Солёный урок. Приключения Никиты и Горыныча в Море

Надеюсь, что мою повесть прочитают не только знатоки парусного спорта. Поэтому в конце её – в главе «Примечания» –  я перевёл специ-фические яхтенные термины на «сухопутный» язык.

Начало

«В тёплом чреве яхты, вечно беременном странствиями, мягко стукнуло, завозилось, и на свет Божий появился сонный Никита.
 
За спиной Никиты, там, куда правил Горыныч, вставало солнце, и на его фоне Никита казался ожившим сгустком света, от которого ис-ходит золотистое сияние…»
Что-то я не с той стороны начал! Так будет в конце плавания. Зачем же наоборот рассказывать? Это неправильно. Во всём должен быть поря-док. Потому что порядок освобождает мысль.
 
Итак, вот с чего началось путешествие:
«Мысль пойти с Никитой в Море возникла у Горыныча, когда Ни-кита упал на холме…»
Опять не туда гребу… Кто такой Никита,и причём здесь сказочный змей? Надо же объяснить. В Море с кем попадя не ходят.
 
Давненько я сам в Море не хаживал. Вот и сделался суетливым.
Со времён, когда корабли были деревянными, а люди – железными, на каждом судне штурман вёл вахтенный журнал. Многие яхтсмены сле-дуют этой традиции.

В наше время вахтенный журнал – документ строгой отчётности. Штурманы заполняют его, следуя правилу: что вижу – то пишу… Но яхта – не боевой корабль и не торговое судно. Вахтенный журнал яхтсмена – это, скорее, дневник путешественника.

Листаю свой старый вахтенный журнал. Как дивно пахнет толстая потрёпанная тетрадь! В этом запахе нежность ночного тумана, соль штормовой волны, смолистый дух яхтенного дерева, холод северного ветра, тепло южного, свежесть принесённой с запада грозы и пряный зной востока. И всё пронизано, прогрето и сплавлено жарким солнцем июля.

Я вдыхаю дивный запах, закрываю глаза и вижу бегущую по Морю яхту.

– Привет, Горыныч! – кричит её рулевой.

Я возвращаюсь в те времена, когда был счастлив...

Третье состояние

Вообще-то у Горыныча на земле обычное имя и фамилия. А в Море паспортные данные нужны только для судовой роли – списка экипажа.

В клубе крейсерских яхт у его постоянных членов были прозвища. Никто не знал, когда возникла эта традиция, но её старались не нарушать. В морском деле законы и традиции, как правило, возникают из трагедии и имеют целью безопасность плавания.

В экипажах яхт нередки тёзки по именам и даже фамилиям. Ну и как мгновенно понять, кому из них капитан адресует свою команду, особенно в шторм или когда, не приведи Господь, случается авария? А в прозвищах тёзок нет.

Но у Горыныча была своя версия происхождения этой древнейшей, как он считал, традиции давать морякам прозвища. Горыныч был журналистом и во всём любил ясность.

Вахтенный журнал Горыныча открывался такой записью:

«На вопрос, кого больше, живых или мёртвых, Анахарсис переспросил: “А кем считать плывущих?”

Этот живший в VI веке до нашей эры сын скифского царя был одним из семи великих древнегреческих мудрецов и членом Ареопага – верховного органа управления Греции. А ещё Анахарсис знал толк в мореплавании, потому что много странствовал. Он изобрёл железный двурогий якорь со штоком (сегодня такие якоря называют адмиралтейскими) и усовершенствовал паруса.

С тех пор ощущения человека, идущего под парусами, нисколько не изменились. Вот что происходит с человеком на борту яхты.

В первый день плавания ты возбуждён, деятелен и говорлив. На-строение, чтоб вы лучше поняли, как в первый день долгожданного отпуска. А вечером, когда ложишься спать на тесную яхтенную койку, с тобой происходит первая странность. Ты всё ещё так возбуждён, что берёшь из штурманского шкафчика какую-нибудь книгу о морском – скучном для сухопутного человека – деле. Полистаю, мол, чтобы нагнать сон. Но книга не понадобится. Потому что как лёг – так почти сразу уснул. Будто щёлкнул в тебе таинственный выключатель.

Лучше всего на яхте спится не под одеялом или в спальном мешке, а в спинакере. Этот легчайший парус для попутного ветра лежит на койке белоснежный, пахнущий солнцем и ветром, и ты погружаешься в его складки, как в нежную пену. Я не замерзал в спинакере даже осенью, когда палуба к утру покрывалась инеем.

А на рассвете просыпаешься будто другим человеком. Ты странен даже самому себе глубоким, незыблемым спокойствием, которое вдруг овладело тобой. Всё, что ещё вчера так волновало тебя, – все земные за-боты, отношения, дела – кажется незначительным и даже ненужным. Теперь для тебя важны только ветер, Море, облака и парус. Откуда ве-тер дует и какова его сила. Какой высоты волну он поднял. Что сулит эта плывущая с запада фиолетово-серая туча. И не время ли зарифить грот…

Теперь ты веришь только компасу и карте, веришь своим глазам. И движешься вместе с волнами, ветром, облаками, со всем, что окружает тебя, в едином мощном ритме. Этот ритм абсолютно равнодушен к человеку. Его невозможно изменить по своему желанию. Ему можно только следовать – это единственное, что тебе под силу. Но этот ритм тебя преобразил: ты спокоен почти до равнодушия, ты экономен в движениях, до мельчайших подробностей замечаешь всё, что творится вокруг, и чувства твои обрели остроту, какой никогда не бывает у человека на берегу.

А ещё через пару дней начинаются воспоминания о своей жизни.Они не мешают всё так же остро видеть происходящее вокруг, улавливать и осмысливать малейшие перемены в поведении Моря. Они – эти земные воспоминания – идут как бы вторым планом, очищенные от деталей и нюансов до подлинной их сути. И ты судишь самого себя за всё пережитое. И впервые, быть может, ты недоволен собой, тебе стыдно за по-ступки, которые на земле казались нормальными, и больно от того, что нельзя вернуться в прошлое и всё исправить.

Ты весь во власти совести. На берегу так не бывает, вернее, бывает только у стариков, а ты ведь ещё молод и можешь иногда ради карьеры не услышать голос совести.

После плавания под парусами ты сходишь на берег немного другим человеком. Я встречал среди яхтсменов разных людей: добряков, грубия-нов, прижимистых, отчаянных, зануд, весельчаков и даже пьяниц. Но вот подлые людишки не попадались. Может быть, мне просто повезло…

На берегу человек – один, а в Море – другой. И, значит, там, в Море, у него должно быть другое имя».

Так в своём вахтенном журнале изложил Горыныч собственную вер-сию возникновения традиции награждать яхтсменов прозвищами.

 В армии Горыныч был начальником радиостанции Р-102 «Клюква». А после дембеля три года отплавал радистом на грузовом теплоходе класса река-море. Этот сухогруз носил имя «Горынь». Так называется река, текущая по территориям Белоруссии и Украины.

Свою яхту он тоже назвал «Горынь». Отсюда и прозвище – Горыныч.

Высокий штиль

Каждый журналист, за редким исключением, пытался хотя бы раз в жизни сочинять прозу. Не миновала чаша сия и Горыныча.

В прошлом году, в сентябре, флагман клуба двенадцатиметровый «Алькор» ушёл в Море на гонку крейсерских яхт. В его экипаже рулевым был Горыныч.Свежий ветер с правого борта легко нёс накренившуюся яхту по спокойной – волны ещё не разгулялись –воде. Ночное небо было густо усеяно звёздами. Горыныч засёк на курсе одну из них – самую яркую – и выключил подсветку компаса. Он вёл яхту так, чтобы штаг был в створе этой звезды. И теперь казалось, что яхта летит среди звёзд.

Из рубки высунулся боцман.

– Какая ночь! – хрипло, спросонья, восхитился он. – Охренеть!

– Открылась бездна, звёзд полна,  Звездам – нет счёта, бездне – дна, – неожиданно для себя продекламировал Горыныч.

Его чувства обострились. Смутные, ритмичные, как плавное покачивание яхты, звуки, ещё не обретшие словесную оболочку, клубились в его сознании.
 
– Какая бездна? – удивился боцман.

– Это стих Ломоносова, – ответил Горыныч. – Смени меня на румпеле.

В рубке он включил над штурманским столиком лампу и начал торопливо записывать фразы, которые удивительным образом – складно и сами собой – приходили ему на ум:

«Взял плотник дуб, твёрдый до звона в топоре, и вытесал из него брус. И то был киль его лодки.

Потом взял сосну, напоенную смолистыми соками земли, распилил её на рейки и сложил из них короб, похожий на толстую рыбу. И то был корпус его лодки.

Из упругой древесины спруса склеил плотник длинный столб. И то была мачта его лодки.

Взял белую ткань и сшил полотнища, похожие на крылья морской птицы альбатроса. И то были паруса его лодки.

Взял ещё слиток железа, похожий на огромную плоскую каплю, при-крепил его снизу к дубовому килю и бросил лодку в море.

И поплыла она, и стало на ней всё как извечно на Земле: крылья ло-вили ветер, дерево тянулось к солнцу, а железо влеклось вниз – во тьму и бездну.

И взошёл плотник на свою лодку…»

Свою будущую книгу Горыныч представлял очень смутно. Поэтому записывал всё, что могло бы ему в будущем пригодиться.
 
Утром Горыныч перечитал написанное. И ему не понравился торжественный стиль ночной записи. Ну что ж, при солнечном свете всё – в том числе и мысли – становится ясным и простым.

Однако, поразмыслив, продолжил запись:

«…Думаю, что парусник достоин именно этого, странного для на-шего времени, «высокого штиля». Хотя бы потому, что парус был первым изобретением для использования энергии неживой природы. И всё построенное на этой энергии человеческое могущество вышло из паруса.

Человек вложил в парусное судно свою сущность. Эта гармоничная композиция дерева, железа, канатов и ткани может существовать, по-добно человеку, только на стыке трёх стихий: воды, воздуха и земли. Паруса наполняются ветром, как лёгкие человека…»

Книга

До призыва в армию Горыныч занимался парусным спортом. Он хо-дил рулевым на гоночном швертботе «Летучий голландец» (Flying Dutchman–FD). Эта шестиметровая яхта с экипажем из двух человек – рулевой и шкотовый– считалась самой быстрой среди яхт олимпийского класса. Во всяком случае, на крутых курсах.

Горыныч ушёл в армию кандидатом в мастера спорта. Но потом жизнь сложилась так, что лишь к тридцати годам он смог вернуться к ув-лечению своей юности. К яхтингу вернула Горыныча книга.
 
Он работал в областной газете. Однажды возвращался домой из ко-мандировки в самый дальний райцентр области. До автобуса оставался битый час. Чтобы скоротать ожидание, Горыныч зашёл в книжный магазин рядом с автостанцией. Новые издания его не заинтересовали. А вот на полке с комиссионными томиками увидел книгу, напечатанную в 1951 году. Чёрный коленкоровый корешок с золотым якорем. Серая картонная обложка, на которой золотом же начертано «Русские открытия в Антарктиде». Горыныч купил эту книжку.

В юности, когда ходил под парусом, он интересовался историей мореплавания. Но позже этот интерес угас. И теперь, листая в зале ожидания автостанции свою покупку, Горыныч толком не мог понять, чем привлекла его эта книга. Может, неуместностью нахождения в степном посёлке, от которого до Моря три сотни километров? Или её почтенным возрастом? Старые книги обладают таинственной притягательностью. От них исходит едва уловимый запах, который не удаётся идентифицировать. Наверное, это пахнет время.

Горыныч перелистал страницы книги. Статья о плавании шлюпов «Восток» и «Мирный» в 1819 – 1821 годах, во время которого была открыта Антарктида… Записки участников экспедиции: лейтенанта Лазарева, мичмана Новосильского, профессора Симонова, матроса Киселёва…

Эти последние буквально потрясли Горыныча. За витиеватым назва-нием «Памятник принадлежит матрозу первой статьи Егору Киселёву, находившемуся в дальнем вояже на шлюпе “Восток” под командой ка-питана второго ранга Беллинсгаузена в 1819 – 1820 – 1821 годах» следовали десять страниц коротких заметок. Они написаны очень просто и спокойно. Это дневник мужественного человека, который честно делает свою работу, и любой поворот судьбы воспринимает как должное.
 
Записки Егора Киселёва напомнили Горынычу рассказы Серой Совы –североамериканского индейца, писавшего о том, что любое дело должно быть доведено до конца, во что бы то ни стало. Сборник Серой Совы «Рассказы опустевшей хижины» хранился у Горыныча на полке любимых книг, которые он время от времени перечитывал.

Егор Киселёв был марсовым – в любую погоду он влезал на мачту, чтобы поставить или, наоборот, убрать паруса. Горыныч представил себе, как в качку мотает стоящих на реях матросов, как стынут они на ледяном ветру, как скатывают и увязывают задубевшими рукам обледенелые паруса… И вот после этой тяжкой работы марсовый Егор Киселёв в тесном, сыром и холодном кубрике, при тусклом свете свечного фонаря выводит на бумаге скупые строки:

«М-ца генваря 1820 года
16-го. Была погода, шторм. И тут случилось со шлюпом «Мирным» нещастье: ударился форштевнем обо льдину в туманное время.
18-го. Наловили на ледяном острову руками птиц пендвин штук до 70-ть и которых употребляли в пищу господа и служители, как вареное мясо…

М-ца майя
19-го. Была большая погода и большая качка, и тут случилось вече-ром в восемь часов такой нашёл вал, что едва судно не опрокинулось, и перешёл через судно, и едва не залило, и тут у нас унесло с правой стороны шкафутную сетку и пять свиней, несколько матрозских тулупов, а с нижней палубы было воды по колено, а в трюме до 60-ть дюйм, тут вся команда испугалась и не знала, что делать, и была большая темнота…

М-ца июня
29-го. Пришли ко острову Опаро. На оном острову народу дикого премножество и народ преразбойной, того глядит, где бы гвоздик ук-расть. Тут приехали к нам 22 лодки, одеяния никакого нет, как рыба по воде плавают, так они питаются земляным хлебом, и народ прездоровый собой…
М-ца июля
20-го. Пришли ко острову Мантиму [Матеа], на котором нашли четыре человека диких, прибыло их с острова Анны, а их было 10 человек, 6-ть съедены на оструву на Мантиме, и привезли Отаитскому королю, они не пожелали с нами, и тут их и оставили… 

М-ца августа
30-го. Упал матроз 1-й статьи Филимон Блоков, в 8 часов свалился с бушприта. Ходу было 7 узлов. Спасти невозможно…

М-ца сентября
7-го. Была большая буря, тут у нас разорвало фок-марсиль и грот-марсиль и фок вырвало, не доходя до новой открытой Голландии…

М-ца ноября
28-го. Пришли к полюсу, где страшные ледяные горы и большие сплавные поля, и носит близ полюса, и страшной холод, частые шквалы со снегом. И тут мы лёд кололи для пресной воды, и набили 30-ть бочек льдом, прекрасная вода для варки и чаю и пуншу…

М-ца генваря 1821 года
10-го. Увидели новой остров, который никаким мореходцем не про-свещён, кроме наших двух судов, и остров пребольшой и высокой, кругом его ледяные поля и множество разных птиц, особливо больших альбат-розов…
14-го. Также нашли новый остров, и премножество у сего острова китов…

М-ца февраля
4-го. Сделалась большая погода и качка, тут мы с помпы не сходили и качали день и ночь воду, откачать не можем и клали на гитовы шлюпку…
24-го. Пришли обратно в Португальскую Америку в город Анжинер [Рио-де-Жанейро]»…

Горыныч так зачитался, что едва не опоздал на автобус. В салоне он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Ему казалось, что он снова управляет яхтой, бегущей, покачиваясь, по упругим волнам. Пойманный парусами ветер посвистывает в вантах, и шкоты вздрагивают от его мощных рывков. Ветер швыряет в лицо пригоршни брызг - холодных, пахну-щих солью и сверкающих на солнце. Ощущение было таким сильным, что Горыныч даже провёл рукой по лицу, смахивая эти невидимые брызги…

Дома он достал из кладовки «кису» –продолговатый парусиновый мешок. В таком яхтсмены хранят личные вещи. Горыныч вынул из мешка непромокаемые штаны, куртку с капюшоном и мягкий спасательный жилет.
    
– Ну, вот и дождались, – сказал он. – Пора в море.

Яхта

Для олимпийского класса яхт Горыныч был уже староват. Оставались крейсерские яхты – там возраст не помеха.

– Бери «четка», – посоветовал Горынычу начальник водной станции, двухметровый дядька с редкой фамилией Рок. – Жалко, если такая лодка пропадёт.

Это было в конце восьмидесятых годов XX века. Водная станция обедневшего машиностроительного завода распродавала остатки имущества: десяток гребных прогулочных лодок и две яхты класса «четвертьтонник», построенные в 1973 году на Таллиннской экспериментальной верфи спортивного судостроения. Одного «четка» взял себе Рок – старый яхтенный капитан. А второй, выброшенный из эллинга,купленного каким-то кооперативом под склад, лежал на правом борту за кустами сирени в углу двора.

Горыныч искал яхту для дальних плаваний, которой можно управ-лять в одиночку. «Четвертьтонник» весьма годился для этого. При скромных размерах – длина семь с половиной метров и ширина два с половиной – в рубке этой крейсерской яхты было четыре спальных места, стол, шкаф,рундуки под койками и даже камбуз с маленьким примусом на кар-дане. Деревянная мачта несла два треугольных паруса – грот и стаксель – общей площадью 27 квадратных метров. Стальной киль весом 700 кило-граммов оберегал яхту от опрокидывания в шторм, а небольшая – всего полтора метра – осадка позволяла ходить по мелководью.

Правда, найденный за кустами «четок» выглядел ужасно. Горыныч лезвием складного ножа прощупал все деревянные части яхты. В дубовые киль и шпангоуты, в сосновые рейки бортов и кормы, в комингсы рубки тонкое лезвие входило с трудом. Значит, дерево ещё здоровое. Но почти вся палуба сгнила. И в рубке всё было как после погрома. Мачту отыскали на крыше эллинга, но такелажа не было, а паруса расползались по швам.

Яхта была списана, и её продали Горынычу по цене кубометра дров. Он перевёз «четок» в крейсерский яхт-клуб. Ремонт занял больше года – все выходные и отпуск. Горыныч работал один.

Яхтинг сильно отличается от того, что пишут о нём в глянцевых журналах. Крейсерская яхта, особенно деревянная, требует постоянного ухода. Каждую весну её нужно подготовить к спуску на воду. В вахтенном журнале «Горыни», на форзаце, записан для памяти перечень весенних работ:

«Ошкурить корпус и палубу, отремонтировать повреждённые уча-стки, прошпаклевать и покрасить.

Днище покрыть необрастающей краской.

Ошкурить рубку и мачту, покрыть лаком. Зачистить трюм и по-красить железным суриком.

Отремонтировать бегучий такелаж и паруса.

Проверить электропроводку, освещение рубки и ходовые огни. Проверить, покрасить
и зарядить аккумуляторы.

Проверить сохранность спасательных жилетов и круга.

Привести в порядок компас, секундомер, бинокль, барометр, арео-метр, лоцию,
карты и штурманские принадлежности.

Провести ревизию и пополнить аптечку…».

Я процитировал лишь часть списка. Дальше – длинный перечень того, что ещё надо сделать и чем загрузить яхту после спуска на воду, чтобы можно было отправиться в дальнее плавание.

Из процитированного перечня весенних работ видно, что яхтсмен должен обладать навыками плотника, слесаря, электрика, маляра и даже портного. А ещё, помимо специфического умения управлять парусником, он должен быть штурманом.
Надобны также знания в области гидрологии. Чтобы, как минимум, по цвету воды и движению волн определять подводные препятствия, поскольку яхтсмены не всегда ходят рекомендованными для теплоходов курсами и фарватерами.
 
И очень важно самому прогнозировать погоду. У Горыныча в штур-манском шкафчике лежала папка с перечнем характерных признаков будущей погоды. Были там, кстати, и стихи, сочинённые моряками ещё в те времена, когда каждый был сам себе метеоролог:

Ходят чайки по песку –
Моряку сулят тоску.
И пока не влезут в воду,
Штормовую жди погоду.

Если тучи громоздятся
В виде башен или скал,
Скоро ливнем разразятся,
Налетит жестокий шквал.

Если небо красно с вечера,
Моряку бояться нечего.
Если красно поутру,
Моряку не по нутру.

Если солнце село в воду –
Жди хорошую погоду.
А когда садится в тучу –
Берегись, получишь бучу.

А осенью надо снять мачту с держащими её в вертикальном поло-жении штагом и вантами, разгрузить яхту, вытащить на берег, установить на кильблоки и открыть кингстоны, чтобы в трюме не скапливалась влага. Лучше, конечно, поставить яхту под навес. И чтобы в каждый её закоулок был свободный доступ свежего воздуха. Иначе весной в список обязательных работ придётся добавить замену подгнивших деревянных деталей.

Никита

В середине мая Горыныч наконец-то закончил ремонт и спустил яхту на воду. И теперь каждую субботу утром, если на выходные не было других дел, Горыныч с Никитой отправлялись в яхт-клуб. От их дома до яхт-клуба было шесть километров по набережной Реки. Горыныч бежал, а Никита ехал на складном велосипеде, к багажнику которого была приторочена сумка с едой.
 
Их город раскинулся по обоим берегам большой Реки. А посредине, разделяя Реку на два рукава, находился Остров длиной двенадцать и шириной четыре километра. 

Яхтсмены любили ходить вокруг Острова. Это была хорошая тренировка. Рельеф острова – отвесные скалы, пологие холмы, лощины, плоская степь и песчаные пляжи – влиял на характер, силу и направление ветра. За островную «кругосветку», особенно в свежую погоду, приходилось раз двадцать менять курс и перенастраивать паруса. И редко кто решался при встречном ветре пройти вдоль северной оконечности Острова через узкую щель между подводными скалами, которые таинственно и грозно виднелись сквозь толщу воды.

Горыныч с Никитой ходили вокруг Острова. Горыныч привыкал к особенностям новой для себя яхты и учил Никиту парусному делу. Его радовало, как легко запомнил сын название и назначение деталей такелажа, как быстро освоил настройку парусов при разных курсах. Правда, это получалось у Никиты только при слабом ветре. Если задувал «свежак», малышу не хватало сил выбрать шкоты стакселя.

Для тех, кто на берегу, движение их яхты выглядело странным. Она то шла вдоль русла Реки, то вдруг начинала вертеться на месте, а то «прошивала» зигзагами Реку от берега до берега. Это Никита отрабатывал повороты и управление на разных курсах.

В будни Никита с нетерпением ожидал субботы, чтобы походить на яхте. Он начал зачёркивать даты в настенном календаре – ему казалось, что так время пройдёт быстрее. А в тот субботний вечер даже не захотел возвращаться домой.
 
На южной оконечности Острова был песчаный пляж, в конце которого, на участке длиной с полсотни метров, дно Реки круто уходило в глубину. Здесь, у самого берега, Горыныч поставил яхту на два якоря: кормовой – в воду, а носовой закопал в песок пляжа. И они с Никитой остались ночевать.

Закатное солнце спряталось за горбатую спину холма на правом обрывистом берегу Реки. И по обеим сторонам холма раскинулись багровые, в тёмных перьях облаков, широкие полосы. Как будто птица распахнула свои огненные крылья.

– Посмотри на холм, какой красивый закат, – сказал Горыныч Никите.

– Ага, на этот бы холм пулемёт «максим» – и по гадам фашистам, – сурово откликнулся Никита…

Он любил смотреть фильмы про войну. А вот мультики, к маминому огорчению, его не занимали. Разве что сериал «Ну, погоди!» ему нравился. Но и тут Никита огорошил маму собственным взглядом на добро и зло.

– Волк добрый, а Заяц – злодей, – заявил Никита.

– Почему? – опешила мама.

– Потому что Волк ни разу Зайца не обидел, а Заяц всё подстраивает так, чтобы Волку было плохо, – объяснил Никита.

…– Ты чего это развоевался? – Никитино заявление о пулемёте рас-смешило Горыныча, однако он скрыл улыбку.

Никита вынул что-то из кармана шортиков.

–Вот мне Кириллка подарил.– На ладони сына лежала серая, в бурых пятнах ржавчины, гильза. – Он нашёл за своим домом. У них за домом была война. А за нашим домом тоже была война?

– Война была всюду, – чуть помедлив, ответил Горыныч. – Только нашего дома тогда ещё не было. Его построили через много лет после войны.

Дом детства

Сумерки были короткими. Ветер стих. Окружающий мир погрузился во тьму. Тьма казалась осязаемой и шершавой, и от трения об неё возникали таинственные звуки. Лишь один из них был знакомым – слабый плеск засыпающих волн.

Никита и Горыныч слушали ночь, пока злые комары не загнали их в рубку. Там этих кровососов не было. За пляжем на поляне росла пижма. Ещё с вечера Горыныч срезал охапку длинных стеблей с мелкими жёлтыми цветками, связал из них что-то типа занавески и закрыл ею люк в рубку. Камфорный запах пижмы отпугивал комаров.
Никита уснул. А Горыныч при свете маленькой лампы записал в свой вахтенный журнал обрывочные впечатления дня:

«Небо слоистое, как вспаханное поле, засеянное дождём, и дождь вот-вот прольётся – и настанет небесная страда.

Берег - словно земляной вал древнего города. Солнце прячется за вал, как мирный ремесленник от кочевников – от нас, рвущих у солнца и лета свой отдых.

Река к вечеру затихает, как усталый человек. А за полночь – начинает ворочаться: сон Реки, как сон сильно уставшего человека, беспокоен – болит каждая мышца-волна».

Горынычу не спалось. Слова Никиты о «нашем доме» взволновали его. Горыныч с тоской подумал, что у него нет дома детства…

Его отец строил тепловые электростанции. Он был хорошим специалистом, его приглашали монтировать оборудование в разные города, и семья кочевала вместе с ним. Город-на-Море, где Горыныч начал заниматься парусным спортом, был уже третьим местом жительства в его детской биографии. Здесь он прожил шесть лет и отсюда ушёл в армию. И пока служил, папа с мамой перебрались на новое место – в тридцати километрах от Города-на-Реке начали строить мощную электростанцию и посёлок энергетиков. Мама писала сыну в армию, что отсюда они уже никуда не уедут: близится пенсия, и новый посёлок станет их тихой гаванью.
 
 После армии Горыныч погостил у родителей и уехал поступать в университет. Но срезался на экзамене по русскому языку – за два года службы школьный курс вылетел из головы. Возвращаться на стройку не хотелось, и Горыныч нанялся радистом в экипаж грузового теплохода «Горынь». Это было удобно в смысле жилья и оформления документов: моряков прописывали прямо на судне, где они работали.

«Горынь» возила грузы по Реке и Морю. У радиста было много свободного времени, и Горыныч начал писать заметки о работе моряков и даже сочинил рассказ. Их напечатали в многотиражной газете пароходства. Через год Горыныч поступил учиться на заочное отделение факультета журналистики. А ещё через пару лет его приняли на работу в редакцию областной газеты.
 
…Горыныч смутно помнил квартиры в городах, где прошло его детство. И сами города не вспоминались ему как родные. Лишь Город-на-Море пробудил тёплое чувство. И то в связи с яхт-клубом. Эллинг, гавань, спортзал, яхты – всё это предстало в памяти, как цветной фильм. Горынычу даже захотелось вернуться туда хотя бы на короткое время.

«У горожанина нет дома детства,– записал Горыныч в своём вах-тенном журнале. – Но у человека должны же быть родовые корни. Хотя бы в виде фотографий папы и мамы, бабушек и дедушек, мест, где он жил… Сейчас Никита считает своим домом нашу двушку в панельной девятиэтажке. Но у нас, возможно, будут другие квартиры и даже в других городах. Что же будет помнить сын о времени, когда был маленьким и жил близко к земле, а весь мир казался ему огромным и загадочным? Каким корнем он будет связан с землёй детства? Я не знаю точного ответа на эти вопросы. Но я точно знаю, что должен сделать так, чтобы эти воспоминания были добрыми».

Горыныч погасил лампу и залез в свой «гроб». Так яхтсмены называют койку в корме, закрытую с четырёх сторон, поэтому с неё даже в сильную качку невозможно свалиться. 

Решение

Мысль пойти с Никитой в Море возникла у Горыныча, когда Никита упал на холме.
Где-то на полпути от дома к яхт-клубу, рядом с дорогой, был пологий, метров десяти высотой, холм. И однажды – было это в конце июля – Никита вздумал его покорить. Он с разгона въехал на вершину холма, ра-достно крикнул: «Внимание! Мировой рекорд скорости!» – и помчался вниз по узкой каменистой тропинке. Переднее колесо велосипеда ударилось о крупный камень. Никита упал…
Горыныч промыл водой из фляги рыдающему Никите содранные коленки и правый локоть.

– Пробоины мелкие, – сказал он. – Не плачь. На яхте помажем йодом, заклеим пластырем – будешь как новенький.

Никита продолжал всхлипывать

– Кончай ныть, ты мужчина, – упрекнул его Горыныч. – Поехали в клуб. Нам сегодня идти вокруг Острова. Ты будешь командовать яхтой.

Но Никита вдруг завизжал:

– Не нужен мне клуб! И яхта не нужна! Ничего не нужно! Мне больно! – он пнул валявшийся на тропинке велосипед: – Проклятый гад! Гад! Гад!..

Горыныч попытался обнять Никиту, но тот вырвался и, хромая и плача, побрёл в сторону дома. Горыныч догнал его:

– Садись на велосипед, я потолкаю.

– Ничего мне не нужно! – заорал Никита. – Отстань от меня!

Так и вернулись они домой. Горыныч – молча, а Никита –обиженно всхлипывая.

А дома, когда забинтованный, зацелованный и успокоенный мамой Никита возлёг в соседней комнате на диван смотреть мультики, Горыныч сказал:

– Я пойду с Никитой в Море.

Евгения ошеломлённо посмотрела на Горыныча. Она считала яхтинг красивым спортом, однако сама под парусом ходила очень редко. Её укачивало даже при слабом волнении.

– Я должен пойти с Никитой в Море, – повторил Горыныч.

– Он слишком мал для такой авантюры, – парировала Евгения.

Она едва сдерживалась, чтобы не наорать на Горыныча, который не уберёг от страданий её безмерно любимого сына, а теперь хочет подвергнуть его новым испытаниям.

– Самое время, – сказал Горыныч.

– Аргументируй, – поджала губы Евгения.

– Никита слабовольный, ему надо вырабатывать крепкий характер, – начал Горыныч. – Иначе без стержня из Никиты вырастет…

Тут Горыныч запнулся, подбирая слова поаккуратнее. Ему не хоте-лось обижать Евгению.

– Ну, и кто из Никиты вырастет? – в голосе жены звучало раздражение.

– «Вместо весёлых песен наших удалых гребцов, разносящихся по реке, я слышу по радио унылые голоса расслабленных женоподобных мужчин, которые всё жалуются и жалуются на неразделённую любовь»,– процитировал по памяти Горыныч.

– Та-а-ак, – протянула Евгения. – Мы уже прячемся за Серую Сову…
Кстати, это она подарила Горынычу книгу североамериканского индейца Вэши Куоннезина (Серой Совы) «Рассказы опустевшей хижины».

– …А своих слов у нас уже не хватает! За ними, наверное, тоже надо идти в Море? – съехидничала Евгения.

Горыныч почувствовал, что назревает ссора, и попытался смягчить обстановку:

– Понимаешь, у Никиты слишком женское воспитание. Сегодня он из-за пары царапин закатил истерику. Ему не хватает мужества…

– А откуда этому мужеству взяться, если папе некогда воспитывать сына! – сердито упрекнула Евгения.

Горыныч промолчал. Ему не хотелось ссориться. Тем более что Евгения права…

Дома Никита был на её попечении. Она даже брала его к себе на ра-боту – летом, когда садик закрывали на ремонт. Евгения заведовала отделом в областной библиотеке. К пяти годам Никита уже бегло читал. А теперь она приучала сына вести свой дневник.Никита писал крупными каракулями, зазеркаливая «р» и «я» и забавно перевирая слова: суштрая (шустрая), потоля(тополя) темноток (тень), наскулься (напрягись), ширф (шифр), вороужение (вооружение)…

А что Горыныч? Утром он отводил Никиту в садик, а вечером – если не было в редакции срочной работы – забирал его. Дорога до садика занимала минут двадцать. Много ли за это время поговоришь? Особенно утром: «давай-быстрее-папа-опаздывает-на-работу». Ну, иногда в воскресенье они втроём ходили в цирк, в парк или кататься по детской железной дороге…

Правда, Горыныч, когда занялся ремонтом своей яхты, первое время брал с собой Никиту. Там малыш познакомился со своим ровесником – внуком коменданта яхт-клуба. Его привезли в гости к деду. И пока за мальчишками присматривал дед, Горыныч спокойно работал на яхте.

Никите нравилось в яхт-клубе.

«Там мы с Кириллом ловим рыбу. Кирилл – это мой друг, он тоже пойдёт в школу.Я наловил двух лещей. А потом я и Кирилл ловили тараней и бычков. Я сидел на берегу, и вдруг мимо меня пробежала мышь. И так суштро она неслась, что трудно было её рассмотреть. Только было видно её хвост»,–   записал, к маминому удовольствию, в своём дневнике Никита.

Но через месяц родители забрали Кирилла домой. И Никита заскучал. Малыш бродил по яхт-клубу, а Горыныч постоянно отвлекался от работы, следя за Никитой: как бы пострелёнок не влез, куда не надо.

Однажды, чтобы занять сына, он выдал Никите толстую доску и де-сяток больших гвоздей. Добрый час Горыныч спокойно занимался своим делом, слыша, как Никита постукивает молотком. А когда стук затих, пошёл глянуть на Никитину работу. И остолбенел. Все гвозди были вбиты в правый борт яхты. Причём насквозь и ниже ватерлинии.

– Давай ещё гвоздей, надо и с другой стороны укрепить дно, – заявил Никита.

– Там крепко, это здесь слабина была, – как можно спокойнее, чтобы не обидеть сына, сказал Горыныч.

Больше на ремонт яхты он Никиту не брал. А дырки от гвоздей залатал деревянными чопиками на эпоксидной смоле.

…Они замолчали, одинаково желая избежать ссоры. Горыныч и Ев-гения вообще ни разу за восемь семейных лет не поссорились. Потому что всегда останавливали горячий разговор у грани, за которой могла по-следовать обида.

Судьба

Они познакомились в поезде. Был конец января, Горыныч ехал в университет на очередную сессию. А Евгения гостила у бабушки в Городе-на-Реке и теперь возвращалась к себе домой. Их места в плацкартном вагоне оказались рядом.

Горыныч не страдал застенчивостью при общении с девушками. Тем более что попутчица была красивой. Русые волосы. Серые глаза. Лицо ан-тичной статуи. И стройная, выточенная художественной гимнастикой фигура.

Девушка Горынычу понравилась с первого взгляда. Однако предстоял зачёт по античной литературе, и перед ним на столике лежала «Илиада» Гомера, и он должен прочитать эти пятнадцать тысяч семьсот стихов тяжеловесного гекзаметра о Троянской войне, которая была три тысячи лет назад.

Гомерову «Одиссею» Горыныч одолел дома. А с «Илиадой» тянул до последнего. И теперь, в поезде, ему хотелось захлопнуть книгу и по-знакомиться с попутчицей. Но усилием воли он заставлял себя читать витиеватые строки, с трудом воспринимая их смысл.

Девушка тоже читала книгу. Так прошло около часа. В вагоне было душно. Попутчица достала из сумки бутылку минеральной воды, отпила несколько глотков, поставила бутылку на столик и затеребила штору на окне, пытаясь отодвинуть к раме.Пруток, на котором закреплена штора, выпал из гнезда и опрокинул бутылку с минералкой. Вода залила «Илиаду».

– Ой, извините меня, пожалуйста! – смутилась девушка и принялась полотенцем вытирать мокрую книгу.

Горыныч тоже схватил полотенце и макнул его в лужицу воды:

– Ну, всё – не миновать мне гнева Минотавра.

– Вы филолог? – спросила девушка, осторожно разглаживая мокрые страницы «Илиады».

– Журналист, – и уточнил: – Работаю в газете и учусь на журфаке.

– А за что Минотавр на вас разгневается?

–За Гомера. У нас препода антички прозвали Минотавром.Валит на зачёте всех, кто не читал «Илиаду» и «Одиссею».

– Извините меня, я вам помешала, я не хотела,– виновато залепетала девушка.

– Не корите себя, вы даже помогли мне,–остановил попутчицу Горыныч. – По-моему, Гомера нельзя читать наспех. Мы привыкли к про-стому изложению смысла. А у него витиеватый текст, по нему блуждаешь, как по лабиринту. Гомера надо читать в одиночестве, спокойно и не-торопливо. Я так и сделаю – потом, перед зачётом.

А до зачёта оставался всего один завтрашний день, но Горынычу очень хотелось убедить попутчицу, что она не виновата.

– А вы, когда будете читать «Илиаду», представьте себе море, – вдруг посоветовала девушка и придвинула к себе мокрую книгу. – Вот волна набегает на берег: «Пой, богиня, про гнев Ахиллеса», – торжественно продекламировала она часть первой строки поэмы. –Здесь волна замерла на мгновение – это пауза. И откатывается назад:«Пелеева сына», – закончила она строку. –Гомер был слепым. Он слагал свои поэмы на берегу моря под шум его волн.

–Здорово придумали!–восхитился Горыныч.

–Да это не я. Это Константин Георгиевич Паустовский в своём рассказе «Умолкнувший звук» так объяснил появление гекзаметра. Гомер взял гекзаметр у моря.

– Вы филолог? Угадал?

– Не угадали. Учусь в институте культуры на библиотечном факультете.

– А как вас зовут? – спросил Горыныч и назвал себя своим обычным именем. Но в этой повести пусть он для читателей так и останется под ях-тенным прозвищем.

– Евгения, – ответила попутчица.

– Вы очень любите читать. Наверное, поэтому выбрали специальность, связанную с книгами. Угадал?

– Угадали! – улыбнулась Евгения.–И вы, наверное, тоже любите читать…

Тут она оценивающе взглянула на Горыныча: широкоплечий, мускулистый, лицом не красавец, но и не губошлёп… Похоже, спортсмен, а спортсмены уважают силу.

– …И вам нравятся книги о сильных личностях, – продолжила она фразу. – Я угадала?

– Почти, – улыбнулся Горыныч. – Мне нравятся истории о плаваниях под парусами.

–Почему именно под парусами? – удивилась Евгения.

–Ну, как «почему»? – задумался Горыныч. – Короче, я до армии занимался парусным спортом. Это гениальное изобретение – парус, – оживился он. –Наша цивилизация создана благодаря парусу…

–И литература тоже обязана парусу, –неожиданно добавила Евгения:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочёл до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся…
Как журавлиный клин в чужие рубежи, –
На головах царей божественная пена, –
Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам, ахейские мужи?..

– Красиво, – кивнул Горыныч.

– Осип Мандельштам, – сказала Евгения. – Для вас, кстати, злободневный стих.

–Ну да, – согласился Горыныч. – Мне с Троей и ахейскими мужами ещё предстоит разбирательство.

–А на каком паруснике вы плавали? – поинтересовалась Евгения.

– На «Летучем голландце»…

– Это который призрак?! – удивилась Евгения.

–Так называется класс гоночных яхт!–улыбнулся Горыныч. –Очень ходкие, особенно в бейдевинд…

– А что такое «бейдевинд»? Я видела яхты на Реке.Там ветер дул в одном направлении, а они плавали в разные стороны. Как это у них получалось?

Горыныч внимательно посмотрел на Евгению. Нет, она не кокетничала, похоже, что её действительно это интересовало. Он достал тетрадь и, рисуя схемы, объяснил, как парус, этот поставленный вертикально род-ственник самолётного крыла, создаёт подъёмную силу, которая движет яхту разными курсами относительно ветра и даже почти ему навстречу.

Потом они заговорили о городах, где живут,о литературе и музыке, путешествиях и службе в армии.Пили растворимый кофе (Горыныч прихватил с собой баночку) и ели бабушкины пирожки. И снова говорили:о студенческом юморе, моде, друзьях, журналистике, плавании сухогруза по Морю…

Темы порхали, как бабочка по цветам, и время летело незаметно. Стемнело. В вагоне погасили свет, горели только две дежурные лампочки.Воцарилась сонная тишина. К Евгении и Горынычу подошла пожилая хмурая проводница.

– Молодые люди, вы своим разговором мешаете отдыху пассажиров, – строго заявила она. – До ваших станций ещё далеко. Пора на покой.

Евгения забралась на верхнюю полку. Поменяться с Горынычем на его нижнюю отказалась:

– Я никогда не спала в поезде наверху. Это даже романтично!..

На вокзал университетского города поезд пришёл в полпятого утра. Евгения спала – до её дома ехать ещё четыре часа. Горыныч не стал её будить, чтобы попрощаться. Он счёл это, по меньшей мере, неприличным. Ну, кто они друг другу? Попутчики, скоротавшие дорогу беседой. Да, Горынычу Евгения понравилась. Но с её стороны не заметил даже намёка на ответную симпатию.

Может, оставить Евгении записку? Горыныч достал блокнот и вдруг со злостью сунул его обратно в сумку. Он забыл номер своего рабочего телефона! Три дня назад Горыныча перевели из отдела новостей в отдел промышленности, кабинет которого был в другом конце длинного коридора редакции. Номер телефона тоже изменился, и вот теперь Горыныч никак не мог его вспомнить.

Злясь на себя, Горыныч дошёл по перрону до вокзала. На пороге оглянулся. Поезд уже тронулся с места. И Горыныча охватила тоска. Как будто этот поезд увозил самое дорогое в его жизни. Он с ужасом подумал, что никогда больше не увидит Евгению, и бросился за поездом… Но разве его догонишь…

И в эту же минуту проснулась Евгения. Она прильнула к окну, желая увидеть Горыныча, но уходящий назад перрон был пуст. Евгению охватила тоска и злость на себя. Ей очень понравился Горыныч. Он совсем не похож на институтских парней, которые, добиваясь её внимания, надоедали заезженными комплиментами и рисовались, чтобы казаться мужественными. Горыныч был из другой жизни – сильный, умный и простой. Она хотела на прощанье обменяться с ним адресами, чтобы продолжить знакомство. И бабушка будет рада, если любимая внучка снова приедет к ней… Но вот – проспала. И никогда больше его не увидит…

Евгения села на скамейку Горыныча и беззвучно заплакала. Проводница, возвращаясь из тамбура, остановилась возле неё:

– Ну, чего, дочка, слёзки льёшь? За поездом бежал твой парень. К тебе бежал. Ты жди – придёт.

И совсем не хмурой показалась Евгении эта проводница.

Никогда ещё время для Горыныча не тянулось так долго, как в эти две недели сессии. Он готовился к зачётам и экзаменам, сдавал их, но делал это как бы механически, без обычных для студента эмоций. Тоска по Евгении не покидала его.
Зачёт по античной литературе перенесли на последний день сессии. Горыныч успел прочитать «Илиаду», а ссылка на рассказ Паустовского о Гомере, который «взял гекзаметр у моря»,даже растрогала сурового Минотавра.

После зачёта Горыныч бросился на главпочтамт, позвонил по межгороду редактору газеты и выпросил у него неделю отпуска за свой счёт. И вечерним поездом уехал в город, где жила Евгения.

В институте культуры секретарь библиотечного факультета сообщила ему, что у них учатся три Евгении. Которая нужна? Едва Горыныч ответил, что она очень красивая, как секретарь понимающе ухмыльнулась: эта на третьем курсе.

Из расписания занятий Горыныч узнал номер аудитории её группы. Он сильно волновался. Настроение было сумбурным. Жаждал встретиться с Евгенией и боялся этой встречи: а вдруг она его прогонит…

И вот –звонок. Из аудитории выходят студенты. Горыныч и Евгения увидели друг друга почти одновременно. Евгения подошла к нему. Все заранее приготовленные к встрече слова вылетели из его головы.

– Ну, вот… Приехал… – хрипло выдавил Горыныч.

Евгения взяла его за руку и тихо сказала:

– Я тебя ждала.

Через месяц они поженились.

Согласие

…И когда Горыныч снова заговорил, тон его был самым миролюбивым:

– Понимаешь, Женечка, у Никиты формируется личность…

–Понимаю, – вклинилась Евгения. – Я только не пойму, причём здесь плавание по
Морю?

– Постараюсь объяснить…

– Ну, постарайся, – сказала Евгения, однако уже без иронии.

– …Осенью Никита пойдёт в школу. Круг его общения сильно рас-ширится. А наши с тобой возможности подсказывать Никите, как вести себя в той или иной ситуации, наоборот, сузятся. Ему самому придётся, и чем дальше, тем чаще, принимать решения по ходу событий. А в характере Никиты не хватает мужества, – тут Горыныч уловил желание Евгении что-то сказать и торопливо добавил: – Да, я виноват – мало занимался воспитанием сына…

– Ты начал разговор с какого-то стержня, –перебила Евгения. – О чём речь?

– Ну, это я образно выразился. Наверное, не совсем точно. Я имею в виду черты характера. Мужество. Упорство в достижении цели…

– Этому могут научить книги. Я подготовлю список книг для Никиты, – заявила Евгения. – По-моему, и у Серой Совы, насколько я помню, есть рассказ о двух мужественных мальчиках. Вот и прочитай его Никите, – посоветовала она.

– Учиться мужеству по книгам – всё равно, что заочно заниматься боксом, – возразил Горыныч.

– А чему Никиту научит Море? –спросила Евгения.

– Как минимум – умению преодолевать свои слабости…

Евгения подошла к окну. Вдали виднелось широкое, цвета старого серебра, полотно Реки. По нему скользили две яхты. Помолчав, Евгения тихо спросила:

– В Море очень опасно?

– Бывает, – неопределённо ответил Горыныч. Ему не хотелось врать.

– Когда ты хочешь пойти?

–В начале августа.

Огонь

Запись Горыныча в вахтенном журнале:

«10 августа 1989 года, четверг. В 9 часов “Горынь” вышла в плава-ние. Экипаж: я и Никита. Солнечно, ветер N-O до 7 метров в секунду. Паруса: грот и стаксель № 1. Бакштаг левого галса».

От Города до устья впадающей в Море Реки 60 миль. Горыныч рассчитывал заночевать в одной из бухточек в устье, чтобы не выходить на ночь глядя в Море. Впрочем, в плавании под парусами реальность редко совпадает с расчётами. О том и старинная морская пословица: «Иди, – сказал король. – Стой, – сказал ветер». Поэтому Горыныч закончил планирование первого дня традиционным: если всё хорошо будет.

И всё в этот день было хорошо. Река в нижнем течении широко и плавно, с лёгкими изгибами берегов, несла свои воды в Море. И ветер был постоянным. Так что с парусами работать почти не пришлось. Яхтой управляли по очереди. Обед не варили – обошлись домашними припасами. Лёгкое, как воскресный пикник, начало дальнего плавания.   

Вечером бросили якорь в бухте пустынного берега, где полоска песка ограничена с одной стороны – по урезу волнующейся воды – барьером из скомканных водорослей, а с другой – глинистым обрывом.Здесь, под обрывом, всегда есть плавник. Всё это серое, лежащее на песке, было когда-то деревьями. Они стояли на земле, пили её соки и тянулись, зелёные и гибкие, к солнцу.

Кто знает, как они оказались в Реке. Может, волны подмыли берег, а может, другая беда лишила их корни родной земли, и деревья рухнули в воду. Ветры и течение долго носили их, так долго, что вода успела вымыть из древесины все соки родной земли, и то, что весенний шторм выбросил на берег под обрыв, уже перестало быть деревом. Теперь это был плавник – пористые коряги, которые легко впитывают воду, легко высыхают и легко ломаются.

Плавник ни на что не годен. Последнее, что ему остаётся, – сгореть в костре. И Горыныч с Никитой, чтобы скоротать вечер, решили зажечь костёр. Тем более что Никита никогда не видел живого огня. Ну, разве что его суррогат в виде синего пламени газовой плиты.

Сначала они нагребли из песка круг. Внутри этого круга шалашиком уложили щепу. Сверху – прутики. На них – палочки.

Огонёк, спрятанный в ладонях Никиты от ветра, перепрыгнул со спички в своё новое жилище, и над шалашиком появился робкий дымок. Никита осторожно подул на него, словно хотел согреть дыханием птицу. И она встрепенулась, расправила жаркие крылья, взмахнула ими и начала свой полёт.

Никита подкладывает поленья, алые крылья исчезают, будто птица сложила их, отдыхая, но через секунды крылья вновь распахнуты, и полёт, чарующий своей неуловимостью, продолжается. Он притягивает всё сильнее, уже необходимо усилие воли, чтобы оторваться от него, но надо поработать топориком, и Горыныч с Никитой идут к обрыву и торопливо, часто оглядываясь на огонь, рубят плавник.
Груда поленьев рядом с бьющейся в неистовом полёте птицей быстро растёт.

Трепетные взмахи её огненных крыльев ещё не совсем завладели сознанием, и
Горынычу удаётся отрывочно уловить приметы вечера.

Ветер угомонился, и вода в реке стала тихой, словно замерший в ожидании чуда ребёнок. Мальки снизу выбивают на этой глади круги, а кажется – идёт невидимый дождь. Над рыбьими следами кружат чайки. Солнце багровое, как остывающий уголь, медленно гаснет за обрывом, и всё вокруг как бы покрывается тончайшим пеплом. Лишь костёр горит всё ярче, будто ему передались неизрасходованные краски дня.

В неровном свете костра тени на обрыве скользят, кажется, независимо от движений Никиты и Горыныча, тени как бы обрели свою жизнь, и смотреть на них жутковато.
Ямы, норы, трещины уже заполнены тьмой, она разливается, как половодье. Никита жмётся к Горынычу. И тому тоже хочется отступить к огню – к теплу и свету.
Дров для костра хватит, пожалуй, часа на полтора, и топорик отложен.

Птица продолжает свой полёт. Горячий воздух от её крыльев мягко бьёт по щекам. Никита странно неподвижен. Его лицо в переменчивом свете костра кажется то детским, то юным, то зрелым, то стариковским, то снова детским, словно огонь, подхватив Никиту на крылья, мчит его по кругу времён.

Это сон и не сон. Мысли и чувства замерли, время утратило смысл, и когда, будто заходящее солнце, последнее полено гаснет в костре, Горыныч не может сообразить, минуты или годы прошли с того мгновения, когда Никита развёл огонь.

Вода черна, как небо, и небо черно, как вода. Горыныч бережно несёт в этой тьме странно притихшего Никиту к стоящей на якоре метрах в двадцати от берега яхте. И кажется ему: несёт самого себя – того, кому переходят его прожитые годы.

В бухте

Запись Горыныча в вахтенном журнале:

«11 августа. Утром Никита заявил, что хочет порыбачить. Мы остались в бухте на день. Солнечно. Ветер переменный, слабый, до 5 метров в секунду. В бухте кроме нас никого нет».

А Никита в своей тетради вечером так описал дневные события… Кстати, на обложке
этой тетради он зачеркнул красиво начертанное мамой «Дневник Никиты» и снизу крупно вывел: «Журнал приключений матроса Никиты».

«Я ловил удочкой рыбу, но рыба была очень маленькой, и я её отпус-кал. Но я всё равно ловил. Потом я подумал, что крупная рыба не пойма-ется. Потому что стало жарко. И мы с папой пошли гулять по берегу вдоль воды.

И вдруг папа кричит: “Быстрее неси подсаку!”. Я побежал за под-сакой. А подсака нужна была для того, чтобы достать упавшую в воду ласточку. Я ласточку отогрел, и мы пошли отпускать её. Мы посадили ласточку в нору в обрыве, там было много нор, в которых жили ласточки. И вдруг она вылетела из норы и полетела за стаей таких же ласточек, как она сама.

В одном месте берег был глиняным, так что идти было очень трудно. Ноги загрузали по колено. Потом мы вышли из глины и сели отдохнуть. И тут я увидел немножко разбитый кувшин. Папа сказал, что это обломок древнегреческой амфоры.

Мы взяли амфору и залезли на обрыв. Там было несколько холмов. Папа сказал, что это скифские курганы. Скифы – это были такие люди, которые жили племенами. Одежда у них была из кожи.

Я даже один курган пробовал раскопать, но ничего не получилось – сильно большой курган. На курганах рос ковыль. Это очень древняя трава.

Мы очень устали и решили идти на яхту. Когда шли обратно, то нашли в воде около берега большую старинную монету “пять копеек”. Так на ней было написано. И ещё цифры 1791, непонятные буквы и орёл с двумя головами. Папа сказал, что это монета царицы Екатерины второй».

Переночевали в бухте, и на рассвете, когда Никита ещё спал, Горыныч повёл яхту в Море.

Море

Сначала берег за кормой был виден ясно, потом – как сквозь марлю, потом обратился в смутные мазки и, наконец, исчез вовсе. И по мере того, как берег отступал из поля зрения, всё более странно делалось Горынычу. Окружающий яхту водный мир казался безграничным. В этом мире не было места, где волны возникают, и не было берега, о который они разбиваются. Валы, размеренно и бесстрастно вздымающиеся вокруг яхты, катились из бесконечности в бесконечность.
Это вечное движение завораживало.

Ветер дул в корму яхты, немного слева. Такой курс – бакштаг левого галса –удобен для дальнего плавания. В миг, когда волна приближалась к корме, Горыныч чуть отжимал румпель, и яхта подворачивала так, что волне оставалось только уйти под днище, приподнять яхту на своей спине, пронести немного, плавно опустить и с тихим шипением умчаться дальше.

Ни одного лишнего движения не возникало в корпусе яхты. Она стала частью Моря.
Похожее на забытьё состояние овладело Горынычем. Ему казалось, что он видит и чувствует всё происходящее с Морем так, словно это про-исходит с ним самим. Малейший сбой в ритме волн заставлял Горыныча мгновенно напрягаться, то чуть откидываясь назад, то наклоняясь вперёд, как будто это могло подправить бег исполинов. Он был сейчас волной, идущей из бесконечности в бесконечность.

Дельфины

Никита проснулся, посмотрел вокруг и сердито спросил:

– Это что? Море, что ли?

Дома Никита, проснувшись, обычно капризничал: «Да, хитрые вы -  меня в садик отведёте, а сами – спать…». Или ныл непонятно о чём. Просто по утрам у него было плохое настроение.

– Море, – ответил Горыныч.

– А зачем сам ушёл? Я в заливе хотел ещё рыбу половить… – привычно заныл Никита.

– Действия капитана не обсуждаются, – отчеканил Горыныч. – Умывайся, завтракай и приступай к своим обязанностям.

Перед уходом в плавание Горыныч растолковал Никите его обязанности матроса: откачивать воду из трюма; мыть палубу и посуду; сворачивать фалы, шкоты и швартовы в аккуратные бухты; поддерживать в рубке чистоту и порядок; беспрекословно выполнять поручения капитана. Никита обещал быть хорошим матросом. И вот настало время выполнять обещание.

Никита ещё немножко что-то побурчал себе под нос, взял полотенце и пошёл на корму к подветренному борту – там из-за крена палуба была близко к воде. Он плеснул водой себе в лицо и удивлённо воскликнул:

–Солёная!

– Так и должно быть!– откликнулся Горыныч. – Это же Море!

Никита зачерпнул воду ладошками, отпил глоток и тут же выплюнул:

– Фу, невкусная! А кто Море посолил?

–Реки посолили. Они вымывают из земли разные минералы и соли и несут их в Море.

– А почему же в Реке вода не солёная? – возразил Никита.

– Потому что в речной воде минералов и соли так мало, что мы их на вкус не чувствуем. Но реки текут в Море миллионы лет. И постепенно наполнили его солью.

Никита притих на корме, рассматривая воду. Она не такая, как в Реке. Рассекаемые яхтой волны казались упругими, как мармелад, а мокрая ладошка некоторое время была скользкой, будто её окунул в масло.

Вдруг за спиной кто-то громко хрюкнул и запыхтел. Испуганный Никита запрыгнул в кокпит и прижался к Горынычу.

– Не бойся, – улыбнулся Горыныч. – Это морской народ с нами здо-ровается.

– Какой народ? – шёпотом спросил Никита.

– Дельфины. Да ты оглянись, вон они – рядом.

С наветренной стороны, метрах в двадцати от яхты, плыла стайка дельфинов. Разогнавшись в глубине, они выпрыгивали на поверхность, делали в воздухе изящную дугу и почти без брызг скрывались под водой. Вот пара этих серебристых живых торпед повернула к яхте. Некоторое время они плыли рядом, на глубине не больше метра, потом ушли под яхту, вынырнули у другого борта и помчались за уплывшими вперёд собратьями.

– Они хотели на нас напасть?– испуганно спросил Никита.

– Дельфины-то! – засмеялся Горыныч. – Просто они приплыли узнать, кто это шляется по их Морю. Дельфины умные и любознательные. Они людям зла не делают. Ну, поешь – и на вахту.

Посуда

После завтрака (овсянка, масло, хлеб, чай и яблоко) надо мыть посуду. Ох и не нравилась эта матросская обязанность Никите. Но делать нечего. И он с грязной посудой поволокся на корму.

В заливе, на берегу Реки, Никита драил посуду песочком. А на яхте песка нет.
Придётся тереть тряпкой.

Никита сунул миску за борт, чтобы начерпать в кастрюлю воды, но мощный поток вырвал миску из рук, и она серебристой рыбкой исчезла в глубине. Никита встревожено оглянулся: увидел ли этот конфуз Горыныч? Увидел...

– Тебе помочь? – поинтересовался Горыныч.

– Я сам! – сердито отрезал Никита.

Сейчас он бы всю проклятую посуду за борт пошвырял.

– А запасной посуды нету, – уловив Никитино желание, предупредил Горыныч.

Никита от злости даже плечом дёрнул. Но мыть надо. Раз назвался матросом...

Никита крепко зажал в кулаке ложку и осторожно сунул её в воду. От мощного движения воды ложка завибрировала. Никита повертел её. Вынул. Ощупал. Чистая! И тут его осенило...

Никита притащил из рубки авоську, сплетённую из крепких, бордового цвета, ниток. В ней Горыныч принёс на яхту перед плаванием килограммов десять картошки, лука, морковки и яблок. Никита запихнул в авоську грязную посуду. Крепко завязал её горловину одним концом тонкого, длиной метров пять каната. А другой конец закрепил на стойке кормового  релинга. И бросил сетку с посудой в Море.

Горыныч внутренне аплодировал Никите. Ему хотелось обнять сына, поцеловать его вихрастую умную голову... Но сдержался. Потому что этой лаской можно было разрушить впервые возникшее у Никиты ощущение, что он – самостоятельный человек. Нельзя в такие минуты напоминать малышу, что он пока ещё маленький. Люди ведь не всегда взрослеют с годами. У некоторых это происходит гораздо раньше. И Горыныч всего лишь сдержанно, как хвалят взрослого, заметил:

– С сеткой ты здорово придумал. Полезная идея.

А Никита перебрался в кокпит и сел лицом по курсу яхты. Весь такой независимый... И лишь изредка небрежно так оглядывался: как там сетка с посудой – не оторвалась? Ничего – тащится за яхтой серебристым, в бордовую клеточку, комом.

И вымыло Море посуду до блеска.

Булинь

К вечеру в ритме волн что-то изменилось. Горыныч оглянулся и увидел то, что нёс ветер. Справа от солнца вспухало фиолетовое пятно. Из него сползали вниз рваные щупальца, и там, где они касались воды, Море начинало метаться, словно его душили.

Горыныч встряхнул задремавшего в тени на банке Никиту:

– Подъём! Сейчас Море задаст нам бучу! Но мы морские волки! Мы с тобой ничего не боимся!..

Он приговаривал это с бесшабашной удалью, разжигая её в себе, чтобы растопить льдину страха, неизбежного при столкновении человека со стихией. И приговаривая так, одним концом тонкого каната обвязал Никиту вокруг груди, а другой конец закрепил на утке по левому борту.
 
Это был «булинь», он же «беседочный узел»,он же «король узлов», которому Горыныч доверил Никиту. Этот узел стар, как время. В гробнице египетского фараона Тутанхамона археологи нашли обломки корабля. Его снасти были завязаны булинем.

Шквал

Никита сонно оглядывался вокруг. Ему стало страшно и захотелось спрятаться в рубке. И ещё ему хотелось к маме, и почему-то слёзы наворачивались на глаза.
Но Горыныч сердился, когда он плакал. А Никите не хотелось огорчать Горыныча. Он любил его. Почти как маму. И Никита сдержал слёзы, а когда Горыныч, пробираясь к мачте, крикнул ему: «Приводись!»,– сразу же изо всех сил толкнул к борту упруго подрагивающий румпель.

Яхта ринулась носом к ветру. Заполоскавший стаксель коснулся гребней волн. Сидя на вздыбленном борту, Горыныч сдёрнул стаксель, свернул его и спеленал шкотами.
И вдруг яхта стала на ровный киль: пропал ветер, будто на его пути опустили заслонку.

– Порядок! – бодро крикнул Горыныч, холодея от ощущения под-ступившей вплотную беды.

Волны пинали остановившуюся яхту. Грот дёргался, бессильный, как белый флаг. Горыныч ещё успел спустить его, повернуть насильно улыбающееся лицо к Никите и крикнуть: «Иди по волне!»,– когда обрушился шквал.

Это был не ветер. Это был воздушный пресс, сминающий всё на своём пути. Яхту швырнуло на борт и вдавило в клокочущее море. Парус вылетел из рук Горыныча, чиркнув по ним, словно наждачная шкурка, и погрузился в воду.

За бортом

Никита, упираясь всем своим маленьким телом в румпель, ворчал:

– Приводись… Раскомандовался… Ветер пропал… Станем на якорь, буду рыбу ловить… Ой, шапка!..

Первый удар шквала сбил с Никиты вязаную шапочку, она зацепилась за кормовой  релинг. Никита потянулся за ней, но яхта завалилась на борт, волна слизнула шапку, а румпель, дёрнувшись, толкнул его в грудь. Никита потерял равновесие, яхта сильно качнулась, и он, словно выброшенный катапультой, с криком полетел за борт.

Но канат, сомкнутый древним морским узлом на Никитиной груди, удержал его в мире, где солнце, мама и Горыныч. Будто из тьмы прошлого шагнули на яхту финикийские мореходы и кормщики древнегреческих трирем, норманнские «люди моря» и китобои Нантакета, отчаянные спутники Магеллана и лихие марсовые чайных клиперов,суровые поморы и отважные первооткрыватели Антарктиды… Все они в тот миг, когда волны жадно потянулись к Никите, подхватили его крепкими, как швартовы, руками и бережно понесли над водой.

О, булинь! О, король узлов, накрепко сомкнувший времена!

Взрыв

…Волны впились в парус когтями гребней и потащили, судорожно и мощно дёргая, в жадное нутро Моря. Яхта стала боком к волне, и рухнуло извечное равновесие: крылья зачерпнули воду, дерево поволоклось во тьму и бездну, а железо рванулось на свет.

Горыныч со стоном потянул к себе парус. Но что человек против Моря? Вот он уже задыхается, вот боль пронзила его тело, вот гаснет слух, и чёрные облака клубятся в глазах, затмевая сознание. И яхта тяжко, на борту, вползла на гребень волны и рухнула, как потерявший равновесие канатоходец.

И закричал на корме Никита…

От этого крика – крика будущего на грани небытия – словно что-то взорвалось в Горыныче, наполнив его страшной силой. Мощными рывками он вырвал у моря парус,поднял в кокпит Никиту и повернул яхту кормой к ветру.
И чудилось Горынычу, что взрыв разметал его на атомы, и теперь они всюду: в корпусе яхты, в Море, в ветре. И это он, Горыныч, ставший всем, держит Землю, на которой живёт Никита.

Штиль

После шквала Горыныч поднял стаксель и повёл яхту по ветру.

– Спустись в рубку, переоденься, – сказал он промокшему Никите.
Но Никита лишь испуганно прижался к Горынычу. Его маленькое сердце колотилось, как брошенный в клетку воробей.

Горынычу хотелось обнять Никиту. Он только сейчас испугался, что может потерять сына, что того может не быть на Земле, а он, Горыныч, останется…

Он ужаснулся этой мысли, исступлённо погнал её от себя, ненавидя себя за то, что мысль эту допустил.

– Сейчас затихнет, – ободряюще сказал Горыныч. – Помоги мне.
И настойчиво разжав тонкие, неожиданно сильно впившиеся ему в футболку пальчики Никиты, перевёл его руку к своей – на румпель. Ритмичные толчки румпеля передались Никите, и Горыныч ощутил, как по-степенно маленькое сердце забилось ровнее и спокойнее – в такт этим толчкам.

Хлынул дождь, и ветер упал, как споткнувшийся бегун. Яхта, потерявшая ход, беспомощно закачалась в тяжёлых мягких лапах волн. Обвисший парус при каждом толчке гулко хлопал, и энергия хлопка сотрясала яхту до самого киля. Из её чрева доносились лязг, треск и скрежет раздираемого корпуса. Эти звуки мучили Горыныча, словно ему, а не яхте, выворачивали суставы. Но сейчас один, без ветра, он был беспомощен помочь яхте, Никите и себе.

В его власти было только ожидание. И он тихо, протяжно засвистел, призывая на помощь ветер.

Встреча

Сумерки принесли туман, и ветер, и без того слабый, начал угасать. Он то чуть дышал, то затаивался, и Горыныч, опасаясь штиля у скалистого берега, повернул в отрытое Море.

Но ветер крутился, часто меняя направление, и яхта не могла идти строго по проложенному курсу, так что к двум часам ночи на вопрос «Где мы?» вполне здравым был бы ответ «Где-то в Море в километре от его дна».

Никита безмятежно посапывал в рубке. А Горыныч, чтобы не заснуть, сел в кокпите так, чтобы при попытке расслабиться ручка лебёдки для стаксель-шкотов больно впивалась ему под ребро. Под рукой был туманный горн, но Горыныч понимал, что он хорош только при встрече в тумане яхт, а даже на маленьком сейнере сквозь рокот дизеля его вряд ли услышат. И на всякий случай достал из штурманского шкафчика упаковку ракет.

Заплескалась и жутко, до мороза по коже, вскрикнула какая-то птица. И снова такая тишина, будто в мешке с ватой. И в этой тишине веки налились неподъёмной тяжестью…

Однако ручка лебёдки вернула Горыныча из дрёмы в реальность. Он напрягся, вслушиваясь в море, и вдруг уловил слабый гул. Этот звук приближался, и вот уже могучий рокот заполнил всё окружающее пространство. Кто-то огромный шёл на яхту из тумана. Горыныч осветил фонарём парус, однако луч затерялся в белой пелене.
Оставалось только уповать на опыт вахтенного штурмана невидимого корабля: маленькая деревянная яхта даёт на экране локатора почти такую же засветку, как и волна...

Коротко рыкнула сирена, сквозь туман засочился свет прожектора. Горыныч дёрнул кольцо ракеты, и её ослепительный огонь вознёсся в небо. Звук двигателя ушёл вправо, постепенно удаляясь. Однако вскоре снова приблизился, и мутный свет прожектора зашарил по воде. Горыныч пустил вторую ракету. Таинственный корабль отошёл вдаль, потом опять начал приближаться, рыская лучом прожектора. Горыныч выстрелил третью ракету…

Эта игра в кошки-мышки продолжалась до рассвета. Утренний ветерок с берега разорвал туман, и в просветах Горыныч увидел стоящую в полукабельтове от яхты серую громаду военного корабля. «Яхте подойти к корме!» – прозвучала усиленная динамиком команда.

Горыныч осторожно подвёл яхту к кораблю. На корме стояли трое матросов и капитан-лейтенант. Палуба корабля была на пару метров выше яхты. Горыныч бросил туда швартовый конец. Один из матросов завёл его на кнехт, а офицер, перегнувшись через планшир, строго потребовал: «Предъявите документы!».

В рубке Горыныч достал из штурманского шкафчика прорезиненный мешочек, в котором, защищённые от сырости, хранились судовой билет, его паспорт, свидетельство о рождении Никиты и судовая роль с отметкой береговой пограничной заставы, разрешившей яхте выйти в Море.

От шума проснулся Никита. Вслед за Горынычем он вышел на палубу, огляделся, сделал вид, что его не интересуют глазевшие на яхту матросы, и начал деловито наводить порядок. Он собрал в бухты шкоты стакселя и грота, свернул рулоном торопливо сброшенный Горынычем при подходе к кораблю грот, а затем принялся за стаксель.

– Учитесь, как надо работать на палубе! – шутливо кивнул своим матросам на Никиту вернувшийся из ходовой рубки капитан-лейтенант. Он протянул Горынычу его мешочек с документами: – Всё в порядке!

– Эй, пацан, – крикнул Никите один из матросов, – тебя как зовут?

– Я не пацан! – гордо ответил Никита. – Я матрос яхты «Горынь»!
На палубе корабля засмеялись

– Помощь нужна? – спросил Горыныча офицер.

– Дайте наши координаты, – ответил Горыныч. И, подумав, добавил: – И ракет, если можно. Я все свои ночью выстрелил.

Офицер обернулся к одному из матросов:

– Задача ясна? Выполнять!

– А чего вы вокруг нас полночи кружили? – спросил Горыныч.

– Чтобы не раздавить в тумане, – уклончиво ответил капитан-лейтенант.

Он передал Горынычу принесённые матросом листочек бумаги и упаковку из десяти ракет:
– Счастливого плавания, мореходы. Семь футов под килем!

Горыныч оттолкнул футштоком яхту от корабельного борта, поднял паруса и спустился в рубку. Он сделал так, чтобы подыграть Никите в его желании показать себя настоящим мореходом. И Никита с гордым видом повёл яхту от корабля.

Горыныч отметил на карте точку с переданными ему координатами и даже присвистнул от удивления. За ночь кружения яхту вынесло к границе территориальных вод. Это было серьёзным нарушением правил мореплавания –яхтсменам разрешали ходить не далее трёх миль от берега. Так вот почему их ночью ловил военный корабль. Хаотичное движение крохотной цели на экране локатора вполне можно было принять за нарушителя границы, который что-то ищет в наших водах.

«Счастливо отделались», – подумал Горыныч, высунулся из рубки и скомандовал Никите:

– Курс тридцать градусов. Мотаем к берегу. Если что – буди.
И прилёг вздремнуть.

Шторм

Через час звонок таймера поднял Горыныча. Яхта при слабом ветре с левого борта шла под острым углом к берегу, до которого – на глаз – уже было меньше трёх миль.

– Иди параллельно берегу, – скомандовал Никите Горыныч.

Приметы сулили скорую перемену погоды. Перистые облака уплотнились, а на северо-востоке уже походили на башни. Ветер стал неустойчивым, временами затихая до едва уловимого дуновения. И стрелка барометра поползла вниз – к шторму.

«Часа через два разгуляется», – прикинул Горыныч.

Он сварил гречневую кашу с тушёнкой, и они с Никитой плотно поели. Потом выпили чаю. Горыныч плеснул в свою кружку пару ложечек настойки маральего корня – стимулятор не даст ему уснуть.
Кастрюлю с остатками каши Горыныч закутал в одеяло и заклинил в «гробу» у правого борта так, чтобы при качке она не перевернулась. Затем наполнил чаем литровый термос, для которого в углу рубки была специальная полочка с надёжным креплением на случай шторма. А пару бутербродов с салом запер в камбузном ящике – оттуда не вывалятся.

В два пополудни море ещё было тихим, как деревенский пруд. А в два тридцать задул, быстро набирая силу, норд-ост. На волнах, длинных, но ещё пологих, появились барашки. Горыныч поменял ходовой стаксель на штормовой, зарифил грот, оделся в рыбацкий непромокаемый костюм и сменил на румпеле Никиту, который уже утратил гордый вид морехода и выглядел усталым мальчишкой.

–Отдохни, – велел Горыныч.

Никита исчез в люке рубки.

Волны росли на глазах. Над их крутыми склонами летела, как позёмка, белёсая водяная пыль. Ветер дул в левую скулу яхты. Окунув правый борт в воду, яхта взбиралась на волну, на миг замирала на её гребне и летела вниз – в пене и брызгах. Горыныч чувствовал себя как пассажир маленького самолёта на воздушных ямах.
Волны становились всё круче, и всё чаще яхта, соскользнув в ложбину между ними, не успевала выровняться, и тогда зеленоватый тугой вал проносился по палубе и обрушивался на Горыныча.

К земле, будто к матери, ты можешь, обессилев, прижаться – она защитит и даст силу. А в море от всей земной тверди осталось семь метров яхты. В море ты сам – земля.

Через несколько часов шторма одежда под непромокаемым костюмом и носки в сапогах отсырели. И холод начал высасывать силы. Сначала онемели пальцы рук. Потом заледенели ноги в мокрых носках. Потом все мышцы потеряли гибкость. Горыныча била крупная дрожь.

Попутным курсом, сзади и ближе к берегу, шёл малый рыболовный сейнер. Он появился из-за горизонта ещё до начала шторма и почти догнал яхту. Однако разгулявшиеся волны сбили ему ход.

Прижатая ветром к воде яхта скользила по волнам, испытывая только килевую качку. А сейнерок мотало на все четыре стороны. Эта стальная коробка вспарывала Море своим винтом и в ответ получала мощные удары, от которых валилась с борта на борт, зарывалась форштевнем в волну и задирала корму к небу так, что оголялся бешено вращающийся винт.

Из люка высунулся Никита. Его укачало в замкнутом пространстве рубки. Он тяжело дышал и был зеленовато-бледен. 

– Смотри в небо! – крикнул ему Горыныч. – Дыши глубоко и смотри в небо! Будет легче!

Никиту стошнило в кокпит. Обычно укачавшихся матросов лечат работой на палубе. Но то –взрослых. А это мальчонка. Горыныч испугался, что Никите станет ещё хуже, и длинным галсом пошёл к берегу, с тревогой посматривая на сейнер – успеет ли пересечь его курс. А сейнер, будто нарочно, пёр прямо на яхту. И когда расстояние между ними сократилось до полусотни метров, из рубки сейнера вывалился мужчина и крикнул в жестяной раструб:

– На яхте! Вам помощь нужна?!

Горыныч облегчённо вздохнул: так вот почему сейнер упорно шёл на сближение. И заорал в ответ:

– Нет! Всё хорошо!

Мужчина скрылся в рубке. Сейнер тяжело проковылял за кормой яхты.

– Никита! – крикнул Горыныч. – Ну, как ты?

– Нормально, – ответил Никита, хотя было ему ой как тошно.

– Ты запомни этот сейнер! Крепко запомни!

– Ладно, – пообещал Никита, перегибаясь через комингс люка, но травить уже было нечем, и он лишь несколько раз глубоко вздохнул.

Труба

Ветер дул со стороны обрывистого берега. Он прикрыл Море от норд-оста, и волнение в прибрежной полосе было небольшим. Никита по-свежел, морская болезнь покинула его.

Горыныч посадил сына за румпель и убрал стаксель. Яхта медленно шла вдоль берега под одним гротом. Горыныч, стоя на баке, то всматривался в глубину – на карте прибрежная полоса была утыкана значками подводных камней, – то озирал берег, выискивая место для ночлега.

Но лишь на исходе дня, когда тень обрывистого берега легла на воду, стерев границу между сушей и Морем, Горынычу повезло. Он увидел небольшую бухту, а в ней –бетонный пирс с деревянной будкой, от которого к прибрежному посёлку тянулась между двух холмов дорога.

Горыныч с Никитой поставили яхту на носовой якорь, кормой ошвартовали её к торцу пирса и принялись, как обычно в конце плавания, сворачивать паруса и сматывать в бухты фалы и шкоты. И тут сверху, с пирса, который где-то на метр был выше палубы, раздался ехидный голос:

–Ихто в моём порту мостится?

Горыныч поднял голову.

– Здесь посторонним строжайше запрещено, – ехидно продолжил загорелый мужчина лет тридцати, невысокий, плотный (про таких говорят – натоптанный), в синей рубашке, серых брюках, сандалиях на босу ногу и в мятой форменной фуражке с «крабом». Левую руку мужчина держал в кармане.

– Кого имею честь лицезреть? – вежливо, но тоже с ехидцей в голосе спросил Горыныч.

– Начальник причала, – уже нормально ответил мужчина. – Труба.

– Так причал называется? – удивился Горыныч.

–Я– Тарас Иванович Труба, – объяснил мужчина, пристально глядя на Горыныча, и тот почувствовал в собеседнике напряжение: как ты пошутишь насчёт моей фамилии?
Видимо, эти шутки ему надоели. Но Горыныч даже бровью не повёл. А, напротив, гостеприимно пригласил:

– Тарас Иванович, прошу нанести визит на яхту.

После минутного размышления Труба легко спрыгнул на палубу. Левая рука при этом оставалась в брючном кармане.

И тут в череде мелких волн прихлынула к берегу одна с метр высотой. Яхта резко качнулась, работавший на баке Никита уцепился за мачту, Горыныч в кокпите шлёпнулся задом на банку, а Трубе – хоть бы что: стоит, ноги циркулем, как приклеенный к палубе. «Бывалый моряк», – догадался Горыныч.

– А где команда?– спросил Труба, заглядывая в рубку. – Ты с пацаном – и всё?

– Ну да, – кивнул Горыныч.

– Откуда идёте?
Горыныч назвал Город-на-Реке. Труба покрутил головой:

– Уважаю!

– Штормом приморило. Надо отдохнуть, – закинул удочку Горыныч.

– У нас летом штормит коротко. К утру затихнет, – махнул рукой Труба и, глядя, как Никита управляется с канатами, похвалил: – А хлопец толковый. Морячок!
И опять переключился на погоду:

–А осенью штормит – это да! Неделями. Я на морском буксире ходил. Боцманом. Как от норда задует, так мама не горюй…

Пока Тарас рассказывал про осенние шторма, Горыныч накрыл в рубке «поляну»: сало, хлеб, помидоры и самодельная канистра из нержавейки литра на два с «дубняком». Так в яхт-клубе называли настоянный на дубовой коре самогон.

Вообще-то яхтсмены в те времена– а речь о восьмидесятых годах XX века – в плавание без «жидкой валюты» не ходили. С её помощью решались многие проблемы. Рыбки там у рыбаков на уху выменять… Или на буксир к сухогрузу прицепиться, если домой из отпуска опаздываешь… Да мало ли какая случается нужда…

Но коньяк брать – дорого. Водку – заурядно. А «дубняк» – самое то: все, кто пробовал, очень хвалили. Его делал по собственному рецепту бывший технолог ликёроводочного завода, а ныне пенсионер и комендант яхт-клуба дед Миша. От «дубняка» наутро, что удивительно, не болела голова.

Вот и Труба, когда выпили по стаканчику «за тех, кто в море», аж закрутил головой:

– Я на майских гостил у тёщи… Но этот крепче!

Закусывая, он выпростал левую руку из кармана. На ней не было двух пальцев – указательного и среднего. Уловив мимолётный взгляд Горыныча, Труба опять спрятал ладонь в карман.

–В прошлом году, –объяснил он. – Швартовались. Рука попала в колышку. Списан с плавсостава…

– Так с моря ж не списан,– сказал Горыныч. – При море служишь.

–От именно, шо при море, – вздохнул Труба. – Три рейсовых катера в день. Обилеть пассажиров… Прими швартовы… Отдай швартовы…

Он смотрел через иллюминатор на море, и в глазах его была тоска.

– Мореходку бросил… Учился на судоводителя заочно, – продолжил Тарас, помолчал, налил себе стаканчик и потянулся флягой к Горынычеву.

А стаканчики у Горыныча особенные – стальные, граммов на пятьдесят каждый и дно округлое. Налитый не поставить – опрокинется.

Однако Горыныч свой пустой стаканчик перевернул.

– Понимаю, – кивнул Труба. – Ты в рейсе, – и выпил, не чокаясь, как на поминках.

Горынычу стало жаль этого человека. Случайно встреченного, ещё полчаса назад незнакомого, но теперь такого понятного в его горе. И захотелось помочь Тарасу. Ну, хотя бы поддержать его. Но чем?

И тут Горыныча осенило.

– Ты под парусом ходил? – спросил он.

– Было дело. Я ж на флоте срочную служил. Так между кораблями устраивали гонки на ялах. И мы шо на вёслах, шо под парусом – всех делали, – похвастался, явно привирая, Тарас.

– А дома чего не ходишь? Вон какая лодка пропадает, – кивнул Го-рыныч на берег.

Там, сбоку от причала, лежал на песке вверх килем ял. Краска на нём облупилась струпьями, и корпус кое-где растрескался.

– То ялик соседа моего, старый дед, года два уже в Море не ходит, – пояснил Тарас.

– Так купи у деда ялик и сам ходи, – посоветовал Горыныч.

– Я ж весла не удержу…

– Так под парусом.
– Шкоты одной рукой тоже не потягаешь, – возразил Труба.

– А ты про Говарда Блэкберна слышал? – спросил Горыныч.

–Хто такой?

– Он в одиночку на яхте переплыл Атлантический океан. Причем два раза. А яхта у него была размером как наша «Горынь».

– Ну и шо?

– У Говарда на обеих руках не было ни одного пальца! Он рыбак, отморозил руки, и ему ампутировали все пальцы.

– А как же он с парусами управлялся? Шо-то не верится, – усомнился Труба.

Горыныч достал из штурманского шкафчика книгу «В одиночку через океан». Это был сборник рассказово морских робинзонах. Открыл на 42-й странице, где начинался рассказ о Блэкберне «Подвиг беспалого моряка», и передал Тарасу.

Пока Труба читал, Горыныч вышел на палубу. Никита сидел, прислонясь к мачте и обхватив руками колени. Горынычу хотелось обнять сына, однако он сдержался и только спросил:

– Сильно устал?

– Да так, – пожал плечами Никита.

– Ужинать будешь?

– Неохота.

– Ложись спать. Подъём будет ранним.

Никита через световой люк спустился в форпик на свою койку. Он двигался медленно и тяжело. Горыныч понял, что малыш сильно измотан. Но то, что сын не ноет и не жалуется, его обрадовало.

Тарас дочитал рассказ, закрыл книгу и встал из-за стола.

– На посошок? – приподнял флягу Горыныч.

Но Тарас поставил свою рюмку вверх дном.

– Первый катер у нас в семь часов, – сказал он. – Так я часиков в шесть вас разбужу.

– Мы уйдём раньше.

Сердце

Убрав со стола, Горыныч заглянул в форпик. Никита спал, зажав в руке недоеденный бутерброд с салом. Дома Никита сало терпеть не мог.

Горыныч потянулся за одеялом, чтобы укрыть сына, и вдруг почувствовал боль в груди. Он выбрался на палубу. Может, какую мышцу растянул? Подвигал руками, повращал торсом. Болело всё так же: в глубине груди, ровно и тягуче. Такую боль Горыныч никогда не испытывал. И он догадался, что это болит сердце.

Порт в Городе-на-Реке весной переселил свою больницу из старого в специально построенное здание. Написать репортаж об этом событии поручили Горынычу. После торжественного митинга он заглянул к заместителю главного врача – узнать по знакомству подробности о новой больнице.

Плавая радистом на сухогрузе, Горыныч проходил у него медосмотр – заместитель главврача был кардиологом. А два года назад, уже работая в газете, написал о нём очерк.

Доктор похвастался, что такого оборудования, как у них в кардиологическом отделении, нет даже в областной больнице.

–А знаешь, кто в кардиологии основные пациенты? – спросил он Горыныча и сам же ответил: – Капитаны и штурманы. Они работают в условиях постоянного стресса, день и ночь под грузом ответственности.Для них стенокардия, инфаркт, гипертония –профессиональные заболевания.

Но редактор вычеркнул из репортажа строки о сердцах капитанов. Это, мол, другая тема – не для праздничной публикации. Горыныч переписал вычеркнутое в свой вахтенный журнал. А позже добавил две цитаты.

Виктор Конецкий, повесть «Третий лишний»:
«Курю на лестничной площадке с молоденькими морячками и узнаю из их разговоров о смерти Виктора Д. в Антверпене, на судне. Скоропостижно умер. До того трое суток не покидал мостик – туман в Ла-Манше, туман в Шельде, а там ждать в дрейфе лоцманов у шлюзов на течении, и так далее. И вот пришли в Антверпен, лёг спать и не проснулся– сердечная недостаточность».

Гомер, поэма «Одиссея»:
«Вдруг Менелаева кормщика Феб Аполлон невидимо
Тихой своею стрелой умертвил: управляя бегущим
Судном, кормило держал многоопытной твёрдой рукою
Фронтис, Онеторов сын, наиболе из всех земнородных
Тайну проникший владеть кораблем в наступившую бурю».

«Это первое в истории литературы описание смерти штурмана от инфаркта на его рабочем месте. Фронтис погиб в шторм в Средиземном море “пред священным Сунионом, мысом Аттийским”», – записал тогда в вахтенном журнале Горыныч.

В юности, когда Горыныч занимался парусным спортом, тренер учил гонщиков понимать море, выходя с ними на крейсерской яхте в дальнее плавание. Случалось, попадали в шторм. И на сухогрузе бывали тяжёлые по погодным условиям рейсы. А в прошлом году, когда возвращались на «Алькоре» с гонки, их потрепал крепкий шторм.

Но от прежнего разгула стихии остались у Горыныча лишь воспоминания. Наверное, потому что тогда он был рядовым членом экипажа. А теперь сам командовал яхтой. И шёл по морю с сыном. И сегодняшний шторм оставил на его сердце свою зарубку.

Горыныч глубоко вдохнул, задержал, сколько смог, воздух в лёгких и медленно выдохнул. Так повторил несколько раз. Постепенно боль утихла.

Звук

Горыныч осмотрелся. После заката над горизонтом светилась серебристая полоска, лёг приземный туман, а сумерки были краткими. Это предвещало назавтра хорошую погоду. Горыныч проверил швартовы и посидел на палубе, вслушиваясь в ночь. Вокруг были тьма и тишина.

Зато внутри яхту переполняли звуки ветра. Он гудел в пустотелой мачте и стучал по ней тугими фалами. Он посвистывал в вантах и лопотал привязанными к ним флюгарками из полосок фольги. Он хлюпал волнами в борта и скрипел якорным канатом. Корпус яхты, как огромная скрипка, собирал и усиливал всё, что возникало под смычком бродяги ветра. Опасности в этих звуках не было, и Горыныч лёг спать.

Это возникло после полуночи. В хаотичные гаммы ветра вплёлся новый звук: протяжный, низкий, хрипловатый. Горыныч выскочил на палубу. Там были тьма, тишина и звёзды. Он вернулся в рубку и снова услышал тот же звук, идущий, как показалось Горынычу, сверху – с небес.

– Что так гудит? – шёпотом спросил проснувшийся Никита.

– Не знаю.

– Дай мне руку, – попросил Никита. – Мне страшно.

– Пойдём наверх, – предложил Горыныч.

Он уложил сына на спасательных жилетах в кокпите.

– Что там гудит? – опять спросил Никита.

Горыныч не знал. Однако неизвестность пугает человека, а Горынычу хотелось успокоить сына.

– Ну, это могут быть, например, космические тела, – начал Горыныч, лихорадочно вспоминая хоть что-то из прочитанного о звуках. – В Древней Греции, очень давно, целых две с половиной тысячи лет назад, жил мудрец Пифагор. Так он утверждал, что все звёзды и планеты при своём движении в Космосе звучат, но люди эти звуки не замечают, потому что беспрерывно слышат их с рождения. Может, нам посчастливилось, и каким-то чудом мы с тобой услышали, как поют звёзды.

– Здорово! – воскликнул Никита. – Жалко – не взяли диктофон. Мы бы это пение записали, и мама бы его послушала!

– А может, это голос моря, – предложил ещё одну версию Горыныч. – Во время шторма от движения волн возникают звуки. И мы с тобой их услышали.

– Не-а, это звёзды поют! – возразил Никита.

– Вообще-то, –начал было Горыныч, но тут же передумал говорить, что звёзды, может, и звучат, но мы их слышать не можем, потому что в Космосе пустота, а в пустоте звук не распространяется. Зачем портить Никите настроение: вон как его вдохновила версия о пении звёзд.

– Что– вообще-то? – переспросил Никита.

– Вообще-то, если речь зашла о звёздах, хочу тебя проэкзаменовать, – вывернулся Горыныч. – Покажи мне главную звезду мореходов. Представь себе, что я этого не знаю, и ты учишь её находить.

–Да запросто! – воскликнул Никита. – Вон видишь – на небе ковш из семи звёзд. Это созвездие Большая Медведица. От двух крайних звёзд ковша проводим вверх линию и бац – попадаем в звезду на ручке другого ковша. Это Малая Медведица. А эта звезда на ручке – и есть Полярная. Она всегда указывает, где север.

– Хорошо, – одобрил Горыныч.

– Отлично! – снахальничал Никита.

– Ладно, – согласился Горыныч. – Ну что, надо спать. А то здесь нормально не отдохнём.

Банки вдоль бортов были слишком узкими, а ящик кокпита – короток даже для Никиты: он лежал в нём на спасательных жилетах, поджав ноги.

– Никита, ты слышишь меня?– окликнул молчавшего сына Горыныч.

– А тебе было страшно. Ну, когда звук зазвучал? – вдруг спросил Никита.

– Страшно? – задумался Горыныч. – Пожалуй, нет. Тревожно было.
– А когда нас шквалом корячило – было страшно? – Никита приподнялся со своего ложа, в упор глядя на Горыныча.

– Было, – честно признался Горыныч.

– А Кириллка мне говорил, что его папа ничего не боится!

– Ну, твой дружок Кириллка… – тут Горыныч запнулся, подбирая слово поделикатнее, чтобы не обидеть Никиту, –…преувеличивает, – нашёлся он. – Страх испытывают все люди. Это природное чувство человека. И очень полезное.

– Полезное? – удивился Никита. – Почему?

– Страх в минуты опасности придаёт человеку силы и обостряет его чувства. Но это если человек не поддаётся страху, а наоборот – использует его для борьбы с опасностью. Вот когда мы попали в шквал, то страху не поддались, и поэтому живы и здоровы.

– А я поддался, – обречённо заявил Никита.

Горыныч понял, что наступил тот момент, когда от принятой сыном самооценки может зависеть его дальнейшая жизнь. Надо убедить Никиту в обратном. Тем более что ни врать, ни приукрашивать действия сына нужды не было.

– Ты неправильно оценил своё поведение во время шквала, – веско сказал Горыныч. – Ты не плакал, не истерил и не спрятался в рубку. Это так?

– Так, – согласился Никита.

– Ты помог мне вести яхту. Это было?

– Было, – кивнул Никита.

– Тебе было страшно, но ты поступил так, как следует мореходу. Это значит, что ты не поддался страху. Это значит, что ты имеешь право себя уважать. Это значит, что ты больше никогда в своей жизни не поддашься страху, – Горыныч произнёс эти слова раздельно и твёрдо, как будто вколачивал гвозди в дубовую доску – крепко и навсегда.

Никита ничего не ответил. Так прошло несколько минут. Потом Никита поднялся, взял спасательные жилеты и спустился в рубку.

Горыныч ещё с полчасика посидел на палубе. Его обрадовал затеянный сыном разговор о страхе. Он перебирал и взвешивал каждое сказанное Никите слово. Наверное, он сумел переубедить сына. Но ведь это не последний их разговор. Сын взрослеет, раз начал оценивать себя. Всё-таки хорошо, что они вдвоём пошли в Море…

Когда Горыныч спустился в рубку, то Никита спал на своём любимом месте – в форпике. Горыныч прилёг на соседнюю койку. Он устал так сильно, что не мог нормально уснуть. Ему казалось, что он спит, а на самом деле как будто видел и чувствовал всё происходящее.

И этот звук... Он манил Горыныча. Казалось, что он уже слышал этот гул, и ему хотелось вспомнить, когда и где это было. Но чем более пытался вспомнить Горыныч, тем более ясной представлялась ему странная картина. Он летит во тьме к очень далёким огням, которые мерцают блеском ключевой воды и от которых исходит загадочный звук.

Это наваждение продолжалось до рассвета и исчезло вместе с неведомым гулом, когда померкли звёзды, а яхту обильно покрыла роса.

Горыныч поднялся на рассвете. И увидел Тараса Ивановича. Тот деловито осматривал на берегу брошенный ял.

Заметив Горыныча, Тарас подошёл к яхте и протянул ему увесистый пакет из плотной серой бумаги:

– Возьми… Посолонцуете с хлопчиком.

И, помявшись, попросил:

– Пока вы собираетесь, дай почитать ещё раз про того рыбака, шо без пальцев.
Горыныч достал книгу:

– Держи… Насовсем…

А в пакете были вяленые бычки – большие, толстые, мясистые… 

Купание

Никита проснулся, едва Горыныч прошёл на бак, чтобы поднять стаксель. Он помог Горынычу поставить паруса, убрал швартовые канаты, вымыл якорь от налипшего ила, прошёлся мокрой шваброй по палубе и осушил трюм – воды там было с полдюйма, насос её не брал, и Никита вымакал воду тряпкой.

К утру шторм выдохся. Ветер, зайдя от северо-востока к западу, ослабел до умеренного. Море ещё не успокоилось, но волны стали длинными и пологими.

Всё было в извечном порядке, когда человеку каждый миг надлежит отвоёвывать своё пространство. Море сопротивлялось движению яхты, идущей наперерез волнам. Эта борьба состояла из бесконечного набора однообразных приёмов. Вначале – короткий всплеск от соприкосновения форштевня с волной: это яхта просит дорогу, но волна не желает ей уступать. Затем – продолжительный шум: яхта силой вдавливается в волну. И следом, уже за кормой – рассерженное бульканье воды, которая снова об-ретает форму волны. На воде не остаётся следов.

Горыныч передал румпель Никите и приготовил завтрак: овсянка, чай, печенье с маслом и яблоки. Сливочное масло хранилось в бидончике с солёной водой.

А после завтрака они затеяли купание. Горыныч выпустил с кормы метров двадцать каната, прыгнул в воду и ухватился за него. Ход яхты был таким мощным, что с Горыныча едва не стащило плавки. Он то нырял вглубь, то ложился на спину, то сворачивался клубком, а вода струилась по его телу – чистая холодная вода открытого Моря, – вымывая накопившуюся усталость. Когда Горыныч поднялся на яхту, ему было так легко, что, казалось, взмахни руками – и полетишь.

Следом плюхнулся с кормы Никита. Горыныч надел на сына мягкий спасательный жилет, обвязал вокруг груди канатом и потравил паруса, чтобы замедлить ход яхты. Наверное, Море со дня своего рождения не слышало таких радостных воплей, какие издавал барахтающийся в его воде мальчишка.

Когда Никита поднялся на палубу, у Горыныча сжалось сердце от любви к этому худенькому, остроплечему, голенастому, дрожащему от холода мальчонке. Ему хотелось растереть сына полотенцем, закутать в одеяло, обнять, прижаться лицом к его мокрой макушке, к его пахнущим детством волосикам. Но Горыныч сдержал себя.

– Вытрись, – сказал он, подавая Никите сухое, нагретое солнцем по-лотенце. – И выпей чаю. Там, в термосе, горячий…

Сквозь люк рубки Горыныч видел, что Никита, уже одетый, пишет в своём журнале. Вот он поднял голову и спросил:

– А там глубоко?

– Где? – спросил Горыныч.

– Ну, где я купался.

– Километра два, наверное, будет.

– Это много?

– На суше такое расстояние ты пройдёшь минут за сорок.

Никита, помогая себе пальцем, начал отсчитывать сорок минут на циферблате привинченных к переборке часов.

–Примерно как от нашего дома до твоего детского сада и обратно, – помог ему Горыныч.

– Ага! – обрадовался Никита, снова принимаясь за свой рукописный журнал.

Разговор

В полдень Горыныч передал управление Никите, а сам принялся стряпать. В гороховый суп из брикета добавил картошки и лука. Это был их обед. Суп и чай с бутербродом – сытости часа на четыре. А потом снова появится зверский аппетит.

По расчётам Горыныча, берег, к которому они шли, мог открыться ближе к рассвету. Значит, ужин должен быть долгоиграющим, чтобы ночью голод не притупил внимания.
На ужин Горыныч сварил макароны, поджарил на сковородке говяжью тушёнку с луком и всё это перемешал. Получилось блюдо, после которого не думаешь о еде часов восемь. Это Горыныч знал по собственному опыту.

Днём Море окончательно израсходовало штормовую энергию. Ветер ослабел до пяти метров в секунду, волны понизились до полуметра, на их гребнях лишь изредка возникала стекловидная пена. А стрелка барометра поползла вверх, суля безопасную погоду как минимум на ближайшие полсуток.

После ужина, пока Никита управлял яхтой, Горыныч приготовился к длинной ночной вахте. В «карманы» кокпита положил термос с крепким чаем, фонарь и ракеты. В рубке на крючок около люка – чтобы достать, не выпуская румпель, – повесил куртку и страховочный пояс. Сменил шорты на длинные штаны. Но в резиновые сапоги не переобулся – погода позволяла остаться в кроссовках.

Надо сказать, что Горыныч никогда не управлял яхтой босиком. На палубе хватает железок, о которые можно поранить ноги. Особенно когда по авралу несёшься с кормы на бак убирать паруса. Сандалии и шлёпанцы тоже не годятся. Горыныч признавал только кроссовки с толстой подошвой.

На закате заштилело, и не подгоняемые ветром волны в хаотичной толчее гасили друг друга.

Стемнело быстро, как будто день закрыл глаза. И ветер снова начал оживать. Вначале тихий, как от пролетающей невидимой птицы, он по-степенно набирал силу. И вот уже обвисшие паруса приняли форму крыльев, и дотоле обездвиженная яхта, беспомощно кивавшая каждой волне, продолжила свой бег.

Никита передал румпель Горынычу, но остался в кокпите. Он сидел, опершись о крышу рубки, лицом туда, куда бежала яхта. Тускло светила крохотная лампочка компаса, который вёл Никиту и Горыныча к желанной земле.В море человек всегда лицом к земле.

– А зачем нужно запомнить сейнер? – вдруг спросил Никита.

– Какой сейнер? – переспросил Горыныч, хотя знал, о чём речь…

Он ждал этого разговора. Он сделал всё, чтобы этот разговор состоялся. Во время шторма, когда рыбак с проходящего сейнера крикнул: «На яхте! Вам помощь нужна?» – Горыныч внезапно вспомнил – и сам тому удивился – отцовскую оплеуху пятилетнему Бенвенуто Челлини.

В университете, на зачёте по истории зарубежного искусства, Горынычу выпал билет с вопросом об этом художнике эпохи итальянского Возрождения. Готовясь к зачёту, Горыныч взял в библиотеке книгу «Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции». Взял, честно говоря, из корысти: полистать и выписать пару цитат, чтобы, если достанется подходящий билет, блеснуть якобы повышенным интересом к предмету. Преподаватели за такой интерес бывают снисходительными к студентам.

Начал листать – и не мог оторваться, прочёл всю книгу, поражённый яркой жизнью этого гениального скульптора, ювелира, художника, солдата и арестанта. Что бы ни делал Челлини, во всём был пламень таланта, зажжённого в нём ещё в раннем детстве, когда он увидел духа огня – саламандру. Горыныч выписал этот эпизод, произошедший в 1505 году, из книги Челлини, а потом выписка перекочевала в его вахтенный журнал:

«Глядя в огонь, он [отец] вдруг увидел посреди наиболее жаркого пламени маленького зверька, вроде ящерицы, каковой резвился в этом наиболее сильном пламени. Сразу поняв, что это такое, он велел позвать мою сестрёнку и меня и, показав его нам, малышам, дал мне великую затрещину, от каковой я весьма отчаянно принялся плакать. Он, ласково меня успокоив, сказал мне так: “Сынок мой дорогой, я тебя бью не по-тому, что ты сделал что-нибудь дурное, а только для того, чтобы ты запомнил, что эта вот ящерица, которую ты видишь в огне, это – сала-мандра, каковую ещё никто не видел из тех, о ком доподлинно известно”».

Сейнер, конечно, не саламандра. И Горыныч ещё не задумывался о будущей профессии сына, как музыкант Джованни Челлини, желавший, чтобы его Бенвенуто тоже стал музыкантом. Горыныч пока хотел, чтобы Никита вырос сильным и волевым мужчиной. И рыбацкий сейнерок подвернулся очень вовремя. А роль отцовской затрещины сыграл шторм.

– …Какой сейнер? – переспросил Горыныч, хотя знал, о чём речь.

– Ну, тот, когда мы штормовали, – Никита повернулся к Горынычу.

– А ты помнишь, зачем рыбаки подошли к нам?

– Они хотели нам помочь, – подумав, ответил Никита.

– Рыбакам было очень тяжело идти в шторм. Но они увидели нашу маленькую яхту и повернули, чтобы нам помочь. Это поступок сильных мужчин, – сказал Горыныч. – Сильные мужчины никогда не жалуются на свои трудности и всегда помогают тем, кому плохо. И на Море, и на суше.

Никита задумался. Потом сказал:

– Я тоже не жаловался.

– Ты волевой парень, – улыбнулся Горыныч.

Он радовался тому, что Никита запомнил встречу с рыбацким сей-нером и что она долго, быть может, всю его жизнь, будет мерилом мужского поступка.

То, кем мы вырастаем, было посеяно в детстве.

– Нам ещё долго идти? – спросил Никита.

– К рассвету можем быть на месте, – ответил Горыныч и добавил: – Если всё будет хорошо.Иди спать.

– Не, я буду с тобой, – запротестовал Никита.

– Иди спать, – твёрдо повторил Горыныч. – Мне нужен отдохнувший матрос. Если что – позову.

Прожектор

В той стороне, куда был устремлён форштевень яхты, Горыныч вы-брал самую яркую звезду в качестве ориентира и выключил подсветку компаса.

К полуночи посвежело, пришлось надеть куртку. Ветер дул со стороны открытого моря в правый борт яхты, и Горынычу только и оставалось, что каждые полчаса по сигналу таймера сверять звёздный курс с компасным. Спокойный бег яхты убаюкивал. Горыныч дважды прикладывался к термосу, прогоняя сон зелёным чаем с маральим корнем.

Берег открылся в начале третьего часа. Точнее, не сам берег, а це-почка огней на нём. Сначала реденькая, она, по мере приближения к берегу, стала ярче, а с правой её стороны уже был виден целый сгусток огней.

Этот берег знаком Горынычу. Даже очень хорошо знаком. Где сгусток огней – это порт. Левее порта в море выдвинулся пирс, на краю которого стоит маяк. А слева к пирсу примыкает длинный бетонный мол в форме буквы «г» – он защищает от штормовых волн гавань яхт-клуба. Родного Горынычу яхт-клуба. В Городе-на-Море. Городе его детства.

Горыныч в бинокль поймал огонь маяка: три кротких проблеска, один длинный, пауза в полминуты. И пошёл туда, где должен быть, пока невидимый,мол яхт-клуба с узким, всего-то метров двадцать, входом в гавань. По сторонам входа должны гореть два белых фонаря – так было в ту пору, когда Горыныч занимался в парусной секции. А на берегу в яхт-клубе по ночам горели три прожектора, освещая его территорию.

Но где же эти огни? У Горыныча от напряжения начали слезиться глаза, однако даже в бинокль он не видел ни вход в гавань, ни даже сам мол. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как Горыныч входил с моря в яхт-клуб. Многое могло измениться. Он потравил паруса, и самым малым хо-дом повёл яхту чуть левее маяка. Ему не хотелось, но, видимо, придётся, пройдя ещё немого к берегу, лечь в дрейф до рассвета.

И вдруг ночную тьму вспорол узкий луч яркого света. Он заметался по воде, нащупал яхту и остановился на ней. «Пограничники», – вспомнил Горыныч. За яхт-клубом, на холме, была пограничная застава с вышкой, откуда пограничники наблюдали за морем.

Горыныч развернул яхту бортом к берегу – так, чтобы с вышки разглядели чёрный номер на парусе и название яхты на её борту. Луч света качнулся вправо-влево, затем двинулся по воде к берегу и замер там, высветив вход в гавань яхт-клуба. Вернулся к «Горыни», повторил своё движение к берегу, ещё раз показал вход в яхт-клуб и погас. Этого было достаточно, чтобы Горыныч зафиксировал место входа по береговым огням.

Предчувствие

Когда мол проявился серой полосой, Горыныч потравил паруса. Они заполоскали, как флаги, и яхта потеряла ход. Горыныч кинулся на бак, сдёрнул стаксель и начал торопливо скатывать его, чтобы не мешал при швартовке. И тут из форлюка на палубу выскользнул Никита.

– Это– моя работа, – твёрдо заявил он, берясь за стаксель.

– Действуй, – согласился Горыныч.

А сам, перебежав на корму, повёл яхту. Она медленно, под одним гротом, вошла в гавань яхт-клуба. Горыныч осторожно подвёл её к молу справа от входа – здесь, как он помнил, швартовались парусники гостей.

Появление Никиты на палубе сперва удивило Горыныча, но затем удивление сменилось гордостью за сына. Был «час быка» – самое глухое время суток. Не каждый взрослый способен в три часа ночи проснуться, вскочить с постели и начать работать. А тут – мальчонка.

Вот он скатал в тугой валик стаксель и привязал его к носовому релингу. Вот закрепил кормовой швартов за вделанное в мол стальное кольцо. И вот уже трёхметровым футштоком изо всех силёнок сдерживает яхту, чтобы та не навалилась на мол, пока Горыныч крепит носовой швартов к бочке «мёртвого» якоря. 

Наконец яхта замерла кормой к молу, паруса, фалы и шкоты убраны, всё лишнее на стоянке перекочевало в рубку, и можно спокойно осмотреться вокруг. Никита ничего, кроме смутных силуэтов каких-то построек на берегу, не различает. Но у Горыныча перед взором его памяти предстал яхт-клуб, каким он был пятнадцать лет назад. И его сердце сжалось от радостного предчувствия встречи со своей юностью.

Немец

В сторожке был полумрак. Вахтенный за столом отложил книгу, которую читал при свете маленькой лампы, и взял у Горыныча документы. Полистал их. Пристально посмотрел на Горыныча. Встал, улыбнулся и протянул ему руку:

– Здравствуй…– тут он назвал Горыныча его сухопутным именем. –Ты насовсем вернулся или странствуешь?

Горыныч тоже узнал вахтенного.

– Пару суток погостим, – неопределённо ответил он, лихорадочно пытаясь вспомнить, как зовут этого мосластого, коротко стриженого блондина.

И тут заметил на столе книгу. Это был учебник немецкого языка. И Горыныча осенило: да это же Немец! Так прозвали они в яхт-клубе паренька, ходившего рулевым, кажется, на швертботе класса «420». Паренёк был года на три младше Горыныча, и фамилия у него была странная: что-то немецкое… типа бумаги… «О!Вайспапир! – вспомнил про себя Горыныч. – Генка Вайспапир!» Он пожал руку дежурному.

– Да вот сына к морю приучаю.– Горыныч приобнял Никиту за плечи. – Познакомься с дядей Геной…

– С дядей Генрихом, – поправил Горыныча вахтенный и, поймав его удивлённый взгляд, предложил: – Давайте выпьем чаю. У меня настоящий английский чай.

– Ну, если настоящий, – согласился Горыныч.

Его заинтриговала путаница с именами вахтенного. Он точно помнил, что тогда, пятнадцать лет назад, его звали Генкой. И вот на тебе: Генрих… А Горыныч не любил оставлять загадки без ответов.

Пока Вайспапир готовил чай, Никита задремал в углу сторожки на диване.

– Когда ты в армию ушёл, меня Табачный Капитан перевёл на твоего «голландца», – заговорил, накрывая на стол, Вайспапир.

Табачным Капитаном яхтсмены между собой называли своего тренера. Фамилия его была Тютюнник, а «тютюн»  по-украински «табак».

–Классный был аппарат, – продолжил, заливая чайник кипятком, Вайспапир. – Я на том «голландце» мастера спорта выполнил. Табачный Капитан тебя в пример ставил: вот как надо за лодкой ухаживать…

Горынычу стало неловко, и, чтобы замять это славословие, он перебил Вайспапира вопросом:

– А где сейчас Табачный Капитан? Повидаться бы с ним…

–Уехал к сыну в Нижний Новгород. Сердце болело. Здесь родных никого. Боялся помереть в одиночестве… Ну вот…– вздохнул Вайспапир и добавил: –Теперь я пацанов тренирую…

Они замолчали. Так бывает – долго не виделись, событий в жизни каждого было много, а поговорить вроде и не о чем. На диване посапывал Никита.

Горыныч повертел в руках коробочку чая. Тёмно-зелёная башенка с золотыми полосками, картинкой берега южного моря и надписью: «Betford. Favorite English Tea».

– Первый раз такой вижу, – сказал Горыныч, лишь бы нарушить молчание. – Где купил?

– В Германии.–Вайспапир выложил на стол пачку печенья, пару бутербродов с варёной колбасой и яблоки.

–На гонки в Германию ребят возил? – радостно удивился Горыныч.

– Если бы… – вздохнул Вайспапир. – Не на чем гоняться. Последнюю новую лодку три года назад купили. А теперь – кирдык: вместо спорта у нас перестройка с ускорением, – зло произнёс он последнюю фразу.
 
А чай «Betford» был отменным. Вкуснее, чем любимый из пачки «со слоном». Чем вкуснее? Так Горыныч – не дегустатор. Вкуснее – и всё.

– А в Германии ты как оказался? – спросил Горыныч, наливая вторую чашку.

– Гостил у знакомых. Они пару лет назад уехали из Союза на историческую родину, – ответил Вайспапир и как-то сразу оживился: –Он –электрик на заводе, она – медсестра, а у них уже свой коттедж, машина. Вот как там о людях заботятся!..

– Так ты навострился в репатрианты, – догадался Горыныч. И ехидно добавил: – Дядя Генрих…

Вайспапир молча допил чай и спокойно так сказал:

– Слышал, ты журналистикой кормишься. Значит, в курсе, что с нашей державой вытворяют политики. Так вот, я хочу уехать туда, где люди живут нормально!Я не хочу валяться под обломками государства!

Волошин

–Насчёт обломков – ты поподробнее, – сказал Горыныч.

Он понимал, что это банально, однако их разговор повернулся так неожиданно и круто, что среагировать по-другому сразу не получилось.

Вайспапир откинулся на спинку стула и вдруг заговорил стихами:

С Россией кончено… На последях
Её мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах: не надо ль
Кому земли, республик да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль…

– Максимилиан Волошин написал это в ноябре 1917 года, – упредил возможный вопрос Горыныча Вайспапир. – И сейчас – оглянись – всё же повторяется! Горбачёв – это же Керенский сегодня! Перестройка… Гласность… Ускорение… Демократизация… – зло перекривил он президента СССР. – Пустомели угробили царскую Россию. И Советский Союз гробят. Для империи демократия – смертельно опасна. Империи нужен только просвещённый абсолютизм. Царь, президент, каган, вождь – название неважно, лишь бы жёсткая вертикаль, способная поддерживать мирную жизнь всех народов империи. А эти демократизаторы рушат империю. И её же обломками будут сметены. И потом власть возьмут гоблины, для которых человек – дешевле щепки!– тут Вайспапир даже задохнулся от волнения и замолчал.

Горыныч был потрясён его внезапным монологом. Опровергнуть? Так ведь похоже на правду. Согласиться? Но Горыныч ничего не принимал на веру – такая у него была профессия.

А Вайспапир, похоже, и не жаждал дискуссии, потому что для него всё уже было ясно.

– У меня два высших образования – инженерное и педагогическое. Я ушёл с завода в яхт-клуб – мечтал растить чемпионов. А теперь нет будущего ни у завода, ни у спорта, ни у всей страны. Но я хочу прожить нормальную жизнь. Я немец. Хочу вернуться на историческую родину. Подал документы на выезд… Осуждаешь? – с вызовом спросил он.

Горыныч не ответил, а громко скомандовал:

– Никита! Подъём!

Потом взял со стола яхтенные документы:

– Пойду к пограничникам – отмечу прибытие.

– Да утром отметишься. У нас погранцы к яхтсменам лояльно относятся, – попробовал остановить Горыныча Вайспапир.

Ему не хотелось вот так обрывать очень важный для него разговор. Возможно, он ещё не был до конца уверен, что принял правильное решение. А может, Вайспапиру просто было скучно дежурить ночью одному.

– Отмечаться у пограничников надо сразу по прибытии, – напомнил, впрочем, известное Вайспапиру правило Горыныч. И после паузы добавил: – В империи должен быть жёсткий порядок.

Горечь

– А горячей воды в душе нет, – предупредил Вайспапир.

Он делал зарядку на берегу около лежащих на песке гоночных швертботов и катамаранов.

Горыныч поднялся в шесть утра. Он сохранил эту армейскую привычку и на гражданке. Даже если уснул далеко за полночь, в шесть – как штык. Может, ещё и потому, что стоило утром дольше поваляться в постели, как начинала болеть голова.

Горыныч вспомнил, что в яхт-клубе был душ, и сошёл на берег смыть морскую соль, от которой зудела кожа.

– Отключили нам горячую воду, – уточнил Вайспапир.

– В честь чего? – спросил Горыныч.

– В честь экономии! Бюджет нам срезали по самые помидоры. Пожинаем, так сказать, плоды перестройки и ускорения, – зло, будто продолжая ночной разговор, ответил Вайспапир. И кивнул на шеренгу гоночных яхт: – Гляди, на каких дровах мои пацаны ходят!

Яхты были аккуратно покрашены и выглядели ухоженными, но знающий толк в парусном деле Горыныч заметил, что они старые и корпуса их не раз приходилось «лечить» от пробоин, трещин и переломов. И весь яхт-клуб при дневном свете не совпадал с тем, каким его помнил Горыныч. Как будто стали рядом два близнеца, один из которых остался юным, а другой постарел.

Бетонный мол покрылся крупными трещинами, сквозь которые виднелась ржавая арматура. Горыныч даже удивился, как они с Никитой, шагая по молу ночью, в потёмках не повредили себе ноги. Один входной фонарь разбит, а на месте второго торчал кусок провода.

Кормой к молу на мёртвых якорях ошвартованы крейсерские яхты – старые деревянные «фолькботы», «драконы» и Л-6. И в ряду этих почтенных пенсионеров всего два современных «конрада-25» – того же класса, что и «Горынь», только сделаны из стеклопластика.

На стальных стенах эллинга сквозь облупившуюся краску просвечивали рыжие пятна ржавчины. Исчез кованый заборчик, ограждавший две красивых клумбы около спортивного зала. И цветов на клумбах не было – лишь пожухлый от жары бурьян.
Асфальтовый плац растрескался, спорт-площадку заполонили разнокалиберные будки и сарайчики, а на внешнем заборе в нескольких местах погнуты давно просившие краски прутья… Всюду признаки разрухи.

Горынычу стало горько. Он даже пожалел, что вернулся в яхт-клуб. Каждый человек хранит в памяти светлые мифы о своём прошлом. И вот один из мифов Горыныча разрушен.

Приморский город пил воду из артезианских скважин. Поэтому вода в кранах круглый год была ледяной. Но душ не вернул Горынычу бодрости.С тяжёлым сердцем возвращался он на свою яхту, предчувствуя и в городе такую же разруху. Но всё-таки решил показать Никите двор и дом, где жил мальчишкой, и другие места своего детства, о котором рассказывал сыну.

Это были забавные рассказы. Заурядную охоту на крабов, поиск клада в подвале дома или войнушку с мальчишками соседнего двора Горыныч своей фантазией превращал в весёлое приключение. И вот теперь этот радостный мир Горынычева детства, каким его воспринял Никита, мог исчезнуть…

Банька

Пока Никита спал, Горыныч приготовил ему яхтенную баньку. Ну не мыться же мальчонке под ледяным душем!

Горыныч выдраил с мылом кокпит и заткнул шпигаты пробками. Вылил в кокпит ведро закипевшей на примусе воды. Разбавил её холодной. И разбудил спящего в форпике Никиту. Одного прикосновения к плечу сына хватило, чтобы он вскочил с койки:

– Что – уже уходим? – спросил он, протирая кулачками заспанные глаза. – Куда идём?

– В город, – улыбнулся Горыныч. – Но сначала попарь свои молодые косточки…

Разочарование

От яхт-клуба до главпочтамта, где был междугородный телефон, четыре остановки троллейбусом. Но Горыныч с Никитой пошли пешком. После плавания так приятно шагать по твёрдой земле.

Горыныч понимал, что оттягивать серьёзный разговор с сыном уже невозможно. На главпочтамте они позвонят домой Евгении – она ждёт Никитиного решения. Но сам Никита ещё не знает, что должен принять какое-то важное решение. Потому что Горыныч не сказал ему о договорённости с женой.

Проспект мало изменился с тех пор, как Горыныч в последний раз проехал по нему с тренировки в яхт-клубе домой. Разве что убрали тенистую аллею, которая разделяла надвое проезжую часть. И теперь между четырьмя полосами движения был узенький газон.

Наконец Горыныч решился:

– Никита, мы с мамой договорились, что если ты не захочешь возвращаться домой на яхте, то она прилетит сюда за тобой, – скрывая волнение, сказал Горыныч.

– Как это – прилетит? – удивился Никита.

– На самолёте.

– И мы с мамой полетим домой на самолёте? – с надеждой спросил Никита.

– Ну да, – нехотя ответил Горыныч.

– Ништяк! – обрадовался Никита.
–Что за жаргон! – рассердился Горыныч.

Никита насупился. Несколько минут шагали молча.

Горыныча огорчила Никитина радость по поводу самолёта. Случилось то, чего он не хотел и даже боялся. Обрывалась возникшая между ними во время плавания первая ниточка мужского единства. Да, Никита ещё мал, его поступками зачастую – как и в этом случае с самолётом – движет детское любопытство. Горыныч понимал это, но всё равно было горько.

Наверное, он просто нафантазировал себе, что из плавания они с Никитой вернутся не просто отцом и сыном, а крепкими друзьями. И под влиянием этой фантазии придал какое-то сакральное значение заурядной, в общем-то, встрече с рыбацким сейнером и таинственному ночному звуку…

Короче, живи, Горыныч, реальностью. Отцом стать просто. А вот чтобы другом…
Но, чёрт возьми, Никита же в Море изменился! Возмужал мальчишка. Не прошло даром их плавание…

Так думал Горыныч, гася в себе горечь. А Никиту распирала радость от предстоящего ему путешествия по воздуху. 

– А на каком самолёте мы полетим? – спросил он.

– На реактивном. Называется ЯК-40, – уже спокойно ответил Горы-ныч.

Он смирился с Никитиным решением вернуться домой с мамой.

– А лететь будем долго? – не унимался Никита.

– Больше часа.

– Ого! – обрадовался Никита. – Ну, где эта твоя главная почта? Пойдём быстрей, – заторопил он Горыныча.

Вместе

Желающих позвонить было множество – как обычно в курортный сезон. Горыныч занял очередь и с Никитой вышел на улицу из душного зала междугородного телефона.
Хотелось есть – они ещё не завтракали. Около крыльца главпочтамта дородная тётка торговала мороженым. Горыныч купил два эскимо.

Было жарко и безветренно. Самая противная для парусников погода. Никита маялся от нетерпения поговорить с мамой. Похоже, этот день сулил Горынычу сплошные неприятности.

– А ты один на яхте пойдёшь? – вдруг спросил Никита. – Ну, если я полечу самолётом.

– Один, – нехотя ответил Горыныч.

– Одному плохо, – заявил Никита.

– Как-нибудь, – неопределённо сказал Горыныч.

– А если шторм? – не унимался Никита.

– Если да кабы, – Горынычу не хотелось говорить на эту тему.

И Никита, уловив его настроение, умолк.

Минут через сорок подошла их очередь звонить. Едва Горыныч сообщил, что всё хорошо и они уже в Городе-на-Море, как Евгения нетерпеливо остановила его вопросом:

– Так мне прилететь за Никитой?

– Он тебе сам сообщит, – ответил Горыныч и передал трубку Никите: – Скажи маме, что ты решил насчёт самолёта.

–Ма, привет.– После этой Никитиной фразы последовала пауза – соскучившаяся по сыночку мама начала осыпать его словесными ласками. Но Никита, не дослушав, громко заявил: – Ма, за мной прилетать не надо. Мы с папой вернёмся вместе на яхте.

Горыныч был счастлив…

Кино

Они позавтракали в кафе и отправились к дому, где Горыныч провёл свои пацанские годы. Он волновался, ему хотелось, чтобы там всё было как прежде: тихая тенистая улочка, на одной стороне которой городской парк, а на другой шесть одинаковых домиков – в два этажа, с двумя подъездами каждый.

Эти дома построили после войны в 1946 году для специалистов, которые восстанавливали разрушенный машиностроительный завод. В третьем доме от начала улицы, на втором этаже жила семья Горыныча. Его отец получил эту квартиру в 1966 году, когда приехал сюда строить мощную тепловую электростанцию.

Но Горыныч не узнал улицу своего детства: на месте старых домиков высились две панельные девятиэтажки.

– И города растут, – грустно вздохнул Горыныч.

– Что? – не понял Никита.

– Города, говорю, как люди: сначала маленькие, потом вырастают, а потом стареют. Вот улица моего детства уже выросла, – пояснил Горыныч. Ему очень хотелось показать Никите хоть что-то из своего детства, и он предложил: – А пойдём в кино. Тут в парке был кинотеатр. Может, хоть его не снесли.

Кинотеатр был на месте. И с теми же колоннами, маленьким окошком кассы и большими двустворчатыми дверьми на боковой стене – через них после сеанса выходили зрители.

– Летом на вечернем сеансе, когда темно, эти двери открывали для прохлады в зале, – рассказал Горыныч. – И мы, пацаны, тихонько подкрадывались и через открытые двери, прямо с улицы, смотрели кино.

– И вас не прогоняли?– поинтересовался Никита.

– Прогоняли, если кино для зрителей старше шестнадцати лет.

В этот день шёл фильм «Капитан «Пилигрима». Местный художник изобразил на афише моряка за штурвалом. У моряка были могучие руки и детское лицо. Этот художественный диссонанс отчасти разъясняла надпись внизу афиши: «Приключенческий фильм по мотивам романа Жюля Верна “Пятнадцатилетний капитан”».

– Интересная книга, – сказал Горыныч. – Тебе надо её прочитать.

– А кино тоже интересное? – спросил Никита.

– Давай посмотрим.

– Ну, давай, – согласился Никита.

Фильм ему понравился. С одним, правда, замечанием:

– Шторм у них не настоящий. Такие волны палубу не могут заливать, – со знанием дела покритиковал киношников Никита.

Что ещё было в тот день? Прокатились на колесе обозрения. Никита погонял на автодроме, лихо уворачиваясь от столкновения с другими малолетними гонщиками. Отобедали в кафе. Затарились хлебом, помидорами, яблоками. Вернулись – уже троллейбусом – в яхт-клуб. И уснули даже без ужина. Сморила путешественников многодневная усталость.

Домой

А на рассвете Горыныч вывел яхту из гавани. Впереди был путь домой. Тёплый ветер до семи метров в секунду, длинные невысокие волны и стрелка барометра, застывшая в секторе «Ясно». Что ещё нужно яхтсмену для хорошего настроения…

Горыныч старался не шуметь: пусть сын поспит– намаялся за даль-нюю дорогу. Но в тёплом чреве яхты, вечно беременном странствиями, мягко стукнуло, завозилось, и на свет Божий появился сонный Никита.

За спиной Никиты, там, куда правил Горыныч, вставало солнце, и на его фоне Никита казался ожившим сгустком света, от которого исходит золотистое сияние.
На двоих им сорок лет. Семь из них – Никитины.

Примечания

В тёплом чреве яхты… –Парусное, моторно-парусное или моторное судно, предназначенное для спорта и туризма. Гоночные парусные яхты ходят вблизи берега, их строят предельно лёгкими и без бытовых удобств. А парусные крейсерские яхты, предназначенные для автономного плавания в открытом море, имеют прочный корпус, навигационное оборудование, рубку с камбузом и спальными местами.

И не вовремя ли зарифить грот…–Треугольный парус позади мачты. Грот, помимо тяги, стабилизирует яхту от качки и рыскания. А тре-угольный парус впереди мачты – это стаксель, обеспечивающий основ-ную тягу. При усилении ветра в шторм большой стаксель заменяют малым – штормовым – или вовсе убирают. А на гроте берут рифы – уменьшают его площадь путём скатывания нижней части паруса «колбаской» и увязывания её риф-штертами (тонкими короткими канатами).

Чтобы штаг был в створе…–Часть стоячего такелажа яхты. Штаг поддерживает мачту спереди, ахтерштаг – с кормы, ванты– с бортов. По штагу поднимают стаксель, прикреплённый к нему карабинами.

Из упругой древесины спруса…–Американская (канадская) ель белого или розового цвета. Очень прочная и без сучков.Спрус применяется в судо- и самолётостроении.

Ходил рулевым на швертботе…–Мелкосидящая с широким корпусом яхта, в середине которой через щель, заключённую в герметичный деревянный ящик, опускается плоский металлический или деревянный шверт. При подходе к мелкому месту его поднимают. Швертбот уступает в мореходности килевой яхте. Она считается практически неопрокидываемой благодаря тяжёлому балластному килю, прикреплённому снизу к её корпусу. При крене такая яхта, подобно игрушке «Ванька-встанька», стремится занять устойчивое первоначальное положение.

На крутых курсах…–Строго против ветра яхта идти не может. Она движется под углом к направлению ветра. Курс, при котором угол между направлением ветра и направлением движения яхты составляет меньше 90 градусов, называется бейдевинд. Курс с углом 90 градусов (ветер дует прямо в борт яхты) – это галфвинд.Ветер попутный – дует в корму –фордевинд. А если не строго в корму, а немного сбоку – получается бакштаг. В зависимости от того, справа или слева по отношению яхты дует ветер, различают бейдевинд, галфвинд и бакштаг правого или левого галса.

Памятник принадлежит матрозу… – Старое написание слова «матрос», ведёт своё происхождение от голландского matroos, что значит «товарищ по мачте».

Бегучий такелаж.–Тросовая оснастка яхты. Фалы служат для подъ-ёма парусов (стаксель-фал и грота-фал), а шкоты – для управления ими (стаксель-шкот и грота-шкот). Конец фала или шкота, закреплённый за парус, называется коренным. А другой конец, за который тянут, –ходовым. В свежий ветер для усиления тяги ходовой конец стаксель-шкота пропускают через специальную лебёдку.

Открыть кингстоны… –Отверстия с резьбовыми пробками в днище яхты.

Ветер N-O…–Для обозначения сторон света Север, Юг, Восток и Запад моряки (и яхтсмены) используют латинские буквы: N,S,E,W, что соответствует первым буквам названий по-английски: North,South, East,West.

Чуть отжимал румпель…–Составная часть рулевого устройства яхты – рычаг для поворота пера руля.

На стойке кормового релинга…– Металлические перила на носу и корме яхты. Между релингами натянуты тонкие тросы – леера, предохраняющие яхтсменов от падения за борт.

Закрепил на утке…–Двурогая металлическая деталь на палубе яхты. На утку крепят швартовые, якорные, буксировочные и прочие канаты.

Лихие марсовые чайных клиперов… –Марсовые – матросы на парусных судах, которые во время управления парусами находятся на мачтах. Марс – площадка на топе (вершине) мачты. В начале XIX века среди жителей Европы распространилась мода на чайные посиделки, но обычный торговый корабль тратил на доставку чая из Китая в Англию почти год. За это время чайный лист портился. Поэтому начали строить специальные быстроходные суда, получившие название «чайные клиперы».Это были узкие шхуны с обтекаемым корпусом и большим количеством парусов. При постройке клипера применялась формула: длина в шесть раз больше ширины корпуса. Они доставляли чайный лист из Азии в Европу за сто дней.

Стоящую в полукабельтове от яхты…– На море измеряют расстояние в милях. Одна миля – 1850 метров. Одна десятая часть мили – кабельтов (185 метров). А полукабельтов, соответственно, – 92,5 метра.

Оттолкнул футштоком яхту…–Шест с делениями в футах, окрашенными контрастной краской. Футштоком меряют глубину в мелком месте, одерживают яхту при швартовке и сталкивают её с мели. Один фут – 30,48 сантиметра.

Шлёпнулся задом на банку…–Сиденья для экипажа вдоль бортов в кокпите яхты.

Кокпит– герметичный ящик, из которого рулевой и матросы управляют яхтой. Дно кокпита выше ватерлинии, поэтому попадающая в яхту вода, дождевая или от штормовых волн, вытекает через два отверстия –шпигата–за борт.

Устраивали гонки на ялах…–Небольшая корабельная шлюпка с парусом и вёслами.

Спустился в форпик на свою койку…– Передний отсек в рубке яхты.

2022 год