей к базовым капиталистическим отношениям и американскому социальному контексту, в котором присутствовали и злодеи всех мастей, и детективные обстоятельства, и неизбежный Happy End.
Где-то в это же время умер Сорокин, которого медсестры пытались долго откачивать в душевой под теплой водой. Он при жизни всегда выглядел как заключенный концлагеря. Своеобразный отпечаток, по факту его пребывания в отделении, придавала полосатая пижама, скрывавшая его изможденное телосложение.
Через пару недель после путча главный врач отделения нарисовался, решил взяться за меня и определить мою участь. Так как у меня не было практических навыков знакомства с тяжелыми наркотиками, симулировать мне перед гражданскими профессионалами-медиками толком не удавалось. Меня раскусили. Но, запускать репрессионные механизмы не стали. Да и, зачем им было связываться с этим всем. А, мне предстояло вернуться в свою воинскую часть, где, по всей вероятности, меня ожидали в лучшем случае санкции, а в худшем дисбат. Несмотря на все мои попытки надавить на жалость главврача и объяснить ситуацию трениями со старослужащими, его выводы были неумолимыми: «Отправить обратно! Там разберутся!». Что-то он написал в кейсе и, неохотно, поставил меня в известность, что назавтра-послезавтра я уезжаю обратно в воинскую часть.
В последний вечер, один из криминальных постояльцев психушки посоветовал мне, во что бы то ни стало пройти через комиссацию и не возвращаться к службе, т.к. начались идеологические конфликты в среде русских и украинцев, и, дело идет, либо к гражданской войне, либо к развалу страны. Я и сам видел, что социальная утопия с моралью дистопии затрещала по швам.

АС СИРАТ
Говорят, что Ас-Сират тоньше пряди волос и острее самого острого ножа или меча (из-за его опасности). Ниже этого пути находится пламя Ада, которое сжигает грешников, чтобы заставить их пасть. Те, кто совершал добрые дела в своей жизни, переносятся по пути со скоростью, соответствующей их делам, ведущей к Хавд аль-Каусар, Озеру Изобилия. Сахих-и Муслим, M4730
По возвращении в санчасть Бригады Морской пехоты имени 60 лет образования СССР я столкнулся тем же медиком, который меня отправил в психушку в первый раз. Он, вероятно, имел некоторые предубеждения к представителям региона Центральной Азии. А я ему в этом подыграл, рассказывая, что в гражданской клинике весьма разнузданная жизнь, и я нисколько не изменился, а наоборот упал в глубокий омут с головой. При этом я высыпал из кармана горсть таблеток, которые я собирал в СПБ как реквизит на случай неудачи и повторной актерской практики.
Мое симуляционное поведение испугало его, и он, в очередной раз, отправил меня в госпиталь на машине. В этот раз я попал туда, где не ожидал оказаться. Это называлось - Отделение Аффективной Патологии госпиталя имени Пирогова. И, заведение то было со строжайшими режимными правилами.
Во-первых, это было абсолютно закрытое пространство с несколькими степенями допуска, двойными решетками на окнах и армированными матовыми стеклами. Во-вторых, триединым цербером там были три санитара - три солдат санитарной службы: Сева, Миша, Сеня. Они были в меру образованными и впечатляюще физически сложены, достаточно упитанны, что позволяло им сломить любое сопротивление, если оно извергалось на поверхность из душ солдат, матросов и буйных офицеров, потерявших связь с реальностью, а также некоторых гражданских, пристроенных родственниками для коррекции их неисправимых пристрастий.
Во-третьих, «трехликий цербер» санитаров был украинцем по происхождению. Но, из разных частей. Миша был борцом греко-римской стиля откуда-то из Донецка, восхищающийся Болатом Турлыхановым, Сева был студентом-медиком из Киева. А Сеня был с Западной Украины. Все они были добродушными, и, по-своему понятны, если следовать их порядкам. Всех их я научил играть в «мандавошку» - настольную игру, которой научили меня каторжане их прежней Гонзо-практики. Это и мастерство изготовления игрового поля «мандавошки» из фанерки, а кубиков и фишек из мякиша хлеба, окрашенного пастой и стержней от шариковых ручек, а также зубной пастой, создало для меня некоторые преференции у санитаров. Это все было гибридом тюрьмы, палаты психиатрической клиники и пионерского лагеря из наивного голожопого детства.
В-четвертых, медикаментозно и режимно атмосфера отделения могла сломать любого. В режимной части отделения, состоявшего из трех палат без дверей и с четырьмя панцирными кроватями в каждой свет горел круглые сутки, а специальные стекла на окнах не давали возможности понять какое время суток за стенами того обиталища доктора Менгеле. Помещение было соединяющим, но закрытым отсеком, располагающимся между административной частью и частью отделения с общим режимом для ремиссионных пациентов. Находившихся в режимной части этого периметра привязывали к кроватям поясами от госпитальных халатов и вводили им пугающие по своему действию препараты. Надежды оставались за пределами той зоны.
В-пятых, руководил отделением, некто полковник Оборкин, чья роспись о моей комиссации запечатлена в Советском военном удостоверении в разделе о ее причинах. Как потом оказалось, мы с начальником отделения были земляками из одного города. Но, ломал он или ставил на место «морских свинок» методично, согласно своему ментальному складу здоровья и полученного образования. С первых минут моего пребывания в отделении он дал отмашку и меня бравые санитары энергично уложили на живот на пружинную кровать с голым матрасом, а одна медсестра среднего возраста ввела мне восемьдесят миллилитров серо-желтой суспензии сульфазина из четырех двадцатикубовых шприцов и меня сразу же перевернули на спину и привязали к металлической кровати за руки и за ноги.
Это было по двадцать миллилитров горячего сульфазина в каждую ягодицу и под каждую лопатку. По замыслу Оборкина, это была терапией, способной сломать любого съехавшего монстра или симулянта. Это не был препарат для ментальной терапии. Это, скорее всего, был препарат для запугивания и физических мучений. Хотя, полагаю, при всех перенесенных физических терзаниях, для моего иммунитета это тогда стало весьма полезной атакой на будущее. Общее состояние как при тяжелом инфекционном заболевании. Боли адские во всем теле. Температура тела на грани 42 °C.
В условиях советской карательной психиатрии сульфазин использовался в качестве меры наказания применительно к политическим инакомыслящим. Эффективность сульфазина современными медиками подвергается сильному сомнению, т.к. отсутствуют серьёзные исследования, которые на биохимическом или электро-физиологическом уровне подтверждали бы терапевтическую активность этого средства. Однако, в психиатрической медсреде бытует мнение, что провоцирование таким образом резкого повышения температуры убивает бактериальные, вирусные и грибковые инфекции. Но, вместе с тем, в подавляющем большинстве случаев разрушает способность к сопротивлению. Мучения длятся до пяти дней, оставляя потом еще боли в местах инъекций еще на пару недель.
Отвязывали меня, когда мой мочевой пузырь был на грани взрыва и только утром и вечером позволялось гарантированно зайти в туалет. Встать при этом с кровати стоило мне неимоверных усилий из-за жутких болей по всему телу и, особенно, в местах инъекций. После отвязывания мне пару минут под криками санитаров и понуканием какой-либо медсестры приходилось стараться перевернуться на левый или правый бок. Это зависело от того в каком положении меня привязывали до этого.
Если я был привязан головой в сторону двери, то поворачиваться предстояло на правый бок, и на левый, если, к выходу я лежал ногами. Каждый раз необходимо было так долго поворачиваться потому, что тело не подчинялось, а любые движения приносили нестерпимые боли. Повернувшись на бок, удавалось просунуть под себя руку и посадить себя на кровати. А из этого состояния встать было уже легче. Никто при этом не изъявлял намерения помочь. Соседи по палате сами были привязаны, санитары лыбились, а медсестры цинично наблюдали. После этого надо было еще дойти до туалета и суметь дотянуться не поворачивающимися руками до моих мочеполовых принадлежностей. Характерная походка южных антарктических птиц стикером клеила насмешливый статус всем, кто прибывал в таком состоянии. Несколько дней такой пингвиньей жизни все время хотелось простого яблока. Но, взяться ему было неоткуда. Несколько раз в таком состоянии Оборкин вызывал меня к себе в кабинет и терзал запугиванием и уговорами сдаться.
Там он проводил со мной разъяснительную беседу. Дескать, было бы лучше, если бы я признал свою недальновидность и отказался от своих убеждений. Тогда бы, по его словам, меня пожалели и назначили бы непродолжительное наказание на киче, коей была гауптвахта комендатуры. На самом деле, любая слабость с моей стороны повлекла бы передачу моего дела в военный суд, который, разумеется, отправил бы меня в дисбат. На предложения Оборкина я отвечал: «Товарищ полковник, вы же видите, что я наркозависимый и недееспособный для выполнения непосильных для меня задач». Таким образом, шла торговля. Ему надо было убедить меня смириться с участью, а мне надо было стоять на своем и казаться стенкой для любого гороха.
В конце концов, он поменял тактику: «Даже если я ничего не смогу доказать тебе, то тебе предстоит всю оставшуюся жизнь до 45 лет состоять на учете в психушке и наркодиспансере». На это я ему отвечал: «Только Б-женька знает, что будет дальше». Но, это его не убеждало и мне с изрядной регулярностью трижды в день кололи лошадиными дозами аминазин, который понижал давление, вызывал постоянную сухость во рту и, по мнению полковника Оборкина, должен был гасить какое-либо побуждающее желание к двигательной или мыслительной активности.
Дошло до того, что через пару недель мои ягодицы стали похожи на решето после выстрела из дробовика, а кальсоны, которые выдавались раз в неделю в первый же день покрывались потоками кровавой сукровицы, вытекавшей из мест уколов. То, что осталось от мышц в местах уколов перестало впитывать вводимые через инъекции отвратительные растворы. На неоднократное обращение к медсестрам снизить дозу и прекратить экзекуцию, они ссылались на начальника отделения и продолжали колоть под присмотром санитаров. Между русскими женщинами и теми тремя украинскими молодыми людьми в белых халатах, несмотря на потоковое выполнение своих должностных обязанностей, периодически возникали словесные вялотекущие трения на предмет национальной принадлежности Крыма и доминирования в нем.
Отвязывали от кровати меня также на время еды, которую надо было поглощать в отдельной комнате, отведенной под столовую. Потом обратно привязывали. В первой палате отсека находились гражданские юнцы, которые еще надеялись избежать службы в армии, и к которым не применялись никакие средства, т.к. они присутствовали там по договоренности их родителей с Оборкиным или начальством выше него. С воли им передавали сносные продукты и шишки крымской конопли, которую они по разрешению санитаров ходили курить в туалет перед сном. Со мной во второй палате поместили офицера с белой горячкой или возможно ему жена подсыпала белены (подробнее о белене ниже). По этому майору, санитары рассказали про ситуацию, которая возникла между ним и Оборкиным.
Поступил тот офицер в отделение в неконтролируемом состоянии. Его оставили в коридоре перед кабинетом полковника Оборкина. И ему захотелось подышать воздухом из окна. Глубокие вдохи и умиротворяющие выдохи по типу тех, которые практикуют монахи Шаолиня или индийские йоги, весьма насторожили появившегося начальника отделения. И, он позволил себе бранно накричать на того медитирующего майора: «Ты что, подлец, тут делаешь? Родину, негодяй  защищать не хочешь? Слез быстро с подоконника!». Последний, схватив стул, стал гоняться с ним за Оборкиным, голос которого был слышен во всех частях отделения аффективной патологии и, возможно, вне его пределов. Ситуацию спасли санитары, скрутив, майора и, привязав его к кровати, после чего ему тут же ввели дозу сульфазина. На мое удивление, доза, которая меня превратила в развалюху-пингвина с зашкаливающей температурой, на того майора подействовала лишь незначительным румянцем на его щеках и без каких-либо физических мучений. Как потом рассказали санитары столы и стулья в кабинете начальника отделения все были покрыты чехлами, которые скрывали закрепленные кирпичи для сильного утяжеления элементов мебели, чтобы их невозможно было оторвать от пола. Но, как показала ситуация с тем майором, в приступе он обрел неимоверную силу и продемонстрировал Оборкину, что не все расчёты верны.
Я тем временем искал любой источник информации – книгу, газету или журнал. Ничего из этого не было позволено. В распоряжении было пару огрызков каких-то ведомственных журналов по юстиционным темам и обзорам девиантного поведения осужденных. В фокус моего внимания попал обзор по осужденному, отбывавшему свой срок за бытовое убийство и нелепую расправу над обидчиками, побудивших его к такой реакции. Портрет того подопечного пенитенциарной системы СССР рисовался ужасающим, стихийным, но не лишенным авантюризма. Так я узнал, что в поисках выхода из ситуации заточения гарантированно он искал способ быть переведенным из зоны с производственным режимом где-то на крайнем севере в более комфортные условия с теплым климатом. Для этого он смастерил устройство для инъекций из пепеточной чернильной ручки и уговорил своего приятеля вместе с ним симулировать лепру. Кто-то из среды заключенных посоветовал ему использовать сушенных мокриц для приготовления раствора для инъекций. Эта адская смесь по мнению советников могла бы создать эффект свидетельствующий о инфицировании симптомов возбудителем лепры. После инъекции его напарник по симуляции скончался через несколько минут. А сам инициатор потемпературил день и перенес все легко, но не избавился от идеи покинуть зону на крайнем севере. Был ли он пристрелен при последующей попытке сбежать, мне не довелось узнать, т.к. тот журнал был неполным и листы из него кто-то из пациентов использовал как туалетную бумагу.
В третьей палате той реанимации навыверт, среди прочих не столь запоминающихся персонажей, находился молчаливый и исхудавший паренек Коля, который ни с кем не разговаривал и с трудом реагировал на какие-либо обращения или команды. Полковник Оборкин посчитал, что Коля симулянт и несколько раз колол его сульфазином. За низкую способность к коммуникации его несколько раз избивали санитары, которых бесил колин взгляд в никуда, когда они к нему обращались и его периодическое пребывание в Neverland их задевало за живое, что требовало спустить адреналин в интенсивное рукоприкладство. По всей вероятности, такое пренебрежительное отношение к этому солдату исходило от начальника отделения, а санитары, как верные его псы лаяли и грызли тех, на кого указывал хозяин.
Но, вот, однажды Оборкин обратил внимание на затерявшийся листок анализов, который пришел с полуторамесячным опозданием. В нем явно определялся низкий уровень инсулина в организме Коли и некоторые проблемы с поджелудочной железой. Фактически, Коля все время находился в пред-коматозном состоянии как овощ, для которого любые слова в повелительном наклонении – лишь звуки не поддающиеся интерпретации. После инсулиновой терапии у Коли появились щеки, а тело из «иконно-бухенвальдского» стало обретать здоровые пропорции. Он проявился, как человек в своем измученном теле и заговорил с нами и всеми, с кем ранее не мог. Через какое-то время, после долгого его молчания, о судьбе своего сына узнали его родители. Они примчались за ним, и он был благополучно комиссован по состоянию здоровья. Но, как я понял из намеков санитаров, с которыми я рубился в «мандавошку» на добрых началах, Коля не доехал до родины и по пути скончался на руках у родителей.
Тем временем, межэтнический конфликт между русским и украинским персоналом в отделении развивался все больше и больше. При каждом новом обсуждении насущных политических и социальных вопросов накал страстей рос. На этом фоне, Оборкин, по всей вероятности стал замечать реальность. Возможно, он стал раскаиваться за ошибку в случае с Колей, которого он прессовал своими назначениями и повелениями для санитаров и прочего медперсонала, но, по которому он допустил профессиональную ошибку. Вероятно, это и побудило его изменить отношение ко мне. После двух месяцев аминазиновой терапии, которой он намеревался изнурить меня, грозя тем самым лишить меня детородных функций, вероятно, он стал задумываться, в правильном ли он направлении двигается.
Собеседования со мной стали чаще. На них полковник ковырялся в моих ментальных установках и что-то все время писал. Как мне показалось тогда, он стал добрее ко мне. Кстати, тогда у него в кабинете я вспомнил рассказ санитаров про майора с белой горячкой, который со стулом гонялся за Оборкиным. Мне несколько раз приходилось вставать или садиться на тех собеседованиях, держась за спинку стульев у полковника в кабинете. И, действительно, я каждый раз ощущал неподъемную тяжесть тех стульев и столов.
Наступил день, когда Оборкин снизошел до меня генерально, чтобы посмотреть на последствия аминазиновой терапии на моих ягодицах. К тому времени, сидеть я по понятным причинам не мог совсем. Инъекции были прекращены, а меня из каземата перевели в общий отсек с палатами, как в госпитале, где на тумбочках стояли блюдца с салфетками, а на них стояли чистые стаканы, в которые из графина можно было наливать воду, когда захочешь. В том отсеке был телевизор и окна во внутренний дворик, который, имел «сад камней» на советский лад из насыпного баласта. Выглядело это незамысловато: полосы гравия и щебня, на которые осыпались желтеющие листья. Был уже октябрь и батареи отопления стали теплыми.
Меня уже никто не собирался убеждать в том, что я поступил неправильно, отказавшись участвовать в подавлении крымских татар. Санитаров в этом отсеке не было. Окружение в палате, где я находился было почти гламурным. Соседями были - лейтенант, которому сбили ментальные настройки кришнаиты и он все время цитировал Бхагавад-Гиту и некий гражданский бизнесмен-алкоголик, которого готовили к операции по «зашиванию». Это означало, что ему в одну из ягодиц должны были вшить ампулу с каким-то активным веществом. Ее ему вшили и при тестировании на запах алкоголя, он опорожнил весь свой желудок на приготовленное для него ведро. Другим постояльцем в моей светлой палате был подполковник, халатность которого привела к гибели его подчиненных. Как это произошло, он не рассказывал, но даже без таких подробностей видно было, что он ждал освидетельствования в свою пользу. Чего, на мое удивление тогда не произошло. Ему делали пункцию спинного мозга, что могло повернуть дело в его сторону. Но, в итоге, где-то на его чашу не доложили груза и его отправили под конвоем в места не столь отдаленные.
Обращающим на себя внимание был случай, когда в соседнюю палату привезли совсем юных курсантов нахимовского военного морского училища. Это были существа в буквальном смысле лишь с рефлексами червей. Как оказалось, эти еще несовершеннолетние отроки экспериментировали с беленой. Если в центрально-азиатской традиции жарят с маслом шишки конопли и подсыпают сахар для получения «карамели»  или своеобразной «халвы», то там, в Севастополе, курсанты решили сделать то же самое с беленой. Как выяснилось, такая «снедь» действует не сразу.
Поэтому, курсантам показалось, что они съели мало и удвоили дозу. Но, период активной фазы даже от первой дозы все еще не наступал. Тогда они учетверили дозу принимаемого. К этому моменту их накрыла первая волна. На радостях они добавили еще пару ложек лакомства. И тут наступило нечто! Следующие две недели они как четыре червя в человеческих обличьях ползали под кроватями соседней палаты. Что-либо ментально-пугающее Оборкин с ними делать не стал, т.к. они были несовершеннолетними. А преступления в отношение несовершенолетних в СССР карались по всей строгости.
В этом отсеке отделения был телевизор, и по нему разрешалось смотреть программу «Время» московского телевидения. 18 октября 1991 года состоялось последнее заседание Президиума Верховного Совета СССР. А на следующий день мне разрешили впервые выйти из закрытого отделения под предлогом сдачи грязного белья пациентов отделения в прачечную и получения ранее сданной и уже постиранной партии белья. Перед этим, кто-то из медсестер намекнул мне, что я буду проходить мимо почтового ящика и, что мне не мешало бы отправить весточку домой. Тогда же мне кто-то выделил из своих запасов открытку и конверт с марками, я написал письмо и отправил его. В нем я, понимая, что письма могут быть вскрыты и прочитаны, иносказательно сообщил маме и сестре, что, возможно, скоро увижу их.
Я все также жадно поглощал информацию с телевизора после двух месяцев тотальной изоляции. Среди прочего у меня случались беседы с пациентом-ровесником Алешей, к которому у меня было сострадание. Он был матросом на авианесущем крейсере «Кузнецов» родом из Новосибирска и натерпелся ужасов в среде старослужащих. Дело было в том, что являясь призывником одного со мной призыва, он попал матросом в плавсостав. Традиционно, такой контингент до нашего призыва служил 3 года из-за необходимости детального ознакомления и изучения всей техники и вооружений на кораблях. Однако, в 1991 году вступил в силу приказ, переводящий новых призывников на двухлетний срок службы. Тем самым, утверждалось, что предыдущие два воинских призыва будут демобилизованы на полгода и год позже, соответственно, чем Алеша. Естественно, это послужило причиной вымещения обид старослужащими на новых призывниках. Издевательства приобрели жуткие формы и массовый характер. Алеша, не выдержав этого, вскрыл себе вены на руках.
Однажды в те дни, видя, что о суверенитете заявляют Азербайджан, а после и Туркменистан, Алеша спросил меня, хотел бы я, чтобы мой родной Казахстан также стал независимым. Я ответил, что был бы этому рад. Тогда Алешу это глубоко потрясло. И прежним неприятельским отношениям между нами в его душе не осталось места. 
Тем временем, 24 октября 1991 года на основании постановления Совета Министров РСФСР от 15 октября и приказа Министерства информации и печати СССР от 24 октября был ликвидирован последний цензурный орган в СССР «Агентство по защите государственных секретов в средствах массовой информации». Тогда же полковник Оборкин сообщил мне, что в ближайшие дни меня ожидает комиссия, которая решит мою дальнейшую судьбу.
Между строк, он иносказательно дал мне понять, что предстоит отправка домой по специально демобилизационной статье «6Б». Это означало, что я своего добился. Заседание комиссии произошло позже, чем я ожидал. Лишь ближе к середине ноября. Все это время я продолжал есть, пить, справлять нужду, смотреть телевизор уже без какой-либо медикаментозной терапии. К тому времени уже во всю шла югославская война, вышел Указ президента Российской Федерации Бориса Ельцина «О деятельности КПСС и Коммунистической партии РСФСР», запрещающий их деятельность, он же подписал пакет из десяти президентских указов и правительственных постановлений, связанных с переходом России к рыночной экономике, а Правительство России приняло постановление «О мерах по либерализации цен».

ПОСЛЕДНИЙ ПРАЗДНИК и ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ
Я не знал, что творится в моей республике, но, я надеялся, что вернувшись, я вместе со всей страной заживу иной счастливой жизнью. Тогда я наивно полагал, что все зло закончилось, и безграничности света и добра ничто больше не помешает. С высоты прожитых 31 года после всего этого к 2022 году я понимаю, насколько я был опьянен надеждами и в какой степени мы все были обмануты обстоятельствами. К середине ноября меня доставили в воинскую часть, где я служил. Один из сослуживцев по фамилии Кот смотрел на меня как на врага. Другой же, который был на год его старше и уже готовился к демобилизации, одернул Кота и пояснил ему, обращая его внимание на меня: «Это не он предатель, а ты дурак! Тебе еще год служить, а он пришел позже тебя, а уходит из этого рабства раньше!». Кот это так и не понял, от чего еще больше меня возненавидел.
На следующий день меня отправили в Симферополь. Как оказалось, в мое отсутствие меня перевели в другую часть. Оттуда мне и предстояло вернуться на родину. Там мне назначили конвоиром лейтенанта, выдали ему командировочные средства, мою зарплату и отправили меня восвояси. Путь в Алма-Ату для меня пролег по совсем иному маршруту с добавочными приключениями. В течение того уже небольшого промежутка времени я подарил сопровождающему меня лейтенанту выплаченные мне Бригадой морской пехоты средства, накопившиеся за 6 месяцев моего отсутствия. Он был несказанно рад. А тем временем, к 1 декабря 1991 года я уже был в Алма-Ата. Где, лейтенант зарегистрировал меня как демобилизованного в военкомате, побыл у нас в гостях еще пару дней и отбыл в Симферополь с восточными сухофруктами, которые для нас обычны, а для россиян экзотика.
Я не знаю, что случилось с лейтенантом после этого, а мои друзья и знакомые, пришедшие ко мне на финальный пир после «чистилища» и «моста», были потрепаны жизнью во всех отношениях. Кто-то немногим позже ушел из жизни от «золотой» дозы, кто-то стал инвалидом, кто-то попал в объятия Иисуса, но остался в том же контексте, что и прежде, кто-то перешел в правоохранительные органы со всеми вытекающими последствиями, кто-то стал высоким чиновником, некоторые переехали в Израиль, а некоторые постепенно стали алкоголиками, в совокупности со всеми ранее приобретенными заболеваниями.
За тридцать с лишним лет я сам превратился из бухенвальдовского крепыша в большого дяденьку весом 140 кг со множеством отметин на теле и душе. За это время мне оставалось только решить вопросы с наркодиспансером и подтвердить в течение первого года, что я не наркоман. Женщина, прикрепленная к моей персоне, как медсестра-инспектор, неоднократно посещала нашу квартиру и беседовала с моей мамой. В итоге, она поняла, кто я и, что твориться в армии. Она аннулировала мою карточку, служащую поводом для учета.
Однако в 2011 году у меня случился забавный конфликт с неким деятелем, которого поддерживала правящая политическая партия страны.  Деятель тот был не завидный, но круговая порука обязывала партийные структуры нанять ищеек для него по сбору компромата на меня. Некоторым из этих специалистов удалось купить мои медицинские записи в специальных архивах то ли РФ, то ли Украины. Именно тогда в ряде СМИ появилась нелестная история обо мне как о заведомо неадекватном персонаже, который не был тем, за кого себя выдавал, а имеет опыт пребывания в псибольницах.
При этом правоохранительные структуры стали требовать принудительной психиатрической экспертизы за публичное оскорбление того деятеля. Мне назначили обследование, которое должно было пройти в два этапа. В первый день я отправился в клинику на знаменитой улице Каблукова в Алматы и подвергся долгому и запутанному допросу со всеми признаками намечающейся дисквалификации с угрозами и булингом. Тогда я понял, что существовало осязаемое намерение деморализовать меня и подвергнуть испытанию, которое я не смог бы осилить на второй день освидетельствования. Условия допроса намеренно усложнялись посторонними шумами, провокациями, насмешками и издевательствами.
Вечером первого дня я через посредника связался со своим прежним руководителем и попросил через него как можно скорее прекратить это издевательство. Я мотивировал это тем, что одного телефонного звонка от их структуры будет достаточно, чтобы прекратить силовое давление на меня. Кроме того, я не гнушался шантажом, говоря, что если это не прекратится, то я буду вынужден признаться, где я работал в то время, и в чем заключалась моя работа. Шантаж был не голословным.
На следующий день, придя на освидетельствование я ожидал чего угодно, но главврач, как председатель комиссии, с которым связались накануне вечером, успокоил меня, сказав: «Не волнуйтесь, ОНИ звонили мне ОТТУДА вчера вечером. Диагноза из нашей сферы мы за вами не наблюдаем. Хотя, не было бы звонка, некоторую паранояльность мы бы вам приклеили, чтобы вы чалились на улице Амангельды». Там, где он указал, находится т.н. «ломающее» заведение, по слухам известное тем, что люди там превращаются в то, что задумано некими манипуляторами ситуаций.
Буквально через пару лет после передряги с политическим деятелем и СПЭК, когда все, казалось бы, улеглось, мне взбрело в голову, во что бы то ни стало сказать спасибо лично тому заместителю городского акима, в ведении которого находилось управление здравоохранения всего города и психиатрическая клиника на Каблукова в частности. Именно он позвонил ночью заведующему клиникой на Каблукова и поднял того с кровати. Помимо всего прочего, тот замакима, курировал обращения граждан и, с ним можно было встретиться напрямую. Чем я и воспользовался, накатав довольно серьезное предложение с обосновательной частью.
По большому счету, то предложение было вторичным. Главное было поблагодарить его при случае от души короткой и ясной фразой. Предложение мое к тому моменту было контекстуальным, что разбудило некоторую дежурную оживленность в глазах моего визави. Но, когда я вроде бы все описал и, встреча должна была начать закругляться, от меня прозвучала та самая краткая, но емкая фраза, в которую вместилась вся моя благодарность за неравнодушие в ту важную ночь двухлетней давности, когда меня могли слить по конвейеру. В аморфном казенном лице замакима проскочили эмоции, по которым я понял, что он моментально вспомнил ту ситуацию. И, если до того момента разговор шел сугубо в профессиональной сфере с рутинным контекстом, то сразу после, замакима вспомнил, чем я отличился два года назад до встречи с ним. За доли секунды на его лице отразилось понимание, что помимо многолетнего вынашивания мести для своих обидчиков, я могу быть и благодарным за то, что выравнивает баланс событий и врезается в память в противоположной от негатива части спектра воспоминаний.