От Агриппы Клавдию привет.
Пользуясь оказией, переправляю тебе новую партию товара. Оказию зовут Гай Рота. Он вольноотпущенник сенатора Гая Октавия Ленаса. Денег ему не давай, как бы он ни просил, – заплачено ему сполна и даже с походом.
Золота получилось 40 либр, всего на сумму 24 000 денариев. Остальное серебро пока реализовать не удалось. Понимаю, что это не то, чего ты от меня ждёшь. Понимаю, что и мало, и дорого. Но и ты пойми меня. Ты там, в Роме, даже представить себе не можешь, насколько трудно здесь проворачивать все эти меняльные дела. Законно денежный обмен можно проводить только через меняльные столы, а их полностью контролируют левиты – местное сословие жрецов. Они, между прочим, очень хорошо осведомлены о разнице в стоимости золота в Палестине и в Италии, и все попытки посторонних заработать на этой разнице они воспринимают как прямое покушение на свой кошелёк. Так что любой обмен больше нескольких сиклей вызывает у них подозрение и пристрастные расспросы. Да если бы только расспросы! Конкуренция здесь пресекается в зародыше, причём самым жестоким образом. Можешь мне поверить, не 1 и не 2, а десятки умеющих считать деньги предпринимателей – и местных, и романцев, и всяких прочих иноземцев – нашли своё последнее пристанище в сухой палестинской земле после того как покусились на «священную» левитскую монополию. Хвала богам, Понтий Пилат вовремя предупредил меня, чтобы я не вздумал соваться в эту левитскую вотчину. Понтий и сам ожёгся, связавшись один единственный раз с храмовыми деньгами (я имею в виду ту нашумевшую историю с хиеросолимским водопроводом – да ты, наверняка, помнишь, дело было громкое, даже в Сенате разбирали). Пилат смотрит теперь на храмовую сокровищницу, как лиса на виноград: и хочется да не допрыгнуть. Так то Пилат – префект всея Иудеи, Идумеи и Самарии! А что уж говорить обо мне – простом галилайском смотрителе рынков! Поэтому действовать приходится очень осторожно. Товар скупаю через третьих и четвёртых лиц и маленькими партиями – а это, сам понимаешь, и дополнительный риск, и дополнительные расходы. Но дело даже не в этом, а в том, что здесь, в Тиберии, а равно и в Сепфорисе, и даже в Кесарии, искать золото бесполезно – здесь одни крохи! В Палестине все золотые ручейки стекаются в Хиеросолим. 3 раза в год, на большие храмовые праздники, которые здесь называются Писха, Савуот и Суккот, каждый правоверный еврей считает своим священным долгом совершить паломничество в Хиеросолим и принести в Храм свои кровные полсикля. Можешь себе представить, друг мой Клавдий, что творится в эти дни в Хиеросолиме! Толпы паломников, ворьё, шлюхи, шум стоит невообразимый, толчея, давка, пыль, вонь! Стража сбивается с ног. Менялы трудятся, как грузчики в порту.
Что любопытно, 1 храмовый сикль стоит у менял 4 денария (представляешь, эти сквалыги чуть ли не целый денарий берут за обмен!), но если платишь золотом, то за 1 драхму тебе дадут тот же самый сикль да ещё целый денарий вернут на сдачу. То есть всё выстроено таким образом, чтобы нести в Храм золото было выгодно, а менять серебро на серебро – нет. Я уже не говорю про медные монеты! Там соотношение ещё интереснее. Чтобы купить свои вожделенные полсикля, бедному иудею придётся выложить не меньше 150 прут. И это при том, что за 1 денарий дают 64 пруты! Ну что тут поделаешь, не любят храмовые менялы возиться с медью, не любят! Зато золото они любят. Ах, как они любят золото! Золото им – только давай!
Говорят, к концу каждой праздничной недели в храмовой сокровищнице не хватает места для горшков с золотом. Говорят, большие глиняные горшки не выдерживают веса золота и лопаются. Многое говорят. Одно я знаю точно: храмовое золото регулярно, десятками талентов, слитками и россыпью, уходит из Хиеросолима через Иоппу на Рому. А я даже те жалкие крохи, что мне удаётся здесь с огромным трудом добыть, не могу отправлять из Палестины напрямую. Ни из Иоппы, ни даже из Кесарии – слишком велик риск. Приходится везти товар кружным путём: из Хиеросолима в Галилаю, а уже отсюда – через сирийские Птолемаис или даже Тирус. А это и лишнее время, и опять же расходы! Спасибо старине Гнею, я ему тут наплёл всяческих небылиц про небольшое контрабандное дельце, которое я якобы затеял (переправка в Рому синайского шёлка и посуды), а также про мои непростые отношения с Антипой, так он мне теперь всячески помогает, отчасти из дружеского расположения – в память о наших совместных пирушках и походах на Этрусскую улицу, а отчасти, вероятно, в пику моему язвительному зятю, с которым у него отношения не сложились с самого первого посещения Гнеем Палестины.
Дорога на Хиеросолим очень опасна. Да здесь любая дорога опасна! Шайка грабителей может поджидать за любым кустом, в любой придорожной харчевне. Беглые рабы, каторжники, дезертиры, остатки разбитых отрядов мятежников да и просто лихие люди всех мастей сбиваются в стаи и орудуют вдоль дорог, причём зачастую прямо средь бела дня. Их ловят, вешают, чуть ли не у всех городских ворот стоят кресты с распятыми разбойниками, но меньше их от этого, кажется, не становится. Но мало нам просто грабителей! Появились тут ещё и какие-то «кинжальщики». Эти могут ткнуть ножом прямо на улице, на рынке, в толпе. Им важно не столько ограбить (хотя грабежами они тоже промышляют с удовольствием!), сколько нанести хоть какой-нибудь вред «оккупантам», то есть Романской Империи. Поэтому убивают они не кого попало, а исключительно романских граждан и так называемых «отступников» – тех, кто работает на романскую власть или даже просто относится к Роме благожелательно. Мытарей, так тех вообще режут пачками. А ещё они жгут склады и таможни, нападают на небольшие обозы – в общем, мелко пакостят и гадят. Нанести большого урона Империи они, конечно, не могут, но надоедать и отравлять жизнь – как слепень на солнцепёке – им удаётся. Самое печальное, местное население в своём большинстве действия этих «кинжальщиков» вовсе даже не осуждает – наоборот, многие помогают им едой и деньгами и даже предоставляют им свой кров. Это тем более удивительно, что здесь у всех ещё свежи в памяти события двадцатилетней давности, когда некий Хиехуда из Гамлы соблазнил народ на восстание против власти Кесаря, что привело к полному опустошению всей Галилаи. Публий Квириний, пройдясь тогда огнём и мечом, наглядно показал евреям, кто в доме хозяин. Следы тех событий ещё явственно видны в Галилае повсюду – то в виде останков сожжённых дотла деревень, то, как в Сепфорисе, – в виде целых кварталов поросших бурьяном, выгоревших руин. И тем не менее чуть ли не каждый месяц то из одного города, то из другого приходят известия то о новом мятежнике, призывающем резать романцев, то о новом пророке, который, если отбросить всякую религиозную шелуху, призывает, по сути, к тому же самому.
А ещё, если верить слухам, здесь повсюду орудуют парфянские лазутчики. Говорят, что они ловко маскируются под бродячих торговцев и паломников. Говорят, они вездесущи и неуязвимы. Говорят, они вырезают целые семьи, поджигают дома и отравляют колодцы. Я, правда, ни живым, ни мёртвым ни одного парфянина до сих пор ещё здесь не видел, как не видел и никого из тех, кто непосредственно пострадал от их рук, но слухи эти тем не менее продолжают упорно распространяться. Впрочем, могу предположить, что дыма без огня не бывает.
Сейчас перечитал письмо и понял, что, исписав уже 3 страницы керы, ничего ещё не рассказал тебе, мой добрый Клавдий, о своих домашних делах. Хотя тут и рассказывать-то особо нечего. Жизнь моя течёт размеренно, если не сказать скучно. Должность моя больших хлопот мне не доставляет. Тасаэль, делопроизводитель, о котором я тебе писал в прошлом письме, оказался парнем толковым и, самое главное, надёжным, в тонкости работы вник быстро, так что я теперь на службе появляюсь в лучшем случае раз в несколько дней – заверяю документы да порой решаю какие-нибудь спорные вопросы. Так что времени свободного у меня теперь предостаточно, хватает и на деловые поездки по нашему с тобой совместному предприятию, и просто на путешествия.
Посетил я тут наконец и наш знаменитый горячий источник в Хамате. И 10 лет не прошло! Теперь, думаю, и ещё как минимум 10 лет ноги моей там не будет. И что там хорошего нашла моя Кипра?! Грязь, толчея, шум. А вонь от воды такая, как будто это сам Плутон ветры пускает. Правда, надо отдать должное, вода действительно горячая, тут без дураков. Но по мне – так уж лучше в термы сходить.
Моя дражайшая супруга опять понесла. Почему-то волнуется по этому поводу необычайно, хотя рожать будет уже по четвёртому разу. Я тебе уже писал, что после смерти нашего первенца бедняжка нашла утешение у местных богословов – прусимов. Вот и сейчас эти козлобородые зачастили в наш дом. Признаюсь, мой друг, терплю я их с трудом – богов наших они не чтут, разговаривают высокомерно, но, что интересно, стоит только позвенеть монетами в кошельке, как тут же всё разительно меняется: эти важные солидные мужи тут же теряют всю свою важность и солидность и начинают вести себя, как распоследний нищий на ступенях храма Юпитера, то есть – хватать за край одежды, искательно улыбаться и просительно заглядывать в глаза. За жалкую медную пруту они готовы оказать практически любую услугу, а монет за 30, я думаю, они и бога своего продадут. Если бы не Кипра, гнал бы я их пинками под зад до самой городской стены.
А вот кем не могу нарадоваться, так это Марком Юлием, светом нашим, Агриппой Младшим. Умница не по годам. Всё уже умеет, всюду уже лазает и тараторит тоже вовсю, причём сразу на двух языках – на романском и на местном. Тут уж надо спасибо сказать его тётке, Херодие, – это она любит ему петь песенки да рассказывать всяческие сказки на арамейском. Думаю отправить его отсюда через годик-полтора в Рому – подальше от здешних варварских порядков и обычаев. Надеюсь, ты, любезный Клавдий, не откажешься приютить у себя моего наследника?
Спасибо тебе, мой друг, за хлопоты по поводу моего имущества! Верю, боги воздадут тебе за твою доброту и отзывчивость. Я же, со своей стороны, могу только пообещать тебе море старого фалернского при нашей встрече, каковая, несомненно, когда-нибудь да состоится.
Соболезную по поводу смерти твоей бабушки, Ливии Августы. Совершенно с тобой согласен – великая была женщина! Думаю, несмотря на все те противоречия и размолвки, которые были у неё с Кесарем, Тиберию теперь, после её ухода, будет гораздо сложнее управлять и страной, и Сенатом – публично Ливия Августа всегда и всюду поддерживала любые начинания и решения Кесаря и превозносила его власть как власть законного правителя, наследника и продолжателя дел Божественного Августа.
Читая твои письма, нахожу некоторое удовлетворение в том, что я нынче столь далеко от Ромы – я смотрю, у вас там нынче стараниями душки Сеяна (твоего новоиспеченного шурина!) царит сущий гадюшник. Ты пишешь, что после ссылки Агриппины немало опасаешься и за свою судьбу. Думаю, твои опасения напрасны. Во-первых, ты теперь какой-никакой, а всё же родственник нашему властолюбивому префекту претория. А во-вторых и в-главных, – и Сеян прекрасно знает это! – ты ведь ни на что не претендуешь и во власть не лезешь, а сидишь месяцами безвылазно на своей вилле в Кампании и пишешь свои исторические трактаты.
Кстати, мой друг, с большим удовольствием прочитал твоё, как ты сам пишешь, «Вступление к истории Карфагена». Очень интригующе. И стиль хорош (твои записки об этрусках всё-таки, на мой взгляд, слегка суховаты). Надеюсь, продолжение не заставит себя ждать?
Старина Гней, когда я был у него в Антиохии в последний раз, говорил о том, что в Роме много шуму наделала книга некого Федра, баснописца. Что якобы прошёлся он в ней по нашей знати, посбивал с неё глянец и лоск, и что ясно видны в некоторых строчках прозрачные намёки на лиц вполне конкретных. Ты мне об этом Федре ничего не писал. Если сможешь, пришли мне эту книжку с обратной оказией. Любопытно посмотреть.
P.S. И пришли мне «Романскую историю» Гая Патеркула – я начал читать её у Гнея, но не дочитал, уехал.
P.S.S. Кипра, между прочим, до сих пор на тебя дуется – из-за твоего развода с Ургуланиллой. Женская блажь, конечно, но понять её можно – они ведь всё-таки подруги.
Скол третий
Палестина. Кесария – Габа; – Се;пфорис – Кафа;рнаум
DCCLXXXIII ab U. c., Januarius-Martius
1
– Эй, малый! Поди-ка сюда!
Лопоухий пацан, одетый в невообразимое рваньё, поднялся от небольшого, сложенного из мелкого плавника и щепочек, костра, возле которого он грелся, и, опасливо приблизившись, остановился шагах в пяти.
– Знаешь, что это такое? – спросил Саксум, показывая ему на ладони блестящий аурихалковый дупондий.
Мальчишка, вытянув шею, вгляделся, шмыгнул носом и кивнул.
– Хочешь заработать?
Мальчишка кивнул опять.
– Мне нужны два осла. Или мула. Найди торговца, который бы мне их продал, и приведи его сюда. Сможешь?
Мальчишка подумал и кивнул в третий раз. Был он худой, костлявый, чёрные нечёсаные волосы слиплись у него на голове в сальные сосульки, голые руки были по локоть испачканы сажей, полосы сажи были и на лице.
– Ну раз можешь – давай! – сказал нетерпеливо Саксум. – Чего стоишь, как статуй?
Пацанёнок снова шмыгнул носом и, всё так же не говоря ни слова, крутанулся на месте и, взрывая босыми пятками песок и ловко лавируя между тут и там растянутыми для просушки сетями, помчался прочь, но не к городским воротам, как можно было бы ожидать, а в противоположную сторону – к виднеющимся неподалёку, за корпусами и мачтами вытащенных из воды многочисленных разновеликих судов, жёлтым приземистым домам прибрежной деревушки.
– Ты уверен, что он тебя правильно понял? – спросила Хавива. – Куда-то он побежал, по-моему, не туда.
Саксум повёл плечом:
– Да кто его знает... Понял, наверно, раз так резво помчался.
– Какой-то он совсем неразговорчивый, – отозвалась о мальчишке Хавива. – Может, немой?
– Может, и немой... – рассеянно откликнулся Саксум. – Главное, понимаешь, чтоб не глухой... – он проводил взглядом быстро удаляющуюся фигурку, дождался, когда та скроется за ближайшим домом, а потом повернулся к жене. – Ну что?.. Ты как?
– Лучше... Но всё ещё качает, – сказала Хавива и виновато улыбнулась.
– Ничего, – подбодрил её Саксум. – Скоро пройдёт... Тебе не холодно?
Хавива зябко повела плечами.
– Да вот... Что-то знобит слегка.
– Сейчас...
Саксум снял с себя тёплый шерстяной плащ и накинул Хавиве на плечи.
– А ты?
– А мне тепло...
Он не лукавил. Холодный северо-западный ветер сбивал пену с коротких злых волн, раскачивал голые мачты нескольких стоящих у пристани судов, прижимал к земле дым оставленного неразговорчивым пацанёнком костра. Но Саксуму неласковые прикосновения этого ветра были даже приятны – с того момента, когда он ступил на палестинскую землю, он ощущал внутри себя какой-то постоянный нервический подъём, какое-то восторженное клокотание: щёки у него горели, сердце толкалось в груди быстро и гулко, как во время любовного свидания или как перед боем, и ещё почему-то покалывало в кончиках пальцев. Подходила к концу их полугодовая дорожная эпопея...
Турма Саксума была расформирована в июне восемьдесят второго. Новый проконсул Африки Марк Юний То;ркват сразу же по приёмке дел у своего предшественника взялся за радикальное сокращение численности Третьего «Верного Августу» легиона, непомерно разросшегося за годы правления Долабеллы. В первую очередь, естественно, сокращались вспомогательные отряды.
Проторчав больше месяца в Ламбессе из-за постоянных проволочек с выдачей причитающихся по увольнении выплат, бывшие легионеры перебрались в Гиппо-Регий, где в ожидании попутного судна принялись усердно спускать полученное жалованье в многочисленных портовых питейных заведениях и лупанарах. Бо;льшая часть турмы Саксума состояла из кире;нцев – выходцев из либийского Пятиградья. Суда ходили туда из Гиппо-Регия крайне редко, деньги у загульных отставников всё не кончались, так что в конце концов комендант Гиппо-Регия, трибун-ангустиклавий, почтенный Во;лус Аэлий Скавр, измученный жалобами жителей города на разгул и бесчинства неугомонных отставников, приказал снарядить для них отдельную либу;рну – небольшое одноярусное судно – и в кратчайшие сроки отправить с вверенной ему территории. Как говорится: с глаз долой, из сердца вон. Однако, как это часто бывает, благое начинание одного начальника столкнулось с непониманием начальника другого. Префект флота легиона Нумерий Муна;тий Планк категорически воспротивился «разбазариванию» своих кораблей и запретил использование вверенной ему боевой единицы на цели, непосредственно не связанные с выполнением боевых задач. Дрязга получилась громкой. Дело дошло до проконсула. Быстрый в решениях и крутой на расправу Марк Юний Торкват решил дело одним росчерком пера: префект флота был разжалован в кентурионы и сослан в более чем сухопутную Тивесту, а почтенный Волус Аэлий Скавр, с учётом многочисленных его заслуг, был отправлен в почётную отставку и напоследок назначен старшим на трирему «Сала;кия», снаряжённую для перевозки двух сотен уволенных со службы легионеров, скопившихся уже к тому времени в порту Гиппо-Регия.
Большинство отставников плыло в метрополию. Поэтому трирему решили запустить по компромиссному маршруту: сначала до Ка;ралиса, что на Сардинии, потом – до сикилийского Лилиба;ума, где должны были сойти все, кто добирался на материк, а уже из Лилибаума – в Кирена;ику с промежуточным заходом на Ме;литу.
В путь отправились тихим солнечным утром за два дня до августовских Вина;лий, которые отставные легионеры уже готовились было отметить в гиппо-регийских попинах с размахом, необходимым для их, истомившихся на долгой службе, организмов.
Легионеров разместили на палубе, семейным отвели временно пустующую носовую боевую башню. Саксум и Хавива поначалу забрались на самый верхний её ярус, но, как оказалось, там гораздо сильней ощущалась качка, и Хавива вскоре запросилась вниз. Саксум не возражал. Он устроил Хавиву на первом этаже, на лежащих вдоль стены бухтах пенькового каната, а сам вновь поднялся на верхний ярус башни. Корабль шёл на север. Стоял штиль, паруса были убраны, и трирема продвигалась вперёд, повинуясь слаженным и мощным ударам полутора сотен вёсел. «Не-ле-НИСЬ!.. На-ва-ЛИСЬ!.. Не-ле-НИСЬ!.. На-ва-ЛИСЬ!..» – негромким хриплым хором задавали ритм зи;гиты – гребцы среднего яруса. Команда работала споро, так что хо;ртатор – начальник вёсельной команды – практически остался без работы. Он стоял в центре своего помоста и, засунув большие пальцы рук за широкий кожаный пояс, сонным взглядом наблюдал за действиями своих подопечных. Страшный плетёный бич – гроза лентяев и неумех – лениво свисал с его плеча. Саксум посмотрел назад. Красно-жёлтая полоска земли всё ещё была видна на горизонте. «Не-ле-НИСЬ!.. На-ва-ЛИСЬ!..» Вёсла с плеском взрывали зелёную воду. Жалобно прокричала увязавшаяся за кораблём одинокая чайка. Саксум долго, с какой-то невыразимой грустью смотрел на удаляющийся нумидийский берег, на землю, где прошла, ни много ни мало, а почти половина его жизни, где осталась его молодость, его юношеские мечты, где навсегда остались могилы его друзей, могила Ашера. Саксум вздохнул. Ведь даже похоронить по-человечески ему своего брата не удалось. Всех легионеров, погибших под Тубуском, погребли по романскому армейскому обычаю – в общей могиле...
После полудня подул устойчивый юго-западный ветер, и матросы «Салакии», споро орудуя такелажем, развернули оба паруса: большой основной и вспомогательный малый передний. Гребцы получили возможность отдохнуть.
Путь до Каралиса, где с корабля сошли все сардинцы, занял ровно сутки. Ещё за сутки – благодаря хорошему попутному ветру – добежали до Лилибаума.
В Лилибауме простояли неделю – начавшиеся Виналии вывели из строя всю вольнонаёмную часть экипажа. Не отстал от своих подчинённых и триерархос – капитан триремы – бронзоволицый сквернослов и драчун Па;квий Луск. С началом праздников он попросту пропал с корабля, и лишь на шестой день был найден своей командой на дому у известной местной гетеры Фе;рвены и не без труда доставлен на корабль. Ещё сутки ушли на приведение триерархоса в подобающее для командования судном состояние, и лишь за пять дней до сентябрьских календ «Салакия» вновь вышла в море, держа курс на мелитский порт Бире;ббуа.
На Мелите, которая должна была стать лишь кратким привалом на пути в Киренаику, из-за неожиданно начавшихся штормов проторчали почти месяц. Четыре раза «Салакия», используя небольшие затишья, выходила в море в надежде достичь либийского побережья, и все четыре раза плотный встречный ветер, несмотря на титанические усилия гребцов и сорванные голоса хортатора и капитана, загонял судно обратно в давно уже всем осточертевшую биреббугскую бухту с её единственной дрянной закусочной и местной солоноватой питьевой водой, от которой все поголовно страдали жестокой изжогой. Именно там, на Мелите, в убогой портовой гостинице, под свист в щелях закрытых ставень юго-восточного ветра «а;льтана», Хавива сообщила Саксуму, что она беременна.
Эта новость – нет, не огорошила отставного прим-декуриона и, в общем-то, даже не особо удивила его, они с Хавивой уже давно хотели ребёнка – но показалась... несколько несвоевременной, что ли, – Саксум почему-то никак не предполагал, что давно ожидаемое известие застигнет его как раз в пути...
В первый из киренских портов – Бере;ник – приплыли в конце сентября. Здесь Паквий Луск хотел было высадить всех киренцев и, используя всё ещё не переменившийся, хотя и сильно ослабевший «альтан», уйти обратно в Гиппо-Регий, однако Саксум, благоразумно предполагавший такое развитие событий, предъявил триерархосу папирус, испрошенный им у Волуса Аэлия Скавра ещё на Сикилии и предписывающий капитану «Салакии» развезти всех киренцев по их родным городам. Прочитав документ, Паквий Луск переменился в лице, призвал на голову Саксума все известные и ещё с десяток неизвестных отставному приму проклятий, но ослушаться письменного приказа всё же не посмел.
И началось неспешное плаванье вдоль бесплодных и негостеприимных киренских берегов. Из Береника – в А;рсиной, из Арсиноя – в То;лмету, из Толметы – в Аполло;нию и далее – в конечную точку маршрута – в белокаменный Да;рнис. В каждом из портов стояли по нескольку дней – бывшие сослуживцы и друзья прощались друг с другом. Капитан «Салакии» поначалу страшно ругался из-за каждой очередной задержки, потом лишь ворчал, а потом и сам втянулся в непрекращающиеся гулянки-прощания, где слёзы лились ручьями, а вино – рекой, где радость обретённой свободы сменялась печалью расставания, чтоб через мгновенье вновь смениться радостью...
А на пятый день пребывания в Дарнисе Хавиву свалила лихорадка.
Саксума с больной женой приютил Метт Пульхр – бывший декурион-три из турмы Саксума.
Дом родителей Метта стоял за городской стеной, над морем – в одной из многочисленных рыбацких деревень, что тянулись по берегу на несколько десятков стадиев в обе стороны от Дарниса. В доме, кроме родителей отставного декуриона, жил его старший брат Кунт со своей семьёй: женой и четырьмя детьми. Дом был небольшой, построенный из местного белого камня и по местным обычаям: круглый, безоконный, с каменной купольной крышей, в центре которой было оставлено небольшое отверстие, через которое в дом проникал свет и выходил дым от горящего в доме очага. Саксума, помнится, тогда очень заинтересовал вопрос: каким образом местные умельцы умудряются складывать такие крыши, камни которых, между прочим, абсолютно ничем не были скреплены между собой. Он всё собирался спросить об этом Метта, но всякий раз забывал – болезнь Хавивы, страх за вынашиваемого ею ребёнка, за неё саму, вымывали из головы все посторонние мысли. Спросила об этом сама Хавива, когда после трёх недель горячки, потного мечущегося бреда и изнуряющих приступов тошноты пошла на поправку и стала мало-мальски интересоваться окружающей её действительностью.
Метт с удовольствием рассказал. Оказывается, крыша дома строилась не на весу и не с помощью системы хитроумных подпорок, как предполагал до этого Саксум. Просто по мере возведения стен внутренняя часть дома засыпалась песком; из песка же, выше стен, отсыпалась и форма купола, опираясь на которую и складывали из каменных плит саму крышу. После того как в купол крыши вставлялся последний – «замко;вый» – камень, песок изнутри убирали – и дом был готов. Метт, посмеиваясь, рассказал и о небольшой хитрости, применяемой для облегчения последнего этапа работ. Перед тем как между стенами дома начинали засыпать песок, хозяева разбрасывали на полу несколько медных монет, а по окончании строительства звали к дому нищих, которые азартно, соревнуясь друг с другом, выгребали из дома весь песок в поисках вожделенной добычи...
– О чём думаешь? – спросила Хавива.
– Что?
– Ты о чём-то задумался, смотришь вдаль и улыбаешься.
– Да так... Вспомнилось почему-то, как Метт в Дарнисе рассказывал про нищих, которые выгребают песок из дома.
– А-а... – Хавива тоже улыбнулась. – Да, забавно. И остроумно... Я, кстати, до сих пор не понимаю – как же она всё-таки держится?
– Крыша?
– Да.
– Держится. Умеют строить... Ну что, согрелась?
– Да... Почти... – Хавива поплотнее запахнула плащ и вновь посмотрела в ту сторону, куда убежал босоногий посыльный. – Что-то долго гонца нашего нет. Как думаешь?
Саксум огляделся и, сделав несколько шагов, уселся на наполовину ошкуренное кедровое бревно, лежащее на невысоких ко;злах. После чего приглашающе похлопал ладонью рядом с собой.
– Садись. Ещё неизвестно сколько ждать. Тут тебе не рынок, чтоб быстро торговца найти. Пацанёнок этот, может, ещё бог весть сколько бегать будет.
Хавива подошла и присела на бревно рядом с мужем. Саксум обнял её за плечи, и она доверчиво прижалась к нему.
– Устала?
– Да день-то ещё только начался. Когда ж тут было устать?
– Путешествовать устала? – уточнил Саксум.
– А-а, это... – Хавива хмыкнула. – Да, что есть, то есть. Ведь, почитай, полгода уже... путешествуем.
– Ничего... – сказал Саксум. – Уже немного осталось. Отсюда до Ципори всего два дня пути... Ничего...
К концу октября Хавива встала на ноги, но о том, чтобы продолжать путь, не могло пока быть и речи – женщина была ещё слишком слаба. А потом наступили ноябрьские иды, что означало конец сезона навигации: с этого момента и до третьего дня от мартовских нон, до Плойафе;сии – дня, в который божественная Исис отправилась когда-то на поиски своего мужа Осириса, – всякий выход в море был под запретом. Нет, никто бы, конечно, не велел отрубить отступнику голову или, скажем, посадить его в тюрьму, выходить в море было, в общем-то, можно, и некоторые отчаянные смельчаки из купцов или гонимые голодом рыбаки так и поступали, но каждый из них знал: делает он это отныне исключительно на свой страх и риск, случись что – и надеяться не на кого: боги в это время года глухи к молитвам людей, осмелившихся нарушить их запрет.
Тем временем Пульхр привёл в дом жену, и в тесном рыбацком жилище стало ещё теснее. Хотя никто не сказал гостям ни полслова, Саксум с Хавивой поняли, что пора уходить.
Саксум зачастил на дарнисский рынок и спустя несколько дней договорился с одним из местных купцов, собиравшим караван на Александрию. Купец, узнав, что имеет дело с легионером, пусть даже и отставным, с радостью согласился взять Саксума с собой: дорога на Александрию шла через Марма;рику – пожалуй, самую небезопасную часть африканского побережья. Таковой она считалась из-за частых набегов кочевников-адирмахи;дов, без разбору нападавших как на купеческие караваны, так и на суда, имевшие неосторожность пристать на ночёвку к пустынному мармариканскому берегу. Про диких адирмахидов в Дарнисе ходила масса самых зловещих слухов, начиная с того, что они якобы пьют кровь своих жертв, и заканчивая тем, что природная злоба их столь сильна, что они, поймав на себе вошь, не выбрасывают её и даже не давят, а грызут зубами в отместку за её укусы.
Сорок шесть дней пути от Дарниса до Александрии слились для Саксума в один бесконечный изнуряющий день. Нападение адирмахидов сразу же за Антипи;ргусом, короткий, но яростный бой и четыре могилы спутников, оставленные в тихой лавровой роще на обращённом к морю пологом склоне либийского нагорья; вожделенный колодец, необъяснимо заваленный и отравленный гниющими трупами газелей; страшная «чёрная буря», внезапно налетевшая из пустыни и отнявшая у каравана трёх верблюдов и одного погонщика, бесследно сгинувших в песках, – вот нерадостные вехи этого долгого пути. А ещё пыль. Проникающая повсюду, осточертевшая, постоянно скрипящая на зубах пыль. Саксум, отвыкший за пять последних лет службы от длительных походов, чувствовал себя к концу маршрута совершенно измотанным и с огромным удивлением наблюдал за Хавивой, которая, невзирая на свою беременность и перенесённую болезнь, оставалась весёлой и жизнерадостной и, казалось, вовсе не замечала тягот и лишений дальней дороги.
Новый год застал путников в маленьком посёлке Лока;ссис, в трёх переходах от Александрии. Здесь Саксум и Хавива расстались с караванщиками, ставшими им за полтора месяца пути чуть ли не родными. Купцы решили сделать в Локассисе длительный привал, чтобы просушить тюки с овечьей шерстью, намокшие от сильного дождя, под который караван попал накануне. А Саксум торопился в Александрию, где было не так голодно и где можно было найти более-менее приличное жильё для того, чтобы прожить в нём остаток зимы. Кто его знает – может, и рожать Хавиве ещё здесь придётся? Срок-то – как раз где-то в марте.
Однако в Александрии им повезло: в первый же день, придя в еврейскую общину, они узнали от местного раби;на, что на днях из египетской столицы на Сидо;н уходит корабль.
Отыскать в Александрийском порту судно, уходящее в Сирию, было несложно – это был единственный на всём близлежащем побережье корабль, готовящийся к выходу в море.
Хозяин буда;ры – небольшого торгового судна – Цоха;р бар-Но;ах оказался приземистым и лысоватым. Отличался он также пронзительными чёрными глазами и лохматой, торчащей во все стороны, чёрной как смоль бородой. Саксума он встретил без приязни – пассажиры ему были не нужны, но, увидев круглый живот Хавивы, мгновенно сменил гнев на милость – без всякого сомнения, решил он, божественная Котха;рот, покровительница семей и беременных женщин, любимица великой Аше;ры, не даст в обиду свою подопечную, защитив тем самым и весь корабль от возможного гнева повелителя морей Яма. Вопрос был решён. Более того, дабы не осквернять богоугодное дело денежными отношениями, осмотрительный капитан наотрез отказался брать с Хавивы и Саксума плату за проезд.
Цохар спешил в Сидон. Последнее его сентябрьское плаванье из кретского Кносса в Александрию закончилось на камнях у небольшого киренского островка Пла;тея. Тот самый неуступчивый «альтан», который месяц не выпускал «Салакию» из биреббугской бухты, неожиданный и неуместный в это время года, сломал на бударе Цохара мачту, протащил несчастный корабль почти две тысячи стадиев в западном направлении и выбросил на камни у негостеприимного киренского побережья. Цохару с огромным трудом, лишь выбросив за борт почти весь груз (между прочим, полтысячи амфор с великолепным кретским таниотиком!), удалось снять корабль с отмели и, постоянно откачивая воду из пробитого в двух местах корпуса, довести свою полузатопленную будару до египетской столицы. Здесь (беда не приходит одна!) его ждало пришедшее из Сидона известие о смерти отца. Цохар – старший сын в семье, справедливо надеясь на причитающееся ему наследство и в то же время немало опасаясь за него, влез по уши в долги, чтобы восстановить свой многострадальный корабль и в кратчайшие сроки отплыть домой. К началу января ремонт был закончен. Цохар, будучи до мозга костей купцом и пользуясь зимним торговым застоем на александрийском рынке, подзанял ещё денег и закупил по дешёвке большую партию отменных нубийских фиников, чтобы с выгодой продать их в Сидоне и хоть в малой части вернуть свои огромные денежные потери.
Плыли тем не менее неторопливо. Цохар, несмотря на свою отчаянную смелость, был мореходом опытным и расчётливым и попусту не рисковал. Поэтому шли короткими переходами: из Александрии – до Пелу;зиума, оттуда, четыре дня прождав благоприятного ветра, – до Га;зы.
– Чего ты осторожничаешь? – шутя, подначивал капитана будары Саксум. – Чего тебе теперь бояться? Да после того, как ты преподнёс в дар морским богам столько вина, ты как минимум год можешь плавать, понимаешь, как захочешь и куда захочешь!
Цохар слушал, улыбался в бороду, но оглядчивой тактики своей не менял.
Из Газы, опять же, выждав несколько дней, добрались наконец до Кесарии Палестинской.
Цохар, экономя время и деньги, не стал заходить в удобную, защищённую рукотворными молами, но, увы, платную кесарийскую гавань, а высадил пассажиров севернее – собственно, уже за городом, возле небольшой рыбацкой деревушки, прилепившейся к жёлтым, сложенным из местного песчаника, городским стенам. Здесь и распрощались. Капитан пожелал своим спутникам долгой и счастливой семейной жизни, а Хавиве даже подарил напоследок маленькую бронзовую статуэтку полногрудой Котхарот. Саксум, дабы не оставаться в долгу, купил у Цохара десять мо;диев фиников, сам же назначив за них хорошую, даже по сидонским меркам, цену...
– Идут! – сказала Хавива.
Они поднялись с бревна.
Из-за домов показалась недлинная неторопливая процессия: впереди, ссутулясь и зябко сунув ладони под мышки, шёл их знакомый босоногий малец; за ним, по-журавлиному выбрасывая длинные ноги, двигался высокий и худой, как жердь, горожанин в красно-бурой накидке-си;мле, подпоясанной широким полосатым поясом и в завязанном вокруг головы коричневом платке; далее взбивали копытцами песок два длинноухих черноспинных ослика, и замыкал шествие невысокий подросток – скорее всего, сын горожанина: в точно такой же, как у отца, тёмно-бурой симле, но только неподпоясанной, простоволосый, с короткой хворостинкой в руке.
Процессия приблизилась. Босоногий пацан указал хозяину осликов рукой на Саксума, а сам отошёл к почти потухшему уже костру и, опустившись на четвереньки, принялся раздувать его, подкладывая в еле живое пламя щепочки и кедровую кору.
– Это тебе, что ли, ослы нужны? – останавливаясь перед Саксумом и глядя на него сверху вниз, спросил горожанин.
Голос у него оказался неожиданно низким, басовито-трубным, никак не вяжущимся с его худым долговязым телом.
– Мне, – не стал отрицать Саксум. – Что ты хочешь за них?
Хозяин осликов не торопился. Он внимательно оглядел сваленную на берегу поклажу путников, задержался взглядом на животе Хавивы, пожевал губами, отчего его длинный нос смешно задвигался из стороны в сторону, и лишь затем огласил цену:
– Пятьдесят серебряных сиклей.
Саксум поперхнулся.
– Пятьдесят?! Побойся бога! Да за пятьдесят сиклей серебра двух коней породистых купить можно, а не то что, понимаешь, каких-то двух ослов! Да ещё и на сбрую останется!.. Двадцать.
– Сколько?! Двадцать?! – глаза торговца опасно выкатились, а голос трубно загрохотал. – Ты с ума сошёл?! У нас на рынке хороший гусь столько стоит!.. Сорок...
Впрочем, торговались недолго. Сошлись на тридцати. Саксум полез в свой дорожный сундучок, извлёк оттуда тяжёленькую полотняную колбаску, развязал её, вытряхнул на ладонь четыре серебряных монеты, после чего протянул колбаску торговцу.
– Девяносто шесть денариев. Проверяй.
Продавец снял с себя шерстяной пояс, опустился на корточки и стал разворачивать его, аккуратно расстилая по земле. В поясе, который по мере разворачивания постепенно превращался в большой клетчатый платок, оказались спрятанными маленькие разборные весы с круглыми бронзовыми чашечками и холщовый мешочек с небольшими гладкими камешками-разновесами. После этого торговец встал на край платка на колени и принялся вытряхивать из колбаски тускло отсвечивающие серебром, глухо позвякивающие монеты. Проверка полученных денег заняла времени гораздо больше, чем сам торг: продавец тщательно взвешивал каждый денарий, внимательно – то поднося к самым глазам, то откидывая голову назад и щурясь, – осматривал монеты, осторожно пробовал их на зуб, скрёб одну об другую и, кажется, даже нюхал. Вообще, его длинный нос принимал во всех действиях своего хозяина самое активное участие: он шевелился, морщился, краснел, покрывался мелкими бисеринками пота и всё время, постоянно двигался из стороны в сторону. Потом торговец осликами аккуратно разложил монеты в столбики по десять штук, дважды пересчитал все столбики и наконец поднял голову.
– Добавил бы пару монет, – жалобно пробасил он. – Денарий сейчас дешевеет. Вон, в Йерушалайме за зуз золота уже четыре денария дают.
– Давай я тебе лучше фиников отсыплю, – улыбнулся Саксум и, запустив руку в свою дорожную торбу, протянул торговцу на ладони несколько крупных глянцево-коричневых «пальчиков». – Хорошие финики. Посмотри. Нубийские. Прямо из Александрии. А сладкие! Как мёд!
– Не надо! – хмуро отстранил протянутую руку торговец.
Он свернул платок с весами и со всеми лежащими на нём монетами в длинную полосу, ловко подпоясался им и, поднявшись, принялся отряхивать колени.
– Один совет. Напоследок, – распрямляясь и опять глядя на Саксума сверху вниз, сказал он. – Больше не показывай никому свои деньги. Не надо. Лучше сразу их поменяй. А то... могут быть неприятности... – потом подвигал носом и добавил: – Возле старого рынка меняльная лавка есть. Кривой Элаза;р держит. Вот у него можешь... Это – здесь, рядом, сразу за воротами... – он показал рукой на возвышающуюся неподалёку могучую привратную башню и опять пошевелил носом. – Да и переоденься в местное. А то в тебе за два риса отставного легионера видать. А у нас их, знаешь ли, не любят. Опять же... могут быть неприятности. Напорешься на какого-нибудь... с кинжалом... Короче, я сказал, а ты думай. Жена у тебя – вон... это самое... Жалко.
Подытожив таким образом свою речь, продавец осликов отобрал у сына хворостину, с торжественным видом вручил её Саксуму и, повернувшись, зашагал прочь, гордо задирая голову и по-журавлиному выбрасывая длинные ноги. Сын посеменил следом.
– Как ты думаешь, облапошил он нас? – глядя вслед удаляющемуся торговцу, спросил Саксум. – Девяносто шесть денариев всё-таки. Трёхмесячное жалование легионера.
– Понятия не имею, – откликнулась Хавива. – Может, и облапошил. Кто ж знает, сколько у них тут на рынке ослы нынче стоят.
– М-да... – Саксум задумчиво пошкрябал пятернёй в бороде. – Ну да ладно! Облапошил так облапошил. Чего уж теперь. И вообще! Куда нам было деваться? Не на себе ж, в самом деле, пожитки переть!
Босоногий малец, всё это время терпеливо сидевший у своего костра, встал, подошёл к Саксуму и требовательно протянул руку. Саксум внимательно посмотрел на него, а потом с самым серьёзным видом положил на чумазую ладонь несколько фиников. Малец с удивлением взглянул на отставного прима, потом сунул один финик за щёку, а остальные быстро спрятал куда-то под тряпьё и вновь протянул к Саксуму ладонь.
– Слышал, что сказал этот уважаемый? – кивнул Саксум вслед ушедшему торговцу. – Деньги поменять надо. А то, понимаешь... могут быть неприятности, – попытался он скопировать густой трубный голос продавца осликов. – Поменяем деньги – вместо дупондия получишь пять прут... Знаешь, где лавка Кривого Элазара?
Малец посмотрел на Саксума исподлобья, пошмыгал носом, а потом, приглашающе мотнул головой, повернулся кругом и, спрятав ладони под мышки, резво зашагал к городским воротам.
– Эй! Постой! – крикнул ему вслед Саксум. – Не так быстро! Нам ещё поклажу увязать надо!..
В меняльной лавке Кривого Элазара было сумеречно и почему-то пахло скисшим молоком.
Сам хозяин лавки – действительно одноглазый – сидел за грубо сколоченным столом и лениво наблюдал за вольно гуляющими по пустой столешнице большими зеленоватыми мухами.
Войдя, Саксум огляделся и, приблизившись, водрузил на край стола свой сундучок.
– Деньги меняем? – тихо спросил он хозяина лавки.
– Меняем, – вяло согласился Элазар. – Что у тебя?
– Денарии, – сказал Саксум.
– Сколько?
– Тысяча.
Единственный глаз менялы чуть не выпал на стол.
– Сколько?!!
– Тысяча, – подтвердил Саксум и, открыв сундучок, принялся одну за другой выкладывать перед обалдевшим менялой плотные полотняные колбаски.
– Золота нет! – опомнившись, быстро сказал Элазар. – На золото не меняю!
– Мне на пру;ты, – успокоил его Саксум, продолжая доставать деньги. – На пруты меняешь?
– На пруты?! – явно обрадовался меняла. – На пруты это с нашим удовольствием! На пруты это я моментом! Дети! Зэ;вик! Йо;си! Э;фик! Шму;лик! – закричал он, оборачиваясь к задней двери. – Идите сюда! Несите деньги! Несите много денег!..
Через мгновенье в маленькой комнатке стало тесно и шумно. На столе вместо мух появился деревянный денежный ящик со множеством отделений, двое весов – большие и маленькие и великое множество плотно набитых, пузатых льняных мешочков, аккуратно завязанных пеньковым шнуром и опечатанных восковой печатью. Дети Элазара – верзилы, самый низкий из которых был на добрых полголовы выше совсем даже немаленького Саксума, – робко обступили отставного прим-декуриона, вежливо подставили ему стул, подали, смущённо улыбаясь, на серебряном подносе серебряную чарку с подогретым вином.
– Вот что... – медленно сказал Саксум, садясь и обводя глазами обступивших и выжидательно глядящих на него детей менялы. – Ежели у вас тут такой, понимаешь... эли;зиум, то, может, вы и одежду поможете купить? Мне и моей жене. Она там, с вещами, на улице...
На ночлег остановились на постоялом дворе у перекрёстка дорог на Габу и Ципори.
Саксум определил ослов в стойло, после чего перетаскал поклажу в комнатку на втором этаже, отведённую для него с Хавивой хозяином трактира. Хозяин этот сразу не понравился Саксуму. Был он сам мал ростом, мелок телом, но имел при этом большой мясистый нос, покрытый частой сетью синеватых прожилок, большие влажные губы, большие хрящеватые уши, поросшие густым белым пухом, выпуклые глаза со слезой и вытянутую вверх яйцеобразную голову, поросшую редкими потными волосиками и увенчанную на острой макушке чёрной вязаной кипой. Довершала эту нерадостную картину неопрятная козлиная бородка, торчащая, казалось, прямо из кадыка владельца трактира. Вёл он себя с гостями заискивающе, много кланялся, много говорил дребезжащим старческим голосом и много жаловался: на дороговизну; на налоги; на романские патрули, бесплатно обедающие в трактире, но нимало не защищающие от разбойников; на нерадивых слуг, за которыми всё всегда приходится переделывать; на больную поясницу; ну и, как водится, на погоду. Как и ожидал Саксум, содрал он с «дорогих гостей» за постой немало: тридцать прут за ночлег, пять – за стойло и корм для ослов и ещё десять – за ужин. Деньги, разумеется, радушный хозяин трактира потребовал вперёд.
Ужинали внизу, в полупустом зале, освещённом – видимо, в целях экономии – одним единственным, немилосердно коптящим факелом.
Саксум, несмотря на трудный день и длительную пешую прогулку, голода не чувствовал. Он вяло жевал плохо прожаренного цыплёнка, запивая его скверным ретийским и так же вяло думал сразу обо всём. Хавива же, наоборот, ела с аппетитом и даже попросила у повара добавки – тушёной в оливковом масле тыквы.
Кроме них в зале был занят ещё только один стол: прямо под факелом расположилась компания из четырёх молчаливых мужчин – судя по бедной одежде, скорее всего, батраков, – которые по очереди тягали деревянными ложками из котелка, стоящего посредине стола, какое-то жидкое варево.
Хавива, вытирая хлебной коркой миску, внезапно рассмеялась.
– Ты чего? – не понял Саксум.
– Да так. Вспомнила мальчишку этого. В Кесарии. Как он нас отбрил!
Саксум тоже улыбнулся:
– Да-а... Настоящий мужик растёт. Суровый и молчаливый... Как он там меня приложил? Индюком александрийским?
– Фазаном, – поправила Хавива. – Он назвал тебя александрийским фазаном. А меня дурой толстобрюхой.
– Вот ведь паршивец! – восхитился Саксум, во всех подробностях вспоминая забавную сценку у дверей меняльной лавки...
Когда они с Хавивой, малость утомлённые оказанным им вниманием, в новых одёжках и с полным сундучком медных монет вышли наконец из лавки Элазара, босоногий малец терпеливо дожидался их, сидя на корточках под стеной дома рядом с навьюченными ослами, оставленными под присмотром младшего из детей менялы – огромного широкоплечего Шмулика.
Саксум, отсчитав пять прут, протянул мальчишке честно заработанные им деньги и поинтересовался:
– Родители-то у тебя есть, воин?
Тот быстрым движением сгрёб у Саксума с ладони монеты, спрятал их у себя где-то под лохмотьями и, подняв лопоухую голову, отрицательно помотал ею.
– Сирота, стало быть, – подытожил Саксум.
Подумав, он достал из кошелька ещё две пруты:
– На, держи, купи себе что-нибудь на ноги. Сандалии какие-нибудь. А то простудишься чего доброго и помрёшь. Холодно. Не сезон сейчас, понимаешь, босиком бегать.
Мальчишка внимательно посмотрел на Саксума, осторожно взял деньги и зажал их в кулаке. Оттопыренные уши его порозовели.
– Родители-то твои куда делись? – спросил Саксум, пряча кошелёк. – Или ты с рождения сирота?
– Господи, Шимон, – вмешалась Хавива, – ну чего ты спрашиваешь?! Ты же видишь – он немой! Как он тебе ответит?!
Мальчишка удивлённо посмотрел на Хавиву, шмыгнул носом и вдруг ломким баском отчётливо произнёс:
– Сама ты немая! Дура толстобрюхая!
– Ух ты! – обалдел Саксум. – Так ты что, говорить умеешь?! А чего ж до сих пор молчал?
– Умею. Не хуже тебя, – с солидностью в голосе произнёс пацан. – А говорить – надобности не было. Чего попусту языком молоть? Чай, не баба.
Хавива прыснула в кулак. Саксум удивлённо покачал головой:
– Ну ты, прям, как этот... как оракул – пока денежку не дашь, сло;ва не услышишь.
Он хотел было по-дружески потрепать мальчишку по вихрам, но тот вывернулся из-под руки и отскочил в сторону.
– Сам ты... каракул! – звонко крикнул он; чумазые щёки его полыхнули румянцем. – Думаешь, большой – можешь обзываться?! Сам вырядился, как фазан, а туда же!
– Да подожди ты!..
Саксум, улыбаясь, двинулся было к пацану, но тот, отбежав на несколько шагов, обернулся и звонко крикнул:
– Фазан! Фазан александрийский!
После чего показал Саксуму неприличный жест и нырнул в рыночную толпу...
– Ну, со мной-то ясно, – сказала Хавива, отодвигая от себя пустую миску, – Может, не совсем и дура, а вот то, что толстобрюхая – это точно. А вот почему ты у меня фазан именно александрийский?
– Это как раз совсем просто, – улыбнулся Саксум. – Мальчишка ведь видел, что мы с будары сошли. Так? А будара приплыла из Александрии. Это во всей округе, наверняка, знают. Сейчас ведь не сезон, все приплывшие корабли наперечёт. Особенно те, что пришли издалека. Так что насчёт александрийского как раз всё понятно. А вот почему, понимаешь, фазан? Что у меня с фазаном-то общего?
– Ой, да ты на себя со стороны посмотри! – всплеснула руками Хавива. – Да такие котурни, если и есть у кого в Палестине, так разве что у самого; наместника. А симла! Хитрец Элазар для тебя, наверно, самую дорогую симлу на рынке выбрал. Про пояс я вообще не говорю! Я что-то, пока мы от Кесарии шли, ни у кого такого пояса не видела. Даже близко! Так что я вполне этого пацанёнка понимаю. Ты и раньше-то смотрелся далеко не бедно. А теперь, после того как Элазар для тебя всю эту дорогущую одежду накупил, – и подавно!.. На тебя ж, между прочим, все встречные женщины заглядываются, а некоторые даже вслед оборачиваются!
– Да ты что?! – изумился Саксум. – А я что-то не заметил.
– Оборачиваются-оборачиваются, – засмеялась Хавива. – И не надо делать такие круглые глаза, хитрец!
– Это они вовсе не на меня оборачиваются.
– А на кого?
– Не на меня!
– Ну а на кого, если не на тебя? На кого? На меня что ли? На живот мой?
– На осла! – «догадался» Саксум. – Что ты смеёшься? На осла! Осёл у меня, понимаешь, красивый очень! Ты видела? Прям Аполлон! Я его ещё когда в Кесарии в первый раз увидал, сразу подумал: «Какой красивый осёл! Аполлон, да и только!» Ноги какие! А глаза! Гага;ты, а не глаза! А уши-то, уши! Мне б такие уши, я бы первым красавцем во всей Палестине был! Прямые, стройные, чуть ли не в две пяди длиной, да ещё и шерстью поросшие! Вот ты только представь меня с такими ушами! А?! Согласись, ведь красавец!..
– Да ну тебя!.. – Хавива, держась за живот, тяжело отдувалась. – Прекрати!.. А то я сейчас рожу! Нельзя мне так смеяться!
– Ладно, всё, не буду, – Саксум погладил её по плечу. – Погоди рожать. Нам ещё до Ципори дойти надо. А потом – ко мне домой... Ну ты как, наелась? Или ещё что-нибудь взять?
– Ой, нет, всё, – Хавива покрутила головой. – И так дышать тяжело. Слопала две полных миски! Вкусный у них тут соус...
В это время, стуча башмаками по каменному полу, в трактир ввалилась новая компания: трое мужчин и одна женщина. Они уселись за ближайший к дверям стол и принялись громко звать хозяина.
– Пойдём, – сказал Саксум Хавиве. – Спать пора. Завтра вставать рано.
Они прошли мимо шумной компании и поднялись наверх. На полу возле их комнаты неярко мерцала жёлтым огоньком масляная плошка.
– Во как! – пробормотал Саксум. – Заботится яйцеголовый. Кто б мог подумать!
Он поднял с пола светильник, отомкнул тяжёлым бронзовым ключом массивный накладной замок и толкнул ладонью сердито заскрипевшую дверь. Войдя, Саксум внимательно осмотрел комнату, потом вернулся к двери, запер её на внутренний засов, подёргал, проверяя, подошёл к узкому окну, постучал по закрытой ставне, после чего повернулся к жене.
– Ты ничего не заметила?
– Нет, – пожала плечами Хавива. – А что я должна была заметить?
– Да тип этот... Ну, из компании, что только что пришла. Тот, что к нам спиной сел. Видела?.. – Саксум покусал губу. – По-моему, он ещё в Кесарии около нас крутился. Возле лавки Элазара. Что он тут, понимаешь, забыл?.. Ой, что-то не нравится мне всё это!
– Может, ты ошибаешься? – Хавива встревоженно посмотрела на мужа. – Темно там. Мог ведь и обознаться.
– Мог, – не стал спорить Саксум. – Но, по-моему, это всё-таки он. Я его перебитый нос запомнил. Очень, понимаешь, приметный нос.
– И что будем делать?
– Что будем делать?.. – Саксум решительно направился к кровати. – Спать будем. Если это шайка, здесь они всё равно на нас напасть не посмеют. И обворовать ночью не обворуют – засов надёжный, я проверил, снаружи такой никак не отопрёшь. И через окно вряд ли – второй этаж, ставня... – он уселся на кровать и принялся расшнуровывать котурни. – Ну, а завтра – посмотрим. День – не ночь, утро – не вечер... Хотя... – он замолчал, размышляя, потом встал и, подойдя к сваленной в углу комнаты поклаже, принялся споро расшивать один из тюков. – Хотя...
Он развязал мешок и извлёк из него свой меч, заботливо завёрнутый в кусок грубой дерюги. Размотав ткань, Саксум вынул спату из ножен и внимательно осмотрел её. После чего утвердил обнажённый меч у изголовья кровати.
– Бережёного Бог бережёт, – сказал он, поймав встревоженный взгляд Хавивы. – На всякий, понимаешь, случай. Мало ли чего.
– Шимон... – начала было Хавива, но Саксум не дал ей договорить.
– Я ж тебе говорю – на всякий случай! Не волнуйся, я тебе обещаю: всё будет хорошо, – и, видя, что жена медлит, добавил уже решительно: – Всё, хватит на сегодня разговоров. Давай гаси свет и ложись.
Он снял свою дорогущую, расшитую звёздами симлу, скинул котурни и растянулся на кровати, с наслаждением вытянув гудящие от долгой ходьбы ноги. Хавива задула лампадку, коротко пошуршала в темноте и вскоре улеглась рядом, уткнувшись носом в его плечо.
– Главное, чтоб они ослов наших из стойла не увели... – поворачиваясь к жене и обнимая её, сказал Саксум и, улыбнувшись в темноту, добавил: – Особенно, понимаешь, моего... Аполлона...
Ночь прошла спокойно.
Встали с рассветом. Сквозь щели в закрытой ставне пробивался неверный свет. В комнате было серо и холодно. Саксум выбрался из-под одеяла и, щёлкая зубами, принялся обуваться. Хавива, сидя на кровати, расчёсывала гребнем свои густые длинные волосы.
– Перекусить бы чего перед дорогой... – сказал Саксум, зевая и вздрагивая от утреннего озноба. – Хотя у хозяина сейчас вряд ли чего допросишься.
– У нас лепёшки есть, – сказала Хавива. – И изюм.
– И финики, – добавил Саксум. – И полфляги воды. Ладно, нормально, перебьёмся.
– А знаешь, – сказала Хавива, поднимаясь, – я сейчас схожу к хозяйке и возьму молока. Ну, или простокваши. Чего нам простую воду хлебать.
– Правильно, – одобрил Саксум. – Молодец. И сыра возьми. На сейчас и в дорогу. Сыр-то у них должен быть... Держи деньги.
Он отсчитал несколько монет из кошелька. Хавива повязала на голову платок и, подойдя к двери, откинула тяжёлый засов.
В то же мгновенье дверь распахнулась, сбив Хавиву с ног, и в комнату с грохотом ворвались три человека; в сумеречном свете тускло блеснули ножи.
Саксум среагировал мгновенно. Не успел ещё упасть на пол поваленный Хавивой стул, а спата прим-декуриона, описав широкую дугу, уже обрушилась на голову первого из нападавших. Второму достался режущий удар по шее. Разбойник выронил нож, схватился руками за горло и стал медленно сползать по стене; из-под его пальцев толчками била густая чёрная кровь. Третий грабитель – тот самый кесариец с перебитым носом – вооружённый топором с длинной рукоятью, поначалу было опешил и попятился, но быстро пришёл в себя и, шагнув вперёд, взмахнул своим оружием. Саксум подсел и рубанул кесарийца клинком по колену. Тот заревел и, схватившись за ногу, повалился на пол; топор его, звякнув, отлетел в сторону. Саксум ударом ноги опрокинул грабителя на спину и, перехватив меч двумя руками, вонзил его в середину груди лежащего. Кесариец захрипел, выгнулся и затих.
Саксум огляделся. Всё было кончено.
В это время за дверью зашаркали шаги и знакомый дребезжащий голос вкрадчиво произнёс:
– Бару;х, уже всё?.. – в комнату, держа перед собой зажжённую лампадку и загораживаясь рукой от её света, осторожно заглянул хозяин трактира. – Уже всё, Барух?.. Барух!..
Саксум, не говоря ни слова, протянул руку, ухватил старика за бороду и, резко дёрнув на себя, воткнул ему меч в солнечное сплетение. Светильник с глухим стуком упал на пол и потух. Следом мягко повалилось тело трактирщика.
Саксум вытер лезвие о край одежды убитого и, повернувшись, перешагивая через трупы и стараясь не наступать в чёрные лужи, подошёл к Хавиве. Та сидела на полу, обхватив руками живот, и полными ужаса глазами смотрела на мужа.
– Ты в порядке? – спросил Саксум, присаживаясь рядом с ней на корточки. – Тебя не задели?..
Хавива отрицательно покачала головой; лицо её – неподвижной маской – белело в густых сумерках.
– Ну вот и славно, – выдохнул Саксум. – Я так за тебя испугался!.. Давай вставай. Надо срочно уходить отсюда...
Он помог жене подняться.
– Надо уходить, – повторил он, убирая с лица Хавивы растрепавшиеся волосы. – Кто его знает, сколько их тут всего. Сволочей этих...
Их нагнали часа через два.
Саксум ещё за несколько стадиев заметил погоню – четверых всадников, пылящих на рысях по узкому просёлку, идущему по заросшей густым кустарником пустоши.
– С дороги! – скомандовал он Хавиве, заворачивая ослов. – Уходим в кусты!..
Однако уйти не получилось – осёл Саксума заартачился и ни в какую не захотел покидать ровную мягкую дорогу и лезть куда-то, в колючий непролазный кустарник. Всадники быстро приближались.
– Стань сзади! – резко сказал Саксум жене, поворачиваясь навстречу грабителям и обнажая меч. – Четверо... Может, и отобьёмся.
Но это оказались не грабители. Глухо стуча копытами и поднимая целые тучи пыли, налетела четвёрка легионеров: на одинаковых гнедых лошадях, в плащах цвета запёкшейся крови, с оскалившейся волчицей на притороченных к сёдлам, красных шестигранных щитах. Дунул горячий ветер, ударил в нос резкий запах конского пота, нависли над головой страшные зазубренные наконечники тяжёлых трагул.
– Брось меч! – грозно крикнул по-арамейски легионер в шлеме, увенчанном страусиным пером, сдерживая норовящую подняться на дыбы лошадь. – Брось меч и встань на колени!.. – и, переходя на романский, заученно отчеканил: – Именем императора Тиберия Юлия Кесаря Августа! На основании закона Великой Романской Империи! Вы арестованы!..
2
– Имя?
– Шимон бар-Йона;.
– Откуда родом?
– Ха-Галиль.
– Точнее.
– Бейт-Ца;йда. Это деревушка такая, неподалёку от Кфар-Наху;ма.
– Что за женщину взяли вместе с тобой?
– Это моя жена, Хавива. Она беременна, и я бы хотел попросить...
– Заткнись! И отвечай на вопросы...
Дознаватель, облокотясь на тяжёлый массивный стол, сколоченный из неструганных досок и, казалось, более подходивший для разделывания мяса, нежели для отправления каких-либо канцелярских нужд, брезгливо глядел на Саксума из-под тяжёлых, набрякших век. Был он, судя по маленьким рукам, невелик ростом, но лицо имел широкое, одутловатое, с многочисленными складками и большими отвисшими брылями.
В маленькой квадратной комнатке – фактически каменном мешке – было сумрачно и холодно. В небольшое зарешёченное окно под самым потолком с трудом просачивался скудный серенький свет – день на улице стоял пасмурный. Справа от Саксума, в углу, скорчившись на табурете и чиркая пером по папирусу протокола допроса, трудился в поте лица писарь. В поте лица в прямом смысле – писарь был явно болен: бледное, даже какое-то голубоватое лицо его искрилось нездоровой испариной, он кутался в шерстяное верблюжье одеяло и время от времени разражался сухим лающим кашлем, прижимая слабый кулак к впалой груди и болезненно кривя тонкие синюшные губы. За спиной у Саксума переминался с ноги на ногу и то и дело шумно вздыхал дежурный легионер. От него на всю комнату разило чесноком и кислой винной отрыжкой.
– Как ты оказался на постоялом дворе?
– Мы с женой направлялись из Кесарии в Ципори. В этом трактире остановились на ночь. В Ципори у Хавивы живёт мать. Мы хотели...
– Заткнись! Меня совершенно не интересует, кто где живёт и чего вы там хотели. Меня интересует – за что ты убил этих людей на постоялом дворе?
Саксум повёл плечом.
– Это были грабители. Они напали на нас. Хотели убить... У них были ножи.
– Допустим... А за что ты зарезал трактирщика? Он что, тоже хотел тебя убить?
– Он был с ними заодно. Я думаю, он – наводчик. Я думаю, мы с женой не первые, на кого на этом постоялом дворе или в его окрестностях совершено нападение... Скажи, а много, вообще, убитых на этой дороге? За последние несколько недель были заявления о людях, пропавших в этом районе? Особенно, понимаешь, о богатых людях, о людях при деньгах?
– Да что ж ты такой болтливый! О;ппий!
За спиной у Саксума что-то шаркнуло, и тотчас голова его чуть не отлетела от тяжёлой звонкой оплеухи. Он едва устоял на ногах. Саксум помотал головой, приходя в себя, и медленно обернулся. Стражник стоял за его спиной и равнодушно смотрел на него, склонив голову набок и медленно перекатывая во рту какую-то жвачку. Саксум осторожно потрогал звенящее ухо – ухо горело.
– Я не советую тебе больше так делать, солдат, – перейдя на романский, тихо, но отчётливо произнёс Саксум, глядя прямо в глаза легионера.
Тот перестал жевать и в изумлении уставился на арестанта. Был он ростом не ниже Саксума, но несколько рыхл телом и полноват. Видимо, что-то насторожило его в лице отставного прима, поскольку он опустил уже занесённую для повторного удара руку и, что-то неразборчиво пробормотав себе под нос, попятился к двери.
– Что?! Что ты сказал?! Что он сказал, Оппий?! – дознаватель даже привстал за своим столом. – Ты что, говоришь по-романски? – тоже переходя на имперский язык, спросил он.
– Говорю, – подтвердил Саксум. – И я сказал ему, чтобы он не смел ко мне прикасаться. Я – отставной прим-декурион. Я – такой же легионер, как и вы, и я не позволю...
– Да мне насрать, кто ты такой! – оборвал его дознаватель, он уже опять сидел, с непередаваемой брезгливостью глядя на арестанта. – Для меня ты – преступник. И я буду поступать с тобой, как с преступником. То есть, как с куском дерьма. Я сейчас прикажу приковать тебя, – он кивнул на тяжёлое бронзовое кольцо, вмурованное в стену, – и буду бить кнутом до тех пор, пока ты не скажешь мне всё, что меня интересует. Ты меня понял?!
– Я тебя понял, – сказал Саксум. – Но с чего ты взял, что я преступник? В чём ты меня обвиняешь? По поводу людей на постоялом дворе я тебе уже всё объяснил. Они напали на нас. Они караулили за дверью, и когда моя жена...
– Да ты заткнёшься сегодня или нет?! – заорал, багровея, дознаватель. – Свои объяснения можешь оставить при себе! Ты взят на дороге с мечом в руке! Уже только за одно это я имею полное право отправить тебя на крест!
– Это почему же? – удивился Саксум. – Я ведь не оказал твоим людям никакого сопротивления. А обнажил меч, поскольку сначала подумал, что это нас нагнали сообщники грабителей.
– Ты дурак?! Или прикидываешься?! – дознаватель глядел на арестанта уже с неприкрытой ненавистью. – Ты что, никогда не слышал про эдикт проконсула о запрете ношения оружия?! Нет? Итама;р! – рявкнул он. – Огласи!
Худосочный писарь вздрогнул всем телом, выронил перо и, испуганно взглянув на дознавателя, торопливо поднялся. После чего, тяжело опираясь на свой наклонный столик руками, слабым надтреснутым голосом принялся монотонно декламировать:
– Именем императора Тиберия Юлия Кесаря Августа, под страхом публичного бичевания и последующей казни через распятие на кресте, запрещается всякому жителю Иудеи, Идумеи и Сама;рии, а равно Пере;и и Галилаи, а равно Итуре;и, Батана;и, Гавла;нитиса, Авра;нитиса и Трахо;нитиса, а равно и императорских земель южнее Я;мнии и близ Габы, и от Птолемаиса до Сидона, а равно и во всех городах и землях Дека;полиса, изготовление, хранение и ношение всякого оружия, включая мечи любые, пики и дротики любые, луки и стрелы к ним, боевые топоры и прочее, а также ножей с лезвием длиннее... кха... дли... кха... кха-кха...
Писарь закашлялся, прижимая кулак к груди и панически глядя на своего начальника.
– С лезвием длиннее одной ладони, – закончил за него дознаватель и посмотрел на Саксума уже, скорее, насмешливо. – Ты понял, отставной прим? Бичевание и смерть! А ты мне тут права качаешь!
– Я только не понял, каким образом всё то, что вы тут сейчас огласили, относится ко мне, – спокойно сказал Саксум.
– То есть как это «каким образом»?! – изумился дознаватель. – Самым прямым образом. Не хочешь же ты, в самом деле, сказать...
– Хочу, – перебил его Саксум. – Именно это я и хочу сказать.
Он сунул руку за пазуху, извлёк оттуда небольшой предмет, висящий на шнурке, снял его через голову и, шагнув вперёд, положил на стол перед дознавателем. Это оказался маленький рулончик пергамента, намотанный на втулку из слоновой кости и перевязанный красным шёлковым шнурком.
– Булла?! – брови дознавателя взметнулись вверх.
– Она самая, – подтвердил Саксум.
Дознаватель взял буллу в руки, развязал шнурок, развернул свиток и, близоруко щурясь, поднёс его к самым глазам.
– Эй ты, обморок, – через какое-то время окликнул он писаря, – иди глянь, что тут написано. Нихрена я тут не разберу – уж больно мелко!
Писарь сполз с табурета и, волоча за собой по полу край одеяла, приблизился к столу. Почтительно приняв из рук своего начальника буллу, он повернул её к свету и принялся читать:
– Тиберий Юлий Симон Саксум. Благословен Юпитером Всеблагим Величайшим и Викторией Августой. Именем... кха... именем императора Тиберия Юлия Кесаря Августа награждён «Крепостным венком». Храбрость и благочестие. Семьсот семьдесят... кха... кха-кха... семьдесят седьмой год от основания Города, июнь.
– Понял? – Саксум пристально посмотрел в лицо дознавателя. – Храбрость и благочестие! А ты тут, понимаешь, пытаешься меня в чём-то обвинить.
– Подумаешь, булла! – прогундосил от дверей стражник. – Буллу и снять с кого-нибудь можно. Скажи ему – пусть плечо покажет.
– Без тебя обойдусь, умник! – огрызнулся дознаватель. – Не учи учёного!.. А ну-ка, покажи плечо! – обратился он уже к Саксуму.
– Я тебе покажу даже не одно плечо. Я тебе покажу оба плеча, – сказал Саксум и, поочерёдно задирая рукава, продемонстрировал присутствующим свои легионные наколки: на правом плече – могучего крылатого Пегаса, а на левом – увитую виноградной лозой цифру «III», стоящую, как на пьедестале, на надписи:
AUGUSTA
PIA
FIDELIS
Все трое рассматривали наколки с неподдельным любопытством. Хозяин кабинета – привстав со стула и отвесив толстую нижнюю губу. Писарь – издалека, вытягивая тонкую шею из своего одеяла, словно черепаха из панциря. Стражник – сзади, шумно дыша и обдавая Саксума сложным букетом разнообразных кухонных запахов.
– Третий легион... – почесал в затылке дознаватель. – Это где ж такой?
– Африка, – авторитетно пробасил стражник.
– Нумидия, – уточнил Саксум.
– Даже не слыхал про такую, – признался дознаватель.
– Вот видишь, – укорил его прим-декурион. – А туда же... Дай сюда! – он шагнул к писарю, вынул из его слабых влажных пальцев буллу и, скатав её обратно в тугой рулончик, принялся тщательно перевязывать шнурком.
– Эй! Эй! – опомнился хозяин кабинета. – Ты тут не это... не своевольничай! А то я сейчас на тебя быстро укорот найду!
Впрочем, уверенности в его голосе явно поубавилось.
– А я и не своевольничаю, – примирительно сказал Саксум. – Если у тебя есть ко мне какие-то претензии, а тем паче обвинения, я готов их выслушать. Ежели нет – извини – я бы хотел выйти отсюда. Я тебе уже говорил, жена у меня беременная, на восьмом месяце. А нам ещё добираться отсюда до са;мого, понимаешь, Кинеретского озера.
– Это твои проблемы, – отмахнулся дознаватель. – В любом случае сегодня я тебя не выпущу. То, что ты – романский гражданин, конечно, многое меняет. Но факт остаётся фактом: ты зарезал четырёх человек...
– Четырёх разбойников!
– Без разницы! Ты зарезал четверых, и в этой связи надо провести самое тщательное разбирательство.
– Ну так проводи! – нетерпеливо воскликнул Саксум. – Проводи! Кто тебе мешает?!
– И проведу! – заверил его хозяин кабинета. – Проведу, не беспокойся.
– Я, кстати, вообще не понимаю – почему этим делом начали заниматься романские власти? – покрутил головой Саксум. – Если один еврей зарезал другого еврея, разве это дело не для суда синедриона? Причём здесь вы?
– А вот это совершенно не твоего ума дело! – тут же «взвился на дыбы» дознаватель. – Много будешь знать – плохо будешь спать! Не тебе тут решать, кому какими делами заниматься! Отойди вообще от стола и стой молча!
– Да я-то чего, – даже слегка опешил от такого напора Саксум. – Да ради бога. Занимайтесь, если вам больше делать нечего.
Он отошёл на своё прежнее место и стал, покорно сложив руки на животе.
В маленькой тюремной комнатке установилась вязкая напряжённая тишина. Стало даже слышно, как бурчит в желудке у стражника и сипло, с трудом, проходит воздух сквозь горло больного писаря. Хозяин кабинета, откинувшись на спинку стула, некоторое время в задумчивости барабанил пальцами по столешнице, закусив толстую губу и собрав кожу над переносицей в крупные вертикальные складки.
– Вот что, – наконец принял он решение, – придётся тебе прокатиться обратно в Кесарию. Слишком уж плотно тут всё завязано. Я тебе всего сказать не могу, но дело тут гораздо серьёзней, чем ты думаешь... Поэтому поедешь к советнику Паквию. Пусть он решает.
– Подожди, – опешил Саксум. – То есть как это «обратно в Кесарию»?! Ты что, смеёшься?! Отсюда до Ципори всего сто стадиев осталось. Полдня пути, понимаешь. А ты меня обратно в Кесарию?!
– Ничего не поделаешь, – развёл руками дознаватель. – Трибун же к тебе сюда не поедет? Не поедет. Поэтому тебе самому придётся ехать к трибуну... Да ладно, не расстраивайся. Не пешком же. Я для этого дела би;гу свою дам. Если всё будет хорошо – через два дня вернёшься обратно в Габу и потопаешь себе спокойно в Ципори... Или куда там тебе?
– Подожди, – опять сказал Саксум, – а моя жена? Она что, тоже в Кесарию?!
– Нет, твоя жена останется здесь. Зачем ей в Кесарию?
– Где здесь? В тюрьме?!
– Зачем в тюрьме? Не обязательно в тюрьме... А хотя бы и в тюрьме. Что тут плохого? Уж во всяком случае, безопасно. Поселим её в отдельной камере. Кормить будем нормально. С нашей кухни.
– А ослов моих ты тоже поселишь по отдельным камерам?! – вспылил Саксум. – И кормить будешь с кухни?! Или, может, домой их к себе заберёшь, чтоб они в твоей спальне ночевали?!
– Да успокойся ты! – повысил голос и дознаватель. – Никуда не денутся твои ослы! Целы будут! Я тут с тобой спорить не намерен! Сказал в Кесарию, значит – в Кесарию!
– Значит так, – Саксум с ненавистью глянул в сытое обрюзгшее лицо. – Слушай сюда. Все мои вещи... включая ослов, ты сейчас, здесь, при мне проверишь и примешь от меня под расписку. Деньги будем пересчитывать при двух свидетелях. Все, до последней, понимаешь, пруты. И потом тоже – под расписку. По возвращении проверю всё досконально. Не дай бог хоть одна тряпка из мешков пропадёт, хоть одна монета!..
– Ничего я не буду считать! – сейчас же заартачился хозяин кабинета и даже замахал на Саксума коротенькими ручками. – И, тем более, подписывать!
– Будешь, – спокойно сказал Саксум. – Ещё как будешь. А не то я в Кесарии от советника вашего пойду прямиком к префекту. И пожалуюсь ему на то, как обходятся на вверенной ему территории с ветеранами Легиона, награждёнными, понимаешь, лично Великим Кесарем!.. И ещё. Ежели за время моего отсутствия с головы моей жены упадёт хоть один волос!..
– Да всё! Всё! – сдался хозяин кабинета. – Ничего не будет с твоей женой! Не беспокойся! И с ослами твоими тоже ничего не будет! И с вещами! Сам лично сяду на твои вещи и буду охранять их, пока ты из Кесарии не вернёшься!.. О боги! За что мне всё это?!.. И откуда ты только взялся на мою голову?!..
Кабинет у советника префекта оказался небольшим, но уютным. И очень тёплым – в углу, справа от стола, распространяя вокруг себя приятный сухой жар, переливалась чёрно-багровыми отсветами и потрескивала быстрыми золотыми просверками искр большая медная жаровня на невысоких гнутых ножках.
Несмотря на тепло, советник Паквий сидел за столом в меховой лисьей безрукавке, надетой поверх шерстяной зимней туники. Аккуратно постриженная борода слегка скругляла и как бы смягчала его, вытянутое вниз, жёсткое лицо с острым ястребиным носом и глубоко посаженными, свинцовыми глазами.
– Имя?
Вопрос был задан на романском, поэтому Саксум счёл необходимым назваться своим новым полным именем, которое он получил вместе с получением романского гражданства:
– Тиберий Юлий Симон Саксум.
– Когда уволен из Легиона?
– В прошлом году. На июньские календы.
– Сколько прослужил в Легионе?
– Четырнадцать лет... И четыре месяца.
– Должность на момент увольнения?
– Прим-декурион.
– Почему уволен досрочно?
Саксум повёл плечом.
– Уволили... Многих в прошлом году уволили. Новый проконсул посчитал, что в Третьем легионе слишком, понимаешь, много народу. Мою турму рассчитали всю полностью... Да и не только мою. Ни одной полной алы в легионе не осталось.
– Когда и где проходил службу?
Саксум стал старательно перечислять. Писарь – ещё совсем молодой, безбородый юноша с нежными, даже, скорее, девичьими чертами лица, – сидевший от Саксума по левую руку, старательно скрипел пером.
– За что и когда получил «Крепостной венок»?
– Туггурт. Июнь семьдесят седьмого.
– Был ранен?
– Тогда – нет. В Туггурте – нет. Раньше. В семьдесят шестом. Под Тубуском.
– Где живёшь в Палестине?
– Пока ещё нигде. Я ещё до дома всё никак не доберусь.
– Где твой дом?
– В Галилае. Неподалёку от Кафарнаума. Бейт-Цайда – это деревня такая.
– Женщина, которую арестовали вместе с тобой, это твоя жена?
– Да.
– Расскажи, что произошло вчера на постоялом дворе? Подробно.
Саксум принялся рассказывать. Писарь старательно записывал. Советник, откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди, внимательно слушал, не задавая больше никаких вопросов. Лицо его было бесстрастно, тёмно-серые глаза пристально смотрели на прим-декуриона.
– Стоп! – подавшись вперёд, неожиданно сказал он, когда Саксум в своём рассказе дошёл до момента появления трактирщика. – Кого, ты говоришь, он звал? Баруха?
– Да, Баруха.
– Точно Баруха?! Ты не путаешь?
– Точно. Он спрашивал: «Барух, уже всё?». Он несколько раз повторил это имя.
– То есть, надо полагать, Барух на тот момент находился у вас в комнате?
– Да, скорее всего. Я думаю, это был один из тех троих.
Паквий пристально смотрел на Саксума.
– А ну-ка, опиши мне подробно того, со сломанным носом.
Саксум задумался.
– Н-ну... С меня ростом. Крепкий. Чернявый. Брови сросшиеся... Не хватает нескольких зубов. Вот здесь, спереди. Нижних. Двух или трёх... А может, и четырёх... Что ещё... Да! Скорее всего, левша. Топор он держал вот так. И бил левой.
– Молодец! – похвалил советник. – Глаз – алмаз! – он опять откинулся на спинку стула и улыбнулся уголками губ. – А ты не промах, прим... Ты знаешь, кого зарубил в трактире? Самого; Баруха га-Нейна ты зарубил. Или, как его называли местные, Баруха Мстителя. Не знаю, кому он там мстил и за что, но положил этот подонок за последнее время уймищу народа. Причём, что характерно, не щадил ни стариков, ни женщин, ни детей. Грабил, убивал, насиловал. От него вся Галилая стонала. И ещё пол-Самарии в придачу. Мои люди за ним, почитай, год как охотятся. А ты – надо же! – грохнул его без всяких засад и погонь.
– Какие уж тут засады, – невесело усмехнулся Саксум. – Это он, скорее, на меня засаду устроил... Только вот не на того, понимаешь, нарвался.
– Да-а, нарвался он явно не на того. Не повезло... – сказал Паквий. – Вот что, – повернулся он к писарю. – Сообщи-ка об этом в Габу. Пусть тех, кто придёт за телом Баруха, возьмут и допросят. С пристрастием. Может, на сообщников этого негодяя удастся выйти. Не втроём же они, в самом деле, орудовали на половине территории Палестины... Ну, хорошо, – он опять взглянул на Саксума. – И что было дальше?
– Дальше? – Саксум пошкрябал в бороде. – Да дальше-то, в общем, ничего интересного уже не было. Мы с женой быстренько свернулись, забрали из стойла своих ослов и пошли на Ципори... Ну, а потом нас нагнал конный патруль... Кстати, парни в патруле толковые, лихо сработали. Там ведь от трактира четыре дороги уходят. Наверно, по следам вычислили. А может, кто-нибудь из местных подсказал... Сопротивления я не оказывал. Сразу отдал меч.
– Я знаю, – кивнул советник. – В протоколе из Габы зафиксировано, – он помолчал, внимательно глядя на Саксума из-под густых чёрных бровей. – Скажи, а почему ты не остался на постоялом дворе, а попытался скрыться? Почему не сообщил обо всём случившемся властям? Чего тебе было бояться?
Саксум вздохнул.
– Виноват, трибун. Конечно, надо было остаться. И конечно, надо было сообщить... Но я не знал, сколько всего этих разбойников. И не стоит ли ждать повторного нападения. Я ведь говорю – со мной была жена. Она у меня на восьмом месяце. Поэтому... Поэтому я решил уходить... Полагаю, моя вина не столь велика?
Советник молчал довольно долго, рассматривая Саксума и поглаживая свою аккуратную бородку. Потом отодвинул стул и поднялся.
– Тиберий Юлий Симон Саксум. Именем императора Тиберия Юлия Кесаря Августа и на основании закона Империи ты признаёшься невиновным по всем пунктам обвинения. Твоё арестованное имущество, включая личное оружие, подлежит безусловному возврату. Да свершится правосудие! – он сел и вопросительно посмотрел на писаря. – Записал?
Тот, всё ещё торопливо скрипя по папирусу, закивал, зашаркал под столом ногами, потом в последний раз обмакнул перо в чернильницу, вскочил, аккуратно подхватив протокол допроса, быстро перенёс и разложил его на столе перед советником и услужливо подал ему перо. Паквий подмахнул, не глядя.
– Всё, можешь быть свободен... – движением руки отослал он писаря. – Бэни;!
В дверях возник согнутый в поклоне слуга.
– Да, господин!
– Что у нас с термой?
– Всё готово, господин.
– Давай туда, ещё раз всё там проверь. Скажи, что я через полчаса буду.
– Хорошо, господин, – вновь учтиво склонился Бэни и, попятившись, вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь.
– Ну вот, – сказал Паквий, – а теперь, прим, поговорим без протокола. Присаживайся.
Саксум огляделся, взял стул, на котором только что сидел писарь, переставил его поближе к столу советника, после чего стянул через голову симлу и сел, положив её на колени.
– Извини, трибун, – виновато сказал он, – жарко.
– А я люблю, когда жарко, – усмехнулся Паквий. – Старые кости... – он помолчал. – Скажи, прим, а у тебя нет желания вернуться на службу? У нас здесь нет никакого сокращения. И не предвидится. Наоборот, здесь очень не хватает людей. Особенно толковых. Я бы мог выхлопотать тебе должность кентуриона. А? Что скажешь?
Саксум встал.
– Прости, трибун, но – нет. Наслужился – во! – он чиркнул себя ребром ладони по горлу. – Честно говоря, я даже рад был, что меня сократили, – он помолчал, а потом тихо добавил: – Домой хочу.
– Ну, нет так нет, – развёл руками советник. – Чего вскочил? Садись... Садись-садись, разговор ещё не закончен... – Саксум сел. – Настаивать не буду. И между прочим, прекрасно тебя понимаю – мне самому служба порой надоедает хуже горькой редьки. Так бы всё бросил и уехал к себе домой, в Лигу;рию. Но... долг есть долг... – он побарабанил пальцами по столу. – Послушай, а тебе ничего не показалось странным во всей этой истории? Я сейчас имею в виду не само нападение, а твой арест, ну и... всё прочее.
Саксум некоторое время размышлял.
– Показалось, – наконец медленно сказал он. – Главное, чего я не понял, так это – почему моим делом занимаются романские власти, а не синедрион? Ведь то, что я романский гражданин, стало известно уже после моего ареста.
– В точку! – сказал Паквий. – Молодец! Светлая голова! Ну, и каковы твои соображения на этот счёт?
Саксум развёл руками.
– Ума не приложу. Для меня всегда канцелярские дела были, понимаешь, тайной за семью печатями... Может, просто ошибка?
Советник опять улыбнулся краешками губ.
– Да нет тут никакой тайны за семью печатями. Так же, как нет и никакой ошибки. Всё правильно. И всё закономерно. Мы занимаемся этим делом потому, что на постоялом дворе был убит романский гражданин.
Саксум задрал брови, но почти сразу хмыкнул и прищурился.
– Позволь, трибун, я угадаю, кто был этот гражданин. Сдаётся мне, что им был этот вонючий старикашка – хозяин трактира. Я прав?
– Ты прав, прим, – одобрительно кивнул Паквий. – Я ведь говорю – у тебя светлая голова... Его звали Гиле;ль бар-Дан. Романское гражданство ему было даровано два года назад. За особые заслуги. С подачи легата, специальным и секретным эдиктом проконсула. Хвала богам, у нас сейчас префектом Понтий Пилат – он хоть понимает правила игры. С предыдущим, Валерием Гратом, каши было не сварить – он терпеть не мог никаких закулисных интриг. Исповедовал тактику лобового удара. А здесь так нельзя. Восток есть восток. Здесь нужно уметь действовать исподволь, тайно. Здесь нужно уметь ждать. Нельзя хватать угли голыми руками. И тем более нельзя дуть на них, чтобы потушить. Иногда проще дать им перегореть, чтоб потом просто смести холодный пепел... Впрочем, я отвлёкся... Так вот, о Гилель бар-Дане. Он помог нам взять Рэувэ;на Хромого... Да и не его одного. Он восемь лет работал на нас. Был нашим осведомителем... – советник помолчал. – Впрочем, как оказалось, работал он не только на нас. Похоже, Гилель был тем самым ребёнком, который умеет сосать сразу две сиськи... А я-то всё никак понять не мог – что ж это такое делается? Вблизи трактира одно за другим убийства происходят, ограбления, а наш бравый осведомитель ни о чём таком не осведомлён. Не знает он, видите ли, ничего! Ничего он, видите ли, не видел и ни о чём не слышал! Теперь-то всё понятно. Ел он с руки у Баруха, чего уж там говорить... Хотя, конечно, Барух мог его просто-напросто запугать... Впрочем, теперь это уже никакого значения не имеет. Я, собственно, о другом. У меня, прим, есть для тебя совершенно конкретное предложение... – советник сделал паузу. – Как ты посмотришь на то, чтобы занять место Гилель бар-Дана?
– Это как? – не понял Саксум. – Какое место?
– Место трактирщика, – уточнил Паквий. – Место хозяина постоялого двора... Насчёт права собственности можешь быть спокоен. Всё имущество Гилель бар-Дана – имущество государственного преступника – подлежит конфискации в пользу казны. На него будет объявлен публичный торг. Уверен: желающих будет хоть отбавляй – место бойкое, а значит, хлебное. Так что ты совершенно спокойно, не вызвав ничьих подозрений, сможешь купить этот трактир и стать его законным хозяином. Не волнуйся, сумма, которую ты якобы заплатишь за трактир, будет чисто условной. Реально ты не отдашь ни пруты. Таким образом, постоялый двор перейдёт в твоё полное распоряжение. Ну и, кроме того. Тебе будет назначено очень неплохое жалованье. Н-ну... что-нибудь около пятисот денариев в год. Ну как? Заманчиво?
Саксум задумался.
– И что я должен буду делать?
Советник пожал плечами.
– Да ничего особенного. Собирать сведения. Отслеживать обстановку в окру;ге. Как говорится, держать руку на пульсе.
– И всё?
– И всё... Время от времени к тебе будет приезжать наш человек, и ты будешь передавать ему донесение обо всём том, что тебе стало известно. Об обстановке на дорогах, о различных неординарных событиях, о происшествиях. А также о слухах, сплетнях – постояльцы в трактирах всегда любили посплетничать. Ну и, разумеется, о совершённых или готовящихся преступлениях, заговорах, мятежах... Ну что? Согласен?
Советник выжидательно смотрел на прим-декуриона.
Саксум медленно покачал головой.
– Нет, трибун. Конечно, соблазнительно, заманчиво, но... нет.
– Почему «нет»?
Саксум повёл плечом.
– Да, в общем-то, нипочему. Просто – нет... Прости, трибун, но, наверно, я уже стар для всего этого. Наигрался я в эти игры. Ещё в Нумидии наигрался... И ещё... Я однажды пообещал жене, что мы будем жить на берегу моря. И что у нас будет лодка с парусом. А я, понимаешь, привык исполнять свои обещания.
На этот раз Паквий молчал очень долго.
– Это твоё окончательное слово? – наконец произнёс он.
– Да.
– Может, подумаешь? Посоветуешься с женой? Я не тороплю.
Саксум снова покачал головой.
– Это ни к чему, трибун. Решение окончательное. Нет.
– Ну что ж... – советник медленно поднялся; Саксум тоже встал. – Надеюсь тебе не надо напоминать о том, что всё, о чём мы с тобой сейчас здесь говорили, не предназначено для чужих ушей?
– Да, трибун, не надо, – заверил Саксум. – Я хорошо знаю, трибун, что такое тайна. На этот счёт ты можешь быть совершенно спокоен.
– Хорошо, – кивнул советник.
Он подошёл к жаровне и, заложив руки за спину, стал смотреть на мерцающие угли.
Саксум осторожно кашлянул:
– Я могу быть свободен, трибун?
– Да, – отозвался Паквий, не оборачиваясь, – можешь.
Саксум сделал налево кругом и двинулся к двери.
– Хотя... – раздалось у него за спиной.
Саксум остановился и вновь повернулся к советнику. Тот стоял в той же позе и всё так же смотрел на угли. Потом медленно поднял голову и искоса взглянул на прима.
– Хотя... что-то мне подсказывает, что это не последняя наша встреча. Что мы ещё увидимся с тобой, прим-декурион Симон Саксум... У тебя нет такого предчувствия?..
Саксум молчал.
Не дождавшись ответа, советник вновь отвернулся к жаровне.
– Вот ведь беда, – негромко пожаловался он. – Как только портится погода – сразу же начинает ломить спину. И ведь ничего не поделаешь... Старые кости...
– Вон за тем жёлтым домом, направо, начинается наша улица... – напряжённым голосом произнесла Хавива. – Шестой дом по левой стороне.
Саксум посмотрел на жену. Ни кровиночки не было в её лице. Рот у Хавивы был полуоткрыт, глаза – широко распахнуты и глядели с какой-то отчаянной решимостью. Он взял жену за руку. Пальцы у неё оказались холодными и влажными и чуть подрагивали. Хавива мельком глянула на него, улыбнулась какой-то ненастоящей, вымученной улыбкой и вновь устремила взгляд вперёд.
– Двадцать три года... – прошептала она. – Представляешь? Двадцать три года...
Народу на улице почти не было. Они уже давно миновали центр Ципори – пыльный, шумный, с его пёстрой рыночной толкотнёй, пронзительными криками торговцев и зазывал, сливающимися в один сплошной многоголосый вой, с запахами жареного мяса, свежеиспечённых хлебных лепёшек и ослиной мочи. Здесь, на окраине, было тихо и пусто. Ставни в домах, по поводу тёплого дня, были распахнуты, на подоконниках – животами к солнцу – лениво лежали подушки, на верёвках, протянутых над головой через улицу, сохло пёстрое бельё. Где-то неподалёку – наверное, во внутреннем дворике – кто-то несмело и неумело пробовал играть на хали;ле – небольшой тростниковой свирели. Сзади негромко и ритмично постукивали копытцами ослики.
Саксум с женой подошли к большому двухэтажному дому, сложенному из крупных кирпичей жёлтого песчаника.
– Сюда, – сказала Хавива.
Они завернули за угол и остановились.
Дальше города не было. Дальше начинался обширный пустырь. Пепелище. Старое, уже не дымящее, не зияющее ослепительно-чёрной развёрстой раной, не ощетиненное косо стоящими обугленными костями поломанных балок, а серое, потухшее, оплывшее, поросшее высокой пыльной травой и колючим многолетним кустарником. Всё, что здесь было, что жило здесь когда-то, уже умерло, пропало, сгинуло. Давно. Много-много лет тому назад.
– Ну вот и всё, – сказала Хавива.
От безнадёжности, от какой-то беспросветной потерянности, прозвучавшей в её голосе, у Саксума по спине пробежали мурашки.
– Подожди, – сказал он. – Но ведь это же ещё ничего не значит. Может, она живёт у каких-нибудь родственников. У вас ведь были родственники?
Хавива равнодушно пожала плечами.
– Наверно, были. Я не помню.
Она стояла прямая и строгая, плотно сжав губы и глядя перед собой сухими горячими глазами. Потом, словно опомнившись, стронулась с места и медленно пошла по тропинке, протоптанной в бурьяне вдоль всё ещё угадывающейся среди развалин улицы. Саксум двинулся следом. Хавива остановилась возле ничем не приметного, похожего на десятки других, глиняного холма, сплошь заросшего полынью и черноголовником, и, судорожно вздохнув, опустилась на колени.
– Здесь? – тихо спросил Саксум.
Хавива молча кивнула.
Саксум отошёл к ослам и встал, глядя на жену, положив ладонь на тёплый шерстяной загривок безразличного Аполлона.
Было солнечно и тихо. Лишь где-то в ветвях уже успевшего вырасти на развалинах, невысокого сикомора время от времени звонко скворчал зяблик.
– Знаешь что, – сказал Саксум, – ты побудь здесь, а я пойду к домам, поспрашиваю – может, кто-нибудь что-нибудь знает.
– Да... – сказала Хавива. – Конечно... Спасибо.
Он привязал ослов к стволу сикомора и, не оглядываясь, быстро зашагал по тропинке назад – в город...
Когда он вернулся, жена сидела на расстеленном на земле платке и наблюдала за трясогузкой, проворно охотящейся в пыльных полынных зарослях за какими-то мелкими мошками. Хавива лишь один раз глянула в его сторону и сейчас же отвела взгляд.
– Нету, – вытирая ладонью с лица пот, виновато доложил Саксум. – Никто ничего не знает... – он помолчал, а потом добавил: – Оно и понятно – столько лет прошло.
Хавива не ответила. Потом тяжело поднялась, отряхнула платок и аккуратно повязала его на голову.
– Ну что? – она посмотрела на мужа. – Куда теперь?
– Теперь? Ну что, теперь – на Мадо;н, – по возможности бодро сказал Саксум. – Там заночуем. А завтра – на Магдалу; и по берегу озера – уже ко мне, в Бейт-Цайду. К вечеру должны дойти... А сейчас нам – туда, – он показал рукой. – Надо выбраться на дорогу.
– Хорошо, – сказала Хавива. – Пошли.
Они отвязали ослов и двинулись по тропинке, пересекающей горелую пустошь с северо-запада на юго-восток.
– Пить хочешь? – останавливаясь и протягивая жене фляжку, спросил Саксум. Хавива равнодушно покачала головой.
– Нет, спасибо...
Тропинка вывела их к узкой немощёной улице, огибающей пустошь с южной стороны. Повернули налево.
Здесь жили люди. По другую от пепелища сторону дороги жались друг к другу невообразимого вида развалюхи, собранные, сколоченные и даже связанные верёвками из поломанных досок, сухих веток, старых дверей, разновеликих кусков кожи и выцветшей до белизны, плотной палаточной ткани. Тут и там дымились сложенные из грубого камня нехитрые очаги, возле которых редкими молчаливыми компаниями собирались немногочисленные обитатели трущоб. Горько и как-то безнадёжно пахло подгоревшей кашей.
Рядом с доро;гой, на колченогом табурете, обвязанном для прочности обрывком сыромятной упряжи, сидел пожилой мужчина с измождённым жёлтым лицом и терпеливо выстругивал из осинового брусочка ложку.
На противоположной стороне дороги, среди развалин, рылась в земле ржавым заступом с обломанной рукояткой согбенная старуха. На расстеленном на земле куске грязной рогожи была свалена её немудрёная добыча: щепки, головешки, какие-то испачканные рыжей глиной деревянные обломки. Рядом, на чистом куске льняной ткани, лежали, как видно, более драгоценные «сокровища»: костяной гребень, терракотовый расписной кубок с одной отбитой ручкой, позеленевший от времени наконечник стрелы.
Поодаль, прямо посреди дороги, в пыли, играли в «та;ли» четверо худых чумазых мальчишек. Играли они как-то совсем по-взрослому – молчаливо, сосредоточенно, без этого, присущего всем детским играм, гомона, весёлого азарта, шумной, крикливой возни.
Вообще, на всей этой местности лежала печать какой-то серой унылой безысходности. Серой, как покрывающая все окрестности серая пыль.
Саксум вдруг понял, что уже какое-то время не слышит за спиной шагов Хавивы. Он остановился и оглянулся. Хавива стояла к нему вполоборота и с каким-то странным выражением на лице смотрела на копающуюся в развалинах старуху. Губы у неё внезапно задрожали.
– Мама... – хриплым, неузнаваемым голосом произнесла она.
Старуха замерла, потом распрямилась и, загородившись ладонью от солнца, посмотрела на стоящую на дороге женщину. Лицо старухи – смуглое, почти коричневое, изборождённое глубокими морщинами – не выражало ничего, кроме безмерной усталости.
– Мама!!.. – вдруг пронзительно вскрикнула Хавива и бросилась вперёд, прямо сквозь пыльные заросли осота
Она подбежала к старухе, схватила её за узкие костлявые плечи и, заглядывая в лицо, закричала голосом, в котором перемешались боль, страх, слёзы, радость и отчаянье:
– Мама!!.. Мамочка!!.. Родная моя!.. Ты не узнаёшь меня?! Это же я! Я!! Твоя Хави!!..
3
Дорога шла по краю озера, то чуть отдаляясь от него, огибая какую-нибудь каменистую осыпь или, наоборот, небольшую, сплошь заросшую колючими непролазными зарослями дикого зи;зифа балку, то вновь выбираясь к самой воде, к невысокому обрыву, с которого открывался впечатляющий вид на серо-зелёную, слегка взъерошенную лёгкой игривой зыбью, широкую водную гладь. День был тёплый, но мутный – в небе висела густая дымка, солнце просвечивало сквозь неё белым размытым пятном; невысокие холмы противоположного, восточного, берега тонули в белёсом мареве, временами вовсе пропадая из вида, и тогда становилось понятным, почему местные жители, живущие на берегах Кинеретского озера, зачастую называют его морем. То тут, то там на водной глади виднелись рыбацкие лодки. Большей частью это были маленькие, обмазанные глиной лодки-плетёнки – неуклюжие, ненадёжные, неустойчивые, боящиеся малейшей волны. Такая была когда-то и у отца Шимона. Но видны были также и дощатые лодки-двухвёселки, и большие парусные сфины, на которые Шимон – понятное дело! – заглядывался с особым интересом. Особенно много таких наблюдалось южнее, напротив Кине;рета – древнего, но всё ещё бойкого города, который путники миновали уже больше часа назад, и который, собственно, и дал когда-то название великому озеру-морю.
Шимон шёл впереди. Будь он сейчас один – без женщин, без ослов, нагруженных поклажей, – он бы, наверное, бросился бежать и бежал бы, не останавливаясь, до са;мой Бейт-Цайды, до са;мого родного дома, которого не видел уже целую вечность – почитай, долгих пятнадцать лет. Он задыхался. Ему не хватало воздуха. Он всё никак не мог надышаться этим простором, этим ветром, летящим с широкой водной глади и, казалось, пахнущим запахами детства: рыбой, илом и ещё – мокрой ивовой корой.
Он уже узнавал места. Вон на той каменистой отмели они с Андреасом однажды, убежав на целый день из дома, жгли костёр и коптили наловленную у самого берега мелкую рыбёшку. А вон в ту лощину они иногда ходили с матерью и сёстрами резать лозу на корзины. А вот и «Мост Мошэ;» – ствол огромного дуба, упавшего когда-то давным-давно с обрыва в озеро и бывшего пятнадцать лет назад излюбленным местом купания всей окрестной детворы. Он и сейчас оставался могучим и всё ещё непобеждённым озёрной водой, лишь только совсем почернел и весь пошёл глубокими продольными трещинами.
– Шими!.. Эй, Шимон!
Шимон остановился. Оказывается, Хавива и Рут отстали от него уже на добрый хе;вель.
– Куда ты так летишь? – подходя, упрекнула его жена. – Как на пожар. Мы с мамой уже совсем запыхались.
– Прости, – улыбнулся Шимон. – Ноги сами несут... – он посмотрел на тёщу, – Устала, до;да Рут?
– Слава Богу, Шимон. Слава Богу... – закивала Рут, вытирая краешком платка вспотевшее морщинистое лицо. – Я ещё крепкая. Ты на меня не смотри.
– Далеко ещё? – спросила Хавива.
– Нет, уже совсем рядом... Да вот, идите сюда!..
Он отошел на край обрыва, и за ближним мыском сейчас же открылась маленькая деревушка – буквально два десятка домов, – уютно расположившаяся на берегу небольшой полукруглой заводи. Бейт-Цайда.
– Ну вот, смотри;те! – Шимон и сам жадно впился глазами в открывшуюся, как будто вынырнувшую из прошлого, до боли знакомую картину.
– Это твоя деревня? – спросила Хавива.
– Да... – у Шимона перехватило горло, и он откашлялся. – Да... Во-он, видите? – он показал рукой. – Вон тот дом, на том конце деревни... Где дерево такое – раскорякой. Видите? Это – наш дом... А дерево – дуб. Старинный. Таких только два на берегу осталось. Наш и вон тот – видите? – правее. Это уже на окраине Кфар-Нахума. Вон те дома – это уже Кфар-Нахум. До него тут меньше полмиля... Мы в детстве иногда наперегонки бегали – от дуба до дуба. Я, Андреас, мальчишки соседские. Человек семь-восемь соберёмся и – айда!..
– Ну и кто первым прибегал? – подначила мужа Хавива.
– Ты ещё сомневаешься? – Шимон горделиво выпятил грудь. – Твой супруг, конечно! Я в детстве быстрее всех пацанов в окру;ге бегал. И камень дальше всех бросал. Не веришь?
– Ещё как верю, – улыбнулась Хавива. – Я тебя когда в Туггурте в первый раз увидела, сразу, помнится, подумала: «Вот! Этот точно в детстве камень дальше всех бросал!»
– Не веришь – у Андреаса спроси! Вот придём – сразу и спросим!
– Да верю я, верю, – рассмеялась Хавива. – Пойдём уже, Давид ты мой, камнеметатель...
Они обогнули последнюю балку, из зелёной запутанной толчеи которой радостно выбегали к озеру, на глинистую отмель, кусты растрёпанных ив и пушистых низкорослых акаций, прошли по бревенчатому мостику над узким овражком, на дне которого весело чирикал журчливый прозрачный ручей, и вновь оказались на берегу, на этот раз уже возле са;мой деревни. Дорога шла дальше – к совсем близкому отсюда Кфар-Нахуму, а с недлинного откоса вниз к деревне уходила хорошо утоптанная широкая тропа.
Перед деревней тропа разветвлялась на несколько маленьких тропок, которые ныряли в узкие проходы между каменными или глиняными заборами, огораживающими дворы. Дома в деревне стояли в совершеннейшем беспорядке, заборы наезжали друг на друга, раздавались в стороны, снова смыкались, тропки, вьющиеся между ними, превращались в самый настоящий запутанный клубок, в котором, казалось, можно было плутать и плутать до бесконечности. Но Шимон уверенно двигался сквозь этот лабиринт, безошибочно сворачивая за углы и переходя с тропинки на тропинку. Наконец впереди блеснула вода.
Дом родителей Шимона стоял последним в деревне, шагах в ста от береговой черты. Вблизи он оказался ветхой развалюхой, источенной дождями и ветром, с оплывшим глиняным забором, через который во многих местах можно было не то что заглянуть, а уже даже просто перешагнуть во двор. Тем не менее сквозь забор вовнутрь вела калитка, вмурованная в невысокую, сложенную из саманных кирпичей, арку: серая, щелястая, скрипучая, готовая, казалось, развалиться от одного единственного неосторожного прикосновения.
Во дворе шумели жернова – женщина в грубой домотканой накидке, сидя на низкой скамеечке, с натугой крутила ручную мельницу. Рядом ползал годовалый ребёнок. Две девочки, лет семи-восьми, в четыре руки споро плели тростниковую циновку.
Увидев вошедших, женщина оставила мельницу и поднялась. Девочки, тоже перестав работать, уставились на гостей двумя парами тёмно-карих любопытных глаз.
– Здравствуй, Миха;ль, – сказал Шимон, останавливаясь и снимая с плеча дорожную торбу.
Женщина какое-то время напряжённо вглядывалась в его лицо, а потом всплеснула руками:
– Шимон!
– Узнала, – улыбнулся он.
– Узнала!.. Ой, какой ты стал! Мужик мужиком! А ведь когда на службу ушёл наниматься – совсем мальчишкой-то был! Безбородым ещё!.. Ой, и седина вот!
– Ну, седина, – согласился Шимон. – Куда ж от неё, понимаешь, денешься... Ну, давай, что ли, обнимемся.
– Ага, давай!
Они обнялись.
– Это – жена моя, знакомься, – отстраняясь, показал Шимон. – Хавивой зовут. А это – Рут, её мать... А это – Михаль, жена Андреаса, – представил он женщину жене и тёще. – Стало быть – моя невестка.
Женщины поцеловались.
– А родители где, в доме? – поинтересовался Шимон. – Здоровы?
– Ой!.. – Михаль сокрушённо взмахнула рукой. – А ты ж ведь и не знаешь-то ничего. Помёрли родители-то. В запрошлом годе помёрли. Ага... Отец сперва. По весне. Болел долго. Всё кашлял, кашлял. А перед са;мой Пи;схой взял и помёр... А мать-то следом. Ага... И месяца после него не протянула. Как слегла после похорон, так уже и не встала... Вместе их схоронили. В одной пещерке. Жили вместе и лежат теперь вместе. Ага.
Шимон постоял немного, как будто переваривая весть, а потом медленно двинулся вперёд, прошёл мимо посторонившейся Михаль, подошёл к дому и, распахнув дверь, долго смотрел внутрь, не видя толком ничего и даже не понимая, что он, собственно, хотел там увидеть.
Потом он закрыл дверь и повернулся к невестке.
– А остальные где? Наама? Хана?.. Андреас где? Живы?
– Ой, живы все! Слава Богу! – заторопилась Михаль. – Андреас-то на работе. Вместе с Ове;дом. Ага. Это – старшой наш. Семнадцатый год ему. Помнишь его? Ты, вроде, когда уходил-то, он уже был. Иль не? Ты когда ушёл-то?
– Был. Да. Помню, – сказал Шимон. – Под ногами ползал. Как вот он, – Шимон кивнул на ребёнка.
– Ой, это – младшенький наш. То;ви. Десять месяцев ему. Ага... А это – Рахэ;ли и Ми;ри, – показала она на девочек. – Погодки... А Хана и Наама, те замужем давно. Хана-то за Яна;я Кузнеца вышла. Помнишь Яная-то? Из Кфар-Нахума. Жена его, Йеми;ма, помёрла, а детей у них трое осталось. Так он к нашей Хане-то и посватался. Ага... Она ему ещё троих родила. Хорошо живут. Дружно. Янай-то – мужчина положительный. Богобоязненный. Закон соблюдает. Да и зарабатывает неплохо. Кузня-то у него при дороге. Ага. Купцов много на Дамаск ходит. Кому колесо починить, кому что... А Нааме-то вообще повезло. Ага. Её ведь в новую столицу забрали! В служанки. Прямо во дворец! Ты ушёл, а на следующее лето её и забрали. Начальник какой-то с этой самой Тверии приплывал. Лодка – как три наших дома! Ага! Тогда многих красивых девушек забрали. И Асна;т Элише;ву, и Двору; Шау;ля Трёхпалого, и ещё других. Мать-то с отцом все глаза поначалу повыплакали – думали, её в позорный дом забирают. А оказалось, совсем даже не туда. Она весточку потом прислала. Что, мол, работает служанкой в богатом доме. И что сыта и одета, и даже деньги плотят. Ага... А потом-то и сама приехала. И жених при ней. Тасаэ;лем кличут. Красивый, статный. Одет богато. Ага... Из Магдалы, сын торговца коврами. Во дворце он там, в Тверии, служит. То ли писарем каким-то, то ли ещё кем – я не поняла. Обручились они тут, в Кфар-Нахуме. А на свадьбу-то родители в Магдалу ездили. В Магдале-то свадьба была. Ага... Живут они с Тасаэлем этим рядом с дворцом. На соседней улице. Андреас к ним как-то ездил. Дом большой, говорит, каменный. Железом крытый. И даже слуга есть. Ага... Два мальчика у них. Это ещё в запрошлом годе было. Сейчас, может, и боле. Может, ещё кого родили... А Ашер в легионеры подался. Ага. Как и ты. Всё бегал, в кентурьёнов каких-то играл. Всё говорил: «Я как Шимон буду! С мечом ходить! Воевать!». А как семнадцать годков исполнилось, так сразу в Кесарию и ушёл, наниматься. Ага... Мать-то против была, а отец сказал: «Коли хочешь – иди. Держать не буду. Может, Шимона нашего где там встретишь». Не встречал-то Ашера там нигде? Не?.. Чего молчишь-то?
– Убили Ашера, Михаль. Пять лет уже как убили... В Африке.
Михаль вскрикнула и зажала себе рот.
– Господи! – прошептала она, на глазах её блеснули слёзы. – Аши нашего маленького! Мальчика нашего! За что ему, Господи, такое?!.. И косточки в чужой земле лежат! Ой, беда-то какая! Ой, беда! – она горестно закачала головой. – Хорошо, хоть родители не дожили. Горе-то, горе!..
– Ладно... – сказал Шимон, подходя и ободряюще гладя невестку по плечу. – Ладно... Будет... Помянем ещё Ашера. И родителей помянем... Ты скажи – куда нам? Поклажу куда? Ослов?.. Да и умыться бы, понимаешь, с дороги.
– Ой, что ж это я?! – поспешно вытирая глаза, засуетилась Михаль. – Всё говорю и говорю. А вы ж с дороги! Давайте в дом! Хавива! Рут!.. Рахэли, Мири, помогите! Несите вещи в дом... Ой, а ослов-то я и не знаю куда. Стойла ж нет. Мы ж скотины-то отродясь не держали. Не в курятник же их... Разве что к дереву привязать. Ага... Вода – вон, в ведре, под дощечкой. Чистая. Утром с ручья принесла. Умывайтесь. И пейте, там и ковшик есть... А я сейчас лепёшек-то напеку. Ага. Я быстро. Домелю вот только зерно и напеку... Андреас с Оведом только к вечеру приходят. Я-то поэтому и не спешила...
Шимон, уже успевший малость осмотреться, подошёл к невестке.
– Что, совсем плохо с едой? – тихо спросил он. – Я смотрю, у вас в доме шаром покати.
– Ой, плохо! – горячо зашептала Михаль, хватая деверя за рукав; на глазах её опять заблестели слёзы. – Плохо, Шими, совсем беда! Лодки-то теперь у нас нет. Утопла лодка. Ага... Прошлой весной утопла. И Андреас мой с ней мало что не утоп. И все сети, всю снасть утопил. Бедствуем теперь. Ага... Андреас к Мэи;ру Рыжему нанялся в работники. А у того-то у самого суп жиже воды. Денег совсем не плотит. Когда рыбой даст. Когда зерном. А деньги-то я уж и забыла, когда мы в последний раз видели... В Храм с прошлой Писхи уже ни пруты не заносили. Я уж рабину-то боюсь и на глаза попадаться. Ага...
– Это ладно, – сказал Шимон. – Это не беда. Я ж теперь богатый, Михаль! У меня ж теперь полный, понимаешь, сундук денег! Мы ж теперь заживём по-человечески! Дом купим. Большой. Просторный. Чтоб всем, понимаешь, места хватило... Лодку купим. С парусом. Рыбу ловить будем. Много рыбы. Продавать... Лавку в Кфар-Нахуме откроем... А может, и в Магдале... – он мечтательно улыбнулся, но потом как-то сразу потух. – Родители вот только, жаль, не дожили.
– Могилку бы им надо подновить, – вздохнула Михаль. – Могилка-то у них совсем никакая. Коль деньги-то теперь есть. Да ко;стницу бы добрую справить. А то не по-людски как-то – всё ещё в саванах лежат. Ага... Кривой Янай вон недорого за костницы берёт. И делает красиво.
– Справим, – твёрдо сказал Шимон. – В лучшем виде всё, понимаешь, сделаем... Ты мне скажи, лавка Э;ли Торговца ещё работает? Та, что возле молельного дома.
– Работает, – закивала Михаль. – Работает. Эли-то самого нет – помёр по осени. Аккурат на Сукко;т. Так там сейчас его старшой заправляет, Эху;д. Ага... Не люблю я его. Эли-то, тот хоть под запись продукты давал. И на рыбу менял. А этот – ни в какую! Этому только деньги подавай. Без денег ничего не даёт, и не проси! Ага. А где ж их возьмёшь, деньги-то?!..
– Ладно-ладно, – прервал её Шимон. – Деньги теперь есть. Было бы, понимаешь, в лавке у него что... Пойду посмотрю. Да и куплю чего надо на первое время. Муки куплю, масла. Яиц. Мяса, может, какого-нибудь. Будет у него там мясо? Куры какие-нибудь или что... Сыра куплю. Да, вина надо купить! Много вина! Праздновать будем! Всех соседей позовём! Мы тут такой стол, понимаешь, накроем – тут таких столов отродясь не видали! Да, Михаль?!.. Ты мне девочек в подмогу дай. А то много всего нести придётся... Подожди! Вот что. Возьму-ка я Аполлона. Не на себе ж, понимаешь, всё это добро из Кфар-Нахума переть...
Шимон пригнал сфину из Магдалы в пятый день недели, девятого числа месяца ада;ра – последнего месяца зимы...
Приближение весны чувствовалось. Природа пробуждалась после зимней спячки, после трёх месяцев унылых моросящих дождей и сердитого холодного ветра. На северо-востоке, за тёмно-синими волнами предгорий ещё совсем по-зимнему белела снежная голова священного Хермо;на, а изборождённые глубокими морщинами склоны холмов на том берегу Кинеретского озера уже окрасились в нежный розовый цвет – там зацветали маки. Противоположный, западный, берег, на котором, собственно, и располагались и Кфар-Нахум, и Магдала, и Тве;рия представлял собой обширную равнину, которая после сезона дождей с первым теплом превращалась в самый настоящий цветочный ковёр – пёстрый и благоуханный. Здесь доминировал красный. Среди россыпей кланяющихся каждому воздушному дуновению, гранатовых цветков неприхотливой ветреницы сочно пламенели ярко-алые лютики, сдержанно розовели и лиловели тяжёлые колокола благородных тюльпанов. Впрочем, попадались целые поляны, где преобладал белый или жёлтый. На зелёных озёрных склонах, подобных изумрудному обрамлению огромной пронзительно-синей водной чаши, сдержанно выступали из высокой прибрежной травы утончённые жёлтоглазые нарциссы. И над всем этим пёстрым великолепием, словно лоскуты волшебного тумана, плыли окутанные нежной бело-розовой дымкой пушистые кроны цветущего миндаля.
Шимон любил весну. Любил с самого раннего детства. Будучи ещё мальчишкой, он по весне часто убегал за деревню, в луга, и притаскивал оттуда домой целые рассыпающиеся охапки сладко пахнущих разнообразных цветов, после чего щедро дарил их маме, сёстрам и даже соседям. Андреас даже порой подшучивал за это над ним, дразнил «нюхачом» и «цветочным горшком», а вот Ашер, тот, наоборот, всегда разделял весенние восторги старшего брата и, едва научившись ходить, стал сопровождать своего «Си;ми» в недальних, но интересных цветочных походах.
Возле дома родителей Шимона росло два миндальных дерева. Расцветали они в конце швата – начале адара, символизируя своим радостным пышно-кисейным цветением окончание опостылевшей всем зимы. Деревья эти пропали лет десять тому назад – засохли.
Тот год, по словам Андреаса, выдался небывало знойным, засушливым. Ха-Йарде;н, питающий Кинеретское озеро, страшно обмелел, вода в озере отступила от берегов на несколько десятков шагов, обнажив чёрный донный песок. На отмелях, распространяя зловоние, гнили и разлагались под беспощадными лучами жгучего солнца бурые комья водорослей. А в «плохой», почти запретной, северо-восточной части озера, полностью подтверждая дурную репутацию тех гиблых мест, по словам отважившихся заплывать туда рыбаков, над поверхностью воды выступила вершина зловещей и загадочной чёрной пирамиды, сейчас же получившей название Дьявольской.
Шимон очень жалел погибшие миндальные деревья, двор без них сделался пустым и неуютным. Именно вспоминая их, он посадил два миндальных саженца возле могилы родителей, у погребальных пещер, на голом, поросшем лишь колючей травой, кфар-нахумском кладбище, – он помнил, что маме когда-то тоже очень нравился цветущий миндаль.
Несколько миндальных деревьев цвело сейчас и во дворе нового дома, который Шимон купил месяц назад в Кфар-Нахуме. Дом стоял на центральной площади города, возле здания общинной молельни. Был он большой, двухэтажный, с просторным, хотя и запущенным двором-перисти;лем, обрамлённым по периметру галереей с роскошной беломраморной колоннадой.
Это был единственный в Кфар-Нахуме дом, выстроенный по романскому образцу: на крепком высоком фундаменте, сложенный из гладко обтёсанных известняковых блоков, с роскошным входным портиком и двускатной терракотовой крышей. Дом этот принадлежал начальнику кфар-нахумской таможни, присланному сюда пять лет назад из столицы. Начальник этот забрал дело круто, пошлину брал полной мерой, но не забывал при этом и про себя. Купцы платили ему золотом, серебром и разнообразным товаром, который предприимчивый чиновник с прибылью сбывал через принадлежавшие ему лавки в Магдале, Цфате, Тверии, Ципори и даже Кесарии. Жил он широко, разъезжал по окрестностям на италийской биге, запряжённой парой шикарных идумейских жеребцов, жён имел трёх, а рабов, кажется, вовсе не считал – вся округа помнила случай, когда двоих своих невольников он случайно запер в погребе и вспомнил о них лишь на пятый день. Конец его поборам, его торговле да и ему самому положил прошлой весной зловещий и неуловимый Барух Мститель, посетивший однажды ночью дом начальника таможни с непрошенным визитом и беспощадно вырезавший всю его семью – всех трёх жён и восьмерых малолетних детей. Самого; же чиновника разбойник отвёл на городскую окраину и там распял на том самом, знакомом Шимону с са;мого раннего детства, огромном дубе.
С тех пор дом стоял необитаемым. Местные жители обходили его стороной, считая осквернённым, нечистым. Вновь назначенный начальник таможни селиться в нём тоже не пожелал, предпочтя огромному дому небольшую глинобитную хижину недалеко от здания таможни. Дом перевели в разряд казённого имущества и как-то забыли. Шимон ещё в самый первый свой визит в Кфар-Нахум положил глаз на пустующее строение. Суевериями он не страдал, к разговорам об осквернённости дома относился скептически. Шимон навёл справки о бесхозном доме, всё разузнал, поговорил по душам с новым начальником таможни, побеседовал с рабином (более чем щедрый взнос в пользу общины сделал этот разговор вполне дружеским), после чего отправился в столицу и, немало помыкавшись по высоким кабинетам, всё же приобрёл дом за невероятную для здешних мест цену: восемьсот сиклей серебром.
Новый поход, на этот раз в Магдалу – для покупки лодки – Шимон, захватив с собой Андреаса с его сыном, предпринял в последний день швата.
Сфина обошлась ему в двадцать четыре тысячи прут, и Шимон пока ещё не пожалел ни о единой потраченной им пруте. Лодка была практически новая и очень большая: пятнадцать локтей в длину, четыре – в ширину, с двумя парами вёсел и высокой центральной мачтой, которая могла нести квадратный – площадью в целую бейт-рову; – парус, сшитый из двенадцати полос грубой льняной ткани. Корпус сфины был собран из хорошо подогнанных кедровых досок, прибитых кованными железными гвоздями к дубовым брусьям рёбер, и тщательно просмолён. Кроме денег Шимон отдал хозяину сфины пять модий фиников (пригодился-таки товар чернобородого сидонского купца!), за которые тот целую неделю (кроме, разумеется, субботы) обучал Шимона, Андреаса и Оведа тонкостям обращения со своенравным лодочным парусом. Там же, в Магдале, купили и новые рыболовные снасти.
Обратно плыли под парусом. Плотный попутный ветер, дующий от Солёного моря, гнал по тёмно-синей поверхности Кинеретского озера белых крутолобых «барашков». Парус, выгибаясь тугим пузырём, гнул мачту и, казалось, вот-вот оторвётся и улетит вперёд и вверх – туда, в бездонное голубое небо, вслед за торопливо бегущими на север весёлыми пушистыми облачками. То и дело сфина налетала на какого-нибудь особо упрямого «барашка», и тогда корпус её вздрагивал, а брызги из-под носа лодки веером взлетали вверх и осыпали палубу до самой кормы. Андреас, уже переживший в своей жизни одно кораблекрушение, истово молился, в перерывах упрекая Шимона в браваде и ненужном риске. Зато Овед был в полнейшем восторге. Он сидел на корме, вцепившись обеими руками в борт, и даже чуть повизгивал, когда на него попадала очередная порция холодных брызг. А Шимон просто летел. Он парил со своей лодкой над волнами и, казалось, растворялся в этом бесконечном просторе, в плеске волн, в скрипе натянутых до предела, просмолённых канатов. Спокойнее всех перенёс путешествие Аполлон. Крепко упираясь глянцевыми копытцами в жёлтые кедровые доски, он всю дорогу от Магдалы до Кфар-Нахума невозмутимо, хвостом вперёд, простоял в носу лодки, меланхолично глядя себе под ноги, и лишь время от времени шевелил своими великолепными ушами, стряхивая с них брызги озёрной воды.
На траверзе Бейт-Цайды спустили парус и к берегу подошли на вёслах, аккуратно пристав к длинным дощатым мосткам, заменявшим в Кфар-Нахуме пристань.
Пока привязывали лодку, сворачивали и чехлили парус, поглазеть на причалившую сфину – редкое для Кфар-Нахума зрелище – сбежалось полгорода. Степенные рыбаки – босые, с обожжёнными солнцем лицами – одобрительно цокали языками, интересовались мореходными качествами лодки, со знанием дела простукивали борта. Овед, окружённый мальчишками, неторопливо, с видом опытного мореплавателя отвечал на сыпавшиеся на него со всех сторон вопросы.
Шимон, оставив своих спутников греться в лучах славы, выбрался на мостки, протолкался сквозь толпу и быстро зашагал к своему новому дому.
Он вошёл в дом через заднюю калитку (так было короче), пересёк примыкавший к дому небольшой сад и, миновав галерею, оказался в перистиле. Во внутреннем дворике кипела работа: Рут и Михаль, сидя на солнышке, плели из тонкой ивовой лозы маленькие корзинки для праздничных даров (до Пури;ма оставались считанные дни); за их спинами Рахэли и Мири перетряхивали подушки, то есть азартно, с раскрасневшимися лицами и растрёпанными волосами, лупили ими друг дружку – по перистилю летел пух.
Появление Шимона вызвало всеобщий восторг. Женщины заулыбались, Михаль даже вскочила со своего места, а Рахэли и Мири, побросав подушки, с визгом повисли на шее своего дяди.
– Где Хавива?! Как она?! Здорова?! Всё нормально?! – забросал невестку вопросами Шимон, безуспешно пытаясь отодрать от себя двух маленьких, звонко верещащих бестий.
– Слава Богу! Слава Богу! – закивала головой Михаль. – В доме она. Ага. Всё хорошо... Мирьям! Рахэль! Слезьте уже, наконец, с дяди Шимона! Ну что за наказание!.. Ну ты как, Шимон, купил? А где Андреас?
– Купил, – сказал Шимон. – Там, возле пристани она. Можете сходить посмотреть. И Андреас там с Оведом.
– Ну и слава Богу! – вновь заулыбалась Михаль. – Дети! Рахэли! Мири! Пойдёмте посмотрим, какую лодку купил дядя Шимон!.. Дода Рут, ты пойдёшь?
Девчонки тут же посыпались со своего дяди и наперегонки помчались к выходу. Рут, улыбаясь, покачала головой:
– Нет, вы уж без меня. Я... потом... Погляжу ещё.
Шимон подошёл к тёще и, нагнувшись, прикоснулся щекой к её щеке.
– Ты как, дода Рут?
– Всё хорошо, Шими. Господь не оставляет меня... И с Хавивой всё хорошо. Ты ступай к ней. Она там, в доме. Всё ждала тебя, не могла дождаться...
Шимон нашёл Хавиву в а;трие. Жена, вся обложенная подушками, сидела возле бассейна и нашивала на праздничную тунику Шимона голубые кисти-цици;ты. Вода в бассейне чуть рябила от залетающего внутрь дома тёплого ветерка, и на стенах атрия весело плясали яркие солнечные блики. При появлении мужа Хавива вскинулась и вся аж засветилась от радости:
– Вернулся!!..
Шимон быстро подошёл к ней, помог подняться, поцеловал и, пытливо вглядываясь в лицо, тихо спросил:
– Ну что?.. Ты как?
– Да вот... – Хавива погладила свой круглый живот. – Жду. Уже скоро... – она улыбнулась. – Пинается – спасу нет! И всё в разных местах. Непоседливый такой. Наверно, всё-таки мальчишка.
– Хорошо бы, если мальчишка!.. А я в этой Магдале весь, понимаешь, извёлся! Ночами не спал! Всё боялся, что без меня всё тут...
– Ну, так что?! Ты-то там как?! Купил?!
– Купил, Хави! Купил! – Шимон закружился по краю бассейна. – Не лодка – ласточка! Не плывёт – летит! А красивая – глаз не оторвать!..
– Господи, – сказала Хавива, – хоть бы одним глазочком взглянуть!
– Зачем же одним? – удивился Шимон. – Когда можно сразу двумя. Пойдём на берег!
Он подал жене руку, и они вместе вышли в перистиль. Хавива подошла к матери и тронула её за плечо.
– Мама, там Тови спит. Ты присмотри за ним. Хорошо? Мало ли чего.
– А ты куда, Хави? – сейчас же забеспокоилась Рут.
– Я ненадолго, мама. Я на берег. Хочу лодку посмотреть.
– Ничего, дода Рут, – сказал Шимон, – ничего. Мы потихонечку.
Они вышли из дома через заднюю калитку, прошли коротким проулком и стали спускаться по узкой кривой улочке, ведущей прямиком к пристани. Хавива шла медленно, опираясь на руку мужа. Улица заканчивалась длинной крутой лестницей, ступени которой были просто вырезаны в глинистом склоне и лишь слегка укреплены ивовыми прутьями. Спускались осторожно, останавливаясь чуть ли не на каждой ступеньке.
На мостках народу чуток поубавилось, но возле само;й лодки всё ещё было не протолкнуться. Шимон с Хавивой остановились поодаль.
– Краси-ива-я! – нараспев протянула Хавива, качая головой. – Я таких красивых отродясь не видала! Неужели это наша?!.. Вот бы покататься!
– Покатаешься ещё, – успокоил жену Шимон. – Вот родишь мне сына – и покатаешься.
– А если дочку рожу?
– Если дочку, то – ни-ни! – строго сказал Шимон. – Даже потрогать не дам.
Хавива рассмеялась и прижалась к нему.
– Ой, Шими, я такая счастливая! Я так тебя люблю!
– И я тебя люблю... – сказал Шимон. – Вот только обниматься с тобой неудобно. Как, понимаешь, через стол.
– Да ну тебя! – Хавива отстранилась и шлёпнула его по плечу.
– А помнишь, – спросил Шимон, опять привлекая к себе жену, – как мы с тобой в Нумидии мечтали о доме на берегу моря? О лодке с парусом? Помнишь?.. Вот видишь, сбылось.
– Сбылось, – подтвердила Хавива, глаза её заблестели. – Всё сбылось! И дом есть, и лодка с парусом. И мама нашлась... И сына я тебе рожу!.. И ещё вся жизнь впереди.
– Да, – сказал Шимон. – Ещё целая жизнь впереди...
Пури;м пришёлся на третий день недели.
Погода стояла тихая, солнечная, поэтому стол решили накрывать в перистиле.
После полудня начали собираться гости: родственники, знакомые рыбаки, соседи. Пришли Хана с Янаем. Пришёл рабин – старенький хромой Бо;аз бар-Аба;. Пришёл Рыжий Мэи;р. Пришёл кругломордый начальник таможни Гэдалья; с женой Саро;й. Из Бейт-Цайды пришли двоюродные братья Нахма;н и Пинха;с со своими жёнами и многочисленными детьми. Во дворике, ещё только что казавшимся просторным, стало шумно и тесно. Всем пришедшим дарили подарки – традиционные «мишлоа;х мано;т» – маленькие плетёные корзинки, в каждую из которых были заботливо уложены: кувшинчик с мёдом, кулёк орешков, пригоршня фиников, несколько сладких треугольных пирожков – «ушей Гама;на» – и небольшой кожаный мешочек с медными монетами. Гости тоже не оставались в долгу. Дарили сладости, вышивные платки, домашнюю утварь – на новоселье. Весёлый добродушный Пинхас прикатил на тележке и торжественно вручил Шимону огромный деревянный сундук, самолично им сделанный и самолично же расписанный красными и синими звёздами и спиралями. Дети, набив рот сладостями, носились по двору.
Наконец хозяин пригласил всех к столу.
Пили лахишское. Шимон специально на Пурим заказал в лавке Эхуда два бата этого лучшего во всей Палестине вина, выложив, между прочим, за них очень даже кругленькую сумму. Было весело. Говорились здравицы, поднимались тосты. А когда пришли музыканты – рыжий Ало;н со своим звонким тимпаном и мастер игры на халиле почтенный Аса; бар-Звулу;н – стало ещё веселей. Танцевали, пили, снова танцевали.
Шимон, несмотря на всю приятность хлопот последних недель, ощущал всё это время какое-то постоянное внутреннее беспокойство. Какое-то неясное нервическое напряжение постоянно жило в нём, не давая почувствовать себя спокойно, раскованно. Он даже спать по ночам стал плохо – часто вставал и, выйдя в атрий, подолгу сидел на краю бассейна, глядя на отражения звёзд в неподвижной тёмной воде. И вот наконец он смог полностью расслабиться. У него было такое ощущение, как будто он долго держал в себе полную грудь набранного воздуха и лишь теперь смог свободно выдохнуть. Он пил и танцевал, сбрасывая с себя груз больших и малых дел и забот, как когда-то, вернувшись из дозора в казарму, сбрасывал на пол опостылевшую за долгие и долгие часы несения службы свою армейскую амуницию: шлем, кольчугу, пропитанный потом войлочный подкольчужник, покоробившуюся от солнца и дождей, заношенную юбку-птерюгес, тяжёлые от налипшей грязи калиги...
А вокруг тоже пили и танцевали. Мужчины, встав в круг, били ногами в землю так, что, казалось, хотели пробить её насквозь. Раскрасневшиеся женщины в своём кругу хлопали в ладоши и, скинув обувь, весело кружились, вздымая длинными подолами вокруг себя маленькие пылевые вихри. Хавива, всё это время сидевшая за столом, поначалу только с завистью наблюдала за танцующими, но потом всё же не выдержала и тоже вышла в круг, осторожно притоптывая ногами и качая головой в такт развесёлой музыке.
Увидев это, Шимон обогнул низкий стол и подошёл к жене.
– Аш... астрожней, – сказал он ей сзади на ухо. – Не увлекайся.
– Ой, какой ты пьяный! – обернувшись, расхохоталась Хавива. – Я никогда тебя таким пьяным ещё не видела.
– Я не пьяный, – отвечал Шимон; лицо жены висело перед ним среди косо летящих цветных шлейфов и полос. – Я висх... виш... Я весёлый.
Он любил её. Он очень любил её. И он любил сейчас всех: и говорливую Михаль, и Андреаса, и тихую Рут, и старенького хромого Боаза бен-Абу, и даже кругломордого таможенника с его толстозадой, всё время хихикающей, глупой женой. Он хотел сказать им всем об этом, но понимал, что уже не сможет – язык не слушался его. И тогда он, усадив Хавиву на место, вышел в круг и снова стал танцевать – истово, отчаянно, изо всех сил ударяя ногами в землю и высоко вскидывая руки над головой.
Потом он всё-таки упал. Под ноги ему невесть как попался пустой медный кувшин, он хотел перешагнуть его, но у него почему-то не получилось, и он, чуть не сбив с ног испуганно взвизгнувшую Михаль, полетел куда-то вбок, запоздало пытаясь за что-нибудь зацепиться. Близко перед глазами у него вдруг оказался ствол дерева с коричневой потрескавшейся корой, по которой снизу вверх бежали большие чёрные муравьи. «Муравьи... – подумал Шимон. – Какие большие!.. Куда это они?..» Ему помогли подняться. Перед ним вновь возникло лицо жены. Глаза у неё были испуганными, губы шевелились.
– Что?.. – переспросил он. – Что?
– Тебе надо отдохнуть, Шими, – сказала Хавива. – Пойдём. Тебе надо прилечь.
– Да... – согласился он. – Надо охт... от-дох-нуть... Устал.
Они двинулись к дому. Кто-то поддерживал его с другой стороны. Это оказался Андреас.
– Андреас, – сказал Шимон, – мне надо... от-дох-нуть.
– Осторожно! – сказала Хавива. – Здесь ступенька.
– Хави, – сказал он. – Как же я тебя люблю, Хави!.. Ты родишь мне сына?
– Да... – сказала Хавива. – Да... Потом. Не сейчас... Ложись... Вот сюда ложись.
Он ощутил, что с него стаскивают котурни и повалился на спину, на мягкое.
– Хави, – сказал он, – утром я покатаю тебя на лодке. У нас теперь есть лодка, Хави! Понимаешь?..
И тут же провалился в гудящую, вращающуюся темноту...
Он очнулся, как от толчка. Сердце гулко бухало в груди. Во рту было сухо. По стене над ним метались какие-то тени, и он поначалу подумал, что это у него кружится в глазах, но потом сообразил, что это – тень от ветки, которую качает ветер.
Он почувствовал чьё-то присутствие и повернул голову. Возле кровати стоял Андреас. Брат стоял совершенно неподвижно и молча смотрел на лежащего. Глаза у Андреаса были какими-то остановившимися, отрешёнными.
– Что?! – вскинулся Шимон; у него вдруг засосало под ложечкой и противно заныло раненое плечо.
– Хавива... – сказал Андреас.
Шимона как будто ударило. Он почувствовал, как у него мгновенно онемели щёки.
– Что?!.. – снова спросил он непослушными губами. – Где?!
Андреас не ответил. Он повернулся и вышел из комнаты. Шимон, сорвавшись с места, кинулся за ним.
В доме царил беспорядок. В глаза Шимону бросился сундук с настежь распахнутой крышкой и целый ком окровавленных тряпок в углу на полу.
На пути у него возникла заплаканная Михаль.
– Шимон, не ходи туда!.. Шими! Туда нельзя!..
Он прошёл то ли мимо неё, то ли сквозь неё. Он отдёрнул штору и остановился на пороге.
В комнате было почти темно и пахло сгоревшим маслом и ещё чем-то приторно-сладким, мускусным – наверное, потом. На высокой кровати лежало длинное тело, накрытое с головой просторной белой простынёй. Свет от двери падал на торчащую из-под покрывала руку со слабыми бледными, почти прозрачными пальцами. Он стоял и, как заворожённый, смотрел на эти пальцы, на безвольно раскрытую ладонь, пытаясь о чём-нибудь подумать или что-нибудь почувствовать.
– Кровью истекла... – сказал за его спиной Андреас. – Сначала всё хорошо было, а потом пошла кровь... Очень много крови было...
Андреас сказал что-то ещё, но Шимон его не услышал.
Он вдруг обнаружил себя в перистиле. Он стоял, прислонившись виском к прохладной колонне, и смотрел во двор – на разорённый неубранный стол, на валяющиеся там и сям на примятой траве цветастые подушки и на мотающуюся под залетающим сюда ветром тонкую ветку уже отцветшего миндального дерева. Делать здесь было нечего. Совсем нечего. С трудом оторвавшись от колонны, он развернулся и побрёл к себе. Он вошёл в комнату и, сняв со стены спату, вытащил её из ножен.
Лезвие меча было гладкое, чистое, лишь у са;мой рукояти, в щели, обнаружилось несколько мелких чешуек ржавчины.
– Шимон! – взволнованно сказал Андреас. – Не надо!.. Не смей, Шимон!!..
Он появился откуда-то сбоку и попытался отобрать меч. Шимон ударил его локтем в лицо. Андреас пропал.
Шимон развернул спату лезвием к себе, взял её двумя руками и аккуратно установил остриё в ямку солнечного сплетения. Лезвие оказалось очень острым, оно тут же прокололо кожу, и вокруг него на тунике проступило небольшое красное пятно.
– Кровью истекла... – вслух сказал Шимон; его собственный голос показался ему незнакомым. – Очень много, понимаешь, крови...
Он крепко сжал ладонями рубчатую рукоять.
И в это время где-то в глубине дома тоненько и безутешно заплакал ребёнок...
***
Небо было высокое и очень голубое, с лёгкими, как будто нанесёнными тонкой кистью, мазками-пёрышками облаков. От восточных холмов дул мягкий тёплый ветер, слегка покачивая стоящую у мостков сфину.
Шимон с Оведом сидели в лодке и перебирали сеть, вытаскивая и выбрасывая за борт всякую, запутавшуюся в ячейках, речную чепуху: стебли травы, полусгнившие ветки топляка, разнообразные ракушки. От мокрой сети крепко пахло рыбой и донной тиной.
– Вон они! – раздался на берегу голос Андреаса.
По мосткам затопали шаги.
– Мир вам! – сказал незнакомый приятный голос. – Бог в помощь.
Шимон поднял голову. Возле лодки стоял мужчина, примерно его ровесник, с открытым улыбчивым лицом, обрамлённым негустой бородкой. Очень худой, очень загорелый, простоволосый, в добела выцветшей шерстяной симле, подпоясанной обычной верёвкой. В руке он держал дорожный посох, вырезанный из стебля виноградной лозы. Из-за спины незнакомца выглядывал улыбающийся Андреас.
– Мир вам, – равнодушно откликнулся Шимон.
– Познакомься, Шими, – сказал Андреас. – Это – ра;бби Йешу;. Йешу бар-Йосэ;ф. Он родом из Нацра;та. Помнишь, я тебе рассказывал о нём. О нём и о его брате Йохана;не из кумра;нской общины?.. Рабби Йешу провёл эту зиму в Бейт-Аваре;. Жил в пустыне. А сейчас он пришёл специально, чтоб поговорить с тобой... Рабби, это – Шимон.
– Очень рад знакомству, Шимон, – сказал Йешу. – Андреас много рассказывал о тебе. Я, честно говоря, был впечатлён. Мне очень хотелось встретиться с тобой лично.
– Интересно... – усмехнулся Шимон. – И что же он такого рассказывал обо мне?
Йешу опустился на корточки рядом с бортом лодки.
– Он рассказал мне о том, что ты служил в Легионе, в Нумидии. Что ты там был прим-декурионом и что тебе за храбрость и благочестие вручён «Крепостной венок». Что в Легионе все тебя звали «Саксум». Что ты теперь романский гражданин и тебе разрешено ходить с мечом. Это всё – правда?
– М-да... – пошкрябал в бороде Шимон и неодобрительно покосился на стоящего на мостках Андреаса. – Много же он тебе наболтал.
– Так это всё – правда? – допытывался Йешу.
– Ну, положим, правда, – нехотя откликнулся Шимон. – От меня-то ты чего хочешь?
– Я хочу... – Йешу улыбнулся. – Мне нужен такой человек, как ты, Шимон. Храбрый, умелый, опытный. Крепкий, надёжный. Саксум, одним словом... И главное, – имеющий право ходить с мечом. Ну, что-то типа телохранителя. Я, видишь ли, много путешествую, а дороги сейчас... Ну, ты и сам знаешь.
– Ах, вон оно что... – Шимон опять принялся за сеть. – Тогда ты не по адресу, Йешу бар-Йосэф. Меня даже сам кесарийский префект, понимаешь, не смог нанять на службу. Слишком я, понимаешь, привередливый теперь насчёт службы. Денег у тебя таких нет, Йешу бар-Йосэф.
– А кто тебе сказал, что я собираюсь платить тебе деньги? – удивился гость.
Шимон опять взглянул на него, на этот раз уже с любопытством.
– Так ты что, хочешь, чтобы я охранял тебя бесплатно? Насколько я знаю, Йешу бар-Йосэф, телохранителям платят деньги. А хорошим телохранителям – большие деньги.
– А друзьям? – спросил Йешу. – Друзьям деньги платят?
Он глядел столь открыто, столько доброжелательности было в его взгляде, что Шимон не выдержал и тоже улыбнулся.
– А ты нравишься мне, Йешу из Нацрата, – и тут же спохватился. – Но это абсолютно не значит, что я, понимаешь, куда-то с тобой пойду. Можешь даже не надеяться.
– Почему?
– Да потому... – Шимон внезапно рассердился. – Да потому, что у меня лодка! У меня... Мне рыбу ловить надо! У меня, понимаешь, ребёнок грудной на руках!.. Тёща у меня больная, две недели уже не встаёт. Мало?!
Лицо Йешу на этот раз осталось серьёзным, хотя уголки глаз продолжали улыбаться.
– Тёщу я твою вылечу, – очень серьёзно сказал он. – За ребёнком присмотрит Михаль. А насчёт рыбы... Если ты пойдёшь со мной, то рыбу ловить тебе больше не придётся. Тебе вскоре неинтересно станет ловить рыбу. Потому что я научу тебя ловить... человеков.
Шимон малость опешил.
– Людей?.. Зачем?
Йешу покачал головой.
– Не людей, но человеков... Во всех людях живёт человек, но далеко не из всех людей человек получается.
– Что-то я... – Шимон покрутил головой. – Что-то я не очень тебя...
– Ничего, – улыбнулся Йешу. – Мы с тобой ещё поговорим на эту тему. Я объясню. Потом. Да?
– Нет! – твёрдо сказал Шимон. – Не будем мы с тобой говорить. Ни сейчас, ни потом. Ни на эту тему, ни на другие... И не пойду я с тобой никуда, даже, понимаешь, не надейся! – он в раздражении отбросил от себя сеть. – И вообще, кто ты, понимаешь, такой, Йешу бар-Йосэф?! Что ты ко мне привязался?!.. Как ты собираешься лечить мою тёщу?! Ты что, лекарь?!.. А может, ты ещё и грудью кормить умеешь?! А, Йешу бар-Йосэф?! Покажи, а я посмотрю!.. Ну что ты молчишь, Йешу бар-Йосэф?! Скажи мне что-нибудь ещё. Скажи мне про того человека, который во мне прячется и не хочет, понимаешь, вылазить наружу! Скажи! И тогда этот человек вылезет. Только не из меня, а из лодки. Вылезет и сломает твой посох о твою, понимаешь, голову! – он замолчал, зло глядя на гостя и отдуваясь.
Йешу внимательно посмотрел на него и поднялся.
– Похоже, я ошибся в тебе, Шимон Саксум. Я-то думал...
Андреас взял его за локоть:
– Не надо, рабби. Не сейчас. Ты же видишь... Пойдём... Потом поговорим.
Йешу помолчал, а потом вежливо поклонился.
– Ну что ж, извини за беспокойство, Шимон... Удачной ловли.
Шимон не ответил. Он опять подобрал со дна лодки сеть и, повернувшись спиной к посетителям, сердито взялся за работу.
– А что такое «саксум», дод Шимон? – спросил с кормы Овед. – Почему тебя так прозвали? Что это значит?
Шимон только сердито повёл плечом. Ответил за него Йешу.
– Саксум, Овед, – это по-романски. По-нашему это означает: большой камень, скала... Ке;фа.
Конец первой книги.
Хранить вечно, глава 3
© Copyright: Владимир Юринов, 2024
Свидетельство о публикации №224030600542
Свидетельство о публикации №224030600542
Рецензии