Три Ночи

….свершилось: куплены три ночи…
               

                Рoeta improvvisatore di Napoli, впрочем,
                многие приписывают эти строки Амвросию
                Северьяновичу Мортиркину, титулярному
                советнику, чиновнику для особых поручений
                при многих губернаторах.

Ночь первая

Проблевался.

   Еле успел. Швырнул организьм поперек койки, башкой вниз, в тазик, удобный, сливочно-кремовый, изящный до… до тошноты.
   Мы с ним теперь сроднились. Уже часа три как. Когда  я, задыхаясь, приковылял в эту обитель, она же юдоль, она же кузница здоровья… что за мыслепродукция, где-то даже словоизвержение, что, впрочем, не важно. Уже не важно.
В эти пахнущие хвоей и дезинфекцией покои надобно прибывать поздним вечером, когда дорога темная, неба нет вообще, лампочка над входом в приемник – просто свет надежды, путеводный маяк, что за паскудство, опять блудословие, сиречь болботание и суета озвученная, чтой-то я в великорусскость встрял, и зачем?
Встретили красиво. Профессьон оближ, не каждый день принимаем старого трупореза-расстригу, пусть гад почует на шкуре своей, во всем естестве, что есть участь терпилы, именуемого по-нашему, по-античному – пациент. Пусть.

   Невесомая полупрозрачная сестричка скользнула, я тяжело затопал ей вслед, дверь распахнулась, нууууу, хоромы, как есть - хоромы, конец коридора, бокс для придир и приверед, зудит мерзкая лиловая лампа, от нее идет вал горячего озона, не могу, задохнусь, охренели они, что ли, распахнул окно, отдышался, лизнул несколько дождевых капель, повернулся к - не то Ксюше, не то Насте, дальше я сам, ваша забота превосходит всё и всяческое воображение, спокночи, уже укладываюсь.
Нетнетнет, доктор, у нас с вами еще парочка иньекций, и вдобавок я научу вас управлять этим чудным изобретением – УКИТПП – Универсальной Кроватью для Интенсивной Терапии и Послеоперационного Периода, хорошо? Не могу вам перечить. Фюнф минут, я посижу немного, очнусь…

Фьють – исчезла.

   Да-с. Койка. Боевой робот-андроид-трансформер. Ты ему в голову – тесную кабинку -  влезаешь, он тебя нежно разными браслетами и муфтами -  хвать! И можно крушить все вокруг, хучь Мытищи, хучь планету Пандора… А цвет…. Ммммм… Нимфа… Из ледяного ручья на берег выскочила, вся в капельках, смахнула тряпицей, вот кожа и обрела эту смесь оттенков… Бля. У меня всегда было плохо с цветопередачей.
 
   В общем, я, кряхтя, плюхнулся в самый центр этого агрегата, в удивительно удобную часть оного, видимо в «телоприёмник», поёрзал, за пимпочки подергал, кнопки «ВКЛ-ВЫКЛ» освоил, пожужжал моторчиками – сойдет. Секси, ничего не скажешь.

   Впереди первая ночь. Первая – звучит ободряюще, не так ли? Уж как бы вряд ли – последняя, или, как сейчас бормочут – крайняя, о, как эти – бормочущие - добры и теплы… Бля.

   Эфирное создание, деточка, неслышно, без звяканья и волн химической вони, внесла поднос, восхитительно влила мне в вену один за другим два шприца, прижала вату, из-под нее пустила тоненькую струйку эфирных паров, опять улыбнулась. Искренне. Возможно, искренне. Аааа, знаю. Хочу, чтоб искренне. Надеюсь. Значит – искренне. Всё. Ночь.

   Перед отходом (щас сдохну от смеха, отходом!!!!) ко сну, все с себя стащил и встал перед зеркалом. Большим, в рост. Светильник-торшер в углу тужится, потрескивает, изображает ласковый солнечный свет – а получается какой-то не вполне солнечный... Но главное – подсветил меня со спины. Почти силуэт. Голая туша почти без подробностей. Какой-то серый войлок на черепе, пучки волос из ушей, запавшие, еле видящие глаза, багровая сетка сосудов, морщины – за последние полгода они взяли свое, морду тщательно выскоблил перед приездом в больницу, но к утру, ясное дело, будет шершавая, с этим жутким ощущением неопрятности… И цвет этого, так называемого лица более всего напоминает рыбье брюхо… Справа из подключички торчит катетер, пробочка, вентиль, все чин-чинарем, и еще один – из левой локтевой вены – это, чтоб быстро и без проблем влить мне поболее всяких вкусных жидкостей – скажем, консоме с крутонами, или ботвинью – со льдом и раковыми шейками… Шучу.

   Ступни, голеностопы не так, чтобы в порядке, больше на подушки похожи, голени, плечи – напротив, ссохлись, отчего стали немножко паучьи, кожа висит, мечта сбылась – быстро исхудал, вначале жил в темном ужасе, я-то знаю, что означает подобное скоропостижное исхудание, а потом – дзынннь – и ужас испарился, я вдруг стал гедонистом и – пуфффф - каким - мудрецом, потом в припадке высшей мудрости взял – и к друзьям, в смысле в эту обитель-юдоль-… дальше вы знаете… Животик – вот тут не комильфо. Барабан. Натянутая кожа блестит. Завтра займутся, в крайнем случае пырнут толстой иглой, и – нирвана, минус литров десять-двенадцать асцитической жидкости, а я вдобавок смогу что-нибудь сьесть, а то сейчас это почти никак…

   Достоинство с примкнувшими к нему! Тэсэзать, с сопутствующими товарами, ау! Чаво пригорюнились?! Пошто нос повесили?! Ничо, вот эти тубибы-гауптарцты-физишены постараются, вспомянут особенности гормональных каскадов терминальных больных – и мы воспрянем! Хоша и ненадолго, но куздряво! Эфирные создания от нас будут бегать по всему этажу! Или по всему корпусу! Или по всему вообще! Вот только нас прокапают, и малость прочистят… Или лишнее – где-нибудь в глубинах – найдут – и отсекут… Пусть себе болит – в тазике…

   Глотнул ледяной воды из пластикового стаканчика, башка тоже пластиковая, но – с вкраплениями в затылке – по ощущениям – в виде морского ежа с длинными иглами, одна игла – в левом ухе, вторая – между глаз вошла, третья вообще сверху вниз – до сердца достала, гребаный миокард трепыхается, пытается избавиться, пока без толку, спокуха, пару минут – и эту морскую тварь мы разьясним – как собака Шарик – чучело совы в доме ФэФэ Преображенского… Что я говорил, момент, от ежика и следа не осталось, веки чугунные, вздремнем-с? А пуркуа бы и не па…
Сидя. Так легче дышать.

   Сырость. Пласты мха на камнях и на стволах старых буков. Старый город. Центр. Центрее не бывает – наш домишко притулился рядом с Соборным парком – широкие аллеи, серебристые тополя, розы, розы, розы – от багрово-черных до перламутровых, бабушки в круглых допотопных очках, с вязанием, на лавочках, а мы - мелькая острыми коленками, на нелепых велосипедиках, с гиканьем носимся мимо них, и эпизодически вьезжаем  со всего маху - башкой - кому-нибудь из прохожих в спину. Или пышной даме в попу. Или друг в друга. Вой, капли крови на асфальте, зеленка, вся семья шумно дует на рану, испорченный вечер, хромота – ненадолго.

   Домишко был в полтора этажа – наверху жили баре и фон-бароны – мой друг Вовка с родителями, а внизу трудящиеся - мы – папа, мама, я. Подвал. Полуподвал. ПятьОсьмушекПодвал. У нас была печь с вычурными изразцами, чугунной дверцей и поддувалом – чтой-то австрийское, века этак девятнадцатого. Когда я лежал, синюшно-бледный и и кашляющий – часто! - а подвальная жизнь этому благоприятствовала, и весьма – то лежа, укутанный, на своем диванчике – обожал наблюдать, как мои виртуозно топят печку, как она трещит, как мерцают раскаленные угли, как к ней тяжело бредет люто обожравшийся, лоснящийся, с лисьим хвостом – мой личный широкоформатный кис – Рыж Владимирович Эдигер. Пришел, потоптался, понюхал воздух, сморщил недовольную рожу – и ко мне под бок, а то еще, не дай Верховный Кошак Мироздания,  перегреюсь от этой дурацкой печи, и не смогу переварить столько вкусностей, а не вздремнуть ли? Вздремнуть!

   Середина шестидесятых.  У нас были радости – маленькие, но врезались в память навсегда. Как-то раз я совсем разнюнился, третий бронхит за зиму, матушка ревет – она не выносила вида меня, уставшего от болезней, хватает меня за уши, и – чего хочешь? И я, как дурак – мам, свежего огурчика… Дефект и придурок. Середина февраля, Молдова, мы к ЦэКа, Совмину и прочим Комитетам – отношения никакого не имеем, огурец – это почти ананасы или авокадо с лангустином, фаршированным фуёй-грой «де воляй» под соусом «камберленд»…  Мама вылетела наружу, что она делала, где нашла, понятия не имею, но через полчаса передо мной поставили плошку салата – огурец тоненькими ломтиками, укроп, зеленый лук, половинка яйца и ложка сметаны. Аромат… Боже, как я это жрал… Первую ложку – жадно, с хлюпаньем, не жуя, а потом – ювелирно-тщательно, подцепишь перышко лука и микроветочку укропа, всю в сметане, и хрустишь, закрыв глаза… А матушка смотрит и плачет. Довольна, но плачет страшно, судорожно, из глубины. Много она выплакала по мне, уроду. Много…

   Папа прибежал через полчаса, кинулся ко мне, холодными губами всего исцеловал, потом правда, и матушке досталось – идиллия, черт побери, и выволок из картонной коробки книгу – вах, суперобложка, вах, как пахнет, еще раз вах – открываю - пришла очередная из Всемирки – Тиль Уленшпигель и Ламме Гудзак, я немедля у всех ее отнял, хилым организьмом от глаз завидущих заслонил, и взялся…

   ‘t is van te beven de klinkaert – ПОРА ЗВЕНЕТЬ БОКАЛАМИ! - ааааааааа, внутри все горит, я – сопливый клоп, а тут –– эпос, ярость, экстаз, веселье, все эти рыла – император Карл, его сынок Филипп, принцесса Эболи, Эгмонт, Горн, рыбник-оборотень, и Тиль, Тиль, Тиль, и непроизносимый язык Фландрии, и пиво, и запахи, и кошмарная обыденность 16-го века – а какие иллюстрации, аааааа, завидую люто!
 
   Ну, излишне упоминать, что в те времена я втихаря эксплуатировал почти абсолютную память – и книжку скоро знал почти наизусть… И плавал брассом – придурок гедонический – даже в сносках… Ага, Красная Собака – это кардинал Антуан Перрено де Гранвелла, вроде бы полное ничтожество… А этот? Дон Фернандо Альварес де Толедо-и-Пиментель, Железный… А, кстати, Альба-то куда делся позже? Дома ни в одной книжке об этом ни звука. Непорядок. Берем родичей за жабры…

   А потом, когда заболели от чтива глаза, отрубился, проснулся – в доме какой-то рассеянный свет, аромат чего-то с яблоками, и еще чего-то неуловимо-привычного… камфары, пожалуй – чуть-чуть… бабушка пришла. Охота же была тащиться по бессарабской февральской слякоти! Охота, еще как охота, когда ягодка (это, пардон, я) болен, кто его приласкает, и вкусного принесет? Или, выгнав матушку из кухни, загремит посудой, устроит свистопляску из муки, яиц, сахарной пудры, дрожжей, вскроет заветную баночку с вишней в соку, и соорудит Пирог. А эти руки – месившие тесто, или запускавшие спирали из молотой корицы, или миндальной пудры… Ни одного неуверенного или лишнего движения…Гленн Гульд, в крайнем случае Горовиц… При этом звучала музыка. Всегда. Где-то в середине меня. И у моих папы и мамы - тоже.

   Потому что она была святая. Маленькая голубоглазая блондинка с тихим голосом, мягким рязанским говором, косой до…, в общем, длинной и роскошной. А то, что святая, признавали даже ее родные старшие сестры, дебелые, громогласные, скуластые – вот порода! и, между прочим – есенинская родня! Дадада! Со стороны его отца – Александра Никитича. Бабушка умудрилась вместе с Великим Крестьянским Поэтом даже поучиться в той самой церковно-приходской школе в Спас-Клепиках. Рассказывала – его не любили, он был «фулюган» и вообще «глупай», девчонок задирал, местного попа дразнил, а потом взялся сочинять частушки. В чем, по-видимому, преуспел. Бабушка в разговорах всячески изображала «фи» по его поводу, а потом, когда померла, мы в ее сундуке нашли пожелтевшие страницы с его стихами, выдранные из журналов, прижизненные сборники, переложенные сухими и расплющенными веточками рябины…

   И еще один персонаж ОТТУДА. Татарин (наполовину), обширная круглая морда, волосы и бородища – как вороново крыло, глаз разбойничий - из-под кустистых бровей, мышцы – просто страшные, узлами и буграми, молчун, мастер на все руки, солдат трех войн – Первой Мировой, финской и Отечественной ( гражданскую пересидел в одном из забайкальских дацанов – монах-лама – цельных три года – с бритым черепом - таскался черт-те где, даже в Тибете побывал) – колдун и знахарь – в общем, дед.
 
   После странствий, с мешком свитков – какая-то эзотерическая фигня на санскрите и китайском - году этак в 1923 - вернулся в Рязанщину, село Шилово, где мельком  увидел бабушку – к тому моменту почтенную замужнюю даму, мгновенно и играючи отбил, увез в родное Константиново, и давай строгать детей! Бабушка его обожала, немножко побаивалась, но знала – он только ее слушался, и только ее всячески баловал… Ох, и фрукт был дед! Не курил, не пил – литр-полтора очищенной по большим праздникам не в счет – ваял невероятную мебель, бочки, резные украшения, не расставался с тяжелым острейшим – не то ножом, не то топором. Я потом, уже на старости лет, понял, что это был тот самый легендарный непальский кукри. Дед его холил и лелеял, часами точил и правил, сшил для него хитрые ножны – вроде бы идет коренастый медведеобразный мужик, вполне мирный, а под пиджаком у него – совершенно незаметно для окружающих – этакий ужас висит, и, если что, со свистом выскочит, и, собсссно, все…

   Лирическое отступленье – опять про столицу солнечной Молдавии – в те времена это был невозможный по пестроте и легкому сюру городок. Какой, к черту, городок?! Огромный дурацкий запущенный парк, среди зелени которого торчали разнообразные домишки – это в центре, хрущобы и немного дабл-хрущоб – по 8-10 этажей – с жуткими кривыми понтами, то есть с лифтами – по окраинам… Виноград….  Аааааааа… Беседки, балконы, стены, просто кусты вдоль тропинок – все в гроздьях, октябрь-ноябрь – несерьезные месяцы, потому что все поголовно, от первых секретарей до вольных художников – давят, купажируют, химичат – вина, винища, заветные, редкие, или просто чтоб всю зиму по три литра в день на рыло… Бургундия, Тоскана, Бордо и Риоха в одном флаконе…

   К черту. Отвлекся. Лето. По проспекту Ленина идут две благообразные бабульки, и, негромко, но вполне отчетливо: Lisa, je ne suis pas sure d'avoir raison! А вторая в ответ: Mimi, tu m'as toujours surpris avec ton conservatism! Вотр маман, что происходит?! Выясняется – это две одноклассницы бывшей Первой кишиневской гимназии ( действовавшей еще при румынах ), и у них, видите ли, было принято, встречаясь, трындеть исключительно по-французски!

   Или – матушка, июльским ранним утром, тащит меня на Ильинский рынок – прогуляться, и чего-нибудь этакого к завтраку найти. Я не против, Ильинка – ну и место было, доложу я вам… Соввластью не пахло, двадцатым веком- тоже, сонные лошадки в соломенных шляпах, сонные молдаване в бараньих шапках-кушмах, на возах с персиками, черешней, развратнейшими алыми помидорами «Бычье сердце», бочонками с разным вкусным, на дубовых прилавках – багровые еврейские колбасы, брынза истекает едким соком, поросячья вырезка пучками, гуси-лебеди… ужас.
 
   Идем – я вприпрыжку, матушка – спокойно и величаво, и вдруг из подворотни вывинчивается персонаж. Вокруг рынка такие попадались, немыслимые, вне времени, ощущение, что пережившие все – и короля Фердинанда Гогенцоллерна, Regele al Romaniei Mare, inclusiv Transilvania, Basarabia si Transnistria (вот как я, черт побери, знаю румынский!)и его внучкА – короля Михая, которого Сталин обозвал королем-комсомольцем, и повесил ему Орден Победы, и девятибалльное землетрясение 1934-го года, и голод сороковых годов, и недавно снятого Хруща… Клянусь, он был худющий, КЛЕТЧАТЫЙ, вертлявый, не в жокейке, но в замызганной черной кепке, сдвинутой на затылок, хотя и не в пенсне, но в перемотанных изолентой  очках, с одним треснувшим стеклом! Клянусь, ничего не придумал!

   И – Доброго утречка, мадам Эдигер! Чудо, как выглядите! – и, сорвав кепку, целует маме руку… а - подход, манеры, достоинство – БЕЗУПРЕЧНЫ, никакого подобострастия, сплошные следы ТОЙ жизни. Да, кстати, мадам, в правом углу – вы увидите – зеленая телега, колеса в заклепках - приехал Раду – наш с Вами старый знакомый, фрукты у него свежайшие, рекомендую. Всего наилучшего. И – ввинтился обратно в один из старинных дворов местного Даун-тауна…

   А самый сюр – это были праздничные сборища у бабушки во дворе. Длинный стол, человек на  тридцать, вокруг – буйные кусты сирени и жасмина, стол уставлен графинчиками и кувшиннищами, стиль «фьюжн» - настойки-наливки, коньячный спирт, молдавские чудеса – вина белые сухие, янтарные сладкие, любимый бабушкин кагор «Чумай», и венец творения – семилетнее, три года в дубе, Каберне-Совиньон плюс Мерло, пропорция «три к одному», щас умру от восторга, хотя тогда я был только теоретик-наблюдатель - трехлетний клоп, получавший огромное удовольствие от всей этой банды. Родня… Ядро – это было коренное рязанское семейство, разветвленное, до замысловатых трою- и четвероюродных братьев и сестер за одним столом. Потом еще всякие девери, золовки, шурины, вот же бредовые слова… Хороши были до невозможности, я, много позже, вспоминая их, часто ловил себя на том, что проваливаюсь в пошлые цитатки типа – «гвозди бы делать из этих людей», или даже – из Черчилля – « …тем, кто встает у них на пути, остается только молиться… ».

   Этот как бы пирог, он же базис, содержал неизбежные вкрапления – изюм с цукатами - пришлые – среди которых выделялись двое лихих мужчин. Первый – молдаванин дядя Федя, красавец- мент, мундир, медали… Какие тосты, черт побери, знал…. А сколько мог выдуть за вечер, это же – ни пером, ни в сказке… Для него, собственно, всегда делался отдельный запас кагульского красного – литров этак десять… А второй – немец-перец-колбаса, он же Вольфганг Эгон Рейнхард Эдигер, он же – Володюшка, любимый зять деда и бабушки… они, со слов мамы, вообще считали его – плотью от плоти своей… Что вызывало иногда дикие приступы матушкиной ревности (и лютое веселье деда с бабкой)…

Они приходят ко мне.
Разве это сон? Таких снов не бывает.
 
   Глаза блестят, смеются, галдят, обнимаются, хватают меня и целуют в макушку, дышат, вкусно пахнут, задают кучу вопросов, потом вспоминают, зачем они здесь, рассаживаются, наливают по первой, быстренько – по второй, степенно и умеючи – вкушают заливное, моченое, жареное-пареное, потом третья-четвертая, а потом приносят гитары – одну древнюю цыганскую семиструнку – с узорами и орнаментами на деке и грифе, и другую – огромную, розовую, 12-струнную «Кремону» - сокровище моего любимого кузена Сережки, и – с размаху, грозно, на четыре голоса:
 
Хааааз-Булат удалой! Бедна сакля твоя (тут басы вступают) - золотою казнооооой (минипауза) я осыплю тебяааа... Саклю пышно твоюуууу… Ррразукрашу кррругом, стены в ней заслонюууу… я персидским ковром!

Галуном твой бешмет, трампампам,  разо…шью по краям, и тебе пистолет -  мой заветный отдам! Дам старинную яааааа -  тебе  шашку с клеймом, дам лихого коня, ух-ух-ух, с кабардинским тавром…

Дам винтовку мою, дам кинжал Базалай, — (тут часть мужиков забубнила-заспорила, вроде не Базалай, а Барзилай, или Буздугай)… А за это за всёоооо (вдох, пауза) ты отдай мне жжжжееенннууууу! (рев, не в рифму, но круто…)

Чокнулись, выпили. И опять:

Ты уж стар, ты уж сед, (торжествующе) - ей с тобой не житьёооо! На заре юных лет, трампампам,  ты погубишь еёооооо!!! (женщины - высоко, плюс тенОры, гудение, стекла звенят, как в церкви, право слово…) Тяжело без любви… ей тебе отвечать, и морщины твоииии….  не любя, целовать.

 И опять:
Галуном твой бешмет…. и так  далее.

   Население всех ближайших домов-дворов нашей, скрывшейся под липами и каштанами, улицы Пирогова – сбегалось послушать, принять гостевые стопарь-чару-закусон-десерт, а потом блаженно-расслабленно разойтись.
Ночь уходит. Дымный рассвет. Нет сил открыть глаза. В голове – остатки «Хазбулата», любимые лица, запах старого дома, бабушкина солонка из бересты…

Они меня зовут.
Они пришли за мной.
Люблю их.


Ночь вторая


   День был не очень. Я назвал бы его днем вивисекций. Утром набрали много крови, через час прибежали с вытянутыми холодноватыми лицами, и начали лить в обе вены всякие соки-воды, с сиропом и без. Отчего стало холодно, потом, прямо скажем, зябко, потом, как бы даже судорожно, что добавило друзьям прыти, и они впендюрили мне внутривенно какую-то слоновью дозу гормонов, что вызвало у меня натужный оперно-мефистофельский хохот, переложенный возгласами – хорошо поставленным голосом – А на фига? Чтоб завтрак попал в организм хотя бы минут на пятнадцать, а не туда-обратно? Так для этого надобно брюхо расслабить! Есть редкий по красоте струмент, называется «троакар», такая трубочка, а в ней острие, «стилет» называется, употребляется для деликатного псевдонаучного вспарывания брюха ближнего своего, короче, босса ко мне, сильвупле, и побыстрее!

   Тврщ Босс прибежал, согласился. От некоторых дальнейших подробностей я вас избавлю, уточню только, что, когда они унесли ведерко с выпущенной из меня ценнейшей высокобелковой субстанцией, то есть асцитическим транссудатом, я похудел на одиннадцать кэгэ. Достижение! Впрочем, не советую. Неэстетично, знаете ли. Я и так сегодня не Аполлон Зевсыч Бельведерский, а тут и вовсе стал похож на анатомический препарат времен доктора Тульпа – кости отдельно, кожа тряпкообразная мешком  - отдельно, всякие трубки торчат… Пфуй.

   А! Совсем забыл! Когда сидишь, прислонютый к спинке хайтек-койки-андроида, и максимально хладнокровно наблюдаешь, как по трубочке, которую в тебя воткнул  Сэр-Браза- Доктор-Босс - быстро-быстро вытекает вышеупомянутая жидкость, то – важная деталь – две прелестницы, изогнувшись, справа и слева от тебя, ладошками прижимают к твоему пузу пластины-подушки – берегут внутрибрюшное давление, постепенно его снижая, что надо, то надо, не то пациент вздохнет тихо – и  в коллапс, глубокий и непроходимый, а то и прямиком - в Страну Неправильных Опоссумов, откуда обратно - уже вряд ли получится.


   Уже почти обезвоженный, я повеселел настолько, что возбудился, заухал, заперхал, по двум причинам. Первая – я вдруг сам себе напомнил герб Великобритании, где куча какой-то вычурной херни по центру, щит, финтифлюшки, синяя лента Ордена Подвязки – это был я, а прелестницы, протянувшие неожиданно цепкие и выносливые ручки к моему брюху – лев и единорог. Ура! Я, наконец-то выяснил, что КсюшеНасти или НастеКсении – собирательного образа  сестер милосердия – нет, что их оказалось две, луноликая – это Ксюша, а чуть более продолговатая – это Анастэйша. Идиот. Голова бесится. Как угрюмо вещал Евгений Базаров – мозг скоро в отставку подаст... Девочки, вас оказалось две, что оччень приятно. Шаркнул ножкой – правда, в воздухе, но шаркнул. И  поклонился. То есть – боднул головой, в которой в ответ начался глоккеншпиль – колокола, колокольчики, перезвон, гул, на колокольне – свежий ветер… Ох. Я сейчас, по-видимому, отрублюсь, перед глазами какие-то вихри враждебные, нет, надо собраться и поесть. Еда – источник жизни человеческой, даже старик Маркс не мог этого опровергнуть, как вещал один мой пациент – бывший тюремный вертухай – примерно полвека тому назад.

   Пожевал тостик с сыром, выпил бульону (заставил прелестницу Ксюшу – которая «полумесяцем бровь»  - его густо наперчить), потом немного разбавленного яблочного сока из лилейных ручек стройняшки Настеньки  – перфетто, просто услада гурмэ, надеюсь, что стерплю и не впаду в близость с тазиком, впрочем, посмотрим.
Жду ночи. Как много можно успеть ночью, если твой натруженный чайник еще с тобой дружит – иногда бывает ясен и чист, а на боль, зуд, и прочие грустные и унизительные детали этих дней – тебе плевать…

Вот и пришла - ночь-полночь.

   Капают. В обе вены – медленно, на сей раз – будет без перерыва до утра, поскольку – нехорош. Хрупок и субтилен есмь. Ну и хер с ним, обе нимфы обложили организьм подушками, отчего стало все почти как в раю, сейчас - одну за другой -  начну расслаблять закаменевшие мышцы – морда, спина, икры, шея, они, сволочи, напоминают клещи, их приходится уговаривать, мять, дергать - вот, славно, уже почти весь стал мягкий, податливый и бесхребетный. Самое время для кошмаров.
Приступим.

   Вру. Каких кошмаров? У меня атрофирован нормальный, разумный, правильный – страх. Увы. Калека. Иногда – вне логики – не делай этого, дефект! Или – еще хуже – что, настолько дурак? (последнее – самое обидное)…
Дергать смерть за усы? Тьфу. Запросто.
 
   Туркменистан. Мары. Лето семьдесят пятого года. Время – под вечер. Рядом – змеелов дядя Паша, застывший, медленно шевелящий своей кочергой – ясно, есть повод. Я в панамке, брезентовых сапогах, весь в остропахучей корке из пота и пыли, пот струями течет по спине, потому что повод, собсссно, примерно на метр ближе ко мне, чем к дяде Паше. Повод – это самец гюрзы – передо мной, между камнями, свернулся в боевую пружину, физиономия – просто зюмбюмбунчик, как сказал бы Чехов, не личико, а портрет СМЕРТИ, причем, судя по ухмылке, с обещанием мук – длинных и адских. Конец дня, змей нагрет солнцем, активен по максимуму, возможно, голоден, в общем, невесело. Единственная хорошая новость – раздувается, и громко сипит, как прохудившийся насос – зря тратит силы, и, отчасти, бдительность. Удар! Не гюрзы, а руки дяди Паши, в момент прижавшего змеиную голову к камню, вторым движением – за шею, и без перехвата – в мешок! И мне  стой, где стоишь! Хер знает, что вокруг, может родня его наготове!

   Мать моя женщина, другими словами, чтоб меня шайтаны, дэвы и ифриты испепелили – видели бы вы… Мешок с гюрзой лежал на песке, но не лежал, а бешено шевелился, вырастали какие-то горбы, холмики, а  самое душевное – это клыки, протыкающие его изнутри. Ну и струи яда… само собой. Дядя Паша, мне – ущучил? Первое – ты его профуфыкал – не увидел перед собой. Второе – такой мачо – конечно, был не для тебя, новичка. Третье – не волнуйся, мужик, подберем тебе по размерчику, гыгыгы….
Таки подобрали. Месяц приключений. Я привез домой больше полутора тыщ рэ – плата за гюрз (кошмар!), эф ( двойной кошмар!) и кобр ( а вот это были дуры, причем дуры интеллигентные, впрочем, возможно, мне повезло…).

   Еще притча. Сильно позже. Северное Причерноморье. Тоже лето. Благодать… Вскрыл погибшего от сибирской язвы (отчего был большой переполох – не то обьявлять карантин, не то не делать этого). Романтика. Как в старых книгах. В степи вырыли П-образный ровик, в середину уложили труп, мы с шефом попрыгали в ров, разложили инструменты и банки для лаборатории, мне безумно понравилась его фраза – за секунду до начала – Сань, правда, мы постараемся не резаться, и не резать друг друга, гыгыгы? Вскрыли. Да. Антракс во всей красе, погиб без фокусов, кожа, потом сепсис, в воздух не улетело. О чем мы и орали торчащим метрах в двадцати военным медикам. Отбой, снимайте оцепление! Напоминаю – мой шеф – в прошлой жизни – был полковник, поэтому действовал правильно… Кряхтя, вылезли, упаковали материал, и – по цветущей степи, гуляючи, к вертолету. Да, забыл добавить – сняв с себя противочумники, и оставшись, мнэээ, очень неглиже (плюс больничные тапочки). Идем, и интенсивно трём на тему – варианты патогенеза сибирки. Сзади – фрррр, гул, оборачиваемся – огнемет – на месте, где лежал труп - стена слепящего пламени. Идем дальше. Вокруг снуют солдатики в противогазах.  И тут – чтоб кто-то сдох!!!! – мы с шефом, два голых дурака, не успели подсуетиться или как-то прикрыться – получаем из двух форсунок - фонтан лизола, ааааааааа, башка, все тело, еле успели глаза прикрыть, смрад, кошмар, нас завернули в простыни, в вертолет, и домой, конечно, докторов надо беречь….

   Около четырех часов, проведенных в душе, ни к чему не привели, запах холерного барака – это надолго, принял решение сбрить ВСЁ. Еще час. Ух, какой красавчик. Гладенький... Брови и ресницы оставил – чтоб коллеги могли узнать, если что. Но вишенка на торте – это было утреннее рандеву с шефом на совещании у больших начальников – два трупореза, тотально бритых, у обоих  череп, как крутое яйцо, злых, вонючих, ржущих друг над другом, но удостоенных. И отмеченных. До аплодисментов включительно.
Устал.

   Побыл недолго в каком-то полете, а когда очнулся – одно из воспоминаний, которое до сих пор не пойму – что это было – славно, ничтожно, везенье, и вообще- что?

Бней-Брак – северный пригород Тель-Авива. Мечта антисемита. Добровольное гетто ультраортодоксов. Это означает – у мужчин – стиль одежды « а ля пингвин» - черная шляпа, под ней черная кипа, черный лапсердак (они называют его «капот»), белая рубаха, отовсюду торчат пучки белых и голубых шнуров (талит). У дам все проще – головы, стриженные "под ноль", сверху - парики, совсем наверху - шляпки (вуаль, цветочки, бантики), сине-серо-коричневый балахон, серые чулки, грубые башмаки. Совсем забыл – непрерывная беременность, плюс пять – семь малышей-погодков – как сопровождение-свита.
 
   Архитектура – муравейник. Разумеется, не "штетл" времен Шолом-Алейхема, но без излишеств нехороших, и вообще – без излишеств. И в самой середине этого праздника жизни был наш офис, куда я должен был время от времени забредать.

   Я, само собой, хулиганил. Вокруг – Карабасы-Барабасы в пейсах до пупка, а я – чисто выбрит, но на загривке – хвост! Вокруг – черно-белое кино, а я – в вопяще-алой футболке, снежно-белых джинсах и в сандалиях на босу ногу. Да, и – удалось уболтать боссов – для психологицсского эффекта – справа на боку  у меня висел  револьвер « .44-Магнум- Кольт-Анаконда» - неухоженный и незаряженный, но блестящий и красивый, сволочь! (при этом реальный – положенный по работе ствол – Беретта -  помещался слева, во внутренней кобуре). Бнейбракский народ разбегался метров за двадцать при  моем появлении…

   Хулиганил я почти полгода, мою вздорную фигуру провожали сотни глаз, что они этакое увидели, не знаю, но как-то раз ко мне подошел юноша, в том же местном пингвиньем прикиде, и отменно вежливо поинтересовался, не найдется ли у меня несколько минут, и смогу ли я посетить одного уважаемого в этом квартале человека, по имени Рав Моше Фрелихман, он видит, что ты новый репатриант, и был бы рад поговорить. Ок, почему нет?

   Я думал, все ограничится первым визитом, а затянулось все надолго. Он был уже очень стар, невероятно учён ( ясно, что с большим джентльменским набором – освенцимский номер на предплечье, лично знал всю банду Отцов-Основателей, включая Бен-Гуриона, Голду, Шамира, отдельно - Шимона Визенталя). Его служки звали его – Рав Моше, что придавало немного странный англосаксонский колорит – Сэр Джеффри, Лорд Генри…

   Рав Моше говорил по - польски, на идиш, по-русски (английский, немецкий, французский – само собой, а вот иврит, с его слов – он берег для разговоров с Ним)… Он много меня спрашивал – как я понял, у него была старая и жуткая рана – как могло послевоенное поколение евреев так легко ассимилироваться, причем иногда – неожиданно для меня – он начинал дико ёрничать на эту тему, пример: и правильно, что смешались, гойки бывают – сама прелесть, оторваться невозможно, помню, я в Данциге так завис с одной паненкой – на неделю, просто-таки забыл, за каким меня занесло в этот гребаный Фрайе Штадт Данциг, который пшеки потом с наслаждением перекрестили в Г’Данннск….

   Но один раз – он меня потряс. Он, разумеется, все про меня понял, вовсе не возражал по поводу полного отсутствия моей еврейскости, хвалил мои успехи в иврите, Торе и истории народа, говорил, что не возражал бы, чтобы у него в ешиве было пару таких же, но-

Сидит. Вечер. Устал. Глаза слезятся. Пьет какой-то гадостный отвар. И вдруг – не о чем-то-о-ком-то, а о Христе:

Э… есчо один иврэйский малчик…. НЕ БЕЗ ФАНТАЗИЙ….

Утро.

Ночь третья.

   Они, осмотрев меня утром, почти сразу погасили – нежно и деликатно вывели из сознания, взяли за ушко – и в полудрёму, потом в какую-то купель, за что я преисполнен отдельной и возвышенной благодарности, потому что – щелкнуло, и в такую красоту из прошлого окунулся, что просто уххххх…

   Лет за пять до моего рождения деду подарили щенка – серо-коричневый сонный комочек, сказали только – славных кровей. Ага. Что да, то да. Абрек. Кунак. Джигит. Короче – кавказец. Из пупсика вырос колоссальный 80-килограммовый монстр, железные мышцы, драконья пасть, копна шерсти. Неукротимая злоба и свободолюбие! Но – видите ли, какое дело, не знаю, что было бы с ним в другой семье, но нарвался-то щенуша на моего деда, а тот, психократ, со своими психоделическими экзерсисами, смастерил из этого убивца – сокровище и почти человека. Назвали – Пират.

   Дед сделал для Пиратки не конуру, а этакий просторный домик, рядом с которым сколотил дубовый помост, скрытый бабушкиными садовыми фокусами – жимолостью, гортензией, георгинами в рост человека, сплошной стеной плюща. Ну, гхм, разумеется, если к этому углу двора приближался некто чужой, у него быстро пропадали плохие замыслы – из кустов появлялась конструкция из огромной черной башки, огненных глаз, приподнятой верхней губы, под которой – клыки! И глухое рычание!
Более, чем достаточно.

Ближе  к делу. Мне было года полтора.

   Бабушка и мама вначале упирались, но дед настоял – посадил Пирата перед собой, взял меня на руки, поцеловал в пузо, потом показал псу, глянул ему в глаза, спросил «Ну?», и тот, одним движением языка, от пяток до макушки, меня облизал!
В общем, меня, как верительную грамоту, ему вручили. Или… его мне. Или – не важно!

   И началось… Я, по малости лет  (и месяцев) стал называть его «Пияп», и несколько лет – почти все теплое время года проводил с ним. Бабушка выносила чудные лоскутные одеяла – рязанские традиции – восьмиконечные звезды и пейзажи - буйство красок, устилала ими Пираткин помост, на нем мы с ним располагались, и играли, и бесились, и ели-пили, и спали, то есть я спал, а Пияп бдил. Во время сиесты, если солнце начинало невыносимо печь, он хватал меня, спящего, за штаны, и осторожно переносил в тень. В общем, Пираткина жизнь обрела смысл. Моя тоже. Я научил его по команде «Голос!» выдавать страшный утробный «Гаввв!» на пол-Кишинева, а, если то же, но шепотом – смешной тихий-тихий шипящий « афффффф…»
А один раз попал потом в семейную летопись. Бабушка дала мне длинную, узкую, в палец, шоколадку. Я вышел во двор, заорал «Пияп!». Этот – тут как тут, сидит, как дисциплинированный собачонок, глаза горят, переминается с лапы на лапу, слюни текут, ясно дело… Я – откусываю кусочек, протягиваю шоколадку Пиратке, он - деликатно – тоже откусывает, потом опять я, хрусть, и отдаю ему остаток, который мгновенно в этой жуткой пасти исчезает!

   Бабушка, которая видит этот кошмар из окна, но не успевает ничего сделать, вылетает наружу с криком «Пират! Ах, лихоманка тебя забери, ты что вытворяешь, паршивец!», и мне «Ты что, глупай! А вдруг заболеешь, вдруг схватишь чего?» И вот – клянусь – Пират сидит столбиком, и у его на морде – абсолютно человеческое СЛОЖНОЕ недоумение на тему « А что, собссно, происходит? Мы прелестно разделили шоколадку! Сашка поступил совершенно справедливо – фифти-фифти. А схватить от меня ничего нельзя! Я высокогигиеничный кавказский овчарский джентльмен с прекрасными привычками. Вдобавок малый и так на мне дрыхнет уже второй год, и, тьфу-тьфу, тьфу, здоров. Потому что он теперь мой щенок. И я не позволю, если что!»

Это была любовь. На всю Пираткину жизнь.

   В лицо ударила струя ледяного кислорода. Очнулся. О, уже сумерки, что происходит, прелестницы рядом – ясно, им меня еще капать и капать, колоть и колоть, а Друг Босс – какого рожна?

Ааааааа…. Вот какого рожна. Девок долой, поговорим.
Договор, разумеется, в силе. О птичках – я оценил твои меры, движения, удары по…  Что замечательно – почти всю симптоматику придавил! Просто мечта, а не препровождение времени… Кстати, коллега, отдай себе отчет, ни в каком хосписе ничего похожего не станут проворачивать… Разве что где-нибудь под Монтрё, или под Люцерном…

Короче! Аванти! Форвертс! Дай поспать, плиз, дон’т фак мне остатки мозга! Гуте нахт!

   Опять купель, только прохладней. Интересно, что за жребий выпадет напоследок?
Оооо… А вот этот красиво…

   Если бы мои щечки были бы менее брыластыми и сморщенными, то покрылись бы  яблочным румянцем… Боже, как стыдно…

   Семьдесят пятый. Мышцы играют. Кожа морды лица радуется вначале под жесткой кисточкой и пеной, потом под бритвой. В крови – шампанское… А эти…

   Двадцать лет спустя – дважды прошел длиннющие психоаналитические сессии (на иврите и английском ) и в обоих случаях видел среди прочего – легкое смущение этих палачей, когда они констатировали мою, доннерветтер, безумную направленность на, мнэээ, прекрасный пол, в смысле только на него, и всем организмом. Вот.
Так я это и так знал! Без всех этих хлопот!  Двадцать лет назад. В середине семидесятых.

   А в общем, мне невероятно повезло. Дама была хороша собой, настолько, что я… что от нее нельзя было оторвать глаз. Разумеется, она была старше меня – потом со смехом призналась, что три года ждала, когда этот вундеркинд-недоросль войдет хоть в какой-то пристойный возраст, видишь, на какие жертвы мы способны? Вдобавок – умна. И добра.

   Это. Это видится сейчас почему-то невероятно четко. Фото, подмазанное художником-экспрессионистом? Возможно.

   Тяжелые портьеры. Ароматические палочки – тлеют, слабо мерцают. Махабодхи? Махадева? Две толстенные свечи – смешивают свой запах с тантрическим храмовым. На столе – гроздь муската, мы оба отщипывали от нее ягоды, не глядя. И…

 Ну, меломаны мы были. Оба. И – дама: Сейчас удивишься, ты этого не слышал, и – иглу – на диск.

Короче, The Dark Side of the Moon, великобританского прогрессивного вокально-инструментального ансамБЛЯ ( бойз-бэнд, то есть мальчукового ) – Пинк Флойд.

Вопрос: ну и что? Ответ: ну и всё.

   Там на 07 минуте 38 секундах от Рождества Хри…, пардон, от начала дорожки начинается этакая вещица, называется Time, вначале гром и звон старинных часов, потом метроном, он же сердце, он же часовой механизм, а потом кааак – буммммммм! (некий оркестровый удар), и далее, и выше, и ниже, а я, дурак, в это время теряю  невинность, и с этого, черт побери, момента, иду другим путем, и вот – почти пришел.

Финал этой музыкальной истории – как в хорошем итальянском фильме.

   Прибегаю домой – рожа, глаза шестигранные, застегнут правильно, но это уже не важно. Дома – матушка, сидит на кухне, в своем микроскопическом мирке – с сигаретным мундштуком в руке и кипящей джезвой, которой она возит по лотку с горячим песком (мои были гурманами во всем, что касалось табака и кофе). Слоистый дым, сквозь который мама видит мою опрокинутую рожу, и – вот где ужас, ничего не скроешь - с неописуемым спокойствием спрашивает:

- Ну? Каково?
И я, в эмпиреях и на воздусях пребываючи, леплю – как есть – чессокровенно:
- Мам! А ты знаешь, вот если совсем точно, дык чего-то не хватило. У Мопассана интересней написано!

Матушкин ужасный смех. Где-то на полчаса. На все лады. Но – это еще не всё.

Отсмеялась. Попыхивает сигаретой. Я лежу в ванне, изучаю изменившийся организм, и случайно слышу матушкин телефонный разговор с ее кузиной, теткой Лялькой, великим доктором, которая, кстати, меня, рождающегося, принимала, и, как ни странно, приняла :

- Лялька! В общем, он это… Ну, ты поняла! Так вот, ему НЕ ПОНРАВИЛОСЬ! Думаю, он теперь будет заниматься только наукой!

И звонкий теткин-Лялькин хохот в ответ. Через пару дней я к ней забежал, и пристал – ты что маме наотвечала в ответ на офигитительную гипотезу о моих занятиях наукой, только наукой, и ничем, кроме. Тетка Лялька:

- Ладно, ты уже большой, тебе можно. Я ей сказала – Клавка, ты откуда свалилась? Посмотри вокруг, то есть, я имею в виду, на всех мужиков нашего рода! Это же ужас!  Ладно бы просто кобели, так еще и с фокусами! Один твой брательник уже четвертый раз женат! А второй – видите ли, художник кино – весь Мосфильм, Ленфильм, и прочие студии Горького – осчастливил! Брось! Дай Бог, Сашке с бабами повезет!

И мне повезло. Еще как.
Вот и сказочке конец.
Босс не подвел.
Не поминайте.

Эпилог

   Полночь. Датчики-катетеры-зонды извлекли, на пульте нажали главную кнопку «ВЫКЛ», потом запустили жужжащую , извергающую струи озона лиловую загогулину, пациента накрыли и на бесшумной модерновой каталке увезли в холодильник.

   Друг, он же Босс, он же Сэр Доктор – распечатал заранее наваянный – вместе с усопшим – посмертный диагноз с эпикризом – не придересси, от этого не выздоравливают, уложил в папку, наутро отдам патанатому – пущай оттянется – поставит смерть от полиорганной недостаточности на фоне мега-квази-аутоиммунной тирьямпампации, не догадываясь, что на самом деле – от ампулы эдигеровского коктейля под условным названием ULTIMA PALEAS – "последняя капля".

   Боже упаси, это не яд в привычном смысле, просто перед уходом – всегда во сне – дает два-три часа – хороших, легких, вкусных. Ну, не прелесть ли?
 
   Причем только для друзей. Кстати, не забыть заныкать. Чудо-ампул мало осталось. Босс, он же Друг, тщательно их упаковал, щелкнул потаенным замком кейса. Прошел по пустому холлу больницы. Вышел в дождь. Завел машину.

Домой.

Гуте нахт…