От подвижника к обгорелой головешке

Еще одна добавка к двум моим постам - о св. Антонии и кожевнике http://proza.ru/2024/03/03/101
 и о Приче о блудном сыне.http://proza.ru/2024/03/04/1057
Это прибавление родилась как ответ на комментарий одного читателя, в котором он справедливо утверждал, что Господь поставил кожевника в пример Антонию Великому потому, что подвиг спасения в миру много трудней.  И вот что высказалось в ответ на эту весьма известную точку зрения...
.............................
"Уважаемый В. думаю, везде - и в монастыре, и в миру - путь спасения очень узкий, тесный и кремнистый для тех, кто по-настоящему жаждет спасения и личной встречи с Богом. Более того, там, где трудно - а везде трудно, -  самые лучшие условия для очищения ума и сердца. "Блаженны чистии сердцем, ибо тии Бога узрят" (Мф. 5:8). И везде травит враг спасающихся руками других человеков, а великих Антониев и собственной персоной. И через это, если аскетически правильно и с радостью мы (не Антонии) проживаем искушения,  то постепенно  очищается от страстей наше сердце и на крестах скорбей и унижений распинается греховность наша.

И все-таки Ваша мысль, что Господь в лице кожевника возвеличил сугубо трудный путь спасения в миру - верна, но, дерзну сказать, недостаточна. Тут важен не сам постулат как безусловное утверждение истины, но обосновывающие ее аргументы. Сугубо труден этот путь вовсе не потому, что, как вы пишете, в монастыре у всех сродные цели, а в миру ты один среди многих такой юрод.  И в монастыре хватает своих, как теперь говорят, терок, да, пожалуй, намного более жестоких, чем в миру. И все же в миру жизнь и подвиг спасающегося сугубо труден по иной причине. Он совсем незавиден, не видим миру (а становясь видимым чахнет и дохнет на корню). В своем посте про кожевника я пытаюсь добавить небольшой акцент (мое намерение таково, а услышано ли оно - не знаю) - дать определение подлинной причине, по которой подвиг кожевника заслужил похвалу от Господа  и был поставлен в пример Св.Антонию, "еще не достигшему той высоты".

Суть этого пути, этого подвига не только в полном земном бездерзновении, в смиренном принятии своего "серого" (так видит мир жизнь подобных кожевников) существования человеком, не имеющим никаких земных внешних подпорок. У кожевника нет ни сакральной монашеской одежды, ни перспектив внешне отмечаемого духовного роста, которые всегда маячат пред глазами инока - постриг в мантию, в схиму с соответствующим почетом (игументство, архиерейство и пр.), ни восхождений по земным карьерным лестницам, ни успехов, почестей и слав людей творческих  профессий - ничего.
Кожевник лишен всех этих "достоинств". Но именно этот путь, на мой взгляд, наиболее близок к пониманию и исполнению Заповеди об отречении от всех своих имений: "...Всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником" ( Лк.14:28).

Кожевник - образ человека, не только смиренно принимающего свою полную безвестность и "ничтожность", свое полное  неимение мирских "имений" и безперспективность, - совсем ничего из того что ценится миром. Но это еще и образ истинного смирения, с глубочайшей искренностью укоряющего самого себя, как погибающего, как худшего из всех. Он не просто лишен самоцена (а глянем, у кого его нынче нет?), но еще и предельно принижает самого себя.

Казалось бы, подобный подвиг известен и в монашеской среде. Известны примеры, когда подвижники в монастырях сознательно отказывались от даже иноческого пострига, оставаясь до гроба в послушниках, чтобы принизить себя, не дать воли страсти тщеславия. Но... Такие подвиги имеют свои подводные камни, о чем и предупреждает "Лествица" в слове о троерожнике тщеславия. Мол, богато одет, тщеславлюсь, бедно одет, тщеславлюсь своим смирением...

Кожевник вне всего этого. Вне своеволия, вне устроения для себя того или иного образа жизни, вне мечтательности,  - тех или иных подпорок, ценимых миром.
Его незнаемая никем простая скромная жизнь и чудесное состояние его сердца ведомо только Богу. Эта жизнь ему изначально выпала как жребий и он его беспрекословно принял. Кроме Бога кто его похвалит? И за что?

Опять же тут мы должны усмотреть предельно тонкие для понимания нюансы, однако несущие в себе величайшие смыслы. Как то и в Притче о блудном сыне, в котором Отец слыша все внутренние рассуждения сына, все его сердечные помышления и подлинные намерения, мотивы, и  пронизанное земными низкими расчетами "измаранное" покаяние, летит к нему навстречу с распростертыми объятиями любви и называет сына живым только за то, что тот, ни капли не сомневаясь, сам называет и чувствует себя НАЕМНИКОМ, подлинно не видя в себе никаких самомалейших достоинств.

Вот это полное искреннее невидение в себе никакого добра и безспорное признание своего скотского состояния -  и есть драгоценная жемчужина этой притчи, глубоко зарытая в плотных полях наших поверхностных восприятий. Ведь нам достаточно нашего понимания уроков притчи, ограниченного покаянием блудного сына. А что там, внутри - это мы не слышим. А ведь именно этому первоначальному смирению блудного сына противостоит в притче образ сытого своими добродетелями сына старшего.
Человек оживает смирением и самоосуждением: только в наемники я могу проситься. Работать Отцу за еду. А другой умирает в  довольстве своим "добром".
На весах притчи - живые и мертвые.

Жаль, что моих сил не достает, чтобы доходчиво донести до читателей эти евангельские смыслы в духовной, а не только в буквальной акцентировке. Глубоко понимал эти "тонкости", изведав их в долгом подвижничестве жизни мой незабвенный духовный отец, который на ревностные устремления новоначальных скорее обрядиться в подрясник или нечто тому подобное (типа "благословите мне скорее монашеское правило!") отвечал: "Мирская одежда - одежда смирения". А у требовавших ревностных прихожан скорее дать им монашеские правила, срезал и те, что были. То, что переживали, через какой частокол непониманий, обид на духовного отца, соблазнов проходили те послушники, трудно описать. Но за его молитвы все же со временем постепенно доходили до их ума те великие духовные истины Евангелия, восприятие которых еще не до конца было формализовано и сглажено, как это случилось позже - в печальную эпоху глубокого обмирщения Церкви.

...Когда-то очень давно и ваша покорная слуга радовалась, что кто-то заметит у нее на руке четки - зримую причастность к Вере, Церкви, монастырю.... А теперь, спустя десятилетия, вместо радости - жгучий стыд, что вот кто-то увидит эти четки на руке человека ряженого, а на самом деле всего-лишь обгорелой головешки".
................................................