Лучшее посвящение

Сегодня – день памяти Анны Андреевны Ахматовой (11 июня 1889 – 5 марта 1966).

Она застала четыре эпохи, три революции и две мировых войны. Детство и юность в дореволюционной России и старость в хрущёвском социуме – это равноценно тому, что перенестись с машиной времени на пару столетий вперёд. У этих эпох ничего общего, а люди, заставшие их, ещё живы, пусть и совсем немногие.

Меня утешают: и Анна Андреевна, после всех мытарств и унижений, увидела оттепель 60-х, услышала молодые голоса. Восторженные мальчики и девочки, приезжающие к ней на дачу, как в храм – те же Бродский, Рейн, Кушнер и ещё десятки поэтов. Как они ей рады (что даже приезжают без приглашения с идиотским предлогом), как слушают и внимают…

Разве это не свидетельство, что жизнь была не напрасным даром, и всё сбылось – притчу о талантах она исполнила до конца. И уходить не страшно.

Но Анна Андреевна пишет в дневнике:

«А смерти бояться не надо, и слова этого бояться не надо. В жизни есть много такого, что гораздо страшнее, чем смерть…».

Увы. Слишком поздно пришла к ней более светлая эпоха. Утраченное не собрать, не вспомнить, не вернуть. Ирония и острый язык – не дурной характер, а анестезия от боли, которой только поддайся, ностальгируя – уничтожит. Слишком много воспоминаний и потерь, слишком большой крест…

Мне кажется, Бродский, написавший лучшее посвящение Ахматовой (и вообще лучшее из всех посвящений, что я когда-либо читал) это понял получше иных. Он не искал её расположения, а был благодарен – спасибо, что совпали в одном пространстве. Пусть и совсем ненадолго.

******

Иосиф Бродский – Анне Ахматовой


День кончился, как если бы она
была жива и, сидя у окна,
глядела на садящееся в сосны
светило угасающего дня
и нe хотела зажигать огня,
а вспышки яркие морозной оспы
в стекле превосходили Млечный Путь,
и чай был выпит, и пора уснуть...

День кончился, как делали все дни
ее большой и невыносимой жизни,
и солнце село, и в стекле зажглись не
соцветья звезд, но измороси; ни
одна свеча не вспыхнула, и чай
был выпит, и, задремывая в кресле,
ты пробуждался, вздрагивая, если
вдруг половица скрипнет невзначай.

Но то был скрип, не вызванный ничьим
присутствием; приходом ли ночным,
уходом ли. То был обычный скрип
рассохшегося дерева, чей возраст
дает возможность самому
поскрипывать, твердя, что ни к чему
ни те, кто вызвать этот звук могли б,
ни тот, кто мог расслышать этот возглас.

День кончился. И с точки зренья дня
все было вправду кончено. А если
что оставалось — оставалось для
другого дня, как если бы мы влезли,
презрев чистописанье, на поля,
дающие нам право на длинноту,
таща свой чай, закаты, вензеля
оконной рамы, шорохи, дремоту.

2

Она так долго прожила, что дни
теперь при всем своем разнообразье
способны, вероятно, только разве
то повторять, что делали они
при ней.

(1966)

(фотография 1913 года)