Баба Кланя, и Сталин

Сейчас не комильфо. Да что там — стыдно быть поклонником Сталина. Алгоритмы ленты подкидывают мне сплошь заметки о том, как чьи-то родители или бабушки с дедушками радовались его смерти, выпивали, ощущая глоток свободы.

Но где же те самые «бабушки и дедушки» — два миллиона в одной только Москве, — что вышли на похороны? Где те, чьи лица, залитые слезами, запечатлела хроника? Мне скажут, что это была организованная скорбь. Не верю. Для миллионов это была настоящая, выстраданная потеря, личная трагедия. Просто её масштаб и природу сегодня не хотят — или не могут — понять.

В моей собственной семье не было разговоров о Сталине. Вообще. Ни восхищения, ни проклятий. Молчание — вот главное наследство той эпохи. Лишь однажды я услышал отголосок того времени.

Жил я тогда у Клавдии Васильевны, бабы Клани, как мы её звали. Не родной она мне была, но наша квартирантская судьба часто оказывалась в её тихих, аккуратных руках. Родители улетали в Болгарию, а мы с сестрой — к ней. Одинокая, бездетная, она хранила в альбомах шикарные довоенные фотокарточки и звание заслуженного учителя СССР. И ещё — одну легенду.

Легенду о лётчике. С ним она встретилась перед войной в лётной школе под Липецком и ждала всё четыре года. Он пропал без вести. Она так и осталась верна его тени, пронеся эту любовь через всю жизнь, как орден.

И вот однажды, вернувшись из магазина взволнованная — кажется, её обвесили, — баба Клава с обидой и тоской в голосе бросила в пространство: «А вот был бы Сталин...»

Эта фраза повисла в воздухе навсегда. В ней не было политики. Не было ни ГУЛАГа, ни великих строек. Была лишь простая женская обида на мелкую несправедливость и ностальгия по железному порядку, который, как ей казалось, оберегал простых людей от хаоса и жуликов. Для неё, потерявшей любимого на войне, Сталин был частью той непробиваемой реальности, что дала Победу и хоть какую-то стабильность.

Но в этом «казалось» — вся трагедия. Потому что для семьи моего друга, где дед сгинул в лагерях, тот же самый день 5 марта 1953-го был днём ликования и надежды. Их правда — такая же подлинная, как слёзы бабы Клани или молчание моих родителей.

Так где же истина? Она не в выборе между черным и белым. Она — в признании этого мучительного парадокса. Одна эпоха умещала в себе одновременно и народного триумфатора, и безличного палача. И самое честное свидетельство о ней — не громкие споры, а тишина в наших семьях и обрывки фраз, вроде той, что обронила когда-то одинокая учительница.

Она верила в справедливость, которая её же и сломала. Ждала человека от системы, которая людей не щадила. И в её простодушном вздохе — вся сложность нашей исторической памяти: сшитой из личных обид и вселенских надежд, из слёз на похоронах вождя и тихого застолья в день его смерти. Памяти, которую нельзя судить, а можно только попытаться понять, удерживая в сердце обе эти правды — горькие, неудобные и навсегда наши.