Солнечный город. Отрывок 2

После долгих поисков работы Луиза узнала от своей квартирной хозяйки, что сиротскому приюту нужна судомойка – прежняя отпросилась на неделю съездить в деревню, и там умерла от холеры – вспышка болезни произошла в Камышине и его окрестностях неза-долго до их приезда. Начальница приюта, худая коротко остриженная женщина, поначалу встретила пришедшую наниматься на работу даму с откровенной неприязнью:
– Вряд ли вы справитесь, мадам, работа тяжелая, вам придется не только мыть посу-ду, но и помогать поварихе.
Слово «мадам» она произнесла язвительно и навела на Луизу лорнет, показывая, что усиленно ее изучает, но почему-то сощурила как раз тот глаз, к которому прижала вде-ланное в оправу стеклышко. Луиза сообразила, что лорнировать ее собеседница не умеет, но изо всех сил хочет казаться светской дамой. Отведя взгляд, чтобы не улыбнуться, она ответила с кротким достоинством:
 – Я справлюсь, мадам, мне приходилось в жизни много работать. Нам с детьми пришлось уехать из родного города, и я готова делать любую работу, чтобы их накормить.
– Ваш муж за кого воюет? – с подозрением поинтересовалась начальница. – А то у нас тут несколько врачей из буржуев было, так они отказывались больных и раненых сол-дат лечить и другим врачам не давали. Саботаж устроили.
– Не может такого быть! Как врач может отказаться помочь?
– А так вот – большевиков, говорили, не лечим. У меня тут много детей, у кого отцы с Красной армией ушли, и я саботажа не хочу. Потому и спрашиваю, за кого ваш муж во-юет.
– Мой муж не воюет, он штатский человек. Остался в Баку, а мы с детьми вынужде-ны были уехать, В Баку сейчас голод, беспорядки.
– Вы что, грузинка? – в глазах начальницы мелькнуло недоверие. – Не похожи, я грузин и черкесов много видела.
Луиза сейчас меньше всего расположена была объяснять собеседнице, какие народы населяют многонациональный город Баку.
– Нет, я немка, – сказав это, она тут же подосадовала на себя за столь неосторожное признание – война с Германией только-только окончилась, не примут ли ее в штыки за немецкое происхождение? – и добавила: – Я родом из Австро-Венгрии. Мои родители не оставили мне средств, и после пансиона я должна была работать. В Россию приехала, чтобы стать гувернанткой, но вскоре вышла замуж.
Начальница внезапно оживилась:
– Так вы в заграничном пансионе обучались? Наукам всяким, языкам, да? Я вас на работу приму, почему не принять, при Советской власти каждый гражданин имеет право честно трудиться, – она слегка смутилась, немного утратила важность и, понизив голос, опасливо оглянулась, – только вы… это… если моего сына по-немецки и по-французски научите, то я ваших детей к нам приютскими запишу, вроде как сироты. На довольствие поставлю, и питание им будет.
Луиза приняла это предложение, как манну небесную. Теперь она каждое утро под-нималась затемно, чтобы помочь приютской кухарке приготовить завтрак, в течение дня мыла тарелки и чистила котлы, вечером обучала туповатого тринадцатилетнего подрост-ка языкам, и чувствовала себя… Ну, не сказать, что очень уж счастливой, но удовлетво-ренной – дети были сыты.
Из воспоминаний Дани:
«Заниматься нами у мамы просто не было времени, мы оставались под присмотром Сони. В сентябре она отвела нас с Лизой в школу, и мне там не понравилось – было скуч-но. Пушкина с Некрасовым мы проходили еще в гимназии, а таблицу умножения я еще три года назад выучил так, что разбуди меня ночью, я ответил бы, сколько будет шестью восемь или семью девять. Поэтому я частенько удирал с уроков и бегал на Базарную площадь.
Там было шумно и весело, постоянно проходили митинги, выступали ораторы, при-езжавшие из Москвы и Царицына. Суть их выступлений я не очень хорошо понимал, но помню, что больше всех мне понравился Троцкий. Он говорил четко, энергично и очень доступно объяснил, что нужно собрать все силы, чтобы защитить революцию – даже я это понял. Его выступления приободрили красноармейцев, после его приезда дела у Красной армии на фронте пошли лучше. Даже я, послушав речь Льва Давыдовича, внезапно ощу-тил прилив сил и решил дать отпор своему заклятому врагу.
Им был сын начальницы приюта – тот самый, кого моя мама пыталась обучить ино-странным языкам. Этот нагловатый подросток, возмужавший на харчах, которыми под-кармливала его мамаша-начальница в ущерб остальным воспитанникам приюта, был гро-зой местных ребятишек, а ко мне с первой же встречи проникся особой «любовью». Оглядев меня с ухмылкой с ног до головы, он спросил:
– Эй, вы что, жиды?
Я не понял – ни дома у нас, ни в гимназии этого слова не произносили.
– Чего?
– Чего-ничего, ты че, думаешь, скроете? По твоей роже видно. И сестра твоя стар-шая картавит, я что, не слышал?
Соня действительно слегка картавила, но я к этому привык и не замечал, поэтому посмотрел на него в недоумении.
– Ну и что?
– А то! – он скорчил пакостную рожу и плюнул.
Пожав плечами, я отошел. Впоследствии я привык к тому, что в Камышине, где оби-тало в основном русское население, меня принимали за еврея из-за волнистых черных во-лос и крупного носа. Советская власть была еще очень молода, идеи интернационализма в определенных слоях общества пока не прижились, и мой враг, к несчастью моему, ока-зался ярым юдофобом. Он словно взял себе за правило, подловив меня в укромном месте, сказать или сделать какую-нибудь гадость. Ему шел четырнадцатый год, мне только-только исполнилось одиннадцать, и обычно я старался обходить его стороной, но в тот день выступление Троцкого пробудило в душе моей неслыханную отвагу.
Увидев своего врага, я гордо вскинул голову и ровным шагом двинулся мимо него, прямо и не скрываясь. Когда мы поравнялись, он неожиданно подставил мне ногу. Я был настороже, но все равно споткнулся. Он мерзко загоготал, но тут же умолк, потому что мой кулак врезался ему под дых. Его рука дернулась в ответ и угодила мне прямо в нос, но я повел атаку столь решительно, что противник не выдержал и обратился в бегство, оглашая воздух воплями «Мама! Мама!»
Я гнался за ним, потрясая кулаками, из носа моего текла кровь, и вид мой, наверное, был ужасен. Несколько женщин выскочили на крик беглеца, впереди всех неслась начальница, принявшая беглеца в свои объятия. Прибежала из кухни и моя мама, мокрым полотенцем, которое было у нее в руках, она от всей души отхлестала меня по шее. Но столь велико было мое торжество, что я даже не обиделся. Вечером мама жаловалась Соне:
– У меня чуть сердце не остановилось – все, думаю, завтра она меня рассчитает за то, что Данька ее оболтуса обидел. Нет, слава богу, обошлось, ничего не сказала.
Она тяжело вздохнула, и я виновато потрогал свой распухший нос – бедная мама!
– Будешь теперь день и ночь об этой мымре думать, нервы себе портить, – Соня с досадой поморщилась.
– Да нет, – мама тяжело вздохнула, – я день и ночь думаю об отце, как он там?»