Shalfey северный роман. Глава 23. Качели

  Глава 23
  Качели


  7 декабря

  — Я прочитала, ты мой гений! — прислала Ирсен утром.

  — Скромно, — ответил я.

  Но это было уже не то. Не актуально, пафосно, слишком очевидно и высокопарно. Поэму накануне уже прочитала Аиша, я уже услышал о ней первые слова, уже даже переспал с ними. Поздно. Но такова была реальность. Моя муза выспалась, а я продолжал ей улыбаться. Хотя сам поспал всего четыре часа и вроде бы даже мне хватило, поскольку уснуть больше не мог, но состояние было разбитое, тревожно-напряженное, неприятное и неопределенное, тем не менее, как ни странно, вполне работоспособное. Есть не хотелось. Спросил, посмотрела ли она «Опасный метод», вдруг опять не спалось? Было интересно, что думает, реакция. Но Ирсен не смотрела. Зато распечатала поэму для мамы, собрала сына в сад и сделала, наверно, еще кучу каких-нибудь важных дел. Я же изучал очередную новость, иллюстрировавшую нашу печальную действительность, которая медленно, но неуклонно катилась черт знает куда.

  — Смотри, какие разумные люди все же есть в нашей стране, — подписал я, отправляя Ирсен ссылку на статью, которую автор обозначил «Так можно вообще всех христиан запретить: как российский ученый помешал силовикам и лишился работы».

  Говорилось в статье о гонениях на религиозные общины, незаслуженно называемые сектами, о заказных лингвистических экспертизах, о беспределе силовиков и о том, что само государство «демонстрирует все признаки тоталитарной секты». Рассказывал об этом филолог-религиовед, профессор, уволенный из питерского ВУЗа, по причине экспертизы, которую сделал для правоохранителей в деле против церкви пятидесятников «Вечерний свет», экспертизы — которая силовикам не понравилась. Церковь власти решили закрыть. Официальная причина — распространение экстремистских книг американского миссионера Уильяма Бранхама. Изучив тексты миссионера, профессор не нашел в них признаков экстремизма, о чем честно написал в своем заключении. Силовикам же не понравились призывы американца игнорировать исполнение гражданского долга перед государством, неуважительные выпады в адрес некоторых групп верующих и священнослужителей. «Экспертное заключение профессора серьезно подорвало позицию обвинения в суде и жестко раскритиковало коллег по вузу за первое исследование, которое содержало грубейшие ошибки и, без сомнения, было предвзятым и тенденциозным». В итоге «Вечерний свет» и книги Бранхама запретить не удалось, и суду пришлось назначить третью экспертизу. А филолога из университета — уволили. В беседе с корреспондентом профессор попросил не касаться деталей еще незавершенного судебного процесса, но рассказал о «заказных» экспертизах, православном лобби и о том, что «государство само поступает с людьми так, как деструктивные секты», с которыми оно столь активно борется, поскольку «очень часто экспертизы, имеющие "заказной" характер, оперируют совершенно безумными аргументами». К примеру, говорит он, в другом деле по поводу запрета перевода Библии и нескольких брошюр Свидетелей Иеговы в Выборге в 2017 году было написано: «На вопрос о том, содержат ли представленные материалы призывы к нарушению территориальной целостности России, ответ снова утвердительный: да, поскольку Свидетели Иеговы верят в неизбежность смены власти с концом света, а где смена власти, там и захват территорий». — «То есть все, кто верит, что после конца света исчезнут земные правительства и наступит царство Христа, призывают к нарушению территориальной целостности России? Так можно вообще всех христиан запретить», — резюмировалось в статье.

  Читая очередной, по тем временам удивительный материал о происходящем в стране, в которой снова нельзя сомневаться во власти кесаря, напрашивался вывод, что в стране явно что-то крепчает — и по всей видимости крепчает именно та архиважная скрепа, без которой наша страна в своей архаике точно не выстоит. И для такого экспертного заключения не требовалось никаких специальных экспертиз: факты говорили за себя. Еще факты говорили, что ветер истории по-прежнему возвращается на круги своя, и для любой авторитарной системы всегда найдутся свои, послушные ей вертухаи, готовые выполнять любую грязную работу. И найдутся они в достаточном количестве, лишь бы платили за это приемлемо. Словно старые жестяные флюгера со скрежетом будут вращаться они вслед за политическим ветром, каким бы разрушительным тот не был, выворачивая за собой людей, мораль и законы, превратное истолкование которых будет негласно поощряться системы этой руководителями.

  — Что-то этот фан-клуб божий у меня все большее отвращение вызывает, — нахмурилась Ирсен, имея в виду помянутое всуе православное лобби.

  И я бы с ней согласился, но лишь отчасти, поскольку смотрел на вопрос слегка под другим углом.

  — Это деструктивное восприятие, — отсоветовал я. — Наблюдай за ними с нейтральной позиции. Просто наблюдай. Они делают то, что должны делать. Такова их роль и назначение. И если это понимать и об этом помнить, все может выглядеть совсем иначе. А еще, мы бы не узнали о таком хорошем человеке — профессоре из Петербурга, если бы не этот фан-клуб. Возблагодарим же его за это и возрадуемся! — вознес я хвалу.

  — Здоровья ему и всех благ! — перекрестилась Ирсен. — Мы как-то с твоей мамой ходили в церковь — привезли какую-то икону. Она сказала «пойдем сходим». Ну окей, пойдем. Так вот, сначала была служба, и там слова были… дословно не скажу, но смысл таков, что если вы стоите рядом или общаетесь с людьми другой веры — вы покрываете себя грехом. Меня в тот момент от церкви отвернуло. А статью потом почитаю. Сейчас твою поэму перечитала… Твой слог, это, конечно, что-то. Он льется, абсолютное совершенство — для меня так точно! При таком тексте ты умудрился все сделать на одном дыхании, с томящей грустью, но безысходности нет.

  Меня несколько удивило такое ее восприятие. Может, она не дочитала текст до конца? По мне, все в поэме закончилось именно безысходностью. Но сколько людей столько мнений. Да и девушка там выжила. Чисто женское восприятие? Но Ирсен тоже была матерью, и у нее был сын… С другой стороны, если способна Россия в действительности рождать таких парней, какой родился у меня, то безысходности, может, и правда нет. Тогда вопрос, думаю, в их количестве. К тому же, распечатав текст, мы сошлись в том, что с бумаги поэма воспринимается намного теплее, да и читать ее приятнее. Быть может, дело в этом, в итоге решил я. Но порадовала меня оговорка Ирсен, что «абсолютное совершенство» — это сугубо ее личное восприятие, субъективное. Ибо первая редакция поэмы, как сам понимал я отлично, совершенством не являлась по определению.

  — Дорогой ты мой человек! — будто бы вдруг опомнившись, воздела руки Ирсен. — И как это все в тебе рождается?! И какой к черту социум с уважением и деньгами в противовес тому, что в тебе! — вспомнила она моего отца.

  Вот это оценка… Я конечно поблагодарил. Все же не зря две недели лежал на печи да набирался сил.

  — Не зря, — улыбнулась она.

  А как рождается? Скажу так, дремлет во мне обычно пустота и прострация. Но если все же немного поднапрячься и чуть побольше посидеть, из этой пустоты может материализоваться неким волшебным и непонятным для меня образом, словно из черной космической дыры, возникая на бумаге, нечто, появляясь как бы из ниоткуда и смущая иной раз меня неожиданной своей высокопарностью, — подобно сверхновой в давно угасшей звездной системе, излучение от которой будет существовать еще многие миллионы световых лет после ее коллапса, но быть может перерождения в другой реальности, иной точке бытия, чистого белого листа, сложившегося вдруг вдвое и пронзенного творческой червоточиной уставшего разума, — при том что в жизни своей разум этот по большей части стремится к упрощению. И чтобы выбраться из этой прострации, из этой пустоты необходимы ему какие-то зацепки, эмоциональные триггеры, включающие воображение и память, которые обычно находятся в полусне. Грустно, конечно, осознавать собственную ограниченность, но такова уж моя нейрофизиология. И с этим приходится как-то жить, работать и пытаться даже что-то создавать. Насчет же социума и денег я с Ирсен был согласен совершенно. Но не счел за труд еще раз напомнить, что есть в тексте и такие места, которые выбиваются из общего ритма, без которых, однако, все было бы слишком просто и скучно, потому как хочется, чтобы текст иногда «покачивало». И если бы Ирсен повторила свое «абсолютное совершенство» даже тысячу раз, я бы все равно не поверил, что не замечает она в тексте неровностей явных. В противном случае, чего бы стоило ее мнение?

  — Все в тексте как надо! — предсказуемо уперлась она. — А почему ты не хочешь попробовать принять отца таким, какой он есть? — вопросила она, примеряя на себя фартучек психолога. — Ты хочешь достучаться, но у тебя не получается, ты страдаешь от этого и несешь через всю жизнь… Да, он не слышит тебя таким, какой ты есть. Но в нем много других замечательных качеств, что достойно любви и уважения.

  С этим не имело смысла спорить, поскольку оно, наверное, почти всегда так. Со стороны. Да и не страдал я сильно, по крайней мере не осознавал этого. Может быть просто свыкся как с фактором, который все равно никогда не изменишь. Но заметил в ответ, что на самом деле принял отца и сделал это давно, годы тому, именно поэтому и не стучу больше в закрытую дверь. Лишь с мамой проскакивают, бывает, редкие попытки достучаться до нее — и то, лишь тогда, когда сама она, вольно или невольно, спровоцирует меня на это, а я, вдруг, опять не выдержу и начну потихоньку постукивать в ее подсознание, надеясь бог знает на что. Ибо давно понял и смирился с тем, что изменить родителей сможет либо великое потрясение, либо чудо — что, однако, уже не в моей компетенции. Еще припомнил, что где-то в стихах были у меня строки о «стреноженных калеках со слепым самомнением», которые никогда не изменятся. Когда писал это — думал о своих родителях, как бы прискорбно это ни было. Да и о всем советском поколении, не способном выбраться из ностальгического имперского прошлого, думал тоже. Как-то я спросил своего отца, сидя с ним в деревенской нашей бане, на лавке, после парной, смахивая с себя распаренные березовые листья, понимает ли он, что всю свою жизнь посвятил тому, чтобы опосредованно быть причастным к гипотетическому уничтожению миллионов и миллионов людей? Отец, так же как и его отец, всю свою жизнь работал на заводе, основным направлением которого было создание средств доставки стратегического ядерного вооружения в любую точку мира. Они жили этим, гордились этим, болели этим. Иначе как болезнью назвать это сложно, с духовных позиций. И когда поставил я под сомнение смысл их жизней, попытавшись в близком разговоре двух родных людей обсудить это, рассмотрев с разных сторон, отец сперва сделал вид, что не понял меня, затем разозлился, потом обиделся и некоторое время со мной не разговаривал. Потому что нельзя было даже сомневаться. Я поставил под сомнение смысл всей его жизни и жизней почти всех его друзей, и принять это было для него невозможно. После этого у нас и произошел главный раскол, все остальные — думаю, были следствием. «Ему шестьдесят, мне немного за тридцать, говорим мы на одном языке, но думаем на разных. Он живет по шаблонам, десятилетиями выверенным до идеальных формулировок, считая их своими, я же свои еще только выстраиваю в более-менее оформленные цепочки гибких мировоззренческих позиций, в свою очередь, наивно полагая, что разрушаю какие-то стандартные схемы, заложенные в меня с детства и намертво в меня вросшие в течение всей моей жизни. Все, как всегда, и все, как у всех. Ничего нового. Глина захотела преобразить собой застывший цементный раствор и размазалась по нему, не повлияв ни на форму, ни на его прочность, ни на структуру его упорядоченных внутренних связей, скрепленных железной арматурой жизненного опыта и давно позабытых знаний. Лишь на короткое время, до первых дождей, глина окрасила незамутненную серую поверхность минутным удивлением, не оставив, впрочем, ни следа в этом прочном, застывшем многие годы назад и проверенном временем монолите», — записал я примерно в то время.

  — И маму это очень расстраивает, — завершила мою маленькую исповедь Ирсен, в свою очередь заметив, что многое могла бы предъявить и своему отцу, но смысла в этом не видит.

  — Что ж, это данность, — вздохнул я. — Они не могут быть другими — не такими, какие они есть. Но и я тоже не могу быть другим. Я терплю, креплюсь, смиряюсь, но иногда что-то проскакивает. Я тоже человек. И я ничего им не предъявляю. Как есть, так и есть. Я ценю их, и ценю то, что они для меня делали, делают и еще, может быть, сделают когда-то. И я благодарен за это. Иногда даже говорю им об этом. Но я знаю, что они никогда не будут слушать меня так, как слушать надо, так, чтобы они могли услышать, потому что я их ребенок, а им по статусу не положено во всем со мной соглашаться. И это нормально. Так всегда бывает и так бывает у всех, — пессимистично вывел я, хотя и слыхал конечно, что бывает у людей и по-другому, когда родители своим детям — друзья.

  — Это мудро, — кивнула Ирсен. — Не грусти.

  Для поднятия настроения я попросил предупредить, когда поэма будет доставлена маме. Хотелось прочитать вместе с ней, ее глазами, представляя, что она при этом может почувствовать. Ирсен пообещала, но позже.

  — Хочу дома посидеть, — объяснила она. — Я как-то устала, отходняк, видимо, начался. На репетиции вчера час просидела, куча людей, всем нужно поговорить, я домой больная пришла.

  — Лучше сейчас избегать людностей, — посоветовал я и предположил, что повредилась у нее в последние дни защита, и энергия ее куда-то сливается — и тут я припомнил Аишу (советовать, известно, всегда проще). — Создай вокруг себя энергетическую сферу, — предложил я, — начни формировать ее в ладонях перед грудью, затем постепенно расширяй, наполняя своей силой и энергией, просто представь это! Создай вокруг себя кокон и никого не пускай внутрь, почувствуй его и наполняй собой. А потом, со временем, когда почувствуешь в себе силу, постепенно расширяй эту сферу и включай в нее все, что захочешь. А масштаб и размеры этой сферы, в итоге, будут зависеть от тебя, от масштаба твоей личности. Ты сможешь даже весь мир и всю Вселенную объять собой, если захочешь и, если хватит силы воображения! Но не торопись. Ты будешь чувствовать, когда сможешь расширять зону охвата. И ты сможешь наполнять этот свой мир любовью и добром. И все у тебя будет хорошо…

  — Да, я это почувствовала. Но избегать не получится. Сегодня только. Я б сейчас с твоей Плюхой местами поменялась… — Ирсен улыбнулась, прибавив: — Ты в коконе.

  Я сидел за столом, перед компьютером, Плюша лежала у меня на коленях, уткнув нос в штанину, чутко подрагивая во сне. «Действительно, — погладил я кошку, — когда-то и я был в коконе». Но в Москве кокон мой почти разрушился, и только сейчас, когда все это было уже позади, я почувствовал, что начинает кокон потихоньку восстанавливаться. Я даже позабыл о нем на все это время, пока работал в столице, более двух лет! И вспомнил только сейчас, благодаря Ирсен, и удивился, как такое могло случиться.

  — Ты в моем коконе, — улыбнувшись, прибавила она.

  Я представил и мне понравилось, стало тепло и уютно. Я пообещал взять ее в свой. Но только чтобы держала она себя там в руках и не шалила. А то знаем мы этих, неугомонных.

  — Конечно постараюсь! Но про десять минут помню!

  Я ответил, что это у нее лимит всего десять минут, мой же лимит побольше.

  — Да? — удивилась она. — Но итог-то один…

  — Я тоже от такой Плюшки не отказался бы… — между тем, подвел я итог собственный, поглаживая затарахтевшую кошку и представляя Ирсен у себя на коленках… И пожаловался, что меня опять искушают.

  — Даже не думаю! Я б в тишине выспалась и ушла гулять, — рассмеялась она.

  — Ты даже не думаешь, а я вот искушаюсь тут, — предъявил я.

  Будто кто-то отпустил бы ее с моих коленок гулять!

  — Эх, ну и фантазия у вас, — поставила она счастливую скобочку.

  Фантазии мои на самом деле были невинны. Но, учитывая нестандартные мои обстоятельства, — и это тоже было искушением. Поскольку целибат — воздержание не только физическое, но и ментальное. Чистота и тела, и ума — и к этому тоже необходим свой собственный навык, привычка контролировать мысли.

  — А какой итог ты имеешь в виду? — спросил я, так как в голову не приходило ничего очевидного.

  — Качели! — Ирсен опять рассмеялась. — Вот, песню лучше послушай, мне нравится, — и скинула мне еще одну песенку Гробана «My Confession».

  Но я и сам вовсе не думал, что Ирсен всегда по душе ровный и комфортный режим fly, и что качельки — это не ее. Девочка нестабильная, девочка эмоциональная. А такие обычно любят качаться.

  — Помнишь, в парке были (может быть и сейчас есть) большие качели-лодки? — припомнил я свое северное детство и парк аттракционов в старом городе. — Я обожал их! И вот, представь, что ты качнулась на этих качелях в одну сторону и летишь-летишь-летишь… Летишь в будущее! И все тебе в кайф! И все радует! И все получается… Как тебе такие качели? Мне кажется, я бы смог такие построить! Но только народа в них будет много-много-много! И все счастливые…

  — Класс! Я «за»!!! — с готовностью подхватила Ирсен. — А качели в парке есть! Покачаемся?

  — …И парк называется «Наш мир»! — фантазировал я. — Будем качаться! Я тоже «за»!

  — Везде, где можно!

  — Да! Только я хурмы сначала отъем! — качнуло меня обратно на землю.

  Ирсен отпустила, пожелав аппетита; мне же захотелось уйти именно сейчас «на подъеме», потому что стало немного неловко из-за всего этого разговора и возникавших в голове сентиментальных картинок, слишком глобальных, слишком радужных, слишком светлых, вмещающих в себя тысячи и даже миллионы улыбающихся вместе с нами счастливых людей, а потому — картинок несбыточных, не в наши дни, не в нашей стране, не в нашей реальности. Розовые фантазии не вполне трезвомыслящего человека. А такие мысли тоже нужно уметь пресекать, потому как зачем.

  — А я еще песню послушаю «Alejate», — дала знать о себе Ирсен чуть позже. — Мне Гробан нравится, я могу его месяцами не слушать, но потом подвисаю надолго! И еще одну! — шаловливо смеясь, послали мне преждевременную «February Song». На дворе был декабрь.

  Песни, как и тексты были очень красивы, со смыслом.

  — Не смотрю даже! — насыпала она скобок. — Ну и моя любимая! — поставив с полдюжины восклицательных, снова послали мне «Per Te».

  — Ну давай, завали меня теперь романтикой! — улыбнулся я, вполне, впрочем, довольный ее настроением. Качели несли нас вверх, и это было здорово.

  — Тебе полезно!

  — Это да, а вот с тобой явно что-то не так…

  — Почему? Красивая песня.

  Я пояснил, что говорил я вовсе не про песню, но про нее.

  — Почему? — повторила она. — То есть, определение «адекватная» не подходит?

  Я ответил, что хотел всего лишь немного ее потролить, имея в виду, что у нее явно романтический музыкальный уклон.

  — А какой он должен быть? — продолжала Ирсен докапываться.

  — Перестань.

  — Что?! Это ты начал!

  — С-спади! — не выдержал я. — Достаточно было просто согласиться!

  — А у меня вот настроение поднялось и можно теперь из дома выходить! — обрадовалась она, но тут же: — Представляешь, у меня столько цветов за эти дни погибло, никогда такого не было!

  — Сегодня пятница! А я почему-то думал, среда! — поразился за компанию и я. Скакать так скакать.

  — Пора в деревню, — напомнили мне.

  Однако, у меня появились новые дела в городе, следовательно, в деревню я ехать опять не мог. Московская работа снова меня не отпускала.

  К обеду поэма была доставлена маме, и мне сообщили об этом. Я прилег почитать «вместе с ней», но неожиданно отключился. Четыре часа ночного сна все-таки маловато, приходится отдыхать днем. Но вскоре меня разбудил Дзен, и пошли мы гулять в поля, что рядом с домом.

  — Ты же дела хотел в городе делать, — напомнила Ирсен. — Опять деревню откладываешь.

  — Пятница. Сын предложил погулять, не отказываться же! Да и сам хотел. А дела не убегут. Хотя и хотелось бы, чтобы убежали, — прибавил я с грустью.

  И опять я впрягся в эту упряжку. Но очень уж просили поработать еще, на любых условиях, без сроков, на удаленке, потому и согласился. К тому же, чем больше денег соберу — тем дольше смогу работать над книгой, надеялся я. И «московские дела» опять вернулись в мою жизнь. Недолго погулял, недолго побыл я свободным от всего этого. Да и с Ирсен мне не хотелось расставаться, привык к разговорам с ней, к тому, что есть у меня всегда кто-то рядом. У нее же опять намечалась какая-то погулянка.

  — С криминальным исходом! — сделала она большие глаза.

  — Кого мочить будете и за что?

  Этого шальные девочки еще не решили.

  — Если бы ты почитал нашу беседу! — сияя, будоражила мое воображение Ирсен.

  — А если серьезно, о чем речь?

  — Лучше не знать, — смеялась она.

  — То есть, заинтриговала и в кусты? Давай уже, излагай свою поэму! — потребовал я.

  — Марти, извини, но нет, это называется «слив»! — упорствовала она.

  — Это не слив, а второе слово, логично следующее за первым. Что за криминал-то? Официанта будете до смерти долбать на этот раз? — предположил я летальное из области общепита.

  — Это Максимка! Мы на фотах засветились! — сообщили мне и зачем-то сунули фото официанта с прошлой вечеринки, но в одном лице, без «засвеченных», и удивились: — Второе слово, логично следующее за первым? Не, не слышали про такое! Интересно, да? — продолжали меня игриво интриговать.

  Я по-прежнему не понимал, о чем идет речь, и сообщил об этом. Игра затянулась.

  — Ну и хорошо. Какой фильм посмотреть, лучше скажи, — вильнула опять Ирсен.

  «Опасный метод», напомнил я.

  — Точно! А ты его смотрел?

  Я напомнил, что даже цитировал из него, поэтому в контексте и предложил.

  — А-а-а… Ну да, ну да… — со скрипом припоминала она.

  — Я тебе рассказывал, что наши тараканы — безобидные букашки, по сравнению с тем, что бывает у других людей, — восстанавливал я поврежденные файлы.

  — Вид учительский?

  — Передо мной обычно экран, а не зеркало.

  — Логика! — определила она, снова на меня рассмеявшись.

  Такая Ирсен…

  Я попробовал представить, как нужно воспринимать меня и мои слова, чтобы видеть учительство? Не получилось.

  — Хочу сказать, что это в корне неверное восприятие, я совсем не это вкладываю, — резюмировал я.

  — Хорошо, спорить не буду, — улыбнулась она. — Ты маме звонил? Как ей поэма? У них самолет через четыре часа уже вроде.

  Я не звонил и не собирался. Зачем форсировать. К тому же я отлично помнил, как мама неделю читала главную мою поэму, не говоря мне ни слова, словно и не получила ее от меня сразу по приезде в Смоленск. Я ждал, каждый день, а когда наконец не выдержал и спросил — она возмутилась, что я тороплю ее и дергаю! Но сейчас, признаться, звонка от мамы я все же ждал. Казалось, прочитав эту поэму, она просто не сможет не позвонить.

  — Она тебе звонить-то боится, вдруг недоволен будешь, — открыла карты Ирсен.

  — Ни разу такого не было… — начал я.

  — Это ты так думаешь. Нагнал на всех страху.

  — …Но говорить по телефону не хочу, мне обычно тяжело это, — продолжил я.

  — Хорошо. Это хорошее объяснение, — согласилась она.

  — Лучше, ты у нее спроси, — попросил я, — тебе она честнее все расскажет.

  — Она еще не все прочитала, когда я звонила. И я тебе не скажу.

  — Как хочешь. — Я в досаде откинулся на спинку стула. — Но я не вижу причин для подобных игр.

  — Каких игр?

  — «Скажу — не скажу» — таких.

  — Ты это с мамой вполне без посредников можешь обсудить, чего мне-то лезть… Я просто спросила. Больше так делать не буду, — уперлась она.

  — Я бы обсудил, если бы она в текстовом режиме могла общаться. А разговаривать в данный момент я не хочу. По крайней мере, не хочу сам инициировать этот процесс.

  — Хорошо, я поняла, вопрос закрыт.

  — Ничего ты не поняла.

  — Ну что?

  — Если бы поняла, спросила бы у нее и мне бы рассказала.

  — Ну что ты опять ругаешься? Да не буду я между вами лезть!

  — Да что мы с ней, муж и жена что ли?! — не выдержал я. — Я тебя, можно сказать, попросил это сделать, а ты почему-то упираешься! Ты же все равно с ней несколько раз в день трещишь!

  — Это твоя мама, а ты Ее сын! — выделила Ирсен покрупнее мою родственную принадлежность. — Тут разговор без посредников должен быть! Потом сам у нее узнаешь.

  — Ну и фиг с ними, с твоими непонятными принципами! — слегка раздраженно послал я, не понимая, в чем тут кроется для нее проблема.

  — Это не принципы, а нормальное отношение!

  — Комплексы, значит.

  — Ты плохо погулял? Ты чего на меня нападаешь?

  — Нормальное отношение, это когда такой крендель, навроде меня, просит тебя о ерунде, а ты не выеживаешься, — популярно объяснил я.

  — Я не выеживаюсь. Все, пойду тогда кино смотреть, настроение появится — пиши.

  — Крыла-а-атые каче-е-ели летят-летя-я-ят ле-е-е-тя-я-ят… — в протяжку пропел я, отпуская ее в свободный полет. Свободнее некуда.

  — Время сокращается, — предупредила Ирсен.

  — Да и пофиг! — хмыкнул я. — Меня на понт не возьмешь.

  — Я и не пытаюсь, а ты меня сейчас обидеть пытаешься. Или что-то пошло не так, и ты не знаешь, куда все вылить.

  — Поди, посмотри в кине, как нормальные люди живут, — немного юродствуя, отослал я к фильму, к «Опасному методу», призывая таким образом к взаимному пониманию между нами, более-менее здоровыми.

  — Хорошо, я потерплю… Март, вот это зачем все?

  Да я уже и сам не очень понимал зачем. Раздражение мое быстро сошло на нет, почти сразу, юродство мое «не прошло» и не перешло в шутку, было непонято. И надо было теперь все это как-то разруливать.

  — Просто ты не видишь моего лица, ма… — как бы слегка легкомысленно начал я. — Ты слишком серьезно все воспринимаешь. Вспомни, что тебя постоянно тестируют на ЧСВ — чувство собственной важности — и провоцируют от скуки, а потому — забей и расслабься. Ты часто напрягаешься без причины.

  Объяснение, кажется, вышло так себе, не очень убедительное. Но уж какое есть.

  — Забила и расслабилась, не видя твоего лица. И я не напрягаюсь. Я не понимаю — зачем? — вопросила Ирсен.

  Я предложил перечитать последние мои сообщения и добавить в конце каждого скобочку.

  — И это будет так, как оно было на самом деле, а не в твоей голове, — пояснил я. И по большому счету это было почти правдой.

  Но Ирсен не хотела перечитывать, тем более не хотела ссориться со мной; я в свою очередь по-прежнему не понимал, зачем нужны были все эти недосказанности и пустые намеки, ставшие катализатором моего раздражения, причем делалось это все так концентрированно во времени. «Зачем?»

  — Это какое-то кокетство было? — спросил я. — Но ты же все равно не скажешь, ну и ладно, — опять махнул я рукой, не дожидаясь предсказуемого ответа. Снова будут увиливать, а я опять буду в нетерпении раздражаться. Наверное, недосып…

  — Ты когда-нибудь делаешь шаг назад, не уколов? — расстроилась Ирсен.

  — Зачем шагать назад? — удивился я. — Я пытаюсь объяснить, почему все пошло так, а не этак. Ты мне закинула удочку про какой-то «криминал», про какие-то фотографии, я ничего не понял, потом ты на маму все перевела. Ну и ладно. Но и я тоже могу что-то не так говорить и не то.

  — Ничего я не закинула, просто написала, что решили собраться. Ну все, извини, больше так делать не буду.

  — Да, не делай так. А то у меня чувство, что я бьюсь головой об стену и не понимаю, зачем нужна эта бестолковость.

  — «Да и пофиг! Меня на понт не возьмешь», — процитировала она. — А ты вот так не делай!

  — Скобочки не хватило? — уточнил я. — Я же понятия не имел, что ты будешь все это принимать за чистую монету! А потом мне стало интересно, насколько велико непонимание. Вот и все, — объяснил я.

  — Я подопытный кролик?

  Я ответил, что у меня все «подопытные», пока не станет ясно, можно ли общаться с человеком совершенно свободно, не оглядываясь на гордость и подобные дела, или нет.

  — А где грань?

  — Там, где ты ее видишь, — чуть подумав ответил я.

  — А у тебя?

  — Там же, — ответил не думая.

  — Где вижу я, или где видишь ты?

  Я задумался. Хороший вопрос.

  — Пожалуй, моя грань здесь обозначена… — И я процитировал недавнее: «У меня чувство, что я бьюсь головой об стену и не понимаю, зачем нужна эта бестолковость».

  — Хорошо.

  — Хорошо. — Я улыбнулся.

  — Я поняла, скобочка решает все!

  — В моем случае — скобочки можно ставить в конце каждого слова, поэтому и предложил тебе перечитать, — объяснил я то, что в большинстве случаев было правдой. Хотя, улыбаться я мог и раздражаясь на нее, иногда даже немного злясь, но все равно улыбаясь. Ведь это была Ирсен. Она терпела меня, я терпел ее. И можно было бы во все времена улыбаться хотя бы из-за этого.

  — В твоем случае, бывает, слова и скобочки несовместимы! — заявила она, улыбнувшись.

  — Я же гений, — усмехнувшись, припомнил я.

  — Я знаю. А гении, они такие… Где грань — никто не знает.

  — Ржу-немогу, — согласился я, не без иронии.

  — А я, нет. Как-то, не получается…

  Несмотря на эту взаимную пикировку, в продолжение последующего вечера мы с Ирсен продолжали периодически переписываться. Я в это время почитывал Сэлинджера. Особенно понравился «Хохотун» — улыбался половину рассказа! Чего стоил хотя бы переход границы между Китаем и Парижем! Рассказ тонкий, но и по-детски наивный. Сделано было действительно мастерски. Не зря Сэлинджера называли мастером коротких рассказов. Далеко не каждому писателю такое под силу.

  — Можешь почитать «На пороге войны с эскимосами», там почти про тебя, — шутя, посоветовал я упрямой своей северянке другой рассказ Сэла.

  — Почти про меня… Звучит замечательно… — как-то не особенно радостно восприняла она мой совет и почему-то совсем не развеселилась.

  — Да, ты еще тот эскимос! — продолжал я хохмить, «вкручивая палец» в спину своей подружки в надежде, что все-таки надоест ей на меня дуться из-за пустяков и подхватит она наконец мой тон.

  — Март, хватит, остановись! — пришло в ответ.

  Видимо, у нее опять зашкаливало чувство собственной важности, а я опять попадал в болевые точки там, где можно было бы просто вместе посмеяться.

  — Ничего у меня не зашкаливает! Но чувство подопытного кролика не радует, — продолжала Ирсен упрямиться и дуться.

  — У тебя всегда есть альтернатива, — напомнил я, поставив формальную скобку. Мне тоже было уже невесело.

  — Интересно, какая?

  — Мужчина номер один, — перевел я на мужа.

  — И поэтому колешь.

  — Я не колю, а говорю, что думаю именно сейчас. Я делаю тебе удар между лопаток, а уж как ты это воспримешь — зависит от тебя.

  — Как удар…

  — Смещение точки сборки и все такое… — объяснил я. — Ты же говорила, что читаешь Кастанеду.

  — Я не умею защищаться, — продолжали меня не понимать.

  — В том-то и штука, что защищаться не нужно. Я вижу, что мы разговариваем на разных языках, пардон, я думал, ты уже в теме, — извинился я.

  — Так объясни.

  Я отказался. Объяснять то, что она, по моему мнению, должна была уже знать, было скучно и совсем не вовремя. Я пообещал вернуться к вопросу позже и еще раз посоветовал к просмотру известный фильм.

  — Посмотри, тебе оно точно будет полезно. Вот, точно-точно! — акцентировал я.

  — Когда ты говоришь таким тоном — мне это не нравится. Кино посмотрю, — пообещали мне.

  — Это потому, что ты неправильно меня воспринимаешь и не в той интонации, — попытался я донести. — Тебе снова кажется, что тебя учат или что на тебя нападают, но я всего лишь советую и высказываю свой угол зрения, который совсем необязательно объективен. А ты реагируешь так же, как мама, и тоже будешь на меня постоянно обижаться. Жаль…

  — Я поняла. Не буду.

  — Так уже. И Аиша такая же. Гру-у-усть… — протянул я в тоске.

  — Тогда, ищи статую, — посоветовала Ирсен, но улыбнулась. — Просто, когда я тебя не понимаю, я теряю опору.

  — Значит, когда ты не понимаешь — ты теряешь меня. Я же вроде твоя опора. Парадокс…

  — Да, наверное, так, — согласилась она. — И это причиняет боль.

  — А ты серьезно насчет статуи? — улыбнулся и я. — Вообще-то, у меня в деревне уже есть деревянная женщина, но с ней как-то не очень… — попытался я опять обшутить. Думал, Ирсен вспомнит и сообразит, о чем речь.

  — Даже не вздумай! Какая еще женщина! Ты чего?!

  — Под липами, под столешницей, забыла? — напомнил я о деревянном столе у своего дома в деревне, столешница которого лежала на огромном раздвоенном к низу пне, очень похожем на женский таз.

  Этот пень в числе прочих несколько лет назад я кое-как притащил из леса, где после ураганного ветра рухнула здоровенная ель с раздвоенным стволом, увидав которую, я сразу признал в ней «женское начало» и посчитал, что не помешает оно мне рядом с моим домом.

  — Серьезная дама… — припомнив, рассмеялась Ирсен. — Главное, обхват!

  — Скажу по секрету: она вообще никакая. — Я изобразил грусть.

  — Да? А как узнал?

  — Ирси, извини, «но нет, это называется слив», — дразня, процитировал я.

  — А, ну хорошо, остается полагаться на фантазию!

  — Э-э-э! Это уже без меня! Увольте-с! — запротестовал я. — У меня бывали среди знакомых статуи, но это вообще ни о чем: скука и вдохновение — «минус сто» по пятибалльной шкале.

  — Что? Это как?

  — Это без пояснений, просто флешбэк, — не захотел я.

  — То есть, это твоя грань, — заключила Ирсен. — А давай, как-нибудь не будем ссориться, а то вообще некомфортно.

  — Сейчас, да, это грань, — согласился я, подустав от всего этого разговора. — Это скучно ибо. А ссориться я и не думал, это твое слово, ты с ним и разбирайся. А меня Дзен зовет в парк прокатиться. Я ушел. Приятного просмотра, — направил я Ирсен в русло домашнего кинотеатра.

  — Хорошо, гуляй, — отпустили меня, прибавив однако, что я зануда и что игра эта в одни ворота.

  — Моя игра — мои правила, — пожал я плечами.

  — А я кто?

  — Ты мне скажи.

  — Твоя же игра! Иди, гуляй, распорядитель судеб!

  — Это большой вопрос, вообще-то, кто здесь на самом деле играет… — прозрачно намекнул я.

  — Вопрос?

  — Да забей! Я ушел, — поставил я скобку.

  — Хорошо. — Ирсен обошлась без лишнего.

  Мама мне в этот день так и не позвонила.


  8 декабря

  Ночью я лег пораньше, в два часа. Проснулся в шесть, почти выспался и, кажется, начинал входить в колею. Если что, опять посплю днем, решил я. Заснуть все равно больше не получалось.

  — Привет! — улыбнулся, усевшись за ноутбук. — Фильм смотрела?

  — Привет, — улыбнулись в ответ. — Посмотрела, села в четыре ночи. Фильм нормальный, не ах, но посмотреть можно и подумать тоже. Но Кира Найтли все испортила. Вернее, ее игра. Что-то у нее последние роли так себе, не ее персонажи. Мне не понравилось. Слишком наигранно получилось, не верю. Сегодня тебе не скучно?

  Мне подумалось, что поначалу фильма, действительно, может оно и так, слегка наигранно. Но не из-за актрисы я этот фильм советовал Ирсен так настойчиво. Хотя мне она определенно нравилась: неоднозначная, загадочная, страстная, диковатая, но умная, страдавшая, с обостренными чувствами и пониманием боли, и, в итоге, преодолевшая свою боль и помогающая преодолевать другим. Все как надо. К тому же, играла Кира реального человека с трагической судьбой, которая некоторым образом была связана и с нашей многострадальной страной. На мой взгляд, в целом, актриса справилась. Но главное в фильме было — умение героев разговаривать и понимать друг друга, выслушивать. По крайней мере до тех пор, пока не начинало в них словно бы что-то «замыкать», будь то гордость, тщеславие, предубеждение, незыблемая уверенность в правоте собственной или же, напротив, уверенность в правоте большинства — эфемерного, консервативного и, как правило, предвзятого.

  Но фильм я обсуждать не стал. Ответил лишь про себя: что мне вообще никогда не скучно, не только сегодня, и использую я это слово лишь для экспрессии.

  — Конечно для экспрессии, опыты так и проводят, — иронически согласилась со мной Ирсен.

  — «Опыты» — твое слово, — опять поправил я. — А я лишь не стал с тобой спорить.

  — И я тоже не буду. Это просто мои ощущения. Или мне опять молчать?

  Ирсен начинала напрягаться. Фильм очевидно не помог. Вместо ответа я послал ей видео концертного исполнения «Mi Morena».

  Рассыпавшись на скобочки, Ирсен послала мне смайл (с поцелуями) и подмигнула. Полный комплект. И все наладилось, вернулось на круги своя.

  — Много ли надо, — улыбнулся я.

  — Детский сад, — улыбалась Ирсен. — Главное, скобочки! — вывела она незыблемую формулу нашего счастья.

  — Точно! Век живи — век учись.

  — Век живи — век учи, — поправили меня.

  Неожиданно. И это был прогресс. Мне разрешили не думать об этом! И можно было и учить, и учиться! Даже смайл я теперь увидел немного под другим углом и понял то, что почему-то не понимал до этого раньше: почему у смайла именно три поцелуя? И только сейчас до меня дошло, что поцелуй-то всего один, а «трешка» — это губы смайла! «И круглолицый на треть потерял свою экспрессию и шарм», — взгрустнул я, совершив это открытие.

  Ирсен наставила мне еще скобок.

  — А я чуть не написал, что скобочек не хватает! — поблагодарил я.

  — Скобочек… Дурында ты! — приласкали меня.

  И я еще раз посоветовал ей почитать «На пороге войны с эскимосами».

  — Настойчиво советую, это быстро! — отрекомендовал я рассказ.

  — Почитаю, — улыбнулась Ирсен. — Пойду я собираться, поехала за тетей, потом на кладбище. Сегодня девятый день.

  — Опять кладбище… Лучше бы, все же, в море, да?

  Согласившись, Ирсен как всегда продолжала делать множество других, сопутствующих дел. Я отметил, что из нее вышел бы неплохой секретарь.

  — Низко оценил, — не понравилось ей.

  — Смотря у кого.

  — Предложение поступило?

  — Секретарь — от слова секрет — то есть, «несливатель», — объяснил я намек, как бы уходя от ответа. — Не отвлекаю больше, собирайся.

  — Я уже! Настроение у тебя сегодня хорошее, это радует.

  — Настроение и вчера было хорошее, пока ты козлить не начала, — не удержался я от очередной проверки.

  — Я? Конечно, всегда я крайняя! Буду молчать тогда!

  — А что… — пожал я плечами. — Все вокруг козы, а ты одна овц… — поставил я дипломатичное многоточие вместо вопроса и последней буквы в опасном слове, кабы чего опять не вышло.

  — Март! — возмущенно.

  Не помогло.

  — Блин! Это же смешно! — изобразил я улыбку, досадуя, что шутку мою опять не приняли.

  — Ну, да, уржешься — овцой назвали! Овца общается с бараном! Ох уж эти качели, главное, не перекачаться! — ощетинившись от небольшого перепада высот, взаимно досадовала Ирсен.

  — Наоборот! Перечитай и пойми правильно, — посоветовал я, чувствуя почти отчаянье от того, что с шутками моими стало так туго. — В конце надо было поставить знак вопроса вместо многоточия — забыл, пардон! — извинился я, перечитав свое сообщение и поняв, из-за чего могло произойти недопонимание. — А вообще, да, так и должно быть, закон природы ибо, — передумав, прокомментировал я «овцу и барана»: хохмить так хохмить, все равно не понимают. К тому же, Ирсен родилась именно в год овцы. Но кто помнит о таких мелочах в подобные судьбоносные моменты…

  — А можно мне все-таки человеком остаться? — попросилась она, продолжая видимо напрягаться.

  В ответ я процитировал строчки из поэмы: «Но чтобы в душе — остался бы прежним, и чтоб человека — чтоб сохранил Человека в себе».

  — Ну, что мне с тобой делать, — улыбнулась она.

  — Но, вообще-то, по логике — нормальной логике, не женской — мои слова значили, что тебя, как и всех, назвали козой. А это, в свою очередь и опять же — по нормальной логике — совершенно не означает, что козой или овцой ты являешься на самом деле — и тем более не означает, что ты должна соответствовать этому званию, — разложил я по смыслам провокационные свои слова, в конце, опять не удержавшись немножко ее подцепив, авось пройдет.

  — Март, логика — это не твое, пиши поэмы! — послали меня опять подальше. — Наверное, мы бы с тобой подрались! — размечталась Ирсен.

  — Это было бы весело… — Я попробовал представить этот эпический поединок, но ничего у меня не вышло. Вместо этого в воображении моем возникла совсем другая картинка, поскольку в этот раз контроль мыслей немного меня подвел: — …И перешло бы все это в такой же веселый секс! — не удержавшись, описал я увиденное, желая Ирсен опять немного взбодрить и проверить реакцию, — (но где-то на другой планете), — уточнил я в скобках, тут же спохватившись: — Сорри! Я опять тебя тестирую! Но, все же, интересно! — объяснял я неожиданные свои фантазии, беспорядочно поигрывая словами, пытаясь сгладить возможные эффекты от них, но скорее даже аффекты непредсказуемой своей собеседницы. Ирсен может.

  Впрочем, картинка в моем воображении случилась совершенно безобидная, без детализации, просто как общее ощущение, контуры так сказать, поскольку давно приучился я прерывать подобные мыслеобразы и приятные формы, останавливаясь на туманных недосказанностях и недодуманностях. Без этого целибат мой был бы не целибат. Ведь от эпических образов в миру все равно никуда не деться, куда ни глянь — всюду соблазны, а потому — приучаешься противостоять. И самое трудное тут, скажу я вам, — перестать оглядываться на улице, с этим рефлексом тяжелее всего бороться. Всегда интересно узнать, соответствует ли внутреннее внешнему… заднее переднему… Э-э… в общем, соответствует ли. Просто интересно.

  — Что я читаю! — вскричала на это Ирсен. — Невинные фантазии?!

  Удивлению ее, видимо, не было предела.

  — Эскимосы уже воюют! — улыбнувшись, тут же объявил я военное положение, скомандовав: — Удаляй нафиг это палево! Срочно!

  — Да не, зачем же, пусть все видят! — впитав боевой дух, воспротивилась она. Лишь бы перечить.

  — Да! И маме покажешь! — усмехнулся я, представив невероятное.

  День задался.

  Ирсен поехала на кладбище, с тетей, и попросила меня «пока что всякую фигню ей не писать».

  Я покорился.

  — Притих, фантазер? — объявилась она вскоре. Не прошло и получаса.

  Я в это время питался. А когда я ем… обычно я себя контролирую.

  Днем Ирсен собиралась посетить детский концерт, где выступал ее сынишка. Заранее оповестив меня о событии, она опять попросила меня держать себя в руках. «А то, мой смех не поймут», — объяснила она, словно бы провоцируя меня на новые подвиги. Кому-то все это явно нравилось.

  — Могу и тебя в руках подержать! — подыгрывая, с готовностью подхватил я. Мне это нравилось тоже.

  — Вот, что делает с людьми многолетнее воздержание! — довольнехоньки заключила она и рассмеялась.

  Справедливое замечание. Но была еще и другая, совсем другая причина, непроизносимая и непонятная еще для меня самого, неосознанная, но незаметно влиявшая на меня, мои слова и мысли мои все эти дни и заставлявшая переходить некую невидимую, непозволительную ранее и даже не существовавшую, запретную черту в общении с Ирсен. Что-то во мне в этом смысле разладилось. Я и сам удивлялся, порой, еще острее ощущая нехватку подобных эмоций, сдерживать которые становилось все труднее. Но все это происходило так постепенно, так естественно, так взаимно, так легко и непринужденно, что не вызывало у меня каких-то сверхбурных эмоций и потрясений. Предохранители мои не срабатывали. Словно так и должно было быть, и должно было быть всегда. Ирсен, к моему удивлению, тоже меня не останавливала. «Баловство и только, и легкий флирт, и чисто для настроения, ради творчества», — думал я, оправдывая наши с Ирсен взаимные «реверансы». Таковы были мои самооправдания. А у нее была своя голова на плечах. К тому же, Аиша говорила, что не надо мне думать за других. И хотя совсем не думать я об этом не мог, но все же, вспоминая ее слова, да и слова самой Ирсен, позволял себе иной раз закрывать глаза на собственную, проскакивавшую временами некоторую вольность в общении, по которой, признаться, я соскучился. И теперь, временами, особенно в бессонные ночи бесконечных творческих излияний сопротивляться этому желанию я был почти не в состоянии, да и не хотел. «Ради книги».

  Но все же я возразил Ирсен, уверяя ее, да и самого себя, что воздержание мое тут вовсе не при чем, совершенно, и что это она сама постоянно «думает не туда», и что тараканы ее стали совсем уж какие-то озабоченные.

  — Я не начинала! Хорошо! Молчу! Вообще сегодня ничего такого не читала! Портишь мне репутацию! — восклицала она, осыпая меня счастливыми скобками.

  И все были довольны.

  В полдень мне опять захотелось прилечь. Я решил сперва почитать, а потом, возможно, немного вздремнуть. Глаза мои потихоньку слипались, хотя и надо было бы уже ехать в деревню, на выгул, так как успел уже подбить на то сына… но решил, что поспать все равно успею, хотя бы немного, да и сил на что-то активное почти уже не оставалось.

  — Только не снись мне, я отдохнуть хочу, — предупредил я на всякий Ирсен, чтобы не потеряла меня и чтобы опять порадовалась.

  — А бывает?

  — Не знаю, амнезия меня спасает от волнений, — зевнул я, с трудом разлипая глаза.

  — Хорошо, тогда я спокойна, отдыхай.

  — Правильно, нервничать нет повода, — согласно кивнул я и — быстренько все проспал. Словно провалился куда-то, без снов, без фантазий и даже без сожалений о том, будто случайно подольше сморгнул.

  Дзен с Крошкой ушли в это время гулять в поля, меня никто не разбудил, деревня наша отменилась. Зато вечером позвонила мама и рассказала, что я снова довел ее до слез — она прочитала поэму. Конечно, это был показатель, но и стало жаль, что расстроил ее в дорогу. Зря поспешил. Но либо сейчас, либо спустя почти месяц. Поэтому вариантов, в принципе, не было. И вспомнил я Аишу с моими «Котятами» в аэропорту, перед вылетом в Геленджик, и ее слезы.

  — Я неисправим, буду теперь есть апельсины и читать Сэлинджера, — обреченно вздохнул я, с горя жалуясь на себя Ирсен.

  — Мама хочет, чтоб ты жил нормальной жизнью и ее можно понять, — объяснила она.

  Под настроением этого дня и слов о моей «не нормальной жизни» припомнилось мне, как читал я некогда о нестандартных отношениях между женщинами и мужчинами. Желая освежить, я набрал в поиске и открыл первое попавшееся. Это был пост некоего молодого мужчины, закрепленный на страничке в соцсети такой же молодой женщины, девушки. Название предупреждало: «О чистоте отношений».

  Я углубился.

  «…Многие мужчины, испытав оргазм, чувствуют некое облегчение, которое позволяет им некоторое время не думать о сексе. Я же, анализируя свои ощущения после оргазма, понял, что чувствую не облегчение, а какую-то пустоту, как будто энергия, которая вошла в меня из Космоса, или из окружающего Пространства, просто ушла в землю, заземлилась. Сейчас же, не практикуя секс, я чувствую в себе не пустоту, а переизбыток энергии, что позволяет мне постоянно пребывать в прекрасном расположении духа и приподнятом настроении. Но самое главное во всем этом — как меняются отношения мужчины и женщины, которые не практикуют секс, но живут при этом в браке. Отношения становятся кристально чистые, нежные, и при этом какие-то трогательно-трепетные! Переносится акцент с тела на душу человека, а она у человека, как известно, бездонная и загадочная. Начинаешь понимать свою половинку с полуслова и полувзгляда, а благодаря бьющей через край энергии — между мужчиной и женщиной как будто постоянно натянута наэлектризованная цепочка, которую я чувствую, как живую, веселую и искрящуюся! При этом возникает какая-то детская чистота отношений. Я много раз замечал — когда жена видит, что я на нее смотрю, она смущается и краснеет. А когда иной раз она просто взглянет на меня своими лучистыми глазенками, то мое сердце начинает колотиться как у мальчишки! И при этом такая радость, и восторг, как будто получил самый дорогой подарок от Пространства. Если выбросить секс из жизни — вполне можно спать обнаженными, обниматься, и при этом не возникает никакого желания совокупления. Сейчас, когда я представлю себе сам половой акт, он мне кажется какой-то дикостью и унижением женщины. Да честно говоря, все эти хваленые оргазмы не стоят одного грамма той чистоты отношений, которая возникает между двумя любящими людьми. А если при этом еще и вести насыщенную, полноценную, высокоэмоциональную жизнь, близкую к Природе, то есть жить на максимуме своего восприятия окружающего Пространства, то получение удовольствия от секса становится совершенно излишним, то есть никакого желания секса, как дополнительного стимула к получению удовольствия, вообще не возникает. Зато возникает чувство близости, но не половой близости, а полного единства с другим человеком. Ну, в общем, описать словами трудно, это надо прочувствовать». И далее вывод: «Ежегодно расстаются миллионы пар, недовольных друг другом, разочаровавшихся, опустошенных, страдающих. Миллионы, ежегодно! Кто-то может сказать — "семейная лодка разбилась о быт". Так вот, господа — не о быт она разбилась, а об секс». Подпись.

  Идеально, думал я, читая этот текст, то что нужно. И целибат можно соблюдать, стремясь к высшим духовным состояниям, и рядом есть близкий, родной человек, любящий и любимый, идущий тем же путем, для которого можно жить, работать, делать что-то обыденное, практическое, выполняя какие-то функции в социуме, добывая средства к существованию, без отвращения и, возможно, даже достигая чего-то большего, — человек, для которого можно просто жить. Был бы смысл, была бы причина… Иначе, без такого человека, все стоит на месте, и все бессмысленно. А секс это ведь как наркотик — со временем действует уже не так, но привязка сильнейшая… И всегда хочется еще. А иногда и чего-нибудь новенького.

  И ниже комментарий читателя: «…Похоть (то есть, желание близости не с мыслью о сотворении дитя, а с целью получения физического удовлетворения) результат нарушения половой функции, которое вызвано неправильным питанием. Если восстановить питание человека, сделать его близко — вегасыроедным, то проблема похоти решится автоматически, при этом сама половая функция будет, когда нужно, исправно работать». Еще одна подпись.

  Утопия конечно. И далеко не для всех. Комментатор, да и автор поста говорили об идеальном человеке — подобии, если хотите, Бога. У которого с похотью автоматически отсекаются и многие другие негативные аспекты сознания и бытия. «Такой человек не будет ни красть, ни прелюбодействовать, ни насиловать, ни желать чужого, ни убивать, ни участвовать в войнах, ни оправдывать их, ни, тем более, затевать. Потому как зачем? И если бы такие люди стояли во главе государств, пройдя суровый отбор, поборов искус, аскезой доказав чистоту свою и чистоту своих помыслов, люди, способные вести за собой народы, доказав это не языком и пустыми обещаниями, но жизнью своей, и если бы был такой институт власти — межгосударственный и наднациональный — Земля наша была бы совсем другой». — Но такие мысли тоже надо уметь пресекать, потому как «зачем?»

  Опустошение… Вот и я испытывал то же самое чувство, именно отсюда брал корни мой целибат. Быть может, уровень моей жизненной энергии в то время понизился настолько, что просто не стало у меня лишнего? Или, напротив, подошел я к какому-то новому этапу своей жизни, другому уровню бытия, качественному изменению и тела и сознания своего? Четкого ответа у меня не было. Было интуитивное ощущение — что необходимы мне в жизни кардинальные перемены — потому что по-старому жить я больше не мог. Да и возраст был подходящий — возраст брахмачарьи, возраст Ганди, возраст зрелости, возраст уже даже старше Христа! Время осознанных поступков и перемен. В духовных практиках есть красивые объяснения этому состоянию, но, если описывать своими словами, однажды я вдруг отчетливо осознал, что все это — вся классическая сексуальная жизнь и сопутствующие ей желания как порождение этой жизни — совершенно бессмысленны. Я понял, что подобно кролику обречен всю оставшуюся жизнь, до конца своих дней — делать одно и то же, выполняя примитивную программу инстинктивного поведения, — и делать это до тех пор, пока будет позволять мое здоровье или же не закончатся последние мои силы. Одно и то же — каждый божий день. Одно и то же — до конца моих дней. Одно и то же — из года в год. Одно и то же — всю мою жизнь. Одно и то же. Одно и то же. Одно — и то же… Одно — и…

  Я так ясно осознал всю бессмысленность этого процесса в том виде, в каком он преподносится нам современной культурой, что тут же решил завязать. Созрело во мне несгибаемое намерение. К тому же, чувствовал я, отсутствие в моем рационе животной пищи и избытков белков — действительно помогает мне контролировать некоторые мои желания. Не абсолютно, но все же. Ну и конечно же отсутствие алкоголя.

  А потому, многострадальные наши монахи, отказавшиеся от обычных земных утех, но соблазнившиеся утехами иными, библейскими, нетрадиционными, а посему вдвойне запретными — переходите на вегетарианство, очистите себя и жизни свои от энергий низких, энергий пагубных. И подвязаться станет вам намного проще, истинно соблюдая завещанные духовными отцами вашими божественные заповеди. Святые не зря ведь постились, во всю жизнь свою. Да и кому, как не вам.

  Несколько лет тому отец презентовал мне занимательную книжку одного московского уролога. То была черная, небольшая, квадратного формата, словно абстракция Малевича книжица, с толстой качественной обложкой, под сенью которой доктор делился своим медицинским опытом. Одной из главных рекомендаций — был адресованный всем мужчинам совет заниматься рукоблудием на регулярной основе, дабы сохранять мужское свое здоровье. Доктор аргументировал это тем, что по прошествии трех «холостых» дней в репродуктивной системе мужского организма начинает происходить воспалительный процесс в связи с окончанием «срока годности» очередной порции скопившегося там семенного материала.

  Не знаю, быть может в определенных медицинских случаях этот совет и ценен, и полезен, и вероятно что так, но как тогда понимать многочисленный, многовековой опыт монашеский? Когда воздержание в течение всей (или почти всей) жизни человека не приводит к хроническим воспалениям в означенной системе. Ведь нет таких данных? Да и предположение, что природа изначально заложила в мужчину такой неудобный изъян — само по себе удивительно и кажется весьма сомнительным. Больше похоже это на некое самооправдание, приятное и удобное для большинства, и очень соблазнительное, тем более, если учесть, что многие проблемы и тела и души излечиваются именно покоем, но никак не регулярным раздражением. А похоть — как ни крути — это проблема.

  Да и невозможно представить себе духоносного старца, близкого к святости, или же почитаемого игумена, или уважаемого архиерея, патриарха наконец, пастора, папу, ламу, суфия, мулу или раввина, да и любого другого адепта стремящегося к духовным высотам, — свершающим те или иные поступательные движения известного свойства. Несовместимо. А потому…

  Закончив чтение поста и комментариев к нему, я предложил ознакомиться с информацией Ирсен.

  — Хм… За чистую монету такое не беру, — написала она, изучив, — много в культурах практик, основанных на сексе, не как похоти.

  — Но это же совсем другое, совершенно другой подход к делу! — акцентировал я.

  — Возможно… Нужно думать.

  — Думать… Вот именно! Оно самое! Тут не думать надо, а чувствовать.

  — В том смысле, что подумать надо — есть о чем поразмыслить, — уточнила она.

  Мне же хотелось попытаться сдвинуть ее с классического восприятия и обывательского взгляда на вопрос. И было интересно, способна ли вообще? Хотя бы гипотетически? Не особенно я ждал, что она загорится, что идея эта будет ей близка и понравится, но все же, но вдруг… Ведь стала же она тоже вегетарианкой, занялась же йогой, потянулась к чему-то высшему, надматериальному, там, у себя, на северах, в окружении льдов и снегов и абсолютной «классики», современной, комфортной, продвинутой технически, но все же классики — классики человеческих отношений. Ирсен стремилась и это было главное. Поэтому и рассказал ей о том, что когда сам был «в обойме», не представлял, как можно жить без секса, теперь же, напротив, очень даже представляю.

  — Я не о том, был ты в обойме или нет, я вообще говорю, — вроде как не уловила она посыл.

  — Это понятно, я уже дальше мысль развиваю, — предупредил я, чтобы не топтаться опять на месте.

  — Ну, мне за тобой не угнаться, — отделалась она улыбкой.

  На той же страничке в соцсети я увидел мультфильм, который еще не смотрел, «Хранители снов». Посмотрев отрывок, решил, что хочу посмотреть весь мульт, целиком, и скинул его Ирсен. Меня назвали «малым дитятком», но вдруг предложили оставить просмотр до вечера, чтобы сделать это вдвоем, вместе. Мы договорились на совместный сеанс после десяти, когда уснет ее сынишка. А пока, мне посоветовали ознакомиться на досуге с «Отцом Сергием», Толстого. Однако это я уже читал и в свою очередь посоветовал «Живые мощи» другого классика. На том и расстались.

  — Тургенева прочитала, гаврик спит, я залезла в плед, мульт смотрим? — проявилась Ирсен в назначенное время. — Я готова! Ты не уснул? — забеспокоилась она чуть позже, так как я ответил не сразу. Тоже общался со своим гавриком, но к началу сеанса все же успел.

  — Давай, погнали! — скомандовал я, в предвкушении приятного вечера залез под одеяло, представил Ирсен рядом, стало «тепло и уютно»; «В коконе», — подумал я, про себя улыбнувшись, укутался еще потеплее, нажал play и —

  — А я все! — написала она во втором часу. — Ну, ты где?

  Я не отвечал.

  — Прочитала я твоих эскимосов и пошла спать, — с грустью сообщила она в два.

  В ответ — опять тишина.


  9 декабря

  Во всю воскресную ночь я с кем-то воевал, вокруг свершались какие-то эпические события, от меня сбежала первая моя кошка, потерявшись в полутемных запутанных катакомбах с нависшими козырьками огромных реликтовых плит — закопченных кострами резиновых покрышек бесчисленных подземных стоунхенджев, скрывавших древние тайны, — и я понял, что это уже навсегда, так как обитал там всякого рода сброд, бомжи, алкоголики и наркоманы, и какая-то другая, невиданная еще нечесть, а потому наверняка кошку мою сразу съели. Больше не помнил ничего, кроме, разве, здоровенного полицейского в боевой амуниции, с лоснящейся проплешиной, без лица, с наручниками и дубинкой, который за что-то меня поймал и проявлял нетрадиционные наклонности, меня обыскивая, насилу отделался от этого гада. Утром, проснувшись и придя в себя, пообещал Ирсен мультфильм обязательно досмотреть, хотя и не помнил, начинал ли смотреть его вообще, помнил лишь одеяло, тепло, Ирсен рядом… да… Ирсен… и… все, больше ничего. Кроме, разве, здоровенного полицейского с лоснящейся проплешиной, без лица, с наручниками и дубинкой, и моего омерзения, и оскорбленного моего достоинства.

  — Н-да… Бугимен постарался… Ты чего, весь мульт проспал?! — удивилась она, поскольку «досматривал» я мультфильм целых полтора часа или даже больше. — Ну, ты и чучело! — приголубили меня. — Вот и смотри с тобой, а ты дрыхнешь! У меня тоже было желание уснуть, уютно так сиделось… Но мультик я досмотрела. И рассказ понравился, так завуалированно все, необычно. — Ирсен улыбнулась, конечно же меня простив. Моя эскимоска.

  Я посоветовал почитать еще «Хохотун», Сэла.

  — Почитаю, — пообещали мне.

  Сегодня у Ирсен опять намечался детский концерт, потом детский же день рождения.

  — Насыщенные выходные. Иногда все это подбешивает, но сегодня нормально. Я давно никуда не ходила, не до было. Но я, похоже, заболеваю, и это не радует. Может, отпускает так, — читал я последние новости.

  Меня же все еще «отпускало» после поэмы. Я чувствовал приятное расслабление от того, что полностью вложился в процесс и вложился результативно. Теперь же надо было все это тоже отпустить. Но с утра заложило нос, глаза мои слезились, и пару раз я даже кашлянул, хотя накануне из дома никуда и не вылезал. Верно, потому, что ночью из окна шло на меня слишком много холодного воздуха, а сплю я на полу, решил я и принялся за очередной рассказ Сэла в надежде, что поможет мне это как-нибудь в деле написания книги, расширив восприятие мое и слог. Писать я пока не мог, но готовился. Прокрастинация, слыхали о таком?

  Днем Ирсен скинула мне еще две статьи.

  — Статья, конечно, тебе опять не понравится, — напутствовала она первую. — Не настаиваю, не хочешь, не читай. Но я стараюсь читать два взгляда — для равновесия.

  Статья имела название «Почему многие люди так не любят прогресс, который сделал им мало плохого и много хорошего?» и рассказывала о самых популярных антипрогрессистских страхах и ошибках сознания, с ними связанных. Также в статье говорилось об антипрививочниках, антиатомщиках и орторексиках. Последние ассоциировались у Ирсен, по всей видимости, со мной.

  «Орторексией называется гипертрофированное желание питаться правильно, которое в конце концов обращается в нервное подозрение практически по отношению к любой еде (а потом к одежде, мебели, домам, городам и т.д.)», — сообщала статья. «Они нас травят! Почему это молоко не скисает полгода?!» «Орторексики — яростные противники прогресса в сельском хозяйстве и пищевой промышленности, хотя именно благодаря ему они и возникли как явление. В голодающих регионах никто не озабочен тем, чтобы питаться правильно, — там озабочены тем, чтобы вообще питаться. Там, где личинки мух в мясе воспринимаются как приятный белковый бонус к обеду, никто не будет задумываться о вредности красителей и ароматизаторов». «И все-таки орторексики, какой бы невроз они ни развили, могли бы видеть, что вокруг них живет и питается всякой вредной дрянью огромное число вполне здоровых, долго живущих и исправно размножающихся людей. Как же они поддерживают у себя и других иллюзию, что супермаркеты набиты отравой?» «Опровергать тонны чуши о вреде глутамата натрия, ГМО, белого мяса, консервантов и прочего у физиологов, химиков и биологов не хватает ни сил, ни юмора, ни времени. Они скованы суровыми рамками реальности, научного метода, лабораторных и статистических подтверждений. Кроме того, даже очень хорошие специалисты, даже вся наука в мире еще далеки от стопроцентного понимания биохимических процессов, поэтому специалисты всегда так осторожны в оценках и предпочитают говорить только о том, в чем они на самом деле хорошо разбираются. И, конечно, по всем фронтам проигрывают шарлатанам, готовым вдохновенно нести захватывающую пургу на радость малоосведомленной, то есть самой большой, части аудитории».

  Ну и дальше в том же духе.

  Не совсем я понял, почему статья должна была «опять мне не понравиться». Впрочем, Ирсен часто проявляла ко мне предвзятое отношение — мама моя постаралась. Статья же была нормальная, даже полезная, если рассматривать ее в качестве призыва к объективности. Просто всегда нужно помнить, что любые факты можно передернуть, представив их как правдоподобные, и передернуть в любую сторону. И с этим даже Ирсен не спорила.

  — Да, согласна, для того и читаю, чтобы уйти от черно-белого восприятия и видеть полутона. Ты ведь тоже теряешь ощущение времени? — вопросила она затем, предваряя следующую, предложенную мне статью, где утверждалось, что статья эта сама по себе шикарна, хотя бы потому, что повествует о том, почему в жизни стоит заниматься только любимым делом.

  «Сейчас происходит кризис человеческих ресурсов: Кен Робинсон о поисках себя и правильном выборе», — обещало название статьи второй, начало которой сообщало о рыцарских заслугах сэра автора и что «Сэр Робинсон доказывает, что причина наших ошибок — не в завышенных, а наоборот, в слишком низких ожиданиях». Далее шло повествование от первого лица, то есть, самого сэра Робинсона, довольно познавательное, с интересными примерами, пересказывать которое целиком я не вижу смысла, но если резюмировать, то «…очень, очень многие проводят всю жизнь, занимаясь вещами, до которых им на самом деле нет ни малейшего дела. Они просто стараются всеми силами пережить рабочую неделю, они пытаются перетерпеть в ожидании выходных и не чувствуют никакого удовлетворения от проделанной работы, в лучшем случае — относятся к своему делу с терпимостью, в худшем — без нее. Большинство людей не представляет себе, на что они способны, не знают, в чем на самом деле состоят их таланты, каковы их возможности. И многие потому заключают, что у них вообще нет никаких талантов. Мое же глубочайшее убеждение состоит в том, что мы все рождены с талантами и способностями. Если вы человек, это у вас в крови. Я убежден, что наиболее важное отличие человеческого существа от всех прочих — это сила воображения. Помимо воображения у нас есть его прямое следствие — креативность, которую мы используем для того, чтобы создавать что-то новое. И мы рождаемся с этим так же, как мы рождаемся с членораздельной речью и способностью к мыслительному процессу. Разница состоит в том, что одни открывают у себя какие-нибудь способности, а другие — нет. Поэтому последние часто приходят к выводу, что у них этих способностей нет. Я также часто встречаю людей, которые совершенно точно нашли свое призвание, врожденные таланты. Они любят то, что делают, и их жизнь напрямую связана с этим. Они делают то, к чему у них есть природная предрасположенность, понимаете — они знают, как это делать. Один из главных признаков того, что вы на своем месте, состоит в том, что ваше ощущение времени меняется. Знаете, как это, — когда вы делаете что-нибудь, к чему у вас не лежит душа, пять минут кажутся часом. Когда вы получаете удовольствие от того, что делаете, час кажется пятью минутами. Одна важная составляющая — умение, другая — страсть. Недостаточно хорошо делать какое-то дело для того, чтобы быть на своем месте. Я знаю множество людей, которые настоящие профессионалы в том, чем они занимаются, но они не любят то, что делают. Я убежден, что если вы на своем месте, занимаетесь тем, чем хотите заниматься, к чему лежит ваша душа, то это занятие никогда не будет вас опустошать и утомлять, а напротив, наполнять энергией, стимулировать. Когда я говорю о кризисе человеческих ресурсов, мне кажется, что он происходит в основном потому, что множество людей отвергло те способности, которые у них есть. Я знаю множество людей, которым выпал шанс проявить свои врожденные таланты, и так они поняли свою цель в жизни. Другим помогли те, кто разглядели в них талант до того, как они заметили его сами. И то, что мы сами создаем наши жизни, — именно создаем — это величайшее благо человеческого бытия. Мы не обязаны следовать какому-то одному однажды заданному курсу, мы можем его менять, не только творить, но и переделывать. И более вероятно, что мы займемся этой перекройкой в том случае, если найдем для себя что-то, что дает нам удовлетворение и приносит радость. Потому что на самом деле, единственное, что имеет значение, — это энергия. Я убежден, очень много людей неспособны обнаружить свои таланты: система расставляет свои приоритеты, она поощряет одни таланты и маргинализирует большинство других. Но самое главное можно резюмировать словами Карла Густава Юнга: «Я не то, что со мной случилось, я — то, чем я решил стать». И если Юнг утверждал, что мы — то, чем мы решили стать, то он имел в виду, что перед нами много вариантов выбора, и мы должны сделать все, чтобы изучить их все и сделать правильный».

  Действительно, ощущение времени иной раз и меня покидало. Особенно в последние дни, вернее, ночи, пару ночей, поскольку была для того особая причина, — замечал я, что время «летит». Но обычно для меня это была тяжеленная работища — писать что-то. Потому и раскачивался я так долго прежде, чем начать очередной творческий процесс. Не было в этом для меня никакого удовольствия. И только результат мог меня порадовать — только это могло сподвигнуть меня на очередное самомучительство в литературе. Никогда я не хотел быть писателем, всю свою жизнь проторчав за письменным столом, в четырех стенах, и не хотел быть поэтом, читающим налево и направо пафосные свои вирши, живя тем и выставляя внутреннее свое напоказ, занимаясь душевным эксгибиционизмом, словно дешевая кабачная проститутка, мечтающая о чужих взглядах, руках, деньгах и признании. Мне все это было чуждо, неинтересно и скучно. Литературное творчество я рассматривал лишь как инструмент — инструмент воздействия на людей, но не как профессиональное призвание, от которого можно еще и получать удовольствие, «теряя при этом ощущение времени». А как можно воздействовать на людей без публикаций, признания и эксгибиционизма? Никак. «Еще не время», — обычно говорил я себе, понимая, что предстоит мне еще пройти тернистые пути сие — при условии, конечно, наличия какого-никакого таланта. Но решать это было уже не мне. Потому и бегал я по замкнутому кругу. И чтобы разомкнуть этот круг, нужен мне был особенный человек — катализатор всех моих центробежностремительных ускорений куда бы то ни было, причина, способная свести меня с орбиты привычной творческой самодостаточности. Главное, не с ума. Но к последнему был у меня уже выработан иммунитет, веровал я. «Жизнь — учит».

  Ирсен прочитала еще один рассказ Сэла. «Хохотун» ей не понравился. «Не смешно как-то», — описала она ощущения. Наверное, чисто пацанячий рассказ, не для девчонок.

  Предположив, что дело может быть в том, что воспринимает она этот текст лишь с позиции читателя, не ставя себя на место сочинителя, и потому не может оценить мастерство, я припомнил «Черный квадрат» Малевича, значение и ценность которого объясняют публике критики и специалисты от живописи. Сам я, впрочем, не сильно проникался подобными «квадратными объяснениями» сего шедевра. Тогда как мои собственные скромные попытки литературных экзерсисов дали именно этот неожиданный бонус — по-другому я начал воспринимать творчество других авторов — глубже, полнее, красочнее. И возвращался теперь к прочитанным строчкам не только лишь потому, что отвлекался и не улавливал смысл, но, чтобы, оценив, полнее проникнуться мастерством автора, их создавшего, удивиться иной раз и согласиться, что не зря ел он свой хлеб, не зря получил признание.

  — Да, возможно, — согласилась Ирсен, — я об этом не думала. А под «Черным квадратом» обнаружена картина, и, вроде, даже не одна. Так что, что там хотел изобразить Малевич — знает только он.

  — Если под «Квадратом» есть другие картины — рентген справится с этой задачей без проблем. Я знаю лишь то, что «Квадрат» — это символический артефакт и что он совсем не черный.

  — И не квадрат, — улыбнулась Ирсен.

  — Но речь не об этом. Я хотел еще сказать, что когда читаю какую-либо книгу, то всегда с нетерпением жду, когда же она, наконец, закончится, потому что большая часть текста — это почти всегда балласт, а когда я читал первую половину Хохотуна, то получал такое удовольствие, что даже и не было мысли о конце рассказа, и это было круто!

  — Рассказ не длинный, но содержание держит, — кивнула Ирсен и вернулась опять к животрепещущей нашей теме, М плюс Ж — без их «классического взаимодействия» в супружеском сожитии: — Скорее всего, такой подход — это частности и мироощущение определенных людей, — возвещала она. — Но как только подобные убеждения выходят на массы, рождается фанатизм. Мне сегодня вспомнился по этому поводу фильм с Деми Мур «Алая буква». Я не утверждаю, что это мое окончательное видение, но на сегодняшний день — так.

  Я ответил, что такое априори не может выйти в массы, но если с человечеством когда-либо и случится подобное, то вряд ли у кого-то повернется язык назвать представителей такого человечества «массой».

  — Если принять во внимание тот факт, что все развивается по спирали, то, возможно, люди уже приходили к такому опыту, и, возможно, выходом в массы стала Викторианская эпоха, — предположила Ирсен.

  — Ты это серьезно? — не поверил я.

  — Главное слово «возможно», — отметила она. — Я просто рассуждаю. Можно? Еще есть слово «пуританство». И я же не говорю, что это плохо, просто, когда это принимает более широкое распространение — возникают отклонения.

  — Так разговор совсем не об этом! — вскричал я, поразившись, что повело ее совсем в другую сторону. — Какое пуританство?! Какие отклонения?! Какое викторианство?! Я же говорю совсем о другом уровне развития человека, о принципиальном отличии, о человечестве, которым больше не руководят инстинкты! Ты можешь мыслить такими категориями, которые на порядок выше того, что мы видим? Пуританство — это, ведь, еще хуже, чем разврат! Разврат хотя бы честен, а пуританство — это искусственная философия мировоззрения! Я же говорю совсем, совсем не об этом!

  — Я это понимаю. Но человеки такие «человеки». И где есть восхождение — есть и падение. Вот и пришла я к мысли, что, может быть, все уже было.

  — Ты не можешь представить восхождения без падения?

  — Но закончилось этим. Всегда есть сомнение, и в моей голове развитие по спирали пока занимает достаточно серьезное место.

  Я напомнил о версии, что «падение» человека произошло еще при Адаме. И хотя история эта — по моему мнению конечно же метафора, но метафора — имеющая большую вероятность того, что она все-таки имела место.

  — Да? — удивилась Ирсен. — Но мне же можно рассуждать? Я же не говорю, что не могу ошибаться.

  Я объяснил, что ошибка ее в том, что, рассуждая об этом, она берет шаг спирали длиною в столетия, тогда как надо брать в сотни тысяч, а то и миллионы лет! И получается поэтому, что говорим мы о разных вещах. В этом все дело. Но, так как вопрос о всем человечестве поставил именно я, то и правила дискуссии тоже мои. Поэтому и утверждаю — что смотрит она «слишком близко».

  — Я и не отрицаю, и я играю по твоим правилам, я же не против! Я ведь могу сомневаться и задавать вопросы? Я же не твоя деревянная дама! — сомневалась и задавала вопросы живая моя Ирсен.

  — Вот, ты зациклилась! — потерял я терпение. — Ты хоть дай знать, что поняла меня. И попробуй представить человечество такого уровня — когда не нужно будет ни армии, ни полиции, ни политиков, ни врачей, ни судей…

  — Это представить не трудно. Я надеюсь, что поняла тебя, но и всегда помню, что мне за тобой не успеть! У нас тут Нильс на диких гусях образовался, потом отвечу, — предупредила она и улетела к сыну.

  Понятное дело, она за мной не успевала. Я ведь размышлял об этом годами, а сейчас хотел видеть хотя бы адекватную реакцию в качестве ответа на свои размышления.

  — С этим пока туго? — прилетела Ирсен обратно, быстро спровадив Нильса восвояси.

  — По-разному бывает.

  — Ну и адекватность разная, — заключила она.

  Справедливо.

  — Ты можешь представить себе такое общество при существующей сексуальной культуре? — попытался я подвести итог. — При существующих инстинктах? При любовных треугольниках? Ревности? Измене? Желании обладать тем, что тебе не принадлежит, и когда это желание сильнее тебя?

  — Ты прав.

  — Идеально! — Наконец-то она ответила мне правильно. В этом вопросе по-другому ведь и быть не может.

  — Ну, я же знаю, кому вопросы задавать, а ты ругался, — улыбнулась Ирсен. — Мне интересно было, ну и не молчать же!

  — Ты правда считаешь это руганью?

  — Лукавлю.

  — Ок, — улыбнулся и я.


  10 декабря

  Накануне я подправил пунктуацию в поэме. В некоторых местах стало читаться проще. Я предупредил об этом Ирсен, отправив последнюю редакцию на случай, если вдруг захочет она распечатать себе дубль, более совершенный в плане грамматики. Так я «отбивал» последнюю границу этой работы.

  — Я перечитаю, — пообещала она. — Но, если честно, все и так было на одном дыхании. Что делал сегодня кроме пунктуации?

  Пунктуацию я делал вчера. А сегодня весь день читал оставшиеся рассказы Сэла и, как обычно, читал в ожидании скорейшего их окончания.

  — Не нравятся?

  Я в этот час лежал на диване, на животе у меня лежала Плюша — и это мне определенно нравилось. Рассказы же написаны были неплохо, но меня не цепляли, хотя для своего времени, журнального формата и той читательской аудитории — были, наверное, в самый раз.

  — А зачем тогда читаешь? Если у меня книга не идет — я ее не читаю.

  Я же, достигнув сознательного возраста, обычно читал не для развлечения, но чтобы узнать что-то новое или чему-нибудь научиться, для чего приходилось, как правило, немножко себя насиловать.

  — Ясно, в твоем духе.

  — Наверное.

  — Точно!

  Этим вечером Ирсен нашла себе новое развлечение, принявшись изучать книжку о психических расстройствах, предлагая мне подходящие варианты на выбор.

  — Смотри, у тебя не так? — вопрошала она, посылая мне очередной снимок помутневшей бумажной страницы: «Тревожные мысли и ощущения приводят к выбросу адреналина, это усиливает волнение и вызывает паническую атаку, которая усиливает тревожные мысли и ощущения (круг замкнулся). Одно из самых частых проявлений панических атак — ощущение сердцебиения, не связанное ни с какими отклонениями на ЭКГ, эхо или в анализах крови. То есть приступы провоцируются не реальным заболеваниям тела, а психическим состоянием. Приступы могут быть в виде чего угодно: страха, тревоги, учащения пульса, ощущения сердцебиения, изжоги, метеоризма, тошноты, диареи, изменения давления, чувства дурноты, потемнение в глазах, нехватки воздуха, одышки, затрудненного вдоха, головных болей, озноба, потливости, дрожания рук/ног, волн жара и холода, болей «в сердце»/«в легких», учащенного мочеиспускания, зуда, головокружений, обмороков и помрачнений сознания. Все это сочетается с паникой человека по поводу своего состояния и без какой-либо реальной органической патологии, что приводит к посещениям врача: терапевт, кардиолог, невролог, эндокринолог и даже шарлатаны ничего толкового не находят, а последние начинают активно качать деньги из наивного человека, который поверит в неисправность своего «энергетического поля». Когда весь спектр заболеваний нервной системы или сердца будет отвергнут тщательными и неоправданными диагностическими поисками, пациент не успокоится, а наоборот станет считать свое состояние уникальным. Это ведет к пожизненной ипохондрии и депрессии, поскольку человек не понимает, что с ним происходит, ничем не может помочь себе, а врачи только разводят руками вместо того, чтобы убедить его принимать правильные таблетки. Поскольку панические атаки — это повторяющееся состояние, то с течением времени и без надлежащего лечения в сознании человека формируются тревоги «ожидания» приступа; их повторение в схожих ситуациях формирует боязнь этих ситуаций — и вот у нас уже не просто ВСД, а панические атаки вместе с ограничительным поведением и повышенной тревожностью. Отсюда уже один шаг до агорафобии (тревога по поводу конкретного места/ситуации и избегании его), затем начнется социальная дезадаптация и добровольный домашний арест из-за страха выйти из дома, что в конечном счете может привести к тяжелой реактивной депрессии. Психотерапевты рассматривают панические состояния как проявления вытесненных психических переживаний, не решаемых (и даже не осознаваемых) человеком. Важно найти, осознать проблему и попытаться ее решить, что удается не всегда; тогда стоит научиться расслаблению и эмоциональной саморегуляции. Тревожность же — это черта личности человека, склонного к переживанию тревоги и постоянно ее испытывающего. Чаще всего тревожность человека связана с ожиданием социальных последствий его успеха или неудачи». — Сейчас тебе диагнозы понаставлю! — развеселилась Ирсен, продолжая для меня книжную фотосессию: «Что делать, если доктор поставил диагноз ВСД? — Вежливо поинтересоваться, почему он это сделал. Диагноза ВСД в современной медицине не существует». — Первый курс мединститута! У меня тут еще много! Вот, попробуй так сделать, — восклицала она, предлагая мне очередной книжный снимок: «Вы думаете, что вы — безмятежный и не тревожный человек? Ок. Есть очень показательный тест на определение тревоги: нужно (убрав все часы и иные предметы, которые могут намекнуть на время) попытаться отмерить одну минуту своим внутренним секундомером, а потом сверить с реальными часами. Конечно, не считая секунды. Сие довольно забавно — тревожные люди даже тридцати секунд не выдерживают, а человек "в танке" или под транквилизаторами может и пересидеть минуту; оба варианта — не круто и лучше обратиться к доктору».

  «Панические атаки» — такое определение психических моих состояний мне определенно не понравилось, поскольку у себя я такого, кажется, не наблюдал, хотя некоторые описанные симптомы иной раз у меня и проявлялись. Понравилось мне «помрачНение сознания» — видимо, статью для первого курса медов писал студент первого курса литфака.

  — Нет, книга прикольная, читать интересно, с добавлением дури, но много и полезного, — улыбнулась Ирсен.

  Я предложил представить все это мне как-нибудь покомпактнее, с конкретными рекомендациями: какие таблы, какого цвета, когда и куда принимать, и какие побочники можно ожидать.

  — Не-не! Ты и так справишься! — ретировалась она.

  — …Говорю я себе всего лишь какой-то десятый год кряду, — продолжил я.

  — Тогда, на обследование!

  — Если я скажу, что не ем мяса, то рекомендация будет очевидна. Проверено!

  Удивившись, Ирсен рассказала, что к ней с этим никто не приставал. «Единственно, советовали есть морскую капусту». А на диспансеризации «попытались втюхать прививки».

  — И ты им сообщила, что не ешь мяса?

  — Нет, спрашивали про питание. У меня анализы нормальные и холестерин идеальный. Спросили, что ем. Еще с кистой ходила. Все ушло. Я ТТГ контролирую каждый год, сейчас лучше все, узлы на щитовидке ушли, так что, ну не ем я мясо и не ем, никто не пристает. Дистония у меня с тринадцати лет стоит, хорда измененная, но сейчас это уже патологией не считается. Сейчас каждый второй такой. Это раньше редкость была. Так что, не боись, иди ко врачу. А хорда — это в сердце, у меня она с дыркой, и у дочери тоже. «Двойная хорда» называется. Двойная хорда — одна из причин аритмий. Но, ничего, живу. Плюсом к этому метеочувствительность. У дочери там вообще круто. У сына — дырка в перегородке и куча сопутствующих. Оба на контроле. Дада со скрипом разрешили ГТО сдавать: стояла третья подготовительная группа. Сейчас по анализам «основную» поставили с лета, сдаст — и опять быстро ко врачу. Сейчас бы она по анализам не прошла. У мужа только все хорошо, это я придурошная, — завершила Ирсен развернутый семейный анамнез.

  Мне даже стало немножко полегче.

  — Ты не придурошная, а дефективная, — поправил я диагноз.

  — Ну, что есть то есть, — поправилась Ирсен и принялась усиленно гордиться дочерью: — Дада ГТО одна из класса может сдать. Легко! Но ее не допускали. Ее бы на все соревнования учитель толкал, но у нас запрет даже на нормативы. Она бег может сдавать пешком, ей «пять» обязаны поставить. Бегает лучше всех девочек в классе! На своей параллели она вторая, а первая — девочка-спортсменка!

  — Повезет же кому-то с Дада, да?

  — Ага, бедный кто-то будет! Она тот еще «скорпион»! Так что, дуй к врачу!

  — Но она же умная и добрая, — удивился я, — и это может все загогули ее характера нивелировать! — пытался я защищать мамину дочку.

  — Главное, чтоб терпеливый был.

  — Если будет «тот самый», то и терпения много не потребуется.

  — Посмотрим. Пока она учится, и я этому рада. А то, все вокруг в любовь играют. Ты лучше скажи, как там Дзен поживает? Обиделся? Даже не пишет мне.

  — Пошел недавно свою «игру в любовь» провожать до дома, — доложил я.

  — А-а… Ну ладно, главное, чтоб был доволен.

  — А я у тебя тогда так и не выяснил, на что он должен обижаться, — вспомнил я. — Он тоже не знает ответ на этот таинственный и безответный вопрос.

  — Ну и хорошо. Ничего он не должен. Все нормально, — опять отшили меня.

  — Но ты хоть скажи свою версию ответа, раз уж опять затеяла эту игру.

  — Да я не помню уже! Какая игра, Март!!!

  — Намеки без ответов.

  — Да какие намеки-то! Что-то ты навыдумывал, а я должна выкручиваться сейчас!

  — Но ты второй раз про какие-то обиды говоришь, он не в курсе, о чем речь, а ты опять сразу съезжаешь!

  — Да он не пишет просто вообще, вот я и спросила! Да понимаю я, что он занят, просто спросила! Без намеков!

  — По твоей логике, если я перестану тебе писать, то я тоже обижусь?

  — Ну, ты и копатель! Нет! Я так не подумаю. Я буду думать, что ты устал и тебе нужен передых, вот и все!

  И я понял, что «обиделся» — для Ирсен это просто фигура речи, и ничего более.

  — Фух, — выдохнула она. — Ну, хоть как-то объяснились.

  И припомнил я, как бывшая моя теща неожиданно приехала к нам с Летой в день нашей свадьбы, утром, из соседнего городка, в институтское наше общежитие, села на краю железной сетчатой кровати с подложенным для жесткости старым дверным полотном, у меня в ногах, когда я еще спал, устремила на меня испытующе-грустный свой взгляд, а я, приоткрыв свой, испытывал некоторую неловкость, так как был не одет вовсе и даже не мог из-под одеяла выбраться, и для поддержания не начавшегося еще нашего разговора спросонья поинтересовался, как относится она к предстоящей нашей свадьбе? Дернуло же за язык. Как она могла относиться к свадьбе двух полунищих студентов?! А она взяла да брякнула в ответ: «Ужасно!» И такой ответ меня вдохновил не сильно. Особенно перед неминуемым торжеством. Я знал, конечно, что «капец ужасно!» — любимая ее присказка, и не придал этому особого значения. Но в памяти моей отложилось это на всю мою жизнь: не очень приятно услышать такое в день твоей свадьбы от будущей самой ближайшей твоей родственницы. Разговор после этого как-то у нас не заладился вовсе, зато из-под одеяла я все же выбрался и спрятался в душ.

  Позже, много позже, в последовавшие за тем годы, в особенно безнадежные моменты нашего с ней общения вспоминал я пару раз тот наш судьбоносный разговор и беспримерно-отеческое ее напутствие, вдохновившее нас с супругой на долгое семейное счастие, и одерживал тем очередную над тещей идеологическую победу. Против такого аргумента трудно было найти достойный контраргумент.

  Мы хотели тогда сыграть классическую студенческую свадьбу, без родственников, одни друзья. И никого из родни мы не приглашали, чтобы никто ничего не испортил, чтобы легко и весело. Даже родителям своим я ничего не сказал, позвонив им в день свадьбы, после росписи, поздравив отца с днем рождения (так вышло случайно) и сообщив в качестве презента, что стал я сегодня безнадежно женат. При том, что уезжая в Смоленск учиться, принял от него в качестве напутствия следующие слова. Пожав на прощание мою руку, отец взглянул мне в глаза, по-отечески обнял и торжественно произнес: «Март, только не женись». И после всех наших предосторожностей, теща моя все-таки примчалась к нам, в общежитие, чтобы сказать мне перед свадьбой такое…

  — Вот так. Такая вот история, имейте-с в виду… — завершил я самую печальную повесть на свете.

  — Хм… Ты можешь из этого рассказ сделать, — задумавшись, подсказала Ирсен.

  Согласившись, я заметил, что это, скорее всего, тоже может попасть в книгу, и что надо бы наверно даже скопировать все это сразу, сохранив, чтобы не делать эту работу дважды.

  — Что-то я напрягаюсь уже с твоей книгой, — обеспокоилась она.

  — Давно надо было бы, вообще-то, — улыбнувшись, удивился я «своевременности» ее открытия.

  — Ну, сейчас как-то больше, — тяжело вздохнула она.

  — Тебя я там палить не буду, не бойся, — пообещал я.

  — Да фиг знает как у тебя пойдет! — Ирсен изобразила веселую беззаботность.

  — Это да, — я не спорил. — Хотя, я уже прикидывал, какие диалоги могут быть использованы в качестве живой речи.

  — Ну вот!!! Это ты еще только прикидывал…

  — Это тебе должно льстить вообще-то.

  — Льстит, но и страшно.

  — Но это еще не факт, — обнадежил я. — Я сам не знаю как пойдет, но живая речь в любом случае должна быть и вот — она уже есть. Зачем же изобретать велосипед?

  — Конечно, там видно будет. — Ирсен улыбнулась.

  Но ее напряжение чувствовалось мной все равно.

  — Когда в деревню, решил? На Новый год? — сменила она тему.

  «Время мое уже подходит», чувствовал я. Но сперва надо было пересадить волшебные мои растения, а так как не любил я этим заниматься, то и тянул опять свою волынку, ожидая, когда появится у меня настроение и желание, когда посетит меня очередное мое вдохновение. «Всему свое время, — думал я, — как будет, так будет».

  — Тебя будет не хватать, — повторила Ирсен любимую свою мантру, сняв с языка продолжение и моей мысли. — Так, новый диагноз! — вдруг оживилась она. — «Течение БАР (биполярно аффективное расстройство) выглядит как катание вверх-вниз по американским горкам настроения, с периодическим зависанием на пиках и низах, где ты или радуешься сверх меры, или, соответственно, убиваешься, — сфотографировала она мне очередное из своей книжки. — Это серьезные психиатрические состояния в виде повторяющихся длительных эпизодов заметного расстройства настроения, которые широко распространены и связаны с нетрудоспособностью и смертностью. Они проявляются в широком спектре от изнурительной депрессии до необузданной мании, что выливается в разрывы отношений, плохую успеваемость на работе/учебе и даже суициды. Биполярное расстройство обычно развивается в позднем юношестве или ранней зрелости, однако нередко остается нераспознанным, и тогда люди страдают годами, пока на них не обратят внимание и не начнут лечить. Людям с неустойчивым настроением придется мучиться до решения проблемы около десяти лет — таков средний срок между первым эпизодом заболевания и постановкой диагноза. Как при многих других психических расстройствах, человека с МДП (маниакально-депрессивный психоз) приводят на консультацию обычно родственники, потому что манические эпизоды многим пациентам приятны (а гипоманические так вообще), а в депрессии им вообще ни до чего нет дела, какие уж там врачи». Тут еще про мигрень есть, про твою, наверное, — прибавила она.

  — Еще посмотрим, кому диагноз нужен на самом деле, — усмехнулся я, представляя «манические» ее «эпизоды» с любимыми тараканами. Ирсен может.

  — Я вообще не сомневаюсь! — рассмеялась она.

  Биполярное расстройство мы с ней уже обсуждали. И вот, у меня снова его «нашли». Хотя, некоторые «горки» у меня действительно наблюдались, и когда «катался» я на них, было мне очевидно, что прогнозировать что-либо и думать о будущем — бесполезно и бессмысленно. Голова моя болела не так уж часто, но бывало, конечно, и это.

  — Похоже, книга моя будет именно про это, — подытожил я.

  — Тогда, вот, лечение доктор прописал, — кинула мне Ирсен фото очередной книжной страницы, где говорилось, что «по причине легкой конверсии депрессии в манию или быстроциклическое расстройство в гайдлайнах по лечению острой депрессии при БАР начальное использование антидепрессантов не рекомендуется, а предпочтение отдается применению нормотимиков: первая линия терапии включает Кветиапин, Литий и Вальпроаты». — А еще, пишут, что заболевание хроническое… — порадовала меня Ирсен бесперспективностью.

  Строго говоря, самое сильное депрессивное состояние я пережил лет пять назад — тогда оно пошло у меня на спад, а продолжалось те же пять лет и, действительно, перешло во что-то наподобие мании, но мания эта была, как мне казалось, осознанная и самокритичная. О чем и сообщил.

  — Мания чего? — полюбопытствовала Ирсен.

  Об этом я не говорил еще ни одной живой душе. И не готов был говорить об этом даже с Ирсен, не сейчас.

  — Но придется сказать в книге, чтобы все было по-честному, и чтобы книга была самодостаточна и имела смысл в качестве самотерапии, — пояснил я, объясняя свой отказ. Не хотелось обижать ее недоверием.

  — Ты сам себе доктор! — поставила она диагноз. — Здесь тоже есть про манию, — и сделала для меня еще одно фото: «Устаревшее название "маниакально-депрессивный психоз" куда более наглядно указывает на инь и янь, запад и восток, плюс и минус этого заболевания: депрессию и манию. Но его пришлось сменить из-за отсутствия у некоторых пациентов яня-минуса и наличия более аккуратного названия, которое не несет в себе страшное для окружающих слово "психоз"».

  — Ты решила поднять мне настроение, засыпав этим позитивным материалом? Я же читал про это и тебе говорил уже, — напомнил я.

  — Не действует? Ну, интересно же! Не сердись, вот тебе для настроения! — и послала мне смайл с поцелуем.

  — И вот еще одна твоя «форма речи», которая режет мой чуткий слух: «Не сердись»! Я же и не сержусь вовсе, чтоб тебя! — нахмурил я все же брови.

  — Но напрягаешься. И мне это нравится! — продолжали меня дразнить.

  Я вспомнил и посчитал, что напрягался я всего-то три раза: когда назвали меня вампиром, когда выясняли мы непонятные «обиды» Дзена и когда вчера обсуждали человечество, и демонстрировала она при этом упорное свое непонимание — но это была совсем уж ерунда, притянутая мной за уши. И вроде бы, все.

  — И правильно делал! — на удивление одобрила мои напряжения Ирсен. — Но никакого упорного непонимания я не демонстрировала! Ну пошла так мысль, что плохого-то?! А вампир в тебе присутствует, и мне это нравится! Так что, не напрягайся. А почему три раза? Вроде вампир был к обидам? Или я все уже путаю?

  Наверное, она была права. Сперва я напрягся от того, что на простой вопрос невозможно получить простой же ответ и разговор поэтому все время «съезжает» куда-то не туда, потом еще больше напрягся в финале, когда получил обвинение в вампиризме и, мягко говоря, был удивлен этим и озадачен. В принципе, можно считать за раз.

  — Полезно иногда. Больше не буду! — пообещала Ирсен и приписала: — Наверное.

  Я же сильно сомневался в пользе подобных напряжений и сообщил об этом, прибавив, что меня такое вовсе не вдохновляет.

  — Я не специально же! — тут же вильнула Ирсен. — Ну, опять ругань пошла и упреки! Я спать и тебе спокойной ночи!

  — Мы просто расставляем точки, — вздохнув, уведомил я.

  — Я не против, — уведомили меня.


  11 декабря

  — Ты спи, спи, не вмешивайся в мою писанину. Я в пенсионном зависла, так что, буду развлекаться, — предупредили меня утром во вторник, 11 декабря, вернувшись к моим сомнениям в пользе моих же напряжений, вызванных известным лицом. — Это называется «притереться друг к другу», — объясняла Ирсен. — И это нормально. Такое, возможно, еще будет, ты, главное, помни об этом и не напрягайся, все обсудим, постараемся. Пока в машине сейчас ехала, слушала радио. Там игра была по типу «Что, где, когда?». Так вот, в ответе была цитата: «Любовь разрушается взаимностью, а дружба ею питается». Мне понравилось, есть о чем подумать. Ты проснулся? Я еще не закончила! Я тут надолго, народу полно!

  — Опять у тебя озабоченные тараканы, — простонал я спросонья, по-утреннему реагируя на ее «притирания». — Ну, давай притираться, раз уж деваться некуда, валяй, а я пока смородину попью с медиком и фильму посмотрю, — поставил я процесс на продолжительную паузу.

  — Какие тараканы, это правда ведь! — не заметила Ирсен очевидных моих намеков.

  — Ну вот, открыл Контакт на свою голову! Надо его только по вечерам открывать, за полчаса до твоего вырубона, — усмехнувшись, пошел я за водой, на кухню, собираясь заварить на завтрак душистые листья.

  — На меня опять косятся, сижу опять с улыбкой, наверное, думают «опять эта придурошная пришла»! Скоро в деревне от меня спрячешься! — цвела словно весенняя смородина Ирсен.

  — У тебя Вотсап есть? — полюбопытствовал я.

  — Есть.

  — Вот поэтому я его тебе и не даю, чтобы телефон мой был свободен и в деревне была только экстренная связь!

  — Я бы и не писала, — разочаровали меня.

  — Но мне все равно так спокойнее будет.

  — Как скажешь. Я про Вотсап и не спрашивала, сам сказал.

  — Чтобы тебя подразнить.

  — Я спокойна! Твоя игра — твои правила!

  Научилась…

  — Ну чего ты опять? — затосковал я.

  — Обожаю тебя, а так, все нормально!

  — То есть, мои воскресные потуги не заставили тебя меня разобожать?

  — А должны были? Хватит фигню нести!

  — Думаю, что на подсознательном уровне — да, — утвердил я.

  — Нет! — отрезала она. — Почему да-то? Я тебя не понимаю сейчас!

  — Потому что есть твой муж, и я иногда ему сочувствую, и сопереживаю вам обоим.

  — А зря. Подпортил настроение, умеешь.

  Точно. Не вовремя это я. Но вопрос этот постоянно маячил передо мной, в моей голове, и последнее время все чаще. Поэтому иной раз и высказывался мной, и, как обычно это бывает, не в самое подходящее время. Не отрицал я и своих заслуг в этом деле, но предъявил Ирсен, что это она сама как-то вытягивает из меня подобные переживания. Она возразила, что делает это не специально. Ясное дело, не специально, чувства всегда спонтанны. И перевела затем на дочь, рассказав, что начался у них сеанс «обсуждения мальчиков». Я на роль мальчика явно уже не годился, но заметил все же, что самые хорошие мальчики — те, что живут подальше и, желательно, подольше. Вроде как намекнул.

  — Да, примерно так и сказала, — согласились со мной.

  — «Весьма опасно заглядывать поглубже в дамские сердца», — процитировал я из «Мертвых душ».

  — С мозгами дело еще хуже обстоит! — рассмеялись мне.

  В этом я как-то сомневался. С мозгами у Ирсен, по-моему, все было в порядке, если не считать некоторых логических сбоев-завихрений, которые, видимо, шли у нее «от сердца».

  — Надеюсь, — улыбнулась она. — Или это у меня тараканы такие — особый вид.

  Я же продолжал изучать гоголевский цитатник: «Если приятель приглашает к себе в деревню за пятнадцать верст, то значит, что к ней есть верных тридцать». И припомнилось мне, как лет пять назад, в очередной мой приезд на север, Ирсен пригласила меня прокатиться к ней в деревню, с мужем и ее детьми. И я был не против. Но места для меня в их машине не нашлось и предстояло мне добираться на своей. А это две сотни в один конец или вроде бы даже больше! И я перехотел. Ладно бы еще выбираться на свою фазенду за двести верст из душного многолюдного мегаполиса вроде Москвы, это я еще понимал, но мотаться в такую даль, живя в провинции… Такой способ времяубийства мне был малосимпатичен. Я предпочел бы что-нибудь более приятное — пассажирское сиденье, скажем, боковое оконце да созерцание проносящихся мимо меня северных лесных пейзажей — это бы я с удовольствием. Но пронзать взглядом бесконечное дорожное полотно с места водительского — в те дни мне не мечталось совершенно, поскольку совсем недавно промчал я полторы тысячи, устремляясь на север, — и этого мне хватило. Жаль конечно теперь, интересно было бы взглянуть, но в те дни так долго рулить мне не хотелось.

  — Ну, да, где-то так и есть. Но никто не жалуется, — улыбнулась на это Ирсен. — Сестра в этом году снова поедет, будет опять дурдом! Почему у нас всегда дурдом? А ты Аише-то пишешь? — поинтересовалась она вдруг, умчавшись куда-то за сыном.

  Отвечать я не стал, меня больше и не спрашивали.

  А к «Мертвым душам» я обратился потому, что накануне опять задумался, как обозначить свою книгу по форме? Определение «роман» мне не нравилось — слишком лирично, слишком гламурно, не по мне. Не первый раз уже я размышлял об этом, потому и решил освежить в памяти определения литературных форм, в том числе, посмотрел и «поэму». И напомнил мне интернет, что существуют не одни лишь романы в стихах — но и поэмы в прозе. Так я вспомнил о Гоголе. «Поэма или антипоэма? — задумался я. — Будет мой Shalfey рассказывать о душах мертвых или о душах живых?» Этого я еще не знал. «Напишу — узнаю», — решил я и принялся подыскивать подходящую цитату для эпиграфа. «Русский человек в решительные минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения». «И оказалось ясно, какого рода созданье человек: мудр, умен и толков он бывает во всем, что касается других, а не себя». «Довольно из десяти сторон иметь одну глупую, чтобы быть признану дураком мимо девяти хороших». «Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его […] Но есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в минуту рожденья его в свет, и не дано ему сил отклониться от них». «Это-то называл он высшей степенью ума. Сохранить посреди каких бы то ни было огорчений высокий покой, в котором вечно должен пребывать человек, — вот что называл он умом!»

  Цитаты хорошие, но как-то не очень вязались они с моим повествованием. А эти показались, вроде бы, подходящими для эпиграфа: «Француз в сорок лет такой же ребенок, каким был и в пятнадцать, так вот давай же и мы!»; «Как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов»; «Но мудр тот, кто не гнушается никаким характером, но, вперя в него испытующий взгляд, изведывает его до первоначальных причин».

  — Щас как вперю в тебя свой «испытующий взгляд»! — пугнул я Ирсен.

  — Да сколько тебе угодно! — рассмеялась она. — Первая и последняя цитаты для эпиграфа точно про тебя!

  — Будем надеяться, что у тебя низкий болевой порог. Или высокий? — Я все же засомневался.

  — Его нет, сразу боль!

  — И при этом, «сколько мне угодно»?

  — Тебя я не боюсь.

  — Это похоже на мазохизм! Твои тараканы тебя убьют.

  — Справимся!

  Мне же казалось, в то время я действительно был больший ребенок, чем в 15 лет.

  — В идеале — дойти до нулевого состояния, — описал я соображения свои, говоря не о слюнявом, беспомощном подобии своем в перспективе, но максимальном упрощении жизни и помыслов своих, о тихом созерцании, истинном понимании природы вещей, прозрении и нирване, если хотите, но не как конечной цели бытия, но как подготовке к чему-то большему — к служению, реализации достигнутых качеств, помощи на этом пути другим — пути от дикого, необузданного младенчества — к духовному осознанию себя как души, к прозрению, просветлению и архатству, и венцу всего — сознанию бодхисатвы, состоянию святости. В идеале. Ведь «плох тот солдат, который не мечтает стать генералом». А потому — через нулевое состояние.

  Ирсен, на удивление, тоже казалось так же, что я большой ребенок.

  — Ути боже мой! — ласково потрепали меня за щечку. — Что мы с тобой тогда будем делать?! Интересный ты выбрал путь…

  — Думаю, вы со мной тогда будете счастливы, — зажмурился я от удовольствия. — Но не думаю, что это целиком мой выбор, я бы с удовольствием жил обычной жизнью, — озвучил я свою правду — правда, жить обычной жизнью я бы уже не смог, таков закон этого пути, своего рода ловушка.

  — Дальше будет видно, что и как, не думай сейчас об этом, — подсказала Ирсен.

  — Как же я тогда напишу свою книгу, если не буду думать об этом?

  — Тогда думай! — она опять рассмеялась. Безотказная моя муза.

  И вспомнился мне в очередной раз Кастанеда. Поискав, я нашел нужное: «Только дырявый горшок может пытаться стать человеком знания по своей воле. Трезвомыслящего человека нужно затягивать на путь хитростью. Найдется масса людей, которые с радостью захотят учиться, но эти не в счет. Обычно они уже с трещиной. Как пересохшая бутыль из тыквы, которая с виду в порядке, но начинает течь в ту же минуту, как только в нее наливают воду и появляется давление. Через минуту ее нужно вновь наполнять водой».

  — Я вот и не хочу, а давление пока что вроде выдерживаю, — применил я к себе. — Да и трезвомыслящим я себя всегда считал тоже.

  — Март! — начала Ирсен, но после паузы: — Ладно, с книгой разберешься и с собой, надеюсь, тоже.

  Я надеялся так же. А к концу дня осилил-таки «Девять рассказов» Сэла. Последний был тоже неплох. Назывался он «Тедди». Рассказ метафизический, в тему.

  — Можешь ознакомиться на досуге, — снова посоветовал я.

  — Хорошо, просвещаешь меня, спасибо, пойду-ка я дела делать, — отделалась от меня Ирсен, улыбнувшись.

  — Давай.

  С дочерью она только что вернулась с аэройоги и спектакля после, где выступали какие-то неформальные французы. Занесло на север бедолаг.

  — Круто! Это большие дети! — в восторге описывала Ирсен представление, предоставив мне в доказательство видео: — Этот шар — будюль — означает твое эго, «я», и вот он раздулся, а потом лопнет! Прикольно было! Концерт весь — это что-то! Там зал на двадцать человек, мы случайно попали — знакомые не смогли пойти. Там все по восходящей было и на слезы пробивало! Очень здорово на эмоции пробивали! — восхищалась она, при том, что французский она не знает, и кое-что ей переводила Дада. Чувствительные натуры эти женщины, понимают иногда без слов.

  А под ночь я получил еще два ролика «в черном».

  — Смотри, какой фигней сегодня страдали! — предваряла Ирсен видео, на котором в черном трико снова кувыркалась в натянутых лентах зеленых шелковых гамаков.

  Она была хороша, опять демонстрировала гибкость красивого женского тела в динамике, не без юмора и, конечно же, с белоснежной улыбкой на довольном лице. То что нужно. Иногда что-то не получалось у нее, и она телепалась в стропах, словно маленький проворный ребенок, исправляющий поскорее досадные свои ошибки. Выглядело это забавно.

  — Из тебя когда-нибудь получится активная пенсионерка, — выдал я очередной комплимент.

  — Да! Слишком! — сияя подхватила Ирсен.

  И никто на меня не обиделся, никто не надулся. Класс.