Холод свободы... глава 9

Щепинские рассказы, или Яшкины были

семейная хроника
                - Глава  девятая –

«Забвение, лучшее лекарство от бессмертия господа…» -Князь Щепин-Ростовский Д.А.  1857г.

                =  Алексеевский  равелин =

« ЖИВУЮ  ПЛОТЬ  ДВОРЯНИНА,ЦАРЬ НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ  РОМАНОВ – ОКАЯННЫЙ, разменял на золотую, звонкую монету бесчестия.Сие,есть наука о подземельях человеческих Душ»  Князь Щепин – Ростовский Д. А. Декабрь. 15 дня… 1826 года.

Жизнь человека свет потомкам, в холодном отблеске планет
И  я  желаю  в  ней  оставить   Свободы  Русской -  Божий   Свет
За все поступки ждёт расплата, за подвиг жизнью нам платить,
Как отнесутся к нам потомки? Не мне товарищ мой судить…
                кн. Щепин-Ростовский Д.А. 1858 год.

 ... Время для князя тянулось медленно и тяжко. Камера Алексеевского равелина была довольно маленькой, сырой и тёмной, тесной, размером всего четыре на  шесть аршин, что так было непривычно для любого человека впервые попавшего сюда. Вода местами покрывала пол. На каменно - бревенчатых стенах, влажных от испарений, тянуло холодом, мертвечиной и древесной плесенью. Запах смрада плесени от стен, был столь невыносим, что князя, привыкшего к иному и свободе, как и уюту, пусть и казарменного, но родного для офицера, затошнило и вырвало с первых же минут пребывания в камере. Да и отхожее место, состоявшее из  деревянного  ведра-кадушки, стоящего тут-же прямо в камере, навевало отвращение и чувство унижения, хотя конвоир и предупредил, что сии удобства  убиралось тюремщиками раз в сутки. Светильник, одинокая свеча-лампадка, стоящая на маленьком прикроватном столике у железной заржавелой от времени койки, горел тускло  и чуть чадил, заполняя своим малым теплом только руки, поднесённые к этому маленькому святилищу. Только теперь, арестант начал понимать «язычников», так названных кем-то из историков по глупости и недопониманию древней религии Руси, что свет и тепло были воистину божественными и живыми, как провозглашали древние. Они сейчас напоминали несчастному узнику живые существа пытавшееся с тобою горестно и вполне дружелюбно поговорить. Они в пламени свечи возрождали некую надежду на будущее, давая хоть какую-то возможность не растерять последние крохи разума от неожиданных трагических перемен последнего дня, рисуя  на стене "бегающие и дёргающиеся" тени твоих поступков, уже признанных несчастий и разорванных обстоятельствами дня мыслей, память танцующих и оберегающих от невзгод тишины. Здесь было крайне мало воздуха, и помещение скорее напоминало нору загнанного легавыми за красные флажки волка, чем жилище человека. Князь,  стоял у стены, отстроенной из грубо обработанных  брёвен и досок, и с тоской смотрел на огонь, а местами сочившаяся из под досок  вода, капля за каплей холодило душу. Ручные железа-кандалы оттягивали руки и мешали стоять, пришлось сесть на подстилку пола осыпанного охапкой гнилой, уже прелой  соломой... Все произошедшие события в столице, за прошедшие два - три  дня, гибель товарищей, вновь проходил перед ним, как видение, даже во сне, с трудом задремав и забывшись, он вздрагивал и просыпался от ощущения наступившего краха. Узник, начал понимать, что это были первые признаки сумасшествия, на что наверное и рассчитывала власть с первого дня его ареста, сломить его волю к сопротивлению.  Князь был избалован жизнью и такой трагедии он ещё не познавал, и познание беды, познание того, что он не смог уберечь своих солдат от поражения  и гибели, а главное, что он соучастник гибели самой идеи свободы для народа, и эта его  ответственность перед историей тяжёлым камнем легла на его молодую, не окрепшую в войнах душу, а тут записка от матушки, как он  понял из её текста пытавшейся обратиться за помощью к Куракину и Касаткиным-Ростовским… Раздражающая душу водяная капель и тишина в камере, зарождали видения и мысли вновь терзали  офицера, мерцающий свет от свечи и память, ещё более пугали его своими сполохами и дрожанием, мыслями о жертвах восстания...
(Как он узнает из письма  своей матушки княгини Ольги Мироновны в 1842 году, о некой  ей известной информации от князя Лобанова-Ростовского, распространяемой при дворе о расследованиях некоего господина Попова), следующее...о 1825 годе. Михаил Максимович Попов, по просьбе князя Лобанова-Ростовского и более по своей инициативе, изучив по воспоминаниям очевидцев "сенатского побоища", по записям и отчётам следствия, подозреваемых и родственников осужденных, напишет в 1840 годах свой отчёт об изысканиях в сём деле 14 декабря 1825 года: "КОНЕЦ и ПОСЛЕДСТВИЯ "БУНТА" 14.12.1825 ГОДА" вот кратко о чём он писал в своём деле:       «- К вечеру, часа в четыре, начали стрелять из пушек, поставленных против всех пунктов, где находились толпы: в Галерную улицу, вдоль по Исаакиевскому мосту, по набережным, через гранитные перила на Васильевский остров. Пальба продолжалась с час. Тут не могло быть и не было никакого разбора: не столько участники мятежа, сколько простые зрители ложились рядами. В толпах от испуга и давки, от неловкости или слабости люди давили друг друга и гибли, догоняемые ядрами и картечами. Как далеко долетали заряды, видно из того, что одно ядро ударило в третий этаж Академии Художеств, в квартиру учителя Калашникова, прошибло стену и ранило кормилицу этого учителя, которая держала на руках его ребенка. Во всех домах ворота и двери были заперты и не отпирались ни на какой вопль, всякий боялся отвечать за мятежника. Народу легло так много, что Нева, набережные и улицы были покрыты трупами... Тотчас по прекращении стрельбы новый Государь приказал Обер-полицмейстеру, Шульгину, чтоб трупы были убраны к утру. Шульгин распорядился бесчеловечно. В ночь по Неве от Исаакиевского моста до Академии Художеств и дальше к стороне Васильевского острова сделано было множество прорубей, величиною как только можно опустить человека, и в эти проруби к утру опустили не только все трупы, но (ужасное дело) и раненых, которые не могли уйти от этой кровавой ловли. Другие ушедшие раненые таили свои раны, боясь открыться медикам и правительству, и умирали не получив помощи. От этого-то в Петербурге почти не осталось в живых из тех, которые были ранены 14-го Декабря. Государь был очень недоволен Шульгиным и сменил этого господина. Безрассудность его распоряжения открылась еще больше весною. Когда по Неве начали добывать лед, то многие льдины вытаскивали с примерзшими к ним рукой, ногой или целым человеческим трупом. Правительство должно было запретить рубку льда у берега Васильевского острова и назначило для этого другие места по Неве. Со вскрытием реки трупы погибших унесены в море. Не меньше неприятно то, что полиция и помощники её в ночь с 14-го на 15 Декабря пустились в грабеж. Не говоря уже,что с мертвых и раненых, которых опускали в проруби, снимали платье и обирали у них вещи, даже убегающих ловили и грабили! Во всю эту ночь верные полки расположены были биваками по площадям около адмиралтейства, по улицам адмиралтейских частей и Васильевскому острову. Везде горели бивачные огни и ездили густые патрули. Зимний дворец обведен был непрерывной цепью пушек, артиллеристами, пионерами и кавалергардами. Дня два, три после того патрули продолжались день и ночь, не давая собираться толпам и не пропуская людей сомнительных. Во дворце же недели две были в опасениях. Каждую ночь, как только засыпал город, безмолвно шли по Миллионной несколько рот Преображенцев и везли пушки. Преображенцы помещались во дворе, а пушки ставили в воротах дворца. Утром, перед тем, как просыпаться городу, Преображенцы и пушки с тою же тишиной удалялись из дворца.…». Но, вернёмся в камеру арестанта...
...Страшный облик одного из гвардейцев, штабс – капитана  его же Московского полка, бредущего рядом с  похоронной командой, внимательно вглядывавшегося в лица лежащих на земле гвардейцев-земляков, и тут-же в непонятной ярости добивающих раненых. Некоторым повезло. подбежавший полковник дав  одному из них по лицу приказал забрать лежащих в стороне раненых. Князь узнавал их, то были  унтер офицеры и солдаты гвардейцы : Корней Назаров (скончался  22 декабря  - отметка декабриста).Картечью в правый бок  и служащий в Финляндском, как и его товарищ Максим Кондратьев, а Тимош Шафеев служивший уже пять лет в Сухопутном. Чуть левее рядком рядовые: Раненый сильно саблею в голову, лицо и левое плечо разбито. Из того же полка, из Конногвардейского, рядовой Иван Савельев. Там же Афанасий Сергеев, Григорий Рыпкин, Афанасий Никитин, Максим Кондратьев-Финляндский полк.             
Потом яркие всполохи памяти-карусели, захватили заключённого в водоворот событий. Поредевшие ряды гвардейцев пытавшихся перестроиться и сдержать натиск  оставшихся верными новому императору Николаю полков, и они вместе с жандармами стройными рядами, как на параде...красиво шедшими не спеша на льду  Невы и Петровской площади, завершая разгром и утопление павших несчастных бунтарей. Что потом, пронеслась мысль штабс-капитана, а потом несколько часов плена, Главная столичная Гауптвахта... Её тёмный, глухой гул грубых команд незнакомых голосов. Мрак переходов в здании с зашторенными портьерами окнами... Зимний дворец, поздний вечер, суета, шум из двора, ржание курьерских лошадей с всадниками в сёдлах, торопящихся выполнять отданные начальством распоряжения. Только в средине девятого часа, в зимний дворец  доставили его, как главного участника беспорядков в столице, князь усмехнулся, вспоминая  крики Тернберга  и эти его утверждения караулу,  при передачи князя на гауптвахту…
В залу Леонардо да Винчи, вошёл император Николай Павлович Романов, одетый в простой скромный офицерский мундир с саблей на боку, на руках белые из тончайшей кожи перчатки, украшенные тиснением, подаренные ему маркграфом во время прошлогодней их встречи. Император, молодой, высокий,  полноватый и уже лысеющий, очень нервный, судя по дёргающейся левой щеке, и похожий больше на взъерошенного воробья, чем на самодержца российского. Николай I выглядел сегодня растерянным, словно ещё не понимающий, что он в России "благодетель" не один, и уж точно не сам посебе. Новый Властитель России, повернул главу на залитой жирком шее, искусно спрятанной за воротом мундира, который практически носил постоянно, как всякий не уверенный в себе чиновник, прячущий свой мерзкий, капризный, явно трусливый характер. Ступая крепкими мощными ногами к стоявшему посредине зала столу, он сел на него минуя единственный стул, стоящий тут же, и не обращая должного внимания на генералов и писаря, сидевшего тут же за маленьким бюро у окна, забитым десятком голландских перьев в приборе. Арестованного штабс-капитана, князя  Щепин-Ростовского, ввели через боковую дверь, скрытую за портьерой. Император, посмотрел на вошедшего смутьяна большими на выкате глазами, потом на генералов Левашова и Толя, стоявших рядом в ожидании дальнейших распоряжений от растерянного, но быстро вошедшего в роль императора. Тот  неожиданно,  скороговоркой произнёс:         
- Князь Щепин-Ростовский? Явились! Бунтовщик! - В голосе властителя чувствовалось плохо скрываемое раздражение и ненависть мелкого плебея, но с уважением и благочестиво, словно играючи, относясь к обрядам наказаний и суда над виновниками любых происшествий. Весь его вид рассмешил князя, он говорил, словно мышке попавшей в мышеловку... Наш имперский Мир и суд прозрачен словно святая водица. И не погрешим при любых обстоятельствах, будь то война, или бунт обречённых.
«- Ну, этот-то не развалится от хамства и ожирения» - подумал Щепин, с брезгливостью смотря на выскочку, захватившего трон брата. Молчание затягивалось, генерал К.Ф. Толь, как  все присутствующие  и даже писарь,  нервничали  в ожидании слов государя. В волнении, писарь переломил сжатое в  руке гусиное перо, и в безмолвной тишине, хруст излома прозвучал как выстрел. Император недовольно посмотрел на того, но продолжал молчать. Толь, чтобы не видеть гнев государя, с притворным  увлечением, выводил первые строки допросного листа в верхнем углу – 14 декабря 1825 года и жирную цифирь № 1. Очевидно, всё было наспех организованно и второпях сговорено, так как видны были заготовленные вопросы к допрашиваемым смутьянам, написанные на других листах, торопливым и грубым корявым почерком больше похожим на небрежный диктант плохенькой курсистки, чем на важный судебный документ – допросные листки. " - Скорее всего  эти бумаги, скорее всего первичные, ложные - мгновенно подумалось штабс-капитану - и предназначались не как документальные свидетельства произошедших событий, а на подконтрольную властью реляцию, способную быть переписанной и исправленной по усмотрению доброжелателей от некой имперской судебной комиссии и императора, смотря по результатам допросов, и для архивов в случаях прострации и перемен воли императора... "
Генералы в смущении, подобострастно и услужливо старались поймать взгляд государя, в смущении крутя пуговицы расшитых золотом мундиров,  без причины и совершенно произвольно трогая вспотевшими руками эфесы сабель. Один из них присел у окна, за  принесёнными слугами, по распоряжению дежурного офицера, стола и венского  стула, для ведения строго документального протоколирования допроса, в ожидании начала театрально откинувшись на спинку приставленного стула. Время шло, мгновения перерастали в минуты. Стоящий рядом генерал, строгим взглядом и кивком головы показал на бумаги писарю, чтобы тот был внимателен и готовым ко  всяким вопросам. Это было сделано на случай излишних эмоций дворцового писаря, допрос допросом, а правда имеет свои границы. Другой  молчал с интересом разглядывая избитого и временами стонущего от боли дворянина закованного для острастки в железа, хотя скорее всего для унижения и с наручниками на руках стянутых за спиной. Белый мундир гвардейца был испачкан и в крови, но выглядел очень прилично. Видно новый - подумалось Николаю Павловичу Романову, нежданному счастливцу, получивший самый именитый трон Европы. Император молчал. Он явно запутался в своих размышлениях, не зная как начать допрос самого  главного, как было ему доложено  и несомненно самого наглого Прометея,  главного зачинщика переворота. Так ему  доложили   в бумагах – доносах соглядатаи  барона  Фридерикса, и оставшиеся верными новому императору, лейб-гвардейцы  московского полка,  прибывшие во дворец офицеры.  Князь Щепин-Ростовский, ранил многих, и барон  Фридерикс, в злобе и ненависти  к солдатам полка,  дал письменные показания против всех и вся, готовый выслужиться пред троном, и всё  ради своей дочери.    
— Где Трубецкой? Братья Бестужевы? При каких обстоятельствах вы встречались и где, у кого?- Не выдержав затянувшейся паузы, крикнул император.               
— Трубецкой? Бестужев? – князь Щепин-Ростовский болезненно усмехнулся, будто от хорошей шутки, скривя кровянистые разбитые ещё при столичной гауптвахте, опухшие от ударов и боли губами. Весёлый денёк выдался - с ненавистью подумалось князю - с начало картечь, и лишь потом вопросы, а может наоборот надо было, император, и поинтересоваться в начале у бабки, какой страной Вам надобно так управлять. Мне жаль Вас император и самодержец всея Руси. Мне искренне жаль Вас, Вы жестоко расправляетесь с теми, кто предан России. С кем же Вы государь останетесь? В Вас кипит и бушует кровь немца, русский дворянин не позволил-бы так грубо и дерзко разговаривать с себе равным. Вы с народом, как на войне с французом.  Что ж, это благородная "уступчивость" с вашей стороны.
Император спокойно и молча слушал заключённого, в его больших "выпуклых", как показалось штабс-капитану бесцветных глазах, было более и скорее любопытство и презрение к молодому офицеру, чем ненависть или страх.
 – Правду сказать император? Прямо? Русскую правду? Кому, Вам император? Знаете ваше императорское величество, я дворянин и правдой служу Отечеству и народу, а не узурпаторам. У Вас на лбу кровь вашего отца и не Вам учить, а тем более требовать с меня правду! Пред бесчестием, как и в поместье пред свиньями, я не мечу бисер! Я и Гвардия, присягаем только раз моему отечеству и государю Константину Павловичу!               
— А попробуйте! – император рассмеялся, его всегда смешили эдакие юнцы, всегда в начале дерзкие, а когда им предлагают должности и хорошую оплату, они начинают лебезить и пресмыкаться. Что, пытаетесь дерзить? А из вас хоть кто-то сможет сформулировать свои идеи и само слово свобода? Свобода народа говорите, а судьи кто? - говоривший замолчал и в камере наступила тягостная тишина.. лишь фитиль лампы дрожа потрескивал в "оковах" пламени. - Да да. Узнаю Московский полк, ещё в 1821 году отличившийся чтением мерзких стихов, по моему «Христос Воскресе, моя Ревекка» и « Гаврилиада». Кричали бесенята до крови в горле. Шептун гора какая-то черт возьми. Вы же сударь смутьяны по крови! Гнать вас надобно поганой метлой из России... Но пока не время. Подождём до лета. Кто там у вас, не помню, уж не  генерал ли Инзов, старый дурак, снабжал всех офицеров литературой? Что дьяволята к смерти готовы? Ну-Ну...Что у Вас, для каждого свой подарок от Господа? Или, по принципу - Не скорбите братья-товарищи, по жизни моей. Дядька пахарь, баба жнец, а Князь Щепин молодец!  А может Вам дать медали за демократию?  Как мне помнится Мария Тереза  наградила за труды Иоганна Винкельмана, говорившего, что личность можно развивать только в демократическом обществе. Чушь! Здесь Россия и народу, и власти  не до демократии, иначе они сгрызут друг друга. Что, историю изнасиловать хотели? А она Вам ответит казачьем кручёным канчуком и шомполами с плёткой. Император замолчал и посмотрел в глаза арестованному стараясь в них "прочесть" страх или хотя-бы сгустки раскаяния. Я понимаю, какое влияние на Ваше воспитание оказал Иоганн Иоахим  Винкельман и его великие труды. А может и книга «Книга истории древностей» - 1763 года? И у меня есть такие труды, и что? Да, его труды и открытия в античном искусстве, архитектуре и прочее имеют значение, они многими почитаемы, но  только в Европе, но вы то здесь!  Вы Князь, как мне доложили, до сих пор храните портреты своих родных предков написанные Иоганном. Как мне донесли, Вы Верите в  чудо демократии древнего Рима? Император рассмеялся. Да… запутаны пути Господа нашего, одних ведут в Храмы, а Вас и ваших товарищей на плаху. Вы глупы юноша и наивны. Правды нет. Сила… вот правда жизни. Вы, как мне рассказывали, даже хорошо на скрипке Гваданини играете, на  гитаре, фортепьяно,  пишите даже стихи, знаете четыре языка Европы… и вдруг революция. Не понимаю! Не понимаю вас...Я даже не осознаю, и пока не знаю сколько времени мне понадобится чтобы обрести покой души после всех ваших выкрутас. Безумцы! С властью воевать? А я вот живу по принципу, « Нельзя, тащить на себе прошлое жизни. Всё что мне как государю надобно знать о жизни, я прочёл в "Новом завете"...Всё!». Вы считаете себя героями, а я вот считаю героем таких, как Астраханский воевода Прозоровский Иван Семёнович, с его сыном Борисом. Они перед разбойником Стёпкой Разиным, не встали на колени! И жизнью поплатились за царя, сие вот подвиг, Святость русская! Стержень политики ныне в России, здесь же отныне и формируется ея политика.
В этот момент князь пытаясь осторожно, чтобы не обидеть высокопоставленного "гостя", перебил "поучителя" и чуть в волнении, очень тщательно подбирая слова заговорил: 
- Здесь Вы погорячились император, забывая о народе. Гнев придворных, а не гнев народа породили кровь  ваших подданных, и всеобщую ненависть к власти. Вы в своей гордыне не понимаете этого. Да, Степан Разин потрепал Русь великую, её кровавую власть, в своей ненависти к ней, убивая каждого, кто был опасен для него, даже малых, искореняя  род служек царёвых, чтобы не было опоры у царицы. Смерть его, достойна духа народа русского, она определила силу, стержень его, хребет, никакою силою не преломленный.  Одну руку отрубили по локоть, он только ухмылялся, ногу  преломили оторвав, а он улыбается, сердце вырвали, а он с улыбкой умер, проклиная род ваш до прихода Христа. Сильная личность, спорная в своём праве палача, но явно народного героя, ибо он губил  вас. Императору,  старательно подыгрывал генерал Толь К.Ф., перепроверявший опросные листы, написанные каллиграфическим  почерком писарем, со своими, написанные лично им. Его протокольные листы, написанные корявым, бездарным почерком  царедворца и служки, служили для него истинно пыточной, ибо писарем он не нанимался, но отказать своему хозяину, у него не хватило мужества. Впрочем он прекрасно понимал, что войдёт, а что будет вырвано из истории России в этом деле, и на данный момент, для него было важнее, чтобы его ужасные каракули не увидел государь, прекрасно понимая, что от этого зависит его карьера. Старательно показывая перед императором свою бурную деятельность следователя, генерал, с усмешкой смотря на измятый парадный мундир арестанта, и спросил  задержанного подследственного, строгим голосом  всесильного  царского судьи и пророка:   
 – Каким случаем, Вы, несчастный  наш безумец, собрались на Сенатской площади с командой полка? Князь дерзко, но сохраняя рамки приличия, ответил, объяснив и о положении в полку на момент восстания, и перечислив лиц бывших с ним, при этом полностью беря всю вину на себя. Он старался выгораживать друзей и солдат полка, от неправильного принятия властью их действа.  Историкам достался  лишь пятый опросный лист допросов, так много было исправлений и дополнений в листы, а подписи заключённых, в некоторых делах были явно поддельны, впрочем, очень мастерски, видно работали опытные следователи. Уже позже, князь, утомлённый  от прислуживающих  властям  чиновников,  писал друзьям  из Сибири, и  вспоминая  те дни  напряжённой «работы» на каторге, он писал в воспоминаниях; «-So sehe,  ich  ec – jeden Abend  - У меня одно, и тоже видение каждый вечер. Я говорил лишь то, что должно. Кошмары от лжи властей о нас!Да и причастные к сему делу назначенные писари, признавали подлоги и не состыковки в опросных листах и протоколах, но разве друг есть правда для  народа?».    
— Пишите только то, что важно для государя, крики хамства и грубость пропускайте, не к лицу записывать варварские речи, история нас не поймёт. Что неправильно потом отредактируем. Следующий каждый шаг, будет зависить от текущего момента и обстоятельств поведения подследственного. Вот это главное – сказал генерал, подчёркивая сведения о восстании и о событиях в Московском полку. Остальное    вымарайте, и я требую, чтобы ни слова за стенами дворца, не то, тебе шпицрутены всю спину пропашут.  В наступившей тишине, лишь тяжёлое дыхание задержанного князя, беспокоило тишину зала. Тогда, Князь Щепин, напрягаясь от невыносимой боли в руках, стянутых кандалами, прошептал:       
— Пушкари, Ваше величество постарались, Гвардия благодарит Вас, мы получили лошадиную дозу вашего внимания и любви!. Россия навсегда запомнит эту вашу глупую шалость, на века, и не старайтесь перекричать ветер, а не то вас хватит « чёрная не мочь» государь. Вы подписали дому Романовых смертный приговор. У России, была, есть и будет большая и реальная жизнь воскрешения от рабства. Ни немцы, ни австрийцы, англосаксы никогда не вмонтируются в жизнь русского общества. Вы! Император, чуждый русскому отечеству человек, его Великому народу. Вы теперь хозяин в России, властитель на крови! И не старайтесь привлекать меня к «глухой исповеди», я ещё не желаю умирать и я, в полном сознании! А вот Вам государь, видно не читали в детстве добрые сказки, тогда советую Вам перечитать книгу Чулкова Михаила Дмитриевича « Собрание разных песен» о Стеньке Разине, для любого больного головой, отличное лекарство. Недаром Вы назвали низовой суд для крестьян, над народом, «Расправой», точно сказано. Но, всё-таки наш император, Вы, и кучка сумасшедших из немецкой австрийской своры заморских гостей, затеяли и свершили не угодное русскому Богу дело, и он, судья вам и всему вашему двору. Прежде, чем свершить злодейство, вам надо было думать головой, а не другим местом, как ваша бабка. Головой думали ваши Великие предки. Глаза Николая первого, или «первачка», как его уже окрестили Гвардейцы, налились кровью и в бешенстве, уже совершенно не контролируя своё поведение, он как пьяный кучер, закричал на штабс- капитана Московского полка Щепин-Ростовского, брызжа слюной, мерзко сквернословя и хрипя:         
 — Проклятое семя! На костёр ваш мерзкий род, весь Московский полк! - К смерти! К смерти всех! Русского Бога вспомнил, брата моего защищаешь? А он достоин трона? Чьи эти списки? Руководителей? Вы видите – показывая князю записи на четырёх листах - где  они, ваши товарищи? На плаху надо бы всех вас!  Политика и дипломатия отношений государей, как изворотливая торговка, связаны всегда между собой кровью и издержками. Вы усложняете свою жизнь от скуки и лени господа офицеры, хотя признаю, что во всех ваших поступках и действиях есть определённые правовые причины. Но не более! Жизнь и совесть князь,  это череда проблем и сомнений, с которыми мы, я! Должен изредка бороться. Изредка! Государство не терпит совести. Политика, как и совесть, несовместимы князь с благородством. Это только мужик и девка, спят в одной комнате. Я не хочу выкручивать вам руки князь, но буду с Вами в полне откровенен, судьба в ваших руках и к вам, отчаянно решительна и безжалостна. Понимаю, понимаю... Николай Павлович с иронией и любопытством посмотрел на князя, и оглядев его окровавленный изорванный мундир, с сочувствием, более похожим на издёвкой произнёс: " –  У Вас князь был утомительный день, и поэтому я прощаю вам, вашу дерзость. Вас правда, не наградят за верность трону, ведь я правильно понимаю ваши поступки?  Но и не  накажут, если Вы сделаете всё правильно и как нужно в данной ситуации. Вовремя предать, не значит быть мерзавцем. Вовремя, это значит предвидеть свои решения и поступки для будущего поколения. Ведь так, князь?  Вы же понимаете мой друг,  живи мы в лучшем Мире, и жизнь наша была бы другой. Только память о нашей истории и подвигах творимых, любви к нашим предкам, даёт нам чувство счастья и покоя. Как историкам, так и нам. Ну князь! Не показывайте себя  в дурном свете, и мы может быть, сговоримся. Вы же князь думаю, не позволите,  кому либо сделать из себя тяглое животное и стареющего осла в мерзкой политике лихих бунтарей. Всё должно преодолеваться внутренними силами души, а не мнением душеприказчика. Так ведь? - Вы знаете  - назидательно обращаясь к присутствующим в зале, при этом успев разглядеть настроение каждого - я начинаю понимать поступки нашего Петра Петровича. Ладно, дайте этому бунтарю бумаги прочесть – уже спокойней, обращаясь к генералу, произнёс император. Князь вчитывался в протянутые ему Левашовым, списки руководителей восстания, почерк он узнал сразу, это был почерк одного из друзей Трубецкого. Теперь, всё встало на свои места, и растерянность диктатора в тот последний  вечер, и длительный, нервный  разговор трёх штабных офицеров, состоявшийся при входе на Сенатскую площадь, ещё утром. Князь, привыкший доверять людям, был поражён безумием гаденького предательства этого дня,  жутким стечением всех обстоятельств, произошедшего с ними событий. 
 - Вы, на половину государь, можете сократить списки, эти люди погибли во имя отечества. А Ваши доносчики сработали хорошо, но помните, кто предал раз, предаст всегда, как Вы своего батюшку. Плата достойная королей, но не царя. Интересно, половина списка Рюриковичи, Вы губите тех, кто предан трону и России, с кем останетесь несчастный вы наш? Ступайте на Сенатскую, кто желал блага отечеству уже укрыты от вашей ненависти снежным покрывалом, белый саван в России стал правилом и традицией. К счастью они уже не подвластны вашему гневу и злобе, больше подходящей к врагам, а не дворянству российскому. Даже Наполеон и мерзкие басурманы не позволяли себе такого. Писарь, сидевший тут же, со страхом поглядывая на генералов, что-то шептавшим ему на ухо, когда тот записывал показания государственного преступника, сразу вымарывая те места, которые были не угодны начальству, но старательно, каллиграфическим почерком выписывая с уважением, слова государя. Николай Павлович, вначале разгневанный и злобный, вдруг совершенно спокойно, словно преобразившись произнёс, с усмешкой глядя  прямо в глаза штабс-капитану: 
– Узнаю породу Рюриковичей, род Князей Щепиных-Ростовских, Природных Князей с большой буквы, и что, Мы им не указ? Эх, Князь, князь...Артистизм императора набирал обороты. Кажется спектакль должен был быть интересен всем сторонам "конфликта". Все присутствующие напряглись, боясь продолжение большого антракта.
– Жаль мы по разные стороны баррикад. Вы господа разумные люди, по крайне мере представители достойных родов, а не разумеете принципов подчинения и регуляторства в армии... Слава и удача, как мне известно, имён не выбирает и знает к кому прислониться и пристать. Хотя... император с усмешкой посмотрел на молодого штабс-капитана, совсем казалось ещё "юнца" и прикрыв глаза платком, словно нехотя и чрез силу продолжил, остановившись напротив князя...
– Да уж, гордости и благородства Вам не занимать господа, впрочем, как и глупости! Буйство красок! Я, Вас всех казню - прохаживаясь по зале, шептал император, но так чтобы его слышал подследственный - и так перед обществом замараю, в веках не отмоетесь. Потомки в Вас объедки будут швырять и плевать на ваши портреты.  Я знал всегда, что глупцов и  дураков, в России, всегда хватало, так что «слюнявой правды следствия» вполне будет достаточно. Не сметь записывать это – вскричал в гневе император на секретаря застывшего в углу залы от страха и неожиданного выпада. Для  суда - продолжил он - важнее факты и жестокость наказания, а не словоблудие и ханжество слуг. Следствие знает и сделает хорошо свою работу. С десяток дворян казним, император от удовольствия даже рассмеялся столь удачно и вовремя пришедшей ему на ум мысли, и сотню другую солдатиков шпицрутенами исполосуем, а остальных в Сибирь, на каторгу гнить. Всех! А лучше на Кавказ, как пушечное мясо используем. Смех, смех дьявольской силы, скорее похожий на безумие несчастного, пронёсся по залам дворца, он проникал во все уголки зал и покоев, порождая ужас   в душах придворных, стоявших за дверьми, от всесилия и вседозволенности «русского» императора.
  – Вы император, странный человек, Вы думаете, если Вы, едите солёные огурцы, запивая их молоком, стали русским? Чушь, Вы и Россия, не совместимы. Вы, напоминаете мне древнюю языческую Египетскую Богиню Геру, пославшую богиню мести, душительницу  Сфингу, у нас называемую Сфинкса, для наказания всех грешников мужчин, за их великое богохульства, прелюбодеяния, и грехи перед женщинами. Всех она старательно  умертвляла, если они после ночи любви, не отвечали на заданные ею вопросы. Последний мужчина  её, был Эдип, из древних Фив, с которым она провела свою ночь, ответил  на один заданный  ею вопрос,  император  на какой:
- Какое животное существо вначале ползает на четвереньках, потом встаёт на ноги, а в конце жизни идёт на трех опорах, ног ли?. Несчастный испытуемый тут же, не раздумывая ответил на этот вопрос: - Нет ничего проще, это существо, человек. Он рождается, начинает ползать на четвереньках, растёт, встаёт на ноги, ходит всю жизнь,  в конце жизни, он ходит с палкой на трёх ногах. Прав я или нет, несчастная женщина? Красавица Богиня Сфинкс ( Сфинга) вскричала во  гневе и злобе, решив задать свой последний и главный вопрос:   
 - Тогда, вот ответь мне. Назови двух сестёр, одна из которых  порождает другую, а та в свою очередь порождает первую. Эдип, из города Фивы, рассмеялся от души, над  самоуверенной Богиней, и не задумываясь, стараясь не обидеть старую и глупую, как он посчитал богиню, скромно ответил ей: - Нет ничего проще. Это Ночь и День, день сменяет ночь, а та порождает божий день, а для вас смерть. Взвыв ненависти и презрение  к мужчинам, захлестнул её сердце и разум за своё поражение, богиня в отчаинии и оскорблённой гордыни бросилась с обрыва горы на камни и разбилась насмерть.   
- Так император и Вы, в своей ненависти и злобе пытаетесь делать добро, как его понимаете вы, но делаете зло. Символ зла и нечисти, Сфинксы, были специально посланы  египтянами, по сговору с французами, нам, для погибели, и пока они в граде С.-Петербург, здесь будет вечная смерть и кровь для народов России, и для рода Вашего государь, ибо Ваши вопросы так же наивны и глупы, как и у смертельной искательницы истины, хотя по сути  они интересны, а по результатам гибельны душе. Вы живёте по принципу: «- "Булки" режут, крошки  будут, много страха и тебя затопчат, для вас народ крошки и пыль. Берегите пальцы! Не Вам говорить о формах общения с народом после всего. Вы государь сыграли ужастно и отныне Вам нести сей крест палача. Вас затягивает поганое болото европейского пути, страх перед мнением  их общества...».  Наступила мёртвая тишина  в зале, генералы стояли как вкопанные, боясь пошевельнуться.         
 — Во..о..он! Дрянь - закричал император. Конвойный офицер, вошедший на крик, увидев грозный жест императора, небрежно махнувшего рукою по направлению к тайному ходу, вывел обречённого отныне князя из залы. Пока конвой проходил через дворцовые залы и ходы, офицер гвардии охраны успел тайком, с искренним уважением пожать князю руку, при том успев тихо высказаться ему: " - Какая же сила может побороть Вас штабс-капитан. Не вероятно, такая жертвенность восхитит любого и дворянина...и простолюдина русского..."
 Вечером, того же дня, в 22 часа, князя Щепин-Ростовского доставили в Алексеевский равелин, № 6, который предстал перед князем во всей своей ужасающей красе. Толстые, из кирпича и вековых брёвен, непробиваемые стены, давили на всех, кто перешагивал через порог каземата, сквозь них не проникало ни звука. Мощная крепость способная выдержать удары крупных ядер и осаду любого врага, завораживала своею мощью и красотою, так понятной любому военному человеку. Крепость восхищала своим величием, но и пугала, давила безысходностью любого, даже с сильной волей человека, тем более обречённого арестанта, посаженного в неё, как в каменный мешок и оторванного от всего внешнего мира, навсегда и безвозвратно. Сырой пол камеры, куда ввели арестованного князя Щепин-Ростовского, был покрыт гнилой соломой и испражнениями оставленными здешними обитателями,  хозяевами камеры, крысами. В углу стояло деревянное ведро, на вид будто кадушка, для естественных надобностей очевидно, подумалось заключённому. Стены, все влажные от испарений и воды, просачивающейся сквозь щель стены, что была слева, имели печальный и страшный вид. Темнота и отблеск от оставленной стражником одинокой свечи, наводили на мрачные мысли, стало ясно, что смерть близка и если она суждена дворянину, то должна быть принята с чувством достоинства и чести. Впервые в жизни, князь ощутил холод спиной, мерзкий и отвратительный, липкий и непреодолимый, ни в коей мере независящий от его действий. Страх одиночества, сковал все члены его тела, только сейчас он в полной мере осознал последствия своего поступка.  Ночник свечой, тускло светил и нещадно чадил сгорающим конопляным маслом, широкий фитиль, сидевший глубоко в светильнике, князь подправил, и огонёк стал чище и освещать ярче, правда,  дальние углы лишь слегка задевая своим ореолом света, стены камеры темнели как скалы в ночи. В дальнем углу  камеры, арестант заметил  ведро-кадку для  естественных надобностей, проще сказать испражнений несчастных. Она была тёмной и старой, видно не одно поколение арестантов  нуждалось в ней. Чуть  осмотревшись, князь стал раскладывать свои жалкие пожитки арестанта.  На кровати, больше напоминавшей тюфяк в сторожевой будке солдата,  застеленной грубой простыню и таким же одеялом, лежал матрац  и довольно большая подушка ( мешок из грубой ткани, набитого не-то  соломой, не-то травами). Десяток свежих, белоснежных  салфеток, присланных сердобольным правителем имения Лобановых, и табак, отданный ему  в долг местным солдатом охраны,  князь  аккуратно разложил на тумбе, что стоит рядом с кроватью. С трудом раскурив  трубку, так как мешали разбитые в кровь губы, и с наслаждением затянувшись, он усмехнулся, невольно сравнивая её с трубкой кальяна, только вчера ещё раскуренную с товарищами на балконе его квартиры, он присел на край так называемой кровати и задумался. События вчерашнего дня пронеслись перед ним как одно мгновение. Боль за погибших своих солдат вновь ступило в сердце и слезы горечи за них, и за поражение императора  Константина, омыли уставшее от бед сердце князя. Жизнь показалась проигранной и напрасно потраченной. Правой рукою несчастный прижимал к груди мешочек, вручённый ему матушкой, ещё в родном имении перед расставанием. В заветном обереге была горсть Священной земли для Иванковской церкви, земля привезённая ещё предками князя, с древней далёкой заветной Святой Земли и именно на ней  была построена первая деревянная, шатровая церковь села Иванково. Впоследствии, они с матушкой и батюшкой, Александром Ивановичем, сами побывали на землях Афона и в Иерусалиме, и как древние предки их, привезли со святой Земли благодатный подарок. От оберега исходило благословенное тепло, и это тепло Священной Земли успокоило душу и сердце государственного преступника, растерзанное властью. Воспоминания, отрешили князя на время, добро всегда более запоминаемо, чем отчаянная злоба. Так, его учил в Шуе, в Воскресенском соборе, местный батюшка, рассказывавший ему о посещениях Храма царствующими особами, царём Петром I в 1722 году, и благоверной императрицей Елизаветой Петровной в 1729 году. Несколько раз, княжичу, разрешалось залезть на Воскресенскую колокольню Храма, вид на поля и город, равнялось  вознесению на небеса, здесь он был  счастлив  и забывал обо всём, помня лишь о Боге…  Жизнь, казавшаяся проигранной и напрасно  потраченной, вновь приобретала смысл и волю,  а все несчастья и мнимая неудача, только миражом. К счастью беспокойство и страх, навеянные     камерой и тюремной атмосферой, были лишь минутной слабостью, арестант только посмеялся над страхом забвения и безысходности бытия. Правда, привыкание к тюремным порядкам проходило крайне тяжело. Привыкший к идеальной чистоте в доме, любви матушки и прекрасному питанию, князь ни как не мог свыкнуться с заключением и грубостью охранных надзирателей. Ту баланду, что давали арестантам, и пищей- то нельзя было назвать. А жуткая экономия, устроенная  администрацией Сукина, даже  на масле для ночника и придания дополнительных  свечей, приводило к тому, что князь уже на третью неделю заключения стал жаловаться  лекарю на потерю зрения  и страшную головную боль, но лекарь, приходивший изредка проверять многочисленных заключённых, едко шутил;
 — Лучшее средство от головной боли, мой друг, это закон и топор палача. Он вам вскоре поможет князь!И я гарантирую вам полное исцеление любезный!Не волнуйтесь, показывая сдвоенные пальцы намекая на взятку, надобность придёт, помогу. Сей минуты ещё не пришло любезный мой друг. А то, что вы жалуетесь, это истинно  ваше право, но не советую  дорогой наш возмутитель, бунтарь! Ныне вы никто, и ничто, помните об этом, не-то закончите очень печально, как неугомонный  Булатов Прошли ещё две недели, князь стал привыкать к наглости охраны, к пище, мутной воде, и к темноте, как следствие экономии свечей в камере. Дмитрий Александрович в письмах к друзьям, к матушке, старался больше писать о порядках в тюрьме и о своих товарищах. Чаще, в те промежутки времени, когда происходила смена караула, и охране было просто не до арестантов, о своих же проблемах и трудностях он предпочитал не оглашать, боясь огорчить, и не дай бог напугать матушку царской тюрьмой. Деньги же княгини, Ольги Мироновны, делали своё доброе дело, письма передавались на волю с постоянством курьера, как по расписанию. Больше, на допросы, князя не водили, и он довольно спокойно себя чувствовал, привыкая к истинной жизни в неволи и тюремной обстановке, а это, как оказалось  было основной трудностью бытия. Сейчас же, находясь в Петропавловской крепости, князь, в который раз задавался вопросом, всё ли он сделал правильно, и стоило ли ввязываться во все эти дворцовые игры Романовых. Князь прекрасно понимал, что их предали, а Великий князь Константин Павлович теперь бессилен их спасти. Трубецкой в своей последней встрече, особо предупреждал штабс-капитана о таком возможном результате выступления и даже остерегал его, учтя его горячность, от поспешных решений, хотя прекрасно осознавал, что штабс-капитан Щепин-Ростовский не сможет бросить своих солдат-гвардейцев, решившихся, как он узнал от Бестужева, на выступление в поддержку нового императора и требований изменения положения о службе и как основное, отношений к ним со стороны офицеров. Крайне важным, как потом и подтвердилось событиями, для восставших было организовать резерв из рот финляндского полка под командой барона Розена А.Е., который должен находиться  в близи позиций восставших, предполагаемо на Исаакиевском мосту, и при случае слабости в положении полков, поддержать их, отвлекая на себя основные силы правительственных войск. Тогда Трубецкой, и предположить не мог, что поручик Розен окажется много дальновидней старших командиров  и приведя роты Финляндского полка,  сумеет предупредить бойню, не вовлекая свои роты в месиво событий, узнав, что восставшие так и не смогли, при отсутствии самого диктатора Трубецкого, так много говорившего о долге пред народом, само организоваться и выбрать нового руководителя. Посылая к восставшим посыльных, и принимая записки приносимые Петром Бестужевым, он осознал свой долг, не в бесперспективности руководства, а в сбережении жизней своих команд. При этом,  поручик  Розен и штабс-капитан Репин Н.П., прекрасно осознавали, что восставшие офицеры, тянут и теряют время, инициативу в ожидании, не от бессилия и предательства  интересов восстания, а по простой причине, так присущей русской душе, христианину и офицерству русской армии, не желая первыми проливать кровь своих соотечественников и таких-же, как они солдат. В этом сила и слабость русской души, победа не в силе, а в чести  и правде. Сейчас же, после всех событий, князь решил держаться твёрдой позиции отрешения от обвинений в измене и предательстве. Его беспокоила позиция товарищей, как они там, выдержат ли все эти физические мучения и нравственные испытания, выпавшие на их долю.   Самое страшное, за что он боялся, это знание того, что он прекрасно понимал, что идёт направленная борьба с правдивостью освещения произошедшего. Как передал ему священник Колосов, да и сам он,  по случаю видя задержанных, когда его допрашивали, друзья стали давать прямые показания о признании своей вины. Князь понимал, что это делается специально, как было оговорено при последней встрече руководителей общества, для того, чтобы была возможность документального освидетельствования причин и методов восстания. Его товарищи взяли на себя крест повиновения и трагической обречённости жертв, и всё сие ради того, чтобы общество России и народ знали истинные, а не перекроенные судьями и властью, цели и планы восстания и особо, знали о каком количестве участников идёт речь. И правильность этого шага подтвердила история и время. Участникам тех страшных событий, в первых числах января просочились слухи о их собратьев, восстании  Черниговского полка, что расквартировался  на юге России. Восстание, поднятое ещё в конце декабря 1825 года, в одном из батальонов полка, под командой боевого, заслуженного офицера, награждённого за бои при Березине золотым оружием, подполковника   Муравьёва-Апостола С.И., и примкнувших к ним некоторых рот, было жестоко подавлено, а сам командир 2-го батальона ранен в бою, в голову картечью. Удивительна судьба самого офицера, по приказу ( от 19.12.1825 года) он был арестован 29 декабря его же товарищем, не раз бывавший  у того в гостях, в лучшие времена, когда Муравьёв-Апостол служил ещё в Санкт-Петербурге ( 1820 г.). Ныне же арест был произведён оставшимся верным власти, подполковником Гебеленом, лично. Вскоре, правда, освобождённый своими боевыми  товарищами, и их имена вошли в историю восстания и отечества, как впрочем, и несправедливо забытое  ныне имя их товарища и друга Князя Дмитрия Александровича Щепин-Ростовского, младшего офицера из Вятки, топографа,  Осипова Николая Ивановича. Впоследствии убитого на дуэли в январе 1847 года, тогда уже штабс-капитана и командира роты корпуса гражданских топографов, посмевшего защитить честь осуждённых героев восстания и помогавший им чем мог,  по мере нужды деньгами. Но, вернёмся к боевым товарищам  арестанта. Это были, как мы прознали от охраны, три офицера, Шепилло, Кузьмин  и Сухинов. Правда обстоятельства вновь были против горстки героев восстания в Трилесах, и уже 3 января Муравьёв-Апостол был вновь арестован и закован в кандалы. И через  почти две недели, под усиленным конвоем, состоявших из оставшихся верных императору местных казаков и шляхты, его доставили в Могилёв  на допрос, откуда  не теряя время, по требованию императора, уже 15 января отправлен в столицу.  Где был сразу допрошен с пристрастием  21 числа, и уже ночью,  после многочасового допроса отправлен из Зимнего в кандалах, в Петропавловскую крепость, Алексеевский равелин № 8.  Так, были арестованы и заключены  в столичной крепости, почти все причастные к  восстаниям. Прибыв туда и увидя грозные почти непреступные стены тюрьмы, арестованный офицер поинтересовался у шляхтича и казаков охраны доставивших его в столицу о том, что наверное это место дьявольское и порочное по виду и трауру на лицах присутствующих...Освящено ли сие место, как освящают русские место под строительство будущего Храма православные, уж больно кровью и тленом невинных попахивает здесь.
... Тягостно и однообразно проходили дни, недели заключения  для обречённых невольников судьбы. Особая хитрость властей заключалась в том, что к арестантам применялись методы благостного давления церкви, священников, искренних или нет  нам неизвестно, бог им всем судья, но каждая такая встреча заканчивалась не успокоением душ обвиняемых, а борьбой мысли и ненавистью к власти и к суду, как они называли между собой, судилищу. Другой стороной существования в тюрьме были: мерзостное отношение охраны к арестантам и полное пренебрежение  к ним, создание для них по указанию властей невыносимых условий содержания. Полное отрешение от мира… Но, всё же, если бы не случаи  гибели  друзей из-за издевательств охраны, то существование в камерах  можно было бы считать сносным и даже благом, ибо вывернутые допросами души заключённых,  уже не успевавшие впитать в сердца силы для отпора, находились как-бы в отрешённом состоянии  и их уже ничто не могло унизить и отвлечь от  мысли правильности выбранного ими их пути. Некоторых из них спасало то, что они писали родным кратенькие записки и стихи, передаваемые через священника и солдат охраны, впрочем не всегда бескорыстно. Князь, в своих размышлениях, писал своей матушке и Е.И. Бибиковой (1795-1861г.г.) (урождённая Муравьёва-Апостол, сестра декабристов - Матвея, Сергея и Ипполита Муравьёвых-Апостол - автор) в апреле на Пасху 1826 г.
   Бессмертье тем, кто был любим
   И счастье тем,.кто был влюблённым
   Мы в жизни часто так грешим
  " Громя" любовью непокорных....( слово "Презрев" - замарано в дневнике декабриста)
---------------------------------------------------
Потомки скажут... Мы Святые               
Но, грех на каждом друг из нас
И мы в балах графинь любили
Играли в карты-преферанс

Нам офицерам жизнь как карта
Сегодня козырь,завтра блеф
Вино и дам мы "разливали"
Испив по каплям сей венец...

Удивило князя то, что однажды ему сказали, что к нему опять пожалуют следователи и надзиратели, снять с него вновь данные и обмеры. Для чего, было не понятно и странно, неужели – задавался вопросом арестант - вновь поменяли следователей и готовят что-то изменить в следствии по нему. Однажды, уже под утро, Дмитрий Александрович задремал, да так крепко, что даже забыл о кандалах и всех своих заботах. В девять часов принесли кашу в деревянной миске и кружку подслащённого кипятка с кусочком хлеба. С трудом съев баланду и отпив на половину из кружки мутную воду, так как, разбитые охраной губы, уже дважды доставляли невыносимые мучения и боль, всё-таки кое-как согрелся, настроение улучшилось, и узник успокоено потянулся, вновь осматривая своё убежище, подаренное ему властью,  в надежде найти слабые места - звенья в брёвнах, для побега. Днём к нему, как и ожидалось, пришли надзиратели со следователем, молодые, здоровые и крепкие как быки производители. Их полные сытые и раскрасневшиеся лица говорили о прекрасном здоровье и очевидно о  принятии хорошего обеда. Они повторно провели обмер роста заключённого и осмотр. Зачем это было сделано во второй раз, он так и не понял, очевидно  их новое  начальство потребовало от безделья.  В протокол были внесены; «…Князь Щепин-Ростовский Д.А., штабс-капитан Московского полка, приметы: рост 2 аршина 6 вершков, лицом бел, худощав, глаза карие, нос продолговатый, прямой. Волосы на голове и бровях тёмно-русые. На правой руке выше запястья шрам, след сабельного удара. Под левой лопаткой большая родинка  и на правой ноге у колена   родимое   пятно, впрочем, это уже   их  не  заинтересовало следователя по какой-то причине. Однако позже он понял, следствие это просто формальность, не более. Никого в этой круговерти  расследования, не интересовала правда событий. Допросы стали столь редки и краткосрочные, будто кто-то оберегал князя от унижений и физических издевательств, за что ему было стыдно перед собою и товарищами, будто он предал их. Лишь через много лет, когда он уже был в родном Иванкове (1857год.), к нему приезжал один из офицеров охраны, в то время бывший при администрации крепости и отвечающий за положение узников в корпусе равелина. Он многое рассказал:   «…В те дни вашего заключения, Сукин Ф.Я., во истину был сукин сын, приказал нам делать всё для дискредитации декабристов и участников готовящегося переворота, провоцировать их на самоубийства и нервные срывы, для этого нам и требовалось  вас оскорблять в разговорах, особо обращать внимание на свойства переписки вас и их родных и близких. Мы требовали от надзирателей и солдат пытаться выведать, через послания и письма заключённых, их образ мыслей и их дальнейшие предполагаемые действия, и поступки родственников преступников. Доходило до того, что им было предложено брать за передачи писем от государственных преступников, деньги, чтобы не вызывать подозрения у несчастных. И многие попались на этом, в своих передачах выдавали планы освобождения товарищей и, кто был их защитником и ходатаем перед властью…».
Наверное и над князем, как и над его товарищами по тюрьме, проводили эксперимент выживания, провоцируя разногласия с товарищами, но это быстро провалилось. Князю стало понятно, что очевидно матушка серьёзно включилась в борьбу за его судьбу и судьбы его товарищей. Она обратилась к ближайшей родне, к князю генерал-майору Лобанову-Ростовскому Дмитрию Алексеевичу и его супруге княгине Александре Александровне, урождённой Чернышевой, и они помогали, чем могли, чтобы облегчить участь заключённого... Из их воспоминаний, в письме (1849г.), к княгине Ольге Мироновне: «… Но режим Николая Павловича был так жесток и безжалостен, что эти наши благие намерения и почти все усилия, разбивались о железную волю монарха (многие в обществе думали простое упрямство, так свойственное ему с детства). Вы же княгиня, не зная лично Николая Павловича, в то время искренне думали, что император, как и Вы сами, должен быть жёстким в своих решениях и поступках, при этом великодушен и справедлив к заблудшим. Вечная беда, а может глупость русского человека искренне уверившего в справедливого царя. Николай Павлович Романов имел именно железную волю, а не христианскую зовущую к добродетели и благородству Душу. Из него вышел бы неплохой актёр, пусть правда посредственный, но актёр. Это проявилось, если Вы помните дорогой наш друг, почти сразу по отношению к своему сыну, которого он вывел на холод 15 декабря к войскам, чтобы навсегда вбить в умы гвардии и его, свою волю и силу власти государя над народом, который он называл смердами. Впрочем, дорогая княгиня, если быть до конца честным, мне всегда казалось, что император очень любил сыновей и боготворил их больше чем Россию, как рассказывали наши друзья, он буквально дышал над сыновьями… », но это уже другая история, очевидно одно, как отец, император был образцом добродетели и веры в бога. Что касается судеб людей, для него это был просто спектакль, не более. В столице, в салонах только и говорили о результатах расследования министерством юстиции факта выступления гвардии против власти и о жертвах среди жителей города и гвардии. Так С.Н. Корсаков принеся доклад всемогущему министру, отрапортовал об убитых 14 декабря 1825 года на Сенатской площади четырёх тысяч трёхсот одного человека, из них две тысячи ста одного нижних чинов гвардии, девятнадцати офицеров и одного генерала. Среди жителей города пострадали от ружейной стрельбы и залпов артиллерии; черни две тысячи сто пятьдесят один человек и малолетних двадцать девять человек, тяжко раненых пятнадцать человек, легко сорок восемь. После минутной паузы, последовала ругань и угрозы в адрес составителя рапорта. " Я не могу предоставить такие цифры императору" и перечеркнув доклад, сверху написал другие цифры : Убито -1271," черни " - 903 человека оставалось, малолетних - 19.  У общества, было много вопросов к власти, но та, почти  всё старательно  скрывала и всем приходилось только гадать и предполагать об истинном положение дел. Сокрытие фактов, при любой гражданской или церковной власти, явление обычное, и  поэтому историки привыкли к этим фактам относиться с большой осторожностью. Как говорил впоследствии, штабс-капитан,  князь Дмитрий Александрович:
« Гвардия не создана для интриг, Сражение, после которого приходиться отступать, по правилам считается проигранным, но не нами господа — Я делаю историю России, а вам потомки за неё отвечать, и вы обязаны охранить Свободу, как  и  Русскую Землю! Разобраться бы потомкам в той ситуации, что была в начале века в России, почему дворяне приняли то решение, которое свершили. Им было трудно. Мы жили не лозунгами, а делами, и если смогли помочь крестьянам и отечеству нашему, пусть только на один шаг к свободе, то благодарим за это русского нашего Бога ».
Князь, перебирая события своего заключения, особо отмечал в письмах к матушке, княгини Ольге Мироновне, такой случай, случай такой не вероятный, что он сомневался, не видение ли с ним было. Косвенно это находит подтверждение в письме к Лунину: «…Посещение императором Николаем I, каземата крепости, произошла в конце декабря 1825 года, надо отдать должное новому императору Николаю первому, он захотел самолично узнать у главного вершителя декабрьского восстания князя Щепин-Ростовского, все обстоятельства дела и событий на Сенатской и в полку. Это был поступок, как мне показалось достойным дворянина. Он желал знать причину побудившего дворян, боевых офицеров, поднять штандарты на самого императора, основу власти. Он, по совету вдовствующей императрицы (с его слов) и предпринял попытку познать суть поступков офицеров гвардии, солдат мучеников, героев войны с Наполеоном, переговорив об этом с заключёнными гвардейцами, и не только со мною. И хотя беседы - допроса не получилась, это было видно по его нервному разговору и вспотевшему лбу, уж слишком дерзновенно вели себя потомки Рюрика Великого и Святого Владимира, но одно император понял ясно и наверняка, таких дворян надо уничтожать, ибо они опасны для власти императора и государства. В его стеклянных, мёртвых, выпуклых глазах я впервые увидел жестокость властителя и палача, приближающуюся к нашим ногам, сердцу, смерть. Князь вспомнил рассказы старых солдат охраны, несших дворцовую службу в Зимнем Дворце и не единожды видевших мерзкие поступки подрастающего императора, с детства, презирающего всех и вся, издевавшегося над  офицерами на парадах, над солдатами нёсшими охрану, и очень часто над слугами. Один из генералов,    ( Сукин) не выдержав больше  унижений, однажды, в кругу друзей, сказал: « - Мелкие щенки громко пищат, имея в виду привычку будущего владыки России, кричать на всех, даже на своего верного воспитателя - продолжая в отчаинье свою речь - и когда они вырастают, то получаются отличные     суки, готовые мстить и кусать всякого, кто угрожает посягнуть на его власть и будку. (как в последствии оказалось, трон. Примечание  Дмитрия  Александровича. Дневник № 9.).  «— Казни и ссылки дворян и  многих других  участников восстания успокоили испуганную остроумием дьявольскую душу Николая первого. Кровь, как святая вода, волнует и  пугает грешников, чем больше грехов у власти в её кипящей ненависти к народу, тем  они ближе к Храму и Богу. И тем и другим выгодны грехи…» – из воспоминаний декабриста, Князя Щепин - Ростовского Дмитрия Александровича. Петровский острог. 1835 год.
 А вот, что рассказывал и отмечал (1826, 1835 и с исправлениями и дополнениями 1856 года, все мы знаем, чем ближе смерть, тем откровеннее становится человек.) в своих воспоминаниях один из офицеров дворцовой охраны.  Мы в начале сомневались стоит ли вписывать столь незначительный эпизод в тему нашей истории, но товарищи по исследованию (параллельно) истории Петро-Павловской тюрьмы, просили меня включить его в наш "доклад". Он, тогда молодой ещё ординарец, и только-только начинавший свою многолетнюю карьеру, прибывший в Петропавловскую крепость с особым поручением и  совершенно случайно оказавшегося свидетелем странного случая в коридорах тюремного здания Петропавловской крепости, лютой зимой 1825 года. Вот его рассказ, рассказ человека явно незнакомого с новыми порядками в тюрьмах и государственными заключёнными:
«- Однажды, поздним декабрьским вечером 1825 года, я был отправлен начальством с поручением к  коменданту Сукину, в Петропавловскую крепость. Выполнив поручение довольно быстро и уже собравшись было возвращаться в город, мой старый товарищ служивший в тех местах и нёсший там караульную службу в хорошей должности, предложил мне осмотреть тюрьму и её казематы, разумеется, в пределах его компетенции, благо я был уже свободен и на завтрашние трое суток был волен от службы. Мне стало любопытно, когда ещё представится такой удобный случай в жизни, увидеть государственных преступников лицом к лицу. Обойдя каменные казематы, мы спустились к старым, деревянным постройкам крепости, Алексеевскому равелину. Пройдя довольно длинный коридор, мы остановились прямо у входной, промежуточной двери, ведущей к камерам государственных преступников. Одна из дверей оказалась приоткрытой, а возле неё суетилась охрана в количестве трёх человек охраны тюрьмы и трёх офицеров, очень мне хорошо знакомых, чтобы не признать в них адъютантов императора. Мой друг оторопел, но быстро собравшись с духом, он ведь выполнял свои прямые обязанности дежурного офицера (коменданта), прошёл к ним, оставив приоткрытой дверь, за которой остался я, и мне было прекрасно слышно о чём, в полной тишине,  негромко, словно старые друзья разговаривали в камере "почётные" гости заключённого. Однако, чрез минуту, к князю (Щепину-Ростовскому, как позже я выяснил) в их камеру, пожаловал странный посетитель. Вошедший был высокого роста, довольно крупного телосложения, широкоплечий как мне показалось, но сие плохо можно было определить по причине того что он был плотно укутан в тёмный плащ на меху, который явно был ему узок и мал, на голову был накинут капюшон, низко сдвинутый на лоб и глаза что скрывало полностью его образ ото всех. Визит для  преступника  как мне показалось, был и оказался совершенно неожиданным, и наверное некстати для него, так как он явно готовился к отдыху на уже разложенной им  железной койке... Гость, плотно укутанный в меховой плащ или шинель, в мерцании факелов трудно было разобрать оное, присел на единственную скамью в камере, и поставив свечу так, чтобы свет от неё падал на заключённого, а сам в это время находился в тени. (всё это я привожу и со слов мною услышанных лично, и из разговоров офицеров охраны и старого служки лакея). При разговоре присутствовали один из лакеев, и офицер измайловского полка, остальных сопровождавших императора, генерала и двух офицеров охраны он приказал удалиться и обождать его с наружи в коридоре. Разговор проходил в начале тихо, но вскоре перешёл на чрезвычайно повышенные тона, впрочем, для тайного гостя это было, как мне почудилось, обычным делом. Итак, речь шла о восстании, о том, кто принимал и какое участие обошлось в нём, кто первым приказал вывести роты из казарм и многое другое. Речь шла даже о личном, семье и доброжелателях их.(о чём, как мы знаем, князь уже говорил на первом допросе ещё во дворце, куда его первым и доставили - автор). Но вдруг по манере разговора и по тому, как вокруг гостя суетилась охрана, заключённый (князь) вдруг понял, что перед ним Николай I, хотя тот и стоял скрытый темнотой полумрака от светильника принесённый служкой. Минута молчания, очевидно, всем нам показалась вечностью, но князь довольно быстро овладел собою и продолжал, как ни в чём ни бывало разговор. Отвечаю на ваш вопрос государь о мыслях: " - Если-бы я навязывал свои мысли личному составу нижних чинов, и своё понимание жизни обществу, меня-бы просто напросто давно казнили, отразив на могильной плите листья Аканфа, ибо соглядаев в гвардии, как тараканов в этой камере. Я бы никогда-бы не посягал на имперскую власть, ибо я жизнью ответил-бы за сие преступление любому посмевшему посягнуть на неё. Я однозначно за русское самодержавие в России, но под контролем народа и не иначе. Я был и есть предан Отечеству и императору, но опять же за справедливость их в отношении к своему дворянству и народу, свободному от гнёта помещиков и власти. За это, ещё в прошлом пострадали Плещеевы, по моему в 1702 году, верные до смерти престолу российскому..." Где-то наверное после часовой беседы, император, а это как оказалось был он, (как предположил в изумлении  я - записи вымараны, но с трудом читаемы -автор), начал задавать вопросы о семье князя, о его родителях, наследниках, о приёмном брате Николае. И только когда властитель заговорил о наследстве семьи князей Щепиных - Ростовских, князь понял причину прихода императора и сразу замкнулся. Очевидно беседа, перестала интересовать его и, в конце концов, он вовсе замолчал. Обиженный император встал и прошёлся по узкой камере, потом посмотрев на её обитателя, громко сплюнул и молча вышел из камеры, при этом грохнув массивной дубовой дверью так, что мы все омертвели от страха, боясь нового приступа гнева, ибо все познали, в каком безумии временами бывал Николай Павлович. Но к счастью или нет, всё обошлось. Император грубо и смачно, по мужицки выругался, и чрез силу улыбаясь, взяв себя в руки, уже миролюбиво добавил, сказав  своей особой охране, чтобы они особо стерегли преступника, но не трогали и оберегали поведение князя от непредвиденных проступков. Да  и улучшите для него питание, травки, лука, зелени для него, а то выглядит как покойник на празднике чертей... Да-да, остановившись и глядя на железную дверь камеры, повторил, улучшите для него питание и приведите к ему срочно лекаря. Очевидно император разглядел ранения князя и его измученный, уставший вид и расстройства его речи из-за разбитых и опухших кровавых губ. Впрочем более вопросов об этом он не задавал. Всё это произошло довольно быстро, как в тумане, так необычна было ситуация для нас, для князя, а скорее всего и для самого императора, окончательно уверовавшего в то (судя по его дальнейшим поступкам и указам), что с этим народом нужно говорить не словами, а только эшафотом и казнями. Я мой друг ни за тех, ни за других. Вообще же я считаю, что дворянин не смеет поднимать руку на подвластных ему людей, подданных, иначе в глазах народа ты всего лишь зверь, а не господин. И поверь, при случае, нам ещё отольются слёзы народа и яростью гнева власти, громом небесным и карой господней...».       
 В нескольких письмах к матушке, княгине Ольге Мироновне, декабрист также описывал этот необычный случай, произошедший с ним. И если до визита Николая первого, князя унижали и даже несколько раз избили, то после этого случая, его оставили в покое на две недели. Однако 15 января  1826 года князя вызвали вновь на допрос, на очную ставку с Пущиным (тот был арестован 16 декабря 1825 года) и, при этом ему предъявили его письменные  показания. Генерал Толь К.Ф. сразу после допроса Пущина, попросил его увести, его же показания предъявили Князю Щепин-Ростовскому  Дмитрию Александровичу, как «уважительно» назвал его генерал. Князь внимательно ознакомился, прочитав дважды, с показаниями своего товарища. Ответ был довольно резок и короток, и что необычно для штабс-капитана, очень жёсткий для присутствующих и судей:
«… — Вы же знаете генерал, что все эти показания ложь, и я поражён Вашей неосведомлённостью, ведь я знал Пущина очень хорошо, тем более его почерк мне хорошо известен, и я искренне не понимаю, вам - то зачем пачкаться, марать свои руки в этих дворцовых играх? Вы же, как стратег, отлично понимаете, что ещё одна такая "победа" Романовых....и им, имперству в России конец. Вы боевой офицер и мне стыдно за Вас. Не опускайтесь до уровня шиберов наживающихся на военных заказах. Будьте благородны, хотя-бы как оговорённые доносами Трухановы, испытавшие в Метехской тюрьме Тифлиса унижения за доносы  их ненавидящих сограждан на царя батюшку. Соизвольте меня уважать, вы служили в военной службе и знаете, что означает для офицера его долг перед отчизной. Тут, как я думаю, для вашего понимания мало причин, уважаемый, у вас нет  обязанностей и чести быти отцом перед народом! Изучите хотя бы  дело Фёдора Семёнова (1794-1860) о созвездиях небесных, или талантливого богослова Дроздова В.М. (1782-1867), и Вы изволите поверить в небеса обетованные…, а мы господа сейчас переселяем историю Отечества в будущее... Как сие в своё время сделала основательница девичьего Свияжскаго Рождественского монастыря, отмеченная богоугодными замыслами и делами, настоятельница и служительница Серафима Михайловна Одоевская дочь благородного Князя Одоевского Михаила Семёновича, в монашестве Мария. И хотя сие было очень давно в 1655 году, но все благородные дворяне и сам народ молится за неё и ея благие, и добрые дела до сих пор. Именно такие люди делают историю России бездонной и вечной...» Генерал смотрел на князя и улыбался, высокомерно и нагло, взгляд его был самоуверен, как взгляд  палача  смотрящего на свою жертву, знающего о своей безнаказанности и превосходстве в данном деле, в данный час.        В душе, он искренне понимал бунтовщика, его чистую душу, но здесь не церковь, а служебная необходимость, да и  перед каждым честным человеком свои правила, для одних Отечество святыня, для других,  император и служебная преданность.     - Позвольте Дмитрий Александрович напомнить Вам, Вы дворянин! Всё это голубчик болтовня  и  демагогия! Не мудрено, Вам молодому, подающие огромные надежды на карьеру офицера, запутаться в хитросплетениях  политики и дворцовых интриг. Вас,  дорогой друг использовали - генерал сморкнулся в кулак, и с омерзением швырнул содержимое под ноги князя, выражая этим презрение и непонимание в его упорстве, и продолжил с издёвкой – как, извините за грубость, носовой платок, как пушечное мясо. Знаете, лично мне, как и многих кого я знаю, от слова что-то построить новое в России, мне становиться страшно! Я понимаю, что как Вы говорите, дай бог памяти: «- Бедность и нищета в России пустили такие глубокие корни, что их нужно крайне глубоко перепахивать, а  при возможности даже вырывать…», при этом я с пониманием отношусь к вашему выбору, ибо действительно, бедность граждан, крайне опасна для государства. Но, Вы забываете, что Вы живёте в России. Вы что, искренне верите что ваши поступки способны что-либо изменить? Упыри-то останутся. Ведь это ваши слова, или я что-то путаю мой дорогой капитан? И вот, Вы теперь здесь! Счастье ваше, что Ваш батюшка умер, а то, узнав о Ваших интересах, планах и подвигах, он повесился бы. Вы бы о матери подумали любезный князь, как мне доложили, к стати ваши же товарищи, княгиня-матушка прикована к постели по своей болезни! Очнитесь! Куда Вы катитесь, впрочем, уже скатились и я, Вам помочь вряд ли способен, но я знавал ваших братьев! Они боевые офицеры, воевали, имеют награды! Да и о ваших благородных побегах на войну, в действующую армию наслышан, сам сбегал молодым в  армию Суворова. Тогда были свои понятия о чести! Не знаю в курсе ли Вы князь, но государь Вами очень не доволен, Вам грозит смерть! Да господи, мучительная и позорная смерть! – вскричал Толь – четвертование, чёрт возьми! Что с Вами? Сейчас  время другое, императора Александра нет! Это он, вам подобных Семёновцев, толпою в Сибирь, вас же всех в петлю, на плаху без всякой жалости, террор спасёт Россию! Я не намерен перемывать перед Вами человеческие косточки, очнитесь! Какая к чёрту свобода, даже, да простит меня Бог! У Бога все рабы, рабы божьи! Поймите, нет возможности одним словом Бог, измерить состояние государств, и народностей и веры. Состояние человека, миросистемы, ещё не дошла до отправной точки и до кризиса монархии, общества. Ни в Европе, ни в России. Я, помню  разговаривал ещё с императором Александром о вашем Обществе. Тогда, наш почивший монарх, Император  Александр, не желал  разбирательств, и вам, и вашим товарищам смерти, но времена меняются. Думайте и ещё раз думайте, до глубокого размышления у вас есть ещё время. И прошу! Пожалейте своих  родных в конце-концов, вашу Оленьку Корф! Наслышан о ваших проблемах с  её семьёй. Печально. Арестант, долго и терпеливо слушавший речь  уважаемого им генерала,  не выдержав  столь явных оскорблений и хитро сплетённых намёков генерала, хитрого и мудрого царедворца  зарабатывающего на процессе  новые должности,  в гневе  воскликнул:               
  — Не я, генерал дерзил и разбой начинал, не я бил шомполами наотмашь солдат Семёновской и Московских полков гвардии и вешал крестьян за воровство, и всё только из-за того, что они воровали кусок хлеба у помещика из-за голода! С меня довольно, предаю Вас генерал вашей совести! Семёновцы вспомните о них! Царь испугался скандала, и он отверг сей факт истории. С чего всё начиналось? И дозвольте Вам заметить любезный, дворянин никогда не поднимет руку на своего императора! А я присягал императору Константину Павловичу, дворянин присягает только раз. Дворяне   стали для императоров  пушечным мясом, а Россия, как средство сумасбродства и воли  для своих интересов, и это может для России плохо отозваться, и это печально генерал. Вы слуги, а гвардия честь и защита отечества. Для меня  же  в этом мире теперь  только один царь, царь небесный, и он не подкупен. Так- то генерал, и не мне Вас учить уму разуму! Мы с Вами дворяне, но Вы служите Императору, а я своему отечеству, России матушке. В древности жил  сирийский царь Авгарий V, за свои грехи и невоздержанность в любовных утехах и кровавых казнях своих соплеменников, он заболел страшной болезней, проказой. Каких только врачей и целителей он не призывал ко двору, никто и ничто не могло ему помочь. Тут один из знахарей уже приговорённый к смерти, сказал ему, я не могу тебе помочь, но есть такой  человек Христос, он Бог и может всё, пошли за ним, и если он решит спасти тебя, то он спасёт, но ты великий грешник и тебе придётся его убедить, а как сам придумай. Царь долго думал, почти год, но ничего не мог придумать, и послал он тогда честное покаянное письмо Христу, с великой просьбой помочь ему. Его преданный секретарь, присланный царём, не смог уговорить Христа, чтобы тот прибыл к царю, но сжалившись над грешником, тот отослал ему свой образ – Урбуз  на льняном полотенце. Через месяц вернулся к царю его друг,  секретарь, с образом Христа. Спустя месяц, царь,  читавший каждую ночь молитвы,  полностью вылечился. И возрадовался он и посвятил всю свою оставшуюся жизнь праведным делам, а в царстве своём принял Христианскую  религию, завещав и потомкам своим веровать и молиться за Христа-Бога. К чему я это генерал рассказываю вам, к тому, что мы русские дворяне, верим в Христа нашего спасителя, без всяких доказательств, всею душою и сердцем нашим - уже тише произнёс измученный допросом офицер. Более двух месяцев, князя Дмитрия Александровича Щепин-Ростовского, больше не трогали и не допрашивали, до самой Пасхи 18 апреля 1826 года. Там вновь краткий допрос, и только 12 мая князя вновь вызвали на очную ставку с Михаилом Бестужевым. Но результат был слабый, князь стоял на своём, что он защищал нового императора Константина Павловича Романова, и присягал ему, как и Николай Павлович Романов, что было истинной правдой. В ни каких конечно организациях князь не состоял, что было также истинной правдой, и это знали и подтверждали все его  товарищи. Сам же М. Бестужев подтвердил показания штабс-капитана князя Щепин - Ростовского Д.А. И судьи, следственная комиссия смирилась с данным фактом, правда нехотя  и неохотно, но делать было нечего, факт  есть факт... Единственной отрадой у князя в тюрьме, стали письма матушки, и стихи, присылаемые ею, Фёдора Алексеевича Козловского,  морского офицера, погибшего в Чесменском бою, в ночь на 24 июня 1770 года. Он был дальним родственником, по бабке матушки, князей ростовских и большой их друг. Талантливый поэт. Он, как известно, был сыном   сенатора, генерал – поручика  Алексея Семёновича  Козловского, его седьмым  сыном. Его стихи отвлекали  заключённого от тяжких и однообразных, нудных будней тюремной жизни, как и встречи со священником Сергием, в  миру, Сергеем Колосовым, с которым у него наладились хорошие и добрые отношения. С. Колосов, даже помогал князю, и несколько раз передавал письма матушки княгини Ольги Мироновны. В них она обычно сообщала    последние новости, в частности и беспокойство В. Филатова о судьбе князя. Тот в свою бытность,  уже      будучи предводителем дворянства Ярославской губернии, давал князю Дмитрию Александровичу  препроводительное письмо в столицу на прохождение воинской службы. Его дважды вызывали в столицу по этому поводу, но пока никаких обвинений ему не было предъявлено. Филатов жёстко упрекал князя в неблагодарности и сожалел, что князь не разобрался в том, что происходило в России. "... Преданность императорскому дому конечно дело благое и достойное для всякого дворянина, но в  конце-концов должна же быть и голова, чтобы разбираться в дворцовых играх царедворцев и семьи Романовых, особо в странной и "неожиданной", убийственной болезни императора...." И в следующем послании Филатов писал: " - Кажется что уже вся Россия понимала, что Великий князь Константин Павлович не мог стать императором, в силу ряда обстоятельств и своей неблагоприятной и необдуманной, скороспелой для Романовых «женитьбы» на польке.... А Вы князь, как щенок тянущийся к титьке, не понимая что мать-то уже чужая... просто кормилица-несушка и не более того... Неразумно сие..."
 Также матушка писала и о молодых дворянах, которые порывались встать на защиту князя и его товарищей. Письма стали передаваться с большими трудностями, после ареста их преданного охранника, солдата и доброго человека рядового Алексея Рыбоконенко, так помогавшего заключённым, в передаче писем от родных. Князь переживал за рядового, тому теперь грозил суд и наказание шпицрутенами сквозь строй, и если повезёт тому выжить, то и отправка на вечную каторгу. Поймали солдата охраны из-за доноса его сослуживца, позавидовавшему, что тот получил монету серебром за записки, переданные И. Штенгельму, и князю, а ведь у солдата была большая семья и больная матушка, отец инвалид войны, с Наполеоном. Несчастной матери, Княгине Ольге Мироновне приходилось сдерживать благородные порывы ярославской губернской, дворянской молодёжи, во избежание для них, и для их семей, уголовного преследования и нежелательных последствий от власти. Они помогали ей во всём, поддерживая княгиню морально и деньгами, даже дети губернатора передавали для заключённых тёплые вещи и продукты, а также письма заключённым. После этих писем, князь как бы молодел и становился, если можно так сказать, самым счастливейшим человеком. Тем более, что 30 апреля после распоряжения властей с князя сняли кандалы. Так потихоньку и проходили дни, недели и месяцы заключения, жизнь брала своё. Состояние поведения многих тюремщиков изменилось. Все уже понимали, что дело о восстании пришло к своему полному завершению, и больше не нужно было надзирателям и охране притворяться быть зверьми, некоторые даже жалели преступников и сочувствовали им. Передачи стали чаще и даже переписка с родственниками стала, правда всё же тайная, но постоянная. Особенно хорошо помогали сторожа Шибаев и Трофимов, как вспоминал с благодарностью о них Дмитрий Александрович. В один из дней, в феврале двадцать шестого года, они сообщили о Горбачевском, его положение и настроение были ужасны. Шибаев рассказывал, что он морально полностью сломлен и даёт показания в таком состоянии, будто совершенно  сошёл с ума, будто он постоянно находится  в горячке и это подозрительно и очень странно. Такое впечатление буд-то он под воздействием каких-то лекарств и опоен чем-то, речь и письмо его часто  бессвязны и скоротечны. Он, то требует бумаги среди ночи для дачи показаний, то написав оные и отдав следствию, требует их вернуть, говоря, что оговорил всех и вся по незнанию оных. Был даже такой случай, о чём скрепя сердцем, рассказал священник Колосов, при посещении им князя Дмитрия Александровича.   Возмущению и невероятности, и не правдоподобию рассказа Шибаева все были поражены, если-бы это говорил кто-то другой, а не старый  и хороший наш знакомый:         
  « … О том, что Горбачевский в тяжелейшей горячке и  депрессии знали все, и начальство в первую очередь, ибо ему докладывают о происходящем в первую очередь, зная о сем казусе происходящего от  установке сего решения самого императора Николая Павловича. И всё -таки, что он готов на самоубийство, этого не ожидали. Сегодня ночью – рассказывал он – меня пригласили в камеру Горбачевского, того только вынули из петли  и успели откачать. Лежал он на скамье и тяжело дышал, то плакал, то смеялся. Думали не отойдёт. Врач растерян, и только пожимал плечами, удивляясь его живучести и  везению, явно с благоволения всевышнего, такой ещё нас переживёт, сказал он.  Когда все вышли, я остался с ним один на один. Он исповедался и умолял не говорить об этом происшествии ни кому. Я пообещал, и сдержу своё слово, так как, зная Горбачевского ещё с детства, я видел, что этот человек стал сильнее и более на глупости не способен... ». По какой же причине,  другие товарищи и чины смолчали, мы точно тогда  не знали, очевидно, комендант крепости Сукин, боясь последствий, так как добровольные показания на товарищей Горбачевского были очень, для сей фамилии и должности важны, и его вполне оберегали. По распоряжению коменданта,  даже питание иным  улучшили, старательно избегая осложнений, и скорее  по этой причине думаю все смолчали. Да и всех, кто участвовал при этом, скоро перевели или уволили, приняв  их скорые отставки..."
 Как вспоминал князь с товарищами, даже много позже, уже в Петровской тюрьме, будучи там,  в почёте и благоволии  товарищей, при его причине написания им истории восстания, он не упоминал сей случай, а князь смолчал, не желая минутной слабостью  человека, ли шний растерзать его душу.  Когда же  пришла весна 1826 года, в воздухе появилась свежесть и призрак надежды на лучший исход    дела.  Но, всё пошло прахом,  так как сам   император, лично, как в тиши дворцовых лабиринтов за стенами крепости говорили особо приближённые к нему лица, он и суд, как бесчувственная машина, решали безжалостно судьбы заключённых " Жезл Якова " определил и чётко указал путь судьбы декабристов, её координаты. Князь мужественно взял все рифы испытаний, приготовленные ему властью и судьбой. Вольная птица-синица клетки не любит, пришло время ожидания расплатиться с властью в полной мере.
«- Живую плоть дворянина, Царь Николай Романов Окаянный, разменял на золотую монету бесчестия…»
- сказал Дмитрий Александрович в письме к матушке 15 июля 1826 года. Когда, наконец- то состоялся суд.  Князя осудили по первому разряду, по конфирмации, 10 июля 1826 года, он прямо вздохнул с облегчением. Всё закончилось, неизвестности более не было, впереди была смертная казнь, и хотя, это известие не из приятных, но всё-таки  стала хоть какая-то определённость в его положении,  он выстоял. Но и это было не всё, казнь, благодаря многочисленным хлопотам матушки князя, Княгини Ольги Мироновны и родни,  срочно заменили на каторгу, и уже восьмого августа двадцать шестого года заключённого направили в крепость Свартгольм, а через десять месяцев ( 21.06.1827г.)в Сибирь, в Читинский острог, а в 1830 году в Петровский острог. Но это будет уже много  позже, а сейчас было ожидание смерти, где сердце и воля заключённого  сжаты в кулак, как крепкий морской узел. Из воспоминаний декабриста:  « - Наши  дневники, были  ( вынуждено. Кн. Дмитрий Александрович.  Автор.) матушкой сожжены,  и хотя, мною были написаны другие воспоминания о тех событиях, (уже позже)…но они были уже другого восприятия, восприятия размышлений уже познанного…».  Но в них, как признаётся сам Дмитрий Александрович, были уже более осмысленные строки, со ориентированные на «вдруг прочтение» цензурой, и это уже, хотя мы прекрасно понимаем его заботу о семье, печально, но сопоставляя выдержки из писем и более поздних записей в дорожных тетрадях, получаются такие выводы, сделанные нами, и мы берём на себя смелость явить их читателю спустя почти  два столетия. Само же, окончательное решение о долге и чести  дворян, в этих описаниях событий  и поступках, мы мой читатель, делать с высот современного прочтения истории, делать, как мы понимаем,  не имеем  никакого правового, да и  морального права. И если читатель согласен с этим, как нам видится честным  выбором справедливого решения, то мы продолжим наше трудное повествование о судьбах народа и дворян  XIX  века, такого противоречивого  и  неосознанного ещё историками верно. Одно дело прославлять императоров, благо это сейчас выгодно всем, и историкам, и властям, и политикам, да и в какой-то мере и народу, пытающемуся  на фоне возрождающейся церкви, и истории государства российского, хоть как-то возвысить и себя, изменив своей памяти. Народ, битый, униженный, искалеченный  столетиями, веками  этими  самыми царями, императорами, вновь освящает своих палачей. «-… Я не спал тогда всю ночь и думал, правильно ли поступил, что был так предан  великому князю Константину Павловичу. Мысли путались, голова гудела, как колокол и в разгорячённой голове  возрождались образы восстания, лики павших моих гвардейцев. Мученик Милорадович, оскорбивший Гвардию своим необдуманным хамством, но зная его не понаслышке, а по рассказам боевых его друзей, прошедших с ним огненные вёрсты войн, как героя, я теперь  понимаю, что  это был  вынужденный спектакль пред властью и императором Николаем Павловичем. И роковой выстрел благородного и гордого Каховского, нервозного в этот день и свершившего не достойного для дворянина, убийство генерала. Как такое могло случиться с ним, с генералом Милорадовичем, кричавшим солдатам и офицерам оскорбления, как пьяный смерд, и это боевым частям Гвардии, уничтожившим власть диктатора Наполеона. Психика людей меняется и резко становиться яростной, не предсказуемой, если их пытаются  унижать  и оскорбить. Появилось совершенно  обратное  чувство, чувство самоуважения, впервые рабство уходило в прошлое. Из-за хамства и высокомерия одних, ненависть и злоба перекладывается на власть, и в первую очередь на императора, в России взрос корень гнева и ненависти к самодержавию, а это опасно для отечества и Романовым. Если гнев дворян выплеснулся в столице империи, то, что можно будет ожидать в провинции, там всё сложнее, горят помещичьи усадьбы, убивают дворян. Перед глазами встал как вечный укор, образ полковника Булатова А. М. Боевой офицер, награждённый за подвиги, покончил с собою для того, чтобы муки и издевательства над ним и его товарищами заключёнными, тюремные власти прекратили. Он, старый друг нашей семьи, моих матушки Ольги Мироновны и батюшки Александра Ивановича, словно укорял меня, нет не за то, что я сделал, а за то, что не сумел сохранить жизни таких прекрасных людей, солдат и офицеров, многие из которых были, и не раз в гостях у нас в Иванково. И очевидно всю жизнь, впрочем, осталось чуть  мне носить сей тяжкий крест…». Описывая своё состояние в тот день, декабрист всё время говорит о странных ощущениях и видениях, и это не странно, если на это смотреть глазами врача. Я советовался с одним из наркологов, не говоря о ком, идёт речь, но описывая признаки и ощущения декабристов. При этом записи и стихи описывают всё время ощущение смерти и безысходности. В более поздних записях этого нет, пропала обречённость. Странна и смерть полковника Булатова, внезапно  покончившего с собою, страшной смертью бросившись головою о стену! Боевой офицер, прошедший не одну битву! Никогда, не говоривший о смерти путём самоубийства, а наоборот писавший в своих записках о желании жить и продолжать бороться за Свободу народов России, даже на каторге, и такая неугодная Богу смерть? Родные Булатова, как и другие, пытались изучить все эти поступки, но власть это всё сваливала на упадок духа заключённых и их психическое недомогание, под воздействием их преступлений. От всех этих видений, князь боялся сойти с ума, как потом в разговорах уже в Петровске, декабристы выказали предположения, что их всё- же наверное опаивали чем-то специально. Проснулся князь поздно и удивительно, но до полудня его никто не побеспокоил. О казни пятерых его товарищей он узнал от охранника. На душе было холодно и противно, пустота давила, мучила своею предрешённостью и обречённостью явного сговора судей. Время будто остановилось, а дальше, уже в начале августа, был Свартгольм и оттуда отправка в Сибирь, но это было гораздо позже, 21 июня двадцать седьмого года, в сырой и пасмурный дождливый, но довольно тёплый день. … Сибирский тракт, дорога, тянущаяся как вечность, почти через всю Россию.  С.-Петербург - Ярославль – Кострома – Вятка – Пермь – Екатеринбург – Тюмень -  Курган – Тобольск – Илым – Омск – Канск – Томск – Красноярск.  Это лишь основной путь, про который ходили слухи в Петропавловской тюрьме, а мы как знаем это только вехи пути, не считая ответвлений в городки и селения Сибири. Этап дался князю нелегко, он тяжко заболел, а по прибытии в Читинский острог свалился в горячке, а тут ещё ранее похолодание, сильные дожди, сырость, от которой негде было спрятаться, она давила на душу каждого из этапированных  « государственных преступников». Их одежда была мокрой и холодной, шедший от неё острый запах пота и пар говорил о многом. Три недели декабрист провалялся словно в небытие, и лишь уход за ним товарищей по несчастью и лекаря уравнял его шансы на жизнь. Князь еле выжил. Вспоминать об этом тяжело, не - то  что жить. Лучше смерть. Он понимал даже палача Чернышева А.И., изменившего пункт процедуры казни, обязывавшего, чтобы приговорённые к смерти были казнены в присутствии их товарищей. Он, человек императора, исполнил свой долг честно и мерзко, на века опозорив имя своё, холуёв  в России никогда не любили. Неожиданная для князя, замена смертной казни на каторгу, тяготила декабриста больше, чем смерть. Когда ты принимаешь смерть ради идеи и ради правды народа, это придаёт силы в последний момент жизни, а каторга это вечность и не видимая медленная смерть. Быть героем на виду, перед всеми товарищами, одно мгновение легче, чем вечные муки испытаний жизнью, их никто не видит и это травит существование осуждённого, это своего рада пытка. Вот так, в жизни рождаются сомнения и страх перед неизвестностью, испытаниями выпавшие на твою долю человек. Святость народа не только в молитвах и проповедях монашеских, а в поступках твоих и их осознания, в единении твоём, твоей души и души Бога. И совершенно неважно, где ты находишься, в монастыре, во дворце или хижине бедного крестьянина. Россия она везде, от моря до моря, как и душа русская, необъятная в понимании разума и неподдающаяся никаким расчётам и схемам европейским." Могущий, да выполнит "- говорил Великий князь Святой Владимир, теперь и князь Щепин-Ростовский в полной мере осознал подлинность и могущество этого изречения своего предка..."  — Жить, не для того чтобы выжить, а для того чтобы творить и созидать полезное для отечества нашего, чтобы передать своим, твоим читатель потомкам правду о нашей жизни и тех событиях, в которых мы участвовали, и чтобы последние слова сказанные тобой в твоей грешной, или праведной жизни, осветили путь идущим за тобой, и чтобы эта правда ослепила врагов твоих и твоей Земли Русской..." - тихо шептал в камере свои молитвы узник, стоя на коленях перед иконкой Святого Димитрия Ростовского, покровителя Ростовских Князей. В крохотном окошке камеры появлялись блики утреннего солнца, медленно всплывающего над грешным миром благого  отечества.

снимок Княгини Щепиной-Ростовской О. 2014 год. Ленинград.
Камера одиночка Петро-Павловской крепости-тюрьмы.
            
                ---------------------------------«»---------------------------