Сергей Дурылин о Лермонтове на войне

Ниже приведен фрагмент из книги лермонтоведа С. Н. Дурылина "Лермонтов", опубликованной в серии ЖЗЛ в 1944 году. Фрагмент представляет собой развернутый комментарий к тому, что высказано об участии поэта в войне на Кавказе в статье автора "Вспоминая 200-летие со дня рождения Лермонтова".   

http://proza.ru/2024/02/25/819


На Кавказе Лермонтов попал в суровую боевую обстановку затяжной войны, длившейся уже четвертое десятилетие.
   Лермонтов давно, еще с детских лет, следил за этой борьбой, и как в юные годы, так и в ту пору, когда ему пришлось на Кавказе обратить оружие против горцев, он умел отдавать им должное.
   Самая обширная из юношеских поэм Лермонтова, "Измаил-бей" (1832), развертывает широкую картину этой борьбы.
   
   Как я любил, Кавказ мой величавый,
   Твоих сынов воинственные нравы,
   . . . . . . . . . . . . . . . .
   И дики тех ущелий племена.
   Их бог -- свобода, их закон -- война;
   . . . . . . . . . . . . . . . .
   Там поразить врага не преступленье;
   Верна там дружба, но вернее мщенье;
   Там за добро -- добро, и кровь -- за кровь,
   И ненависть безмерна, как любовь.
   
   Герой поэмы Лермонтова Измаил-бей -- черкес, воспитанный в России, вступивший в русскую армию, а затем вернувшийся в родные горы и поднявший оружие против русских, -- долгие годы считался вымышленным персонажем, сочиненным по романтическому шаблону байроновских "людей рока". На деле оказалось, что лермонтовский Измаил-бей действительно существовал: это был кабардинец Исмел Хатокшоко (у русских он был известен под именем Измаил Атажукин). Он воспет кабардинскими народными певцами под именем Исмел-Псыго, что значит Измаил -- стройный, красавец. {Заслуга этого открытия принадлежит советскому литературоведу С. А. Андрееву-Кривичу.}
   Лермонтов сохранил за своим Измаил-беем героический ореол этого кабардинского Исмел-Псыго, но изобразил его историческим неудачником и, рисуя героическую картину борьбы горцев за независимость, тем не менее считал борьбу их обреченной на историческую неудачу:
   
   Какие степи, горы и моря
   Оружию славян сопротивлялись?
   
   В кавказской войне, где мужество и стойкость, отвага и храбрость были обычным явлением для обеих воюющих сторон, Лермонтов проявил столь высокое мужество, такую лихую отвагу, такое стойкое прозрение к опасности и смерти, что вызвал самые сочувственные отзывы даже в официальных реляциях.
   За полгода (июнь -- ноябрь 1840 года) Лермонтову привелось участвовать в двух военных экспедициях в Чечню, на левом фланге кавказской линии.
   Сам Лермонтов признавался А. А. Лопухину: "Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными".
   В июле Лермонтов участвовал в отряде генерал-лейтенанта Галафеева в ряде кровопролитных дел в лесистых нагорьях по реке Сунже. Из этих дел самым крупным был бой при река Валерике (11 июля).
   О деле при Валерике Лермонтов написал в двух словах А. А. Лопухину, уже в сентябре: "Я не был нигде на месте, а шатался все время по горам с отрядом. У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2 тысячи пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел остались на месте -- кажется хорошо! -- вообрази себе, что в овраге, где была пехота, после дела еще пахло кровью. Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные -- только, бог знает, когда мы увидимся".
   Лермонтов рассказал эти "подробности" не Лопухину, а всей России в своем стихотворном рассказе, озаглавленном издателями "Валерик", где с такой простотой и силой представлен и самый бой, и стойкость неприятеля, и еще большая стойкость русского солдата и офицера с их спокойным мужеством и горячей любовью к родине. Но ни в письме к Лопухину, ни в "Валерике" Лермонтов не сообщил ни одной "подробности" о том, что делал он сам в этом кровавом бою.
   А Лермонтову пришлось быть в самых жарких местах этого "довольно жаркого" дела при "речке смерти" (так звучит "Валерик" в переводе с чеченского).
   Генерал-лейтенант Галафеев в своем донесении удостоверяет: "распорядительность и мужество... Тенгинского пехотного полка поручика Лермонтова и... прапорщика Вонлярлярского, с коим они переносили все мои приказания войскам в самом пылу сражения в лесистом месте, заслуживают особого внимания, ибо каждый куст, каждое дерево грозили всякому внезапною смертью".
   Командир отдельного Кавказского корпуса генерал от инфантерии Головин испрашивал награду Лермонтову за Валерикское дело в таких живых и ярких для официального документа словах: "Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерике имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы".
   Рядом с графой "наградного списка", где вписано это свидетельство о воинской доблести Лермонтова, находится графа, в которой указано, что гвардии поручик Лермонтов "высочайшим приказом переведен в сей Тенгинский пехотный полк тем же чином". Генерал Головин знал, что Лермонтов сослан Николаем I на Кавказ с понижением в чине, но храбрость и доблесть этого опального офицера в деле при Валерике были так велики, что боевой генерал счел долгом чести испрашивать ему у того же Николая награду.
   Командир кавказского корпуса лишь понизил степень награды, первоначально испрашиваемой для Лермонтова генералом Галафеевым; он заменил орден Владимира 4-й степени с бантом орденом Станислава 3-й степени.
   Николай I лишил Лермонтова, и этой награды, вычеркнув его имя из списка.
   В конце сентября Лермонтов принял участие в осенней экспедиции того же генерала Галафеева в Чечню. Экспедиция продолжалась до конца ноября, и имя Лермонтова неизменно встречается на тех страницах донесений генерала Галафеева, где говорится о наиболее отважных делах и наиболее опасных поручениях.
   "В делах 29 сентября и 3 октября, -- свидетельствовал Галафеев о Лермонтове, -- обратил на себя особенное внимание отрядного начальника расторопностью, верностью взгляда и пылким мужеством, почему и поручена ему была команда охотников. 10 октября, когда раненый юнкер Дорохов был вынесен из фронта, я поручил его начальству команду, из охотников состоящую. Невозможно было сделать выбора удачнее: всюду поручик Лермонтов везде первый подвергался выстрелам хищников и во всех делах оказывал самоотвержение и распорядительность выше всякой похвалы".
   Пред нами не просто отважный офицер, но замечательный командир отборной команды охотников:
   "На фуражировке за Шали, пользуясь плоскостью местоположения", Лермонтов "бросился с горстью людей на превосходного числом неприятеля и неоднократно отбивал его нападения на цепь наших стрелков и поражал неоднократно собственною рукою хищников". Это было 12 октября, а через три дня "он с командою первый прошел шалинский лес, обращая на себя все усилия хищников, покушавшихся препятствовать нашему движению, и занял позицию в расстоянии ружейного выстрела от опушки". 23 октября, "при переходе через Гойтинский лес, он первый открыл завалы, за которыми укрепился неприятель, и, перейдя тинистую речку вправо от помянутого завала, он выбил из леса значительное скопище, покушавшееся противиться следованию нашего отряда, и гнал его в открытом месте и уничтожил большую часть хищников, не допуская их собрать своих убитых". Он был первым в опасных местах, "действуя всюду с отличною храбростью и знанием военного дела".
   Лермонтову пришлось вновь сражаться и на "речке смерти" Валерике. "30 октября, -- свидетельствует официальное донесение, -- поручик Лермонтов явил новый опыт хладнокровного мужества, отрезав дорогу от леса сильной партии неприятельской, из которой малая часть только обязана спасением быстроте лошадей, а остальная уничтожена".
   Общее заключение кавказского командования об участии Лермонтова в осенней экспедиции таково:
   "Во всю экспедицию в Малой Чечне поручик Лермонтов командовал охотниками, выбранными из всей кавалерии, и командовал отлично во всех отношениях, всегда первый на коне и последний на отдыхе".
   Все эти свидетельства храбрости п воинской доблести Лермонтова взяты из документа, особенно ответственного в определении степени этой храбрости и мужества: из "наградного списка" участников осенней экспедиции. Боевые заслуги Лермонтова были так бесспорны, что кавказское начальство испрашивало ему за них "золотую саблю" с надписью "за храбрость".
   "Судьба меня не очень обижает, -- писал Лермонтов из крепости Грозной, еще не зная, что Николай I уже лишил его заслуженного креста за Валерик, -- я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, отборную команду охотников... -- это нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно действовать, то, авось, что-нибудь дадут".
   Но Николай I был последователен в своей неприязни к автору "Смерти поэта": он лишил Лермонтова и "золотой сабли". Царь не хуже поэта понимал, что военные отличия дали бы Лермонтову почетное право на выход из службы-ссылки, а в намерении Николая I было сделать Кавказский корпус безысходной тюрьмой для поэта.
   Участвуя в походах в Чечню, Лермонтов крепко сблизился с солдатами, несшими на себе всю тяжесть двадцатипятилетней службы и непрерывной горной войны. Став во главе команды охотников, Лермонтов "умел привязать к себе людей, совершенно входя в их образ жизни. Он спал на голой земле, ел с ними из одного котла и разделял все трудности похода". {П. А. Висковатов, М. Ю. Лермонтов, М., 1891., стр. 312.}
   Офицеры из знати не могли понять этого боевого товарищества, спаявшего Лермонтова с его отрядом. Штабной офицер барон Россильон с презрением: отзывался об отважной команде охотников: "Лермонтов собрал какую-то шайку грязных головорезов. Они не признавали огнестрельного оружия, врезывались в неприятельские аулы, вели партизанскую войну и именовались громким именем Лермонтовского отряда". {Там же, стр. 343.}
   Штабисты-дворяне не прощали Лермонтову его близости к простому солдату. Лермонтов же дорожил этой близостью. Она, зародившаяся и укрепившаяся перед лицом смерти, обогатила поэта новым драгоценным знанием героизма русского народа, молчаливого в своей доблести, умеющего доказывать любовь к родине не пышными словами, а самой жизнью своей. Автор "Бородина" узнал на деле русского солдата: в походе, в опасностях, в бою, и понял, что солдат, штурмующий чеченские завалы в непроходимом горном лесу и сошедшийся грудь с грудью с врагом в холодном горном потоке, -- это тот же самый солдат, который при Бородине "пошел ломить стеною", о которую сокрушилась мощь величайшего полководца в мире.
   В своем "Валерике" (1840) Лермонтов явился прямым предшественником и даже учителем Льва Толстого с его кавказскими и севастопольскими рассказами. Тут та же простота повествования, та же строгая правда, по, быть может, еще большая сжатость изложения, еще большая крепость словесной формы.
   Лермонтов называл "Валерика" "мой безыскусственный рассказ". Если сравнить его с письмом Лермонтова и с официальным донесением о том же сражении, то легко убедиться, что рассказ Лермонтова, действительно, "безыскусственный": в нем ничего не присочинено, ничего не подкрашено, все верно действительности. И в то же время как несравненно показано в этом рассказе величие простоты и скромности безвестных героев, как правдиво несколькими скупыми чертами раскрыта глубина их чувств, чистота и высота их внутренней жизни!
   Достаточно вспомнить один эпизод из "Валерика":
   
   На берегу, под тенью дуба,
   Пройдя завалов первый ряд,
   Стоял кружок. Один солдат
   Был на коленях; мрачно, грубо
   Казалось выраженье лиц,
   Но слезы капали с ресниц,
   Покрытых пылью... На шинели,
   Спиною к дереву, лежал
   Их капитан. Он умирал:
   В груди его едва чернели
   Две ранки. Кровь его чуть-чуть
   Сочилась, но высоко грудь
   И трудно подымалась, взоры
   Бродили страшно, он шептал...
   Спасите, братцы. Тащат в горы...
   Постойте -- ранен генерал...
   Не слышат... -- Долго он стонал.
   Но все слабей, и понемногу
   Затих -- и душу отдал богу.
   На ружья опершись, кругом
   Стояли усачи седые
   И тихо плакали... потом
   Его останки боевые
   Накрыли бережно плащом
   И понесли...
   
   Какая мужественная сила в этой картине! Сразу чувствуется, что этот кавказский капитан сродни тому полковнику, о котором рассказывает герой Бородина:
   
   Полковник наш рожден был хватом:
   Слуга царю, отец солдатам,
   Да жаль его: сражен булатом,
   Он спит в земле сырой.
   
   И сколько суровой нежности, безмолвной любви открыл и показал Лермонтов в сердцах солдат, окруживших умирающего капитана. Чего стоит одна только подробность: эти скупые тяжелые солдатские слезы, капающие с ресниц, покрытых пылью!
   Мужественные, простые и суровые облики офицеров-кавказцев изобразил Лермонтов в штабс-капитане Максим Максимыче ("Герой нашего времени") и в безыменном герое "Завещания".
   
   А если спросит кто-нибудь...
   Ну, кто бы ни спросил,
   Скажи им, что навылет в грудь
   Я пулей ранен был;
   Что умер честно за царя,
   Что плохи наши лекаря
   И что родному краю
   Поклон я посылаю.
   
   Максим Максимыч -- один из самых замечательных образов русской литературы. Как верно оценил его Белинский, Лермонтов воплотил тип "старого кавказского служаки, закаленного в опасностях, трудах битвах, которого лицо так же загорело и сурово, как манеры простоваты и грубы, но у которого чудесная душа, золотое сердце. Это тип чисто русский... Максим Максимыч получил от природы человеческую душу, человеческое сердце, но эта душа и это сердце отлились в особую форму, которая так и говорит вам о многих годах тяжелой и трудной службы, о кровавых битвах, о затворнической и однообразной жизни в недоступных горных крепостях... Для него жить значит служить, и служить на Кавказе... Но... какое теплое, благородное, даже нежное сердце бьется в железной груди этого, по-видимому очерствевшего человека... Он каким-то инстинктом понимает все человеческое и принимает в нем горячее участие".
   И об этом прекрасном, с величайшим мастерством созданном образе, об этой драгоценной находке, открытии лермонтовского гения коронованный жандарм осмелился сказать, что образ этот "недорисован", что Лермонтов был вообще неспособен "его схватить и обрисовать!"
   В 1840 году Лермонтов пишет "Казачью колыбельную песню". Эта несравненная по лирической теплоте, по своему народному складу песня про мать, растящую сына-воина на смену воину-отцу, перешла в уста народа; она с тех пор поется всюду, где слышится русская речь, и поется на один и тот же простой и трогательный мотив, по преданию, сложенный самим Лермонтовым.
   Можно бы указать еще немало отражений Кавказской войны в стихах и прозе Лермонтова.
   Но как ни сильно было, но его собственным словам, в его жизни и поэзии "ощущение" войны, его никогда не покидало и другое чувство, другая мысль. Ее выразил он в том же "Валерике", где так ярко показал русского человека на войне:
   
   Уже затихло все; тела
   Стащили в кучу; кровь текла
   Струею дымной по каменьям,
   Ее тяжелым испареньем
   Был полон воздух. Генерал
   Сидел в тени на барабане
   И донесенья принимал.
   Окрестный лес, как бы в тумане,
   Синел в дыму пороховом,
   А там вдали, грядой нестройной,
   По вечно гордой и спокойной,
   В своем наряде снеговом
   Тянулись горы, и Казбек
   Сверкал главой остроконечной.
   И с грустью тайной и сердечной
   Я думал: жалкий человек.
   Чего он хочет!.. небо ясно,
   Под небом места много всем.
   По беспрестанно и напрасно
   Один враждует он -- зачем?
   
   С подобным же вопросом Лев Толстой писал свою героическую эпопею "Война и мир". Русский народ вышел победителем из великих войн, которые суждены ему были историей, но в нем всегда жила и живет великая мечта
   
                ...о временах грядущих,
   Когда народы, распри позабыв,
   В великую семью соединятся, --
   
   по вещему слову Пушкина.