Черновики забытых дней

                Глава четырнадцатая.

«Пастернак чувствовал какую-то вину перед Мариной:

Что сделать мне тебе в угоду -
Дай как-нибудь об этом весть,
В молчании твоего ухода
Упрёк невысказанный есть.

Но если бы не только я, а если бы все писатели мира захотели бы преградить ей путь к её шагу - она бы отстранила, в этот час она прошла бы сквозь них, как сквозь тень…
29 мая он остался один, и только писал, он старательно писал весь день».

Роман проснулся утром, умылся, поел, что-то посмотрел по телевизору, закрылся в спальне, включил магнитофон и слушал NAZARETE -75, этот концерт ему очень нравился.

Ещё и ещё раз он вспоминал жену и дочку. Он уезжал на автобусе, держался за поручень и вспоминал их родные лица. Они так долго ему махали из окна, а дочка, не понимая, заглядывала, а её ручкой махала жена. Добрые и милые оставались далеко. Поезд уносил, увозил далеко-далеко.
Когда он вернулся из армии, со срочной службы, а вернулся совсем другим человеком, то первым делом, что он сделал это, сел в кресло и долго сидел, ничего никому не говоря, он сидел счастливым человеком.
Когда он вернётся домой к ним?..

Байрону.

Я думаю об утре вашей славы,
Об утрате ваших дней,
Когда очнулись демоном от сна вы
И богом для людей…
Я думаю ещё о горстке пыли,
Оставшейся от ваших губ и глаз…
О всех глазах, которые в могиле, -
О них и нас.
Трагическое чувство сострадания самому себе.

…над пролетающими птицами
внизу стоял
и бредил дико, как во сне
над улетающими птицами
внизу стоял,
душа рыдала вся в беде,
над пролетающими птицами внизу стоял,
смотрел он долго, понимал…

Приближался вечер. Роман укладывал дипломат. Днём он позвонил жене, ей было плохо после посещения и процедуры в больнице.
Вечер терпел своим присутствием ожидание отъезда. Так долго тянутся секунды и минуты последнего присеста. Там тоже был вечер, и все собрались ложиться спать …

«Худой в чёрном сюртуке. Блестящая лысина, черноволосый, зеленоглазый, с удлинённым лицом, тонкие черты лица, очень красный рот - «доктор», мог из средневекового романа. Жил Эллис в бедности, без определённого заработка, от стихов к статье, делал переводы, не имел быта. Комната в номерах «Дон» на Смоленском рынке, хождение днём - по редакциям, вечером по домам друзей, где его встречали радостно, как желанного гостя, слушали последние стихи и вместе с ним уносились в дебри мечтаний и споров о роли символизма, романтизма. Часто голодные, непрактичный, он обладал едким умом и блестящей речью, завораживающей самых разнообразных людей. Взлёт острой бородки, взмах чёрных рукавов сюртука, воспев своеобразного грассирующего голоса:

…я в тебе полюбил первый снег,
и пушистых снежинок игру,
и на льду обжигающий бег,
и морозный узор поутру…

И снова стихи…

Пространство и мы, если оно есть, то нас нет, и наоборот, если этому поверить, то поезда не летают, а самолёты не стучат колёсами, запыхавшихся кондукторов….
- Чушь, батенька, вы бы мололи её где-нибудь подальше.
Отчего же дальше, мне и возле вас не плохо.

«Сновидения глазами слышали шёпот и губы, полу раскрывшейся  розы, лобзали мочку уха. Это она, бесстыдница, сонная муха… он её так часто называл, позабыв всё человеческое и нечеловеческое. Бассейн опрокинутый, блеском воды, вверх дном настоятельно отражал двух обнажённых, лежащих рядом, что-то друг другу нашёптывающих, мужчину и женщину… 

- Сколько в тебе влаги мои глаза, сколько рыдания в этих устах, сколько ласки в ресницах твоих глаз, ты моя песня. Их глаза смыкались, и казалось, деревья выросли из поднебесья. Они росли вниз, и казалось, птицы летают неправильно, и казалось… 
И мирный сон прерывался бормотанием воды о стенки бассейна. И мирный сон прерывался тишиной о висок и грудь, стройные ноги сплетались, словно ветки деревьев и сыпался дождь, прозрачный дождь из томных чувств. Обнимались чернильные пятна на лице пятна-родинки вдруг, целовались томительной тенью брызги свежей воды. Улетают все птицы, обрушив крик упавшего солнца, шар всё прятался тихо-траурный вечер-вуаль.
Сколько тоски и щемящей душу лени было в движениях и членах. Руки  и ноги растворялись, соприкасаясь, и испарялись, даже не шипя, а так просто, даже… Рука послушно спускалась ниже пояса и щекотливо старалась обнять живот и бёдра. Рука спускалась всё ниже, губы прикасались, соприкасались с губами, щемящей болью, судорога и дрожь высыпала по телу, они подходили к своему умиротворению, они терпеливо ожидали себя друг в друге. Неожиданные груди, соски встрепенулись и дождливо прослезились, не высасываемое молоко растворялось от внутренней боли, пальцы ног распробовали друг друга. Растопыренные пальцы рук неловко касались и обрекали себя на непослушание. Страх перед чувствами. Рука дотронулась до лобного места и в руках проснулась рыба, её живое чрево само растворилось и открылось, оно пылало и дрожало участием жизни, рука опередила стыд и срам, чья-то рука провела по дереву жизни, мышцы встрепенулись и внутри вен, атмосферный штиль стал шквалом, их языки пылали страстью объятых губ. Рожок, зовущий на гуляние, прикоснулся мягкого и неживого тельца, так обнявшего его, и, прильнув всем телом, лёгкий тик века обо что-то ударился и проникся мир любви в мир полуночный. Стенки держали в тайне и касались страшным сном выспавшейся лани.  Рука поднялась, выше и прижала со спины к себе, так тишина углублялась в облако пыли и света… они далеко поднялись ввысь и незаметно упали в воду…».

Роман перед ужином пошёл посмотреть, что делают его коллеги у замполита. Он поднялся на третий этаж, комната №2, так и есть, он постучался, открыл Серый. Кухня и одновременно прихожая были разрисованы на вкус коллег.
- Ну, а как замполит? - спросил Роман.
- А ему всё хорошо, и так, и так. Роман всё внимательно посмотрел и пошёл в казарму. В столовой за столом появился новый сосед, который постоянно раздражал его своей неряшливостью. Роман злился и сопел. События в мире разнообразием винегрета будоражили мир и атмосферу земной поверхности, толпа гудела!
«Чу», надоедало и увлекало до споров. На вечер перед сном запаслись в кубрик хлебом, трапеза с салом, чесноком и луком второй день радовала желудок и хмельной голод. Забыли все, против – никто. Приближалась стажировка, расхолаживалась обстановка, строевой смотр остался позади, не проведённым. Завтра баня. Утром перед завтраком он сел возле волейбольной площадки посидеть.
- Санаторий при части, для отдыхающих - Роман сказал это про себя, поодаль стояли курсанты, но они не слышали, притворяясь, что слышат всё. Слова вылетали и улетали сами собой, и никто им не мешал, они сами летели, куда им хотелось. На завтрак шли строем, как и всегда. Зотов уже ел, когда Роман зашёл в зал. В субботу с подъёма встали, построились на верхней площадке, это не понравилось замполиту. «Отбивались» ещё раз, поднимались снова.
Первая пара была ТСП, шли на то же место к морю, останавливались в зарослях деревьев и кустов. Противогазы и автоматы положили возле деревьев, а сами разбрелись поодаль от этого места. Роман с Игорем сидели на песке, они смотрели на море, вглядываясь в морскую даль горизонта.
- Давай искупаемся?
- Нет, не хочу, по облому. Появилась голова Кечи.
- О, Гена, пойдём, искупаемся?
- Нет, вода холодная. Роман пошёл потрогать воду, вода была тёплая, он поднялся, к сидящим на крутой берег, а в воду захотелось ещё сильнее. Он стал расстёгивать пуговицы на кителе, расстегнул ремень на штанах, прошла пауза, и он стал живо раздеваться,  оставшись в трусах, он побежал в воду, вода действительно была тёплая и доброжелательная. Он заходил всё дальше, и нырнул, вода была немного мутновата, он старался разглядеть её и глазами понять. Вынырнул из воды, словно родился вновь, такая блажь, что не хотелось больше ничего. С берега бежали ещё двое: Кеча и Андрей, Кеча намочил ноги и вернулся, Андрей пошёл в воду. Они плавали, наслаждаясь, той небольшой свободой выбора, которая выпала, как дар божий. Вода была теплая, это подогревало чувство радости и удовольствия. Роман поплыл дальше.
- Хватит, пошли на берег.
Они вытерлись, оделись и пошли ко всем остальным, сидящим на берегу.
- Строиться взвод! Пересчитав всех, взводный скомандовал вперёд, все пошли в часть. Баня была сразу после обеда. Помывшись, курсанты сидели на лавочках со старшиной, который огрызался на постоянно задаваемые вопросы, тем самым мешая ему читать книгу. Мимо проходили девушки, и женщины они шли одетые и постепенно они раздевались и оставались голые, их тело манило и прожигало воображение курсантов...
- От стервецы, и руку некуда положить, всё занято! - так случалось каждый раз, когда проходила очередная жертва женского пола….      
- Если бы дали по сто грамм, тут никто не ходил бы.  Роман зашёл в ларёк внутри здания бани. Купить мыла для стирки, посоветовали купить  «банное», благо, что оно самое дешёвое, вот продавец и посоветовала.
- Девятнадцать копеек, берите для стирки оно хорошее.
Он взял, что оставалось делать, с трёх рублей она дала сдачи два рубля семьдесят девять копеек. Роман пересчитал деньги, ему показалось, что недодали денег, он вернулся за остальными деньгами.
- Сколько стоит мыло? - он спросил продавщицу в ларьке.
- Что не хватает?
- Да, две копейки! Она кинула две копейки в тарелку. Вот так обманывали понемногу, а вечером на хлеб хватало, а может еще на что-то. Роман взял две копейки и отошёл в сторону.
Успокоившись от бани, Роман сидел в художке и читал свежие газеты.
В левом углу, внизу он прочитал: «В совете Министров СССР. Совет Министров СССР принял (решение) постановление  «О создании детских домов семейного типа». Благотворительный поступок руководства привлекал своей человечностью, состраданием к детям.

Всего хочу: с душой цыгана,
Идти под тени на разбой,
За всех страдать под звук органа,
И амазонкой мчаться в бой;
Гадать по звёздам в чёрной башне,
Вести детей вперёд сквозь тень,
Чтоб был легендой - день вчерашний,
Чтоб был безумьем - каждый день!

Дальше было бело.

После обеда на улице потемнело, стало сумрачно и дождливо от спокойствия. На площадке играли в волейбол, голоса доносились отрывисто, словно шарики о стенку. Неожиданно пошёл дождик. Роман читал толстую книгу и быстро перелистывал страницы. Ему хотелось что-то делать, хоть он и понимал отрешённое положение. Все собирались в лен комнату на фильм.
- Палишкин на КПП, к тебе приехали .
Наверное Кеча шутит, недоверчиво сказал Игорь. Он нехотя вылез из-за стола и пошёл к выходу. После фильма все спускались по лестнице. Палишкин стоял возле тумбочки и переодевался.
- Ну, кто к тебе там?
- Жена! И всё стало понятно. Всё счастье, ото всех слеталось, к одному ему, и от этого было легче, и лучше. Пусть, уж одному, если не всем. Каждый был на его месте и немного страдал в душе, что это не к нему. Роман уже сидел в художке. Громыхнула соседняя дверь баталерки, значит пошли играть в карты на деньги. Игра была одинакова, по сути, и правилам – сегодня – ты, а завтра - я…


Снова поют за стенами.
Жалобы колоколов …
несколько улиц меж нами,
несколько слов!

Город во мгле засыпает,
Серп серебристый возник,
Звёздами снег осыпает,
Твой воротник…

Смолкли без сил за стенами
Жалобы колоколов.
Несколько улиц меж нами
несколько слов!

Месяц склоняется чистым,
В души поэтов и книг.
Сыплет снег на пушистый
твой воротник.

Сколько в листочке жизни и сколько крови перетекло за это время, а сколько души поистрёпано, перемывая свои чувства и страсти.
И не хотелось начинать сначала - было лень, настоящее было лучше – нет? Всё хорошо, просто так надо! Сегодня была суббота. Подведение итогов за неделю проводили с восьми и до девяти часов, каждый командир отделения отчитывался за своё отделение, по каждому и в целом. Как и всегда первое место заняло - второе отделение. Второе - первое, третье - третье, и четвёртое – четвёртое, это было почти всегда, до самого окончания учебы в школе. Пришедший с вечера воздух освежил землю и воздух, стало так приятно. Все пошли на занятия по строевой подготовке. Роман остался рисовать пособия для занятий. Гроздья рябины перед окном краснели всё больше, природа по-своему вела свой график, для каждого в отдельности. Как многие прошлые ночи эта была суетной и дурной, снились разные странности; вечные улицы с универмагами и прилавками, всё ходило по одному кругу, и не находило себе выхода, надоедало во сне и наяву, всё это надоедало.
Спорится,  можно было о чём угодно и с кем угодно. Роман спал: сначала на работе Ленина «Что делать?», потом «Империализм высшая стадия капитализма». Сон не впитывал идеи, все рассеивалось на круги своя, все шили «краба» на фуражку, писали работы, просто бездельничали.
- И вот мы вырвались из плена.
 - Не правда ли, похоже? - в ответ тишина, и ничего не хотелось говорить. Перед обедом в животе урчало, а бабульки с булочками было не видно. На обеде первое поели - ничего, второе – с кусочком мяса и помидором, немного червячка заморили. Из газеты стало известно, что «Леди Макбет Мценского уезда», Лескова экранизировали.

Рисовали: гроздья рябины,
Деревья, коричневая кожура.
Листья, с метлой убегают куда-то,
ноги двигаются в танце едва.

По руке ползёт чья-то тень,
ветерок промышляет с утра,
теребит он листву
и летит жёлтый лист, кружась,
вот упал, подыму, положу – вон туда…

Желтизну прогребли всю граблями,
собралась детвора, как листва,
В ящик грязный сложили, примяли.
Понесли, как игрушки домой, со двора…

Неочищенный пыльный асфальт,
подметает уставшая кисть,
солнце выспится всласть
и проснется с утра, как всегда.

На бордюре извёсткой со щёткой
он сидел и мочил -
так он красил отметину,
что помельче, тех собственных лиц.

Так украдкой  взбирались все щётки,
И метёлки, и веники вдруг
так снимали застывшую, сонную,
но ещё не осеннюю грусть.

Пробежала испарина кислая.
По спине, как тропа.
Труд старательно вымощен
на прохожей черте, как всегда.

А когда же закончится, та прямая черта.
Я пойду по извилистой,
что свернула вчера…
Он ушёл, не опомнившись,
Так и ходит всегда…

Отрывок бумаги, словно слипшиеся губы, светился фосфорным блеском. Человеческие глаза не раскрытые, красные были и в крови, но казалось, что они вечным сном закрыты. Сон настигал и искрился, пыльный дождь от костра разлетался и искрился, запах рос и уже по-юношески был самостоятелен. Костёр сна язвил глаз и слезу.
Покапывал мелкий росистый дождик. Свисавшая рука из облака мочила в костре кисть и рисовала пылающий пожар человека. Грудь обрывалась по ширине плеч и молилась рука, все угодники и бесы молились, едва увидев руку. Превращения оставались в силе, и он содрогался от нанесённых на нём мазков руки «великого». Касание было нарисовано, фреска молилась и делилась на мелкие кусочки. Брызжущая кровь стелилась маслом по стенам, скрещенных балок воедино с шатром потолка. Обозначившиеся жизненные точки души просыпались, вечная жизнь подросла до величины необъятной, чистая совесть мглы и света отступала на второй план, картина приобретала живое щекотливое выпирающие назидание вслух. Единожды солгав, забывали про это, ключ надёжных пар рук смыкал спины лиц и затылков, помазанники усаживались на корточки молиться…
Неотступное желание жизни и памяти, каждого дня, воспевало в нём суть и итог всего будущего. Он, то оставался тут, то перелетал под каштановые тени другого города, он помогал им, был близким добрым другом. Этого никто не замечал, но все знали, что это он. След становился смытым - и нет, чуть вдавленный в толщу земли, там собиралась влага, оставалось дело, а с ними прорастала жизнь стебля и жажда - быть.
- Неужели говорить можно только так, а не по другому, например: - Как все?..
Если бы все говорили,  как все, то стояние стало бы вечно стоянием и прямолинейность, уставшая прямая, покрывала всё прямолинейное, выпрямленное, не сворачиваемое. Роман сходил в матросскую чайную, но вернулся, потому что была очередь, а стоять одному было лень. Он стоял в курилке.
- Ну, что хочешь сходить поесть, пошли?
- Пошли, сказал Роман и они пошли. Очереди уже не было, вилки были грязные, от этого стало брезгливо, глаза смотрели на книгу жалоб, руки бесчувственно ленились. Вилку он вытер носовым платком, хлеба не было. Обратно шли, доедая печенье, говорили о замполите, об увольнении…
- Вчера стоял под дождем, когда к Палишкину приехала жена, он по телефону звонил замполиту, отпусти мол, такой случай, а он ещё с криком: почему мне звоните, у вас есть прямое начальство. Никто дела то не решил, поэтому и звонил он. Я потом посоветовал дежурному позвонить, ну и козёл замполит…
 - У нас в части на срочной, когда надо было жене подарок купить, подошёл к замполиту и сказал, так мол и так, так он позвонил жене своей. Она пошла купила подарок, а замполит потом принёс, так за него я пойду и в огонь и в воду, а эти только заигрывают, делают вид, а делать ничего не хотят.
- Развелось же в армии проходимцев, обидно за такие поступки некоторых командиров.
Возле казармы был экстренный сбор. Все выбежали из казармы строиться. Сначала искали пропавшую увольнительную со стола, потом просто проверяли наличие личного состава – поголовно.
Покрасневшее лицо старшины стояло перед ротой, глаза навыкате. Пьяная морда старшины ходила перед строем у всех на глазах и искала жертву, к которой можно придраться. Они так ещё постояли, кто-то побежал чистить ботинки. Старшина еще немного по издевался и на этом всё закончилось.
О службе хотелось говорить долго и слушать бесконечно. Сейчас ему хотелось плеваться, от тошноты голода и несносной пищи…


                Глава пятнадцатая.

Рота стояла, на изготовке бежать, по кругу, по тому кругу позора и прозрения, что иногда случается, это случается, почти само собой, но это бывает. Тогда выплёскивается, тот ребёнок негодования, что задержался – там внутри каждого…
Рота сначала бежала вольно, вяло, но потом начал появляться ритм – набат – протест, который чесался, ботиночной подошвой чувств об асфальт и получалась «Симфония Подошв».  Сначала еле слышно, потом ритм стали подхватывать другие. Бежала рота в ритм паровоза, который набирает ход. Когда все присоединились, это было – нечто, ритм хлёстко отдавался эхом – это заводило, каждый старался, ещё с большим чувством вложиться в этот космос, убегающих ног...
Роману казалось, что это где-то не здесь, а там, за гранью чувств и понимания. Ритм пьянил, он заводил
тебя на другие круги понимания, а рота бежала, словно живой паровоз по млечному пути…


«Ритм - понижения, повышения голосов, волшебства любимых слов. Аплодисменты дружеского восхищения, мы только переглянулись, (чтобы их прекратить), спешим продолжать стихи:


               
Сорви себе стебель дикий
И ягоду ему вслед,
Кладбищенской земляники
Крупнее и слаще нет.
Но только не стой угрюмо,
Главу опустив на грудь.
Легко, обо мне подумай,
Легко обо мне забудь!

На следующий день и ещё с вечера разговоры в кубрике продолжались о тех, кто стоит у командования, никто не хотел их понимать, потому что они сами ничего не понимали. Ночью Роман барахтался по кровати, подушка недоброжелательно сворачивалась в крутое яйцо и немного давила.

«Когда же, когда, тех минут настанет измученный вечером и утром, всегда, когда не устанет он мучить вчерашний свой, а не чей-то, не детский каприз…».

В пять часов утра Роман проснулся, мучил живот, наверное, после кофе и тех помидор. Он помял живот,  затем сходил в туалет. Он лежал в постели, а живот по-прежнему мучил своей дотошностью, он повернулся на правый бок, и кажется, уснул.
На следующий день, кто-то ехал в Калининград в отпуск, то есть домой, по поощрению. Вечером в кубрике намечалась трапеза, чего-нибудь вкусненького. Были: консервы, сало, сыр, хлеб. Роман вытащил книгу из тумбочки и читал.
- Иди, поешь сало, во рту само тает!
- Нет, спасибо не хочу. Он не хотел, и не хотел, не потому, что лень вставать с постели, нет, потому что не хотел и всё. Когда все поели, он читал, потом полегали спать, свет выключили, кто спал, кто пошёл курить в туалет. Магнитофон в тишине исторгал мелодичные спокойные песни. Всё перемешивалось и становилось на место. Условие этого давало удовлетворение в жизни.

«Силы Марининой юности, без меры печальной, все сны её одинаковой дремоты, всё собралось воедино: поднять его на руки, победить в нём гнувшую его утрату, дать ему жизнь! Она не сводила с него глаз. Каждый миг с ним было назначение и любование, всё более глубокого погружения в эту душу, самую дорогую из всех. Драгоценную, ни с чем не сравнимую. Это сердце, это жизнь брала все её силы, нацело её поглотив. В его взгляде, на неё устремлённом, было всё будущее. Он никого ещё не любил. Он пошёл в её руки как голубь. Он был тих. Он был отдан мечте как она. Как она, он любил своё детство, он утратил мать, как мы, он рос с братом, как Марина со мной. Он родился в день её рождения, когда ей исполнился один год. В её стихах он понимал каждую строчку, каждый образ. Было совсем не понятно, как они жили врозь до сих пор.

Ты, чьи сны ещё непробудны,
Чьи движения ещё тихи,
В переулок сходи трёхпрудный,
Если любить мои стихи.
О, как солнечно и как звёздно.
Начат жизненный первый том,
Умоляю - пока не поздно,
Приходи посмотреть наш дом!
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь ещё не срублен,
И не продан ещё наш дом.
Этот тополь! Под ним ютятся,
Наши детские вечера.
Этот тополь, среди акаций
Цвета пепла и серебра.
Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь, ещё спеши,
В переулок сходи трёхпрудный,
В эту душу моей души!

Мнения о длительности войны, как и отношение к её «нужности» разделились. Всё чаше просили мы Осипа Эмильевича прочесть любимые нами стихи «Бессонница.  Гомер…».  Крупные изгибы его голоса, почти скульптурные, восхищали слух. Видимо он любил эти стихи, он читал их самозабвенно - позабыв нас …

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочёл, до середины:
Сей Элинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Давно нет, ни его,
ни почти никого,
из его слушавших,
но как вещь в себе,
жив в память его голос,
рождающий в воздух,
в слух эти колдовские слова »

Воскресный день был богат на контрасты событий. Всё шло не спеша, своим чередом, никто никого не подталкивал, это временами удивляло. До обеда команда школы прапорщиков играла с командой «шмасовцев», так называли матросов, и в обиду, и нет. Роты пошли на обед. Первая и вторая рота сидели в столовой, это было редкостью, потому что ели, по очереди, но сегодня воскресенье в городе фильм, поэтому решили всех сразу покормить. После волейбола задержались немного курсанты, но они постарались незаметно пристроиться, в конце строя. В большом и малом зале ели курсанты. Курсант Чаров, после волейбола опоздал, он проходил по залу,
- Вы, почему пришли?
- На обед! Чаров развернулся и пошёл к выходу, так и не дойдя до своего места.
- Курсант Чаров! Курсант Чаров! Курсант Чаров! – кричал, почти замполит, но это было напрасно, он ушёл категорично. Замполит ушёл тоже. Рота возвращалась, с обеда, подходя, к казарме. Замполит стоял на крыльце, Чарова никто не заметил, все искали глазами его. Рота остановилась напротив казармы и повернулась лицом к крыльцу.
 - Два шага назад, шагом марш! Кругом! Товарищ Чернов и ещё кто-нибудь, поставьте Чарова в строй, силой, как хотите.
- Он может повеситься - подозрительно ответил Чернов на вопрос замполита…
- А мне что делать! Я, вам приказываю поставить его в строй!
- Есть!
- Возьмите кого-нибудь ещё. Чернов и ещё два курсанта пошли к Чарову в летний класс, тот сидел на скамейке, сгорбившись. В строй вернулись не все. Чернов подошёл к замполиту и что-то они обсуждали, точнее Чернов говорил замполиту.
Голос из строя: «…он уже встал в строй!».
Головы обернулись, все хотели сейчас же увидеть Чарова. Все хотели увидеть протест, увидеть свободную душу, человека, который был в слезах и лицом выдавал протест. Но это понимали, сочувствовали, но знали, что Чаров иногда зарывается, а это многие не понимали. Его покрасневшие глаза были мокрые и неопрятные.
- Посадите его в камеру, для временно задержанных, сейчас посадите!
Замполит назначил двоих человек, кто будет сторожить Чарова в камере. Три человека вошли в казарму, проходя мимо замполита Чаров, что-то сказал ему, но тот промолчал.
- Кажется, замполит сильно обиделся, Чаров грозился, хотел пострелять и т.д. Эта история искала своего продолжения, а с другой стороны казалась тупиком, дальше некуда - всё!..
Фронт проходил через душу каждого, потому что могло случиться всякое. Спичку поджечь могли быстро, почти неожиданно…
После послеобеденного сна Роман себя чувствовал хорошо, нагрузка улетучилась, всякие предубеждения и прочие несуразицы.

«Вы знаете, кто мой любимый поэт? - спросил однажды Л.Н.Толстой, и сам назвал Тютчева.
В другой раз удивившись, что его гость не знает стихов Тютчева, Толстой посоветовал непременно достать Тютчева, при этом пояснил: «Без него жить нельзя».
Прочитав это в журнале, Роман отнёсся с интересом и пониманием. Он сходил в библиотеку и взял сборник Тютчева. На обратном пути он зашёл в «чипок» (матросская чайная) купил две булочки, стакан сметаны и кофе, с молоком. Всё это осталось позади, всё осталось позади…

Бывают роковые дни
Лютейшего телесного недуга,
И страшных нравственных тревог;
И жизнь над нами тяготеет
И душит нас как кошмар,
Счастлив, кому в такие дни,
Пошлёт всемилостивый бог
Неоценимый лучший дар -
Сочувственную руку друга
кого живая тёплая рука
Коснётся нас, хотя слегка
Оцепенение рассеет
И сдвинет с нас ужасный кошмар
И отвратит судеб удар,
- Воскреснет жизнь, кровь заструится вновь,
И верит сердце в правду и любовь.

Роман сидел в художке с коллегами, пили трофейный чай. Никто ничего не замечал, одни отруби и огрызки, окрашенная жидкость приводила в оцепенение и благо, они так глотали жидкость и не обращали друг на друга внимание, они пили чай с сахаром вприкуску. Они сидели в лен комнате, но ему казалось, что они сидят на том свете…
- Рота ложись, нас бомбят, воздух!.. Бессмысленные команды вслух и про себя хватали за ухо губами, и теребили его обезумев. Какая-то непонятная сумятица, белиберда.
(где-то визжали дети за окном и забором, крик и смех под окном будили разные фантазии).
Скоро будет много листьев, очень много листьев и кто спросит у них: зачем вас так много, зачем вас так много на деревьях?.. Спички и мусор летали возле ушей, такая серая, серостью вокруг лежала и кидалась на него осень, он встал со стола и курил одну на двоих, да он курил.
- Строиться, первая рота!
- Иди там строятся, уже все стоят. Он выбежал, все действительно стояли…
- Разрешите стать в строй, товарищ, капитан.
Они строились, затем шли с пением до столовой и обратно. Все шли и думали, почему и зачем?
- Я не потерплю беспорядка!
Вечером Роман больше не успел ничего сделать. Он ушёл в художку, чтобы избежать очередной «объедаловки» в кубрике, а заодно отнести линейку, которая завалялась в тумбочке.
Понедельник наступил тёплым непонятным утром. На зарядке всех пересчитывали вдоль и поперёк, затем побежала рота, пробежали два с половиной круга, разминки не делали.
Роман прочитал в «Красной звезде», что подразделение десантников бегают каждый день по три километра. Здесь в школе прапорщиков они тоже бегали по три километра, но тут надо учесть, что состав школы старше армейского состава, и это не десантники. Планомерного, поступательного подхода к физической подготовке нет. Всё сразу и наобум. Эти вопросы не доходили до командования школы, да и других подразделений в стране…

«Обратимся к хронологии, точнее к анкете.
Ольга Фрейденберг 18 лет. Она отвечает: «Как цените добрые качества? – гуманность, искренность; Любимое занятие? - Работа мысли во всех видах; Отличительная черта вашего характера? – позитивность;
В чём счастье? - В том, чтобы познать смысл природы. Несчастье? - В разъединении общего.
Будь вы не вы, кем бы хотели быть? – Аскетом.
Где жить? - в пустыне.
Профессия? - Сестра милосердия.
Главная книга? – Библия.
Предмет отвращения? - Бессознательный цинизм мысли и слова.
К какому пороку наиболее снисходительны? - К сознательному.
Девиз? – Совершенствоваться.
Любимые цвет и цветы? –  Оливковый, иммортели…
Роман отвлёкся в нужные и кажущиеся минуты, так ему было легче сориентироваться в обстановке самого себя и того, что он хотел понять. Вслушивание в сам слух темноты и прослушивания тончайших нитей прислушивания к чему-то, тому, что так не видно, и есть интересное - то постороннее. 
Эффективность такого анализа достигается чистейшей отключённостью, от всего живого и неживого, отдых самого себя, в пространстве души и плоти, только те минутные, самозабвенные искры не горящего костра, которые и есть сам костёр, его природа понимания и восприятия как живого.

«Я сидела в ресторане своего отеля, в огромной летней шляпе, усыпанной розами, и пожирала бифштекс, с кровью. Напротив меня стоял лакей, с которым я флиртовала, я уже привыкла к широкой заграничной жизни, к мужской прислуге, к лакеям, стоящим напротив стола и следящими за ртом с и вилкой, к исполнению всех прихотей и капризов. Я привыкла нажимать кнопки и заказывать автомобили, билеты в театр ванны. На этот раз молодой шикарный официант на стену лез, чтобы угодить мне, я любила хорошо поесть - разные черепаховые супы, тонкие вина, кремы, особенно мясо с кровью; мой молодой приятель уверял меня, что повар готовит мне с особым старанием по его просьбе».

Роман написал жене, чтобы она его больше не дразнила жареной уткой. Тут это было не понятно и зло. Она так хотела, чтобы доченька не оставалась одна. Роман ещё раз возвращался к пропущенным словам и паузам. Иногда они было не понятными, даже далеки, и только при настойчивом повторе хотелось вчитываться, в соблазн звуков вслух. Пришло шесть писем сразу, такого он не ожидал.

- Так почему же вы пошли в прапорщики? Остолбеневший вопрос повторялся каждый день.
- Так всё же?..
- Я видел в военном человеке олицетворение высоконравственного интеллигента, с присущими ему качествами. Конечно сейчас, в данном случае, это увы не то, очень далёкое, почти туманное, точнее мираж, того былого офицерства.
Встречаются, но ах, это - это… не столь интересно.

Превратимся в заразу, в тварь, так легче будет, способнее себя чувствовать, когда нет ничего такого, от чего иногда тошнит в груди.
Он уже хотел завести папку и складывать туда бумаги, много бумаг. К своему возвращаться не хотелось так часто, потому он не трогал. Местоимение «я» он любил, как самовыражение своего «я». Все перечитанные статьи, романы, рассказы и прочее печатное слово на бумаге. Я долго смотрел, как он ведёт себя в компаниях. Он был самим собой, даже больше того, самовыражение у него, как боль на саморекламу среди людей, чему он уделял самое непосредственное участие.

Он зашёл к соседу, в спальне детской комнаты висела табличка на стене.
- Ещё одна эпиграмма Платона посвящена спящему Эроту, богу любви посвятил хозяин,
только в тенистую рощу зашли мы, как в ней увидели сына Кифары, малютку подобного яблокам алым. Не было с ним ни колчана, ни лука кривого, доспехи под густолиственной чащей блестящих деревьев висел и, сам же на розах цветущих, окованных негою сонной, он улыбаясь лежал, а над ним золотистые пчёлы роем медовым кружились и к сладким губам его льнули.
- Всё это изящная миниатюра. Его голос оборвался, проснулся ребёнок. Он попрощался и вышел, провожаемый двумя парами глаз, хозяева вежливо закрыло двери дома, свет в доме потух. Он сидел в кресле у моря на берегу у кромки набегающей волны. Он сидел, вытянув ноги и затылком опершись, о спинку стула смотрел на море, сон втягивал в себя, а дождливые капли погоды покрывали китель, брюки, на лице оставались мокрые капли. Так много слов звучало под листвой мокрых деревьев. Капли опрокидывались на людей. Дождь нарастал. Продолжительная долгота его вырисовывала на небе тёмным пятном, немое молчание глухонемого.

«Дождливая пора
И запах от дороги
Проникшая слеза
И слабость на душе
Осенние слова
рождаются в намёке
проходит желтизна
И холода за ней...»

13 мая 1933 года, выстрелом в висок Мыкола Хвылевый оборвал свою жизнь. На сороковом году жизни ушёл из жизни, как писали на следующий день газеты. Один из ведущих советских писателей, который внёс значительный вклад в советскую литературу. Хвылевый был неповторим, ежедневно был он новым и по форме, и по содержанию, и это часто приводило его к ошибкам, иногда достаточно болезненным, самая же большая его ошибка последняя, которая вырвала его из наших рядов.

В двери стучал Вова П. Он не находил себе места и поэтому стучал в эту невидимую дверь, ему хотелось укрыться за ней, такой живой и одинокой.
- Открой! Ну, открой! Он знал, что Роман сидит в художке, потому стоял и стучал в двери. Роман специально не открывал, единственный за день раз, когда он оказался наедине, он не хотел делить своё одиночество с кем-то. Роман не хотел делиться, он был первым в мире одиночества. Одиночество перебарывало силу доброты и человечности. Срабатывало чувство эгоизма и желания благополучия. Он хотел было открыть, но нет и нет, так стояло чувство одиночества собственных мыслей, своей души перед собой. Он не открыл двери Вите П. Зачем человек пытается бороться, то ли сам с собой, то ли с кем-то другим?
Он писал так быстро, что первые буквы пропускались, слова рождались со второй буквы, и так оставались на бумаге, он надеялся понять и это тоже, но потом… Чернильница и ручка лежали рядом, готовые омрачиться в тёмное небо бумажных звёзд.
Многие мужчины рвали яблоки на дереве, они пытались по очереди изнасиловать дерево, и  каждый пытался для себя что-то своё, лучшее урвать, для себя, снизу кидали палки,  сбивали яблоки и листья. Яблоки были зелёные, но их ели, старались есть. Когда наступал вечер и дневальный по роте кричал:
 - Строиться на вечернюю проверку!

«Чёрные тени и пятно стали крикливо, и безобразно картавить и свешиваться на насиженные ветки. Каждый вечер по сговору они строились на проверку и сонные сидели на ветках. Вороньё сидели, как стражи, или наказание, за что-то. Помёт утром не вонял, но запах был, даже помёта не было, был старый вчерашний, а значит, почти не было, новый же, был похож на пожёванные шкурки яблок и выплюнут на чистый асфальт вокруг казармы.
В это утро умываться было негде, в умывальнике делали ремонт, никому не понятный. Подшиваться не хотелось и так сойдёт. Обещался прийти ротный. Он пришёл. Он мучил своими придирками по делу и так, лишь бы придраться. Люди устали немного и хотелось покоя, все терпели, потому что знали, что это скоро закончится.
В людях рождалась сила непокорности и бунтарства, они хорохорились и силились духом. Та сила русская,  непримирима не перед кем, даже силой смерти. Люди крепли с каждым днём, глаза искрились, радость в них рождалась в большую вольную радость и силу буйную. В эти дни, минуты рождался русский человек со всей своей непримиримостью, вольной волюшкой, неслыханной силушкой и буйной головушкой. Нет слов, чтобы передать ту радость.
Гой еси люди добрые, проронилось слово дивное, слово гожее да пригожее, в том слове капля крови и слёзы, слитое в единое, было водой живой, настоянной на горьком горюшке, на сладких травушках, на любви человеческой.
День начался с картошки, не на завтрак, это само собой, а поездкой на поле собирать картошку. Зарабатывать на зиму своим последователям. Вечером новости освежали пребывание, взяли билеты в один вагон на поезд. Говорили, что поведут мыться в баню, но не повели, все стали бегать в душевую, умывальник, приводить себя в порядок. Роман грезил о домашнем уюте, когда можно хорошо помыться, постираться. Он готов был повторять это хоть каждый день. На занятиях в классе говорили о глобальных проблемах, затрагивающих страну и весь мир в целом. Общество заражено, тем обывательским безкультурием и эгоизмом. Такого иждивенчества в государстве ещё не было, всё государство один единый иждивенец, всё покрыто порами неразберихи и язв. Сила духа и воли превращалась в силу негодования и обозлёности. Не хотелось даже думать об этом не то, что говорить, поскольку всё это было тошно и приторно больно.

«Что происходило? Было похоже на изнасилование собственных мыслей и идей. Задушевная сперма, не попав во влагалище, растопыренных губ, стекала по женской плоти на красный материал, сначала оно не впитывалось, но потом, побелев засыхало, и белело словно перхоть, так пачкался и противился этому пропитанный флаг. Описанная женская голова глотала ртом воздух и старалась, так задохнуться, её били судороги.… Набухшие вены на шеи рисовали пространные реки крови, и рои сифилитических голов трутней, они роились и сметались взмахом руки. Им было ровно по шестнадцать, такие молодые лица, исколотые брови бросали тени в зрачки глаз, он смотрел и не видел, их было несколько и все такие мягкие и детские, почти юношеский пучок пуха над губой перезвонил в колокол юности. Вся изрыганная кровать щетинилась в венерическом сарказме чувств, а девушка зажав член между грудей ловила капли пощёчин прямо в открытый рот, глаза судорожно сжимались и слезились. Голова сплющивалась в слои земной поверхности, а магма мышечная, опухоль матки чувствовала, что-то притуплённое, почти мёртвое. Бухгалтерия считала каждый вдох и вздох, ананизм суеверия, в это не давало всем покоя. Помешанные на собственных трусах и затычках в чреве выплывали из ванной дети, они нежились в чистой воде потех и сладости, милые дети рождались в чистой воде, появляясь над водой и снова погружаясь в воду, сон страсти продолжался. Под водой свет рассеивался и взбудораженный, почти каменный член выпрыгивал сам по себе, собравшееся с мыслями влагалище нервно и истерически хотело потереться о стену чувств, гофрированная труба сама выходила на встречу и обтягивала торс каменных плит. Все организованно мытарились, а вода слизывала ту слизь и влагу, придавая всему терпкость и приторное урчание о воду. Волосы были острижены, и только голые они: он и она (все были одни), сами с собой такая обильная сила безумия не покидала их очень долго, пока стенки не сменялись новыми, и снова гонки, и снова такое условие гонки устраивало обоюдность сторон. Если бы кто знал, как теряется мысль в силе оргазма: из тебя исходит жидкость, изливается со слезами чувств - это земля исторгает оргазм чувств собственной природы. Нравственность окон и подоконников - это окно в природу философии. Малейшая неосторожность и крик, разразившийся в ночи, словно рожденного, пугал всю ночь, музыка утихла, природная блажь устало протекала вдруг. Он набирался сил вскрикнуть, именно вскрикнуть, застонать и это было величайшей чашей испитого мира. Ещё не утихла страсть, и тело судорожно пыталось сростись воедино, но что-то выходило из него, она поглощённая его откровенностью пересаживалась на другого коня, догоняя повозку в ночи. Они оба дивились лунной печали, искусанные спины вымазывали постель первого снега, розовые цветы перерождались в живое бление из голубого облака, вертел пронизывал дикой веткой облачного ягнёнка, опрокидывая кувшин со слюной небесной картины облаков. Молодые лица тесно неустроенно барахтались перед святым обмороком креста, колеса железных исполинов отрезали пальцы ног, затем по колено…они умирали под трель барабанного хора …
«Интернациональный клуб двух обществ соревновался, в все объятии необъятного. Он догонял, то сумасшедшее и необходимое каждому, что так и не попадалось под общий хор криков публики. Кому надо была эта бумажная суета газет, люди читали, наслаждаясь сытостью букв, они не ели и не спали, только стояли в очереди за свежей прессой
- Перестаньте читать! - вопль зашёптывался, в не глиняный песок и дождливый булыжник картавил на нерусском языке.
- Отдайте мне мою руку! - и этот голос, отшлифованный человеческим телом близости, остывал, не поддавшись уйме других голосов. Всё это было временно. Бритва ходила ровно по кирпичному подбородку, мыло сглаживало шероховатости.
- Истинный бред! - только попробуйте рассказать, это и вы будете без «Вы». Он маялся, когда называл будущее время самоубийством, когда так хотелось жить, а ты укоряешь процесс этих слёз».


                Глава шестнадцатая.

Дождь лохматый,
С лип дремучих падал.
Ворон бородатый
Спал на ветке тихо.
Умывалась осень
Тем дождём крылатым
и казалось, будто,
то рождался вихрь,
Тени на деревьях,
а от них в окно…
лица не – зачем-то,
а к тебе – ко мне…
Рослый лик – великий
словно решето
уронил молитву
На его плечо.
Буд-то веки пали
и уснул навек
Листья  – забияки
прилипали вслед
Небо, слитое золою
По пушистой мгле
Берег, что на море
Потускнел ко мне.
И напевность шума
Заблудилась вдруг
И моя разлука
Подружилась вслух.
Жёлтые братишки
апельсина цвет
сочным поцелуем
Целовали бред.
Раной уронившей
мне мою беду
не хотели руки понимать беду.

Перекрикивались звуки, эхо всхлипывало за каждым из звуков шороха. Если кто мог сказать в любую минуту, что хотел, он бы не жил, так повиливает разум непонимания. Он не понимал много из того, что было общепринятым и доступным, каждой извилине мозга. Так, или иначе мы все будем там у великой черты. Он спустился в туалет на второй этаж. Хлорка лежала рядышком, такая чистая, словно белоснежный смокинг с бабочкой, наколотой бриллиантовой иголкой, стоимостью в стоимость земного шара. Он вышел. Двери закрылись, не проронив ни слова,  слух, он зашёл в умывальник, «всем начальникам начальник»  и стал стирать носовой платок.

«Личный состав первого взвода с полной ответственностью  принялся за подготовку к войсковой стажировке. Курсанты осознают то, что им самим предстоит находиться в частях и что они будут предоставлены сами себе. Это ещё раз говорит о личной идейной и профессиональной целостности и бдительности. Знание правил техники безопасности и ответственности за доверенные работы, это ещё раз говорит о той доверенности, которую вручают в руки курсантов. Личный состав взвода постарается провести войсковую стажировку на: хорошо и отлично. Все курсанты знают своё место и дело, поэтому можно положиться на них. Ответственность каждого - залог успеха в проведении войсковой стажировки без происшествий».

Роман это написал и не понимал, что именно от них требуется. Так продолжалась статья в газету роты, таких, впрочем, было много, переписывали слева на право, и наоборот.

«Роняли губы те слова,
Что так забывчивы сегодня
И позабыты якоря,
А корабли уходят в море …».

Однажды они хотели создать коммунистическую партию идеального общества, много спорили и договаривались до бешеного темпа, от которого люди умирали по мере удешевления их рядового состава. Воскресенье – такое спокойное и тихое. Роман долго после завтрака приводил себя в порядок. Его глаза читали стихи. Он находил себе близкие, самые близкие слова. Он хотел найти самые сокрытые песчинки, которые сокрыты в маленьких лопаточках и ведёрках в песочнице. Сколько хотелось узнать: и почему светятся звёзды? Неужели и Земля, так кому-то светится? А может они светятся искорками человеческих глаз и это так сильно, что звезда оживает на миллионы … на миллиарды, и ты видишь чужие откровенные глаза! Роман всё реже старался откровенничать, иногда больно сказывались ему его открытия кому-то. Да и вообще нечего болтать лишнего языком, кроме своей души. Он не старался быть умнее всех – нет. Он старался понять всё, только всё, ну почти всё. Стояла какая-то черта, граница, через которую слово старалось перепрыгнуть, но застревало в костлявом и мохнатом заборе обрюзгших мыслей. И только это поняв, он возвращался в своё убежище. В нём было вызывающе тихо, назло всему миру – вопреки. Итак, было воскресенье, он совершил омовение в водах Балтийского моря и теперь был бессмертен, и ещё что-то, но это не столь важно. Стоя у обрыва, облокотившись на изгиб берёзы, чей стан был шершав, он вдыхал морской воздух вперемешку с дымом костра. Роман только вышел после фильма из кинотеатра, и пошёл сюда, где было так спокойно. Он был в увольнении и был волен поступать так, как ему того хотелось. Чайка летела ровно по обрезу горизонта моря, вдали показался катер или лучше сказать показался катер вдали, да бог с ним, как сказать. Он показался. Он уплыл далеко в сторону горизонта.

«Дон Кроче теперь вполне оценил Тури Гильяно и был в восхищении. Настоящий молодой мафиози! Мощным подспорьем будет этот молодой человек! Что же касается одной занозы, полученной Доном Кроче в «этом деле, то о нём он постарается позабыть».

Роман стоял у края и смотрел на Балтийское море.

Зной - в зной!
Хлынь - в хлынь!
До-мой -
В огонь и синь …

Последнее увольнение перед стажировкой, он походил и от этого успокоился.
«Совсем начинающим коллегам: попав в общество сильных людей, не умеющих лукавить, соблюдайте правила их игры, иначе вас могут не понять, хуже того не принять. Между тем соблюдайте полярную этику не слишком сложное дело. Нужно: помогать в работе, не быть навязчивым, не лезть в душу, говорить своим, а не грубоватым языком, и не выносить сора из избы. И уж конечно не надувать щёки и не делать из себя «столичную штучку». Возвращаясь во вчера, Роман готовился к сегодняшнему дню, он подшивался, мыл ноги с мылом. После этого он улёгся, в кубрике, взяв журнал «Звезда». Все побежали смотреть фильм в лен. комнату по телевизору. Он выключил свет, горел лишь ночник, но он был не в счёт. Никого не было, было по-домашнему уютно и хорошо. Проснулся ночью, когда все уже спали. Утром на зарядку не побежали, шёл дождь. С утра он с Серым получил работу - пять фото листовок написать. После обеда они спросили надо ли рисовать дальше, оказалось,  нет, и они пошли на занятия. На улице возле казармы никого не было.
- А где наши - все? - спросил Роман.
- Уже ушли. Роман посмотрел, что у склада стоят  курсанты и получают обмундирование. Он пошёл тоже получать. Он получил шинель, шапку, перчатки и ещё что-то. Шинель сидела на нём очень хорошо, впритык. Сегодня консервировали оружие. И зачем его только выдавали вообще? Внизу по тротуару стучали каблучки женщины,  они простучали дальше и ушли за угол казармы, совсем перестав стучать.

А даже в темноте обиды
и тёмным боком доброты
он ненавидел все обиды,
и листья с глаз слетали щурясь,
и не забыли их глаза,
смотрели утром на пол утра,
а вечер не смотрел на пол,
а на полдня ….

- Равняйсь! Смирно! Курсант Чаров, выйти из строя!
- Есть!
- Курсант Чанов хотел что-то сказать!

- Я, приношу свои извинения, капитану Блю,  я извиняюсь, и прошу прощение у него.
- Я вас лично прощаю, но впредь надо обдуманно вести себя, и следить за собой, товарищ курсант. Этим была закончена эпопея обид и извинений, всем это не понравилось, с самого начала и до самого конца, и не только курсантам, но и всем офицерам.
Роман сидел в матросской чайной и ел холодную булочку с кофе, кофе был тёплым. После обеда он спал. Осень так манила бесконечностью своего синего неба. Чистый воздух и запах моря. После завтрака на построении возле казармы ротный ходил с блокнотом и записывал, кому надо подстричься. Последние дни давались туговато, с натягом. В бытовке долго стриглись. Роман подстриг троих, потом  подстригли его.

…- Они несколько приуныли, дай им отдохнуть.
- Так, на сегодня хватит, перерыв до завтра…
Съёмки прекратились. Он видел это почти впервые, но вообще видел.

Кто-то со стороны декламировал стихи:

Плоти - плоть, духу - дух,
Плоти - хлеб, духу - весть,
Плоти – червь, духу – вздох.
Семь венцов, семь небес.
Плачь же плоть! Завтра прах!
Дух, не плачь! Славься дух!
Нынче раб, завтра царь.
Всем семи небесам!

Он их видел совсем близко эти люди эти стихи. Он всё внимал без остатка.
Давайте пойдём ко мне! - предложил Кузьмин. Они пошли по незнакомым улицам  города. Он явно проигрывал, потому что не знал этого города так хорошо. По дороге они познакомились. Он представился: прапорщик такой-то!.. его всегда просили пойти договориться, попросить, уговорить и прочие прописки слов. Романа уважали и временами побаивались. Человек, который много знает, или больше того много думает. Сложившийся комплекс неполноценности убивал, в каждом, его индивидуальность мышления.

Среда. Средний день, хим. день. Все надели противогазы, и, как инопланетяне ходили полдня в резиновых «презервативах» на голове. Ходить ещё можно, а вот выполнять приказы это уже, сверх мужество, по отношению к себе. Вечером чистили всем взводом картошку, почистили около полдвенадцатого. Следующее утро началось с закрытыми глазами бегом вокруг всего отряда по дороге с частыми ямками и лужами наполняющих их, Роман бежал и светлые похожие на белые блики мелькали в глазах, это фонари пробегали мимо глаз. После чего на спортгородке помахали «костями» и пошли в казарму. На последнем занятии играли в футбол, чем очень были довольны безмерно, бегали по полю, как угорелые. На последних минутах забили победный гол пятому взводу.
«Жизнь возобновляется - ведь идёт шестой год их царствования, даже начинает переходить в будни. Белый хлеб и чай входят в обычай. Опять удивляя и радуя, открываются лавки и магазины, кое-где пошли трамваи, появились извозчики. И опять весна и даже некоторые весенние чувства, например, в какую-нибудь чёрную сырую ночь, с особенным треском колёс и цоканьем копыт по мостовой.

« С ветром в фортку, или в солнечный полдень, когда всё течёт, блещет, тает, а на углу Арбата, на тротуаре,
я скитаюсь по Москве, даже начинаю мечтать о поездах, поездах кое-куда. Иногда не бываю дома, с утра до вечера, отдыхаю, ем и пью, где придётся, в какой-нибудь чайной. Очень далёким стало всё прошлое! Был я однажды в Хамовниках, в доме Толстых. Был вот такой же блестящий апрельский день, весеннее сияние голых деревьев, запах почек и сырой земли …
…Многострадальные лица с кожаными лицами снимали маски с себя, точным попаданием молоточка череп рассыпался на части, мозжечок извлекался в пользу медицины. Одежда близких людей резалась пополам, со спины и очень резко и чётко одевалась на мертвеца, брови подкрашивались, губы, лицо, припудренное казалось порозовевшим. Мёртвый был готов. После этого мёртвый ждал, когда за ним приедут. И вот за ним приезжали и говорили: «Привет!» - он молча лежал в ящике.
- Уже?! Да! Так вот, его брали и везли хоронить. Сколько раз оговаривались условия приёма и отправления умерших, пациенты жадно вглядывались в потолок светящихся лампочек, их закрытые глаза ещё видели белком, с чёрной точкой свой лик, отражающийся в потолке кафеля. Лампа потускнела и превратилась почти в фитиль. Он нисколько не жалел, что приехал сюда в морг. История упиралась белыми пятнами в пол, деревянной перегородки вполне хватало для сдерживания чувств. Лампа всё тускнела, пламя вилось в танце жизни, красивый венец показывал затылок и спину испорченного костюма. Зачем истории черты и мелочи мелких звонов. Серебро волос возвышалось в голосе, золотистая струна гортанной правды исходила воплем, нечеловеческим диким воплем».

Ветер быстро ходил
на расчёсанных елях.
Прыгал дикий зверёк
по веткам.

В столовой Роман сидел в центре зала. На среднем столе сидел «замок» второго взвода, на столе у него стояла целая тарелка малосольных огурцов. Роман знал, кто так старается, но он молчал и ел свой помидор.