Партизанка

Был старый двор из детства, обычный советский скверик у типовой панельной пятиэтажки, с тополями, газонами, трубами отопления и самопальными чайными беседками. С бабушками у подъезда, с дедушками с нардами, с стайками малышни и взрослыми, которые приходили с работы вечером.

Жизнь была тиха, скромна и шла на виду.

На лето в квартирах в открытых дверях вешали марлевые занавески от комаров и не закрывались даже вечером. Из которых на весь дом слышались и семейные радости, и семейные скандалы. В которых участвовал также весь дом. Просто заходили без спросу к соседям, смотрели телик, пили с ними чай и обсуждали их казалось бы личную жизнь.

И наверное первыми ходоками были мой дед с бабкой. Потому что вместе живем, потому что надо помочь, потому что невозможно просто пройти мимо. Бабка все больше гасила семейные ссоры, у деда же закономерно все заканчивалось разговорами о политике. Потом соседи сами приходили домой к деду и до поздней ночи могли перетирать свою и чужую жизнь уже у нас дома. Забыв про время и этикет. Потом уже за соседями приходили их жены, дети и забирали их обратно, а я под эти разговоры незаметно засыпал на диване.

Другое было время.

Во дворе жила дворовая достопримечательность, суровая, немногословная, вечно недовольная бабка по кличке Партизанка. Потому, что бабушка эта была ветераном войны, взрывала поезда с фашистами где то на севере, за что имела орден на груди и глубокую рану на шее.

Бабка не вела никаких мещанских разговоров, была строга и молчалива, со всеми была в жесткой оппозиции и всегда была за правду, всегда находила из-за чего с кем то ругаться, то с жэком, то с шумными соседями, то с нерадивыми слесарями, то с участковым. При чем при случае могла заехать по роже им всем. И ее все не любили, боялись и при этом уважали.

При этом в Партизанке не было какой то самовлюбленной гордыни, суровость исходила из готовности бороться и жертвовать в первую очередь самой, всегда за свою строго черно-белую правду, и такую же черно-белую справедливость.

И обида их исходила из их, для нее непростительных, слабости и мелочности. Поэтому Партизанка была прямая как стрела, несгибаемая как сталь и всегда искала врагов.

У нее не было мужа, не было детей, не было семьи, у нее было только общество ради которого она воевала и работала, несобственные понятия добра и зла.

И Сталин. Портрет которого стоял к нее в окне, лицом на улицу.
Чтоб все видели и знали, кого на них мало.

Благодаря ей в доме всегда была горячая вода, всегда вовремя меняли лампочки, всегда вовремя убирали двор, из-за нее боялись шуметь хулиганы и старательно подбирали слова посещавшие дом чиновники.

Потому что Партизанки было все пофиг, терять ей было нечего, а воли и злости ей хватило бы на еще одну войну.

Жизнь в старом дворе шла тихо и неторопливо, как летящий в теплом майском воздухе пух и повторялась каждый день, каждый месяц и каждый год.

А потом со старого двора мы съехали. В нем остались только дед с бабушкой, к которым мы забегали на выходные или по случаю, а двор вместе со всей жизнью поменялись раз и навсегда.

Вместо газонов везде стояли машины, дети исчезли, как и вечно следившие за ними бабушки, соседи, кто умер, кто уехал, а кто просто закрыл свою частную жизнь от всех навсегда за тяжелыми бронедверями.

Жизнь стала быстрой, разговоры короткими, а люди стали очень сильно друг от друга отличаться. Кто деньгами, кто нацией, кто религией. И все куда то бежали, куда то где их вроде как никто не ждал, но на бегу стараясь не отвлекаться на посиделки и разговоры.

При этом каждый раз когда возвращался в старый двор сердце, даже несмотря на перемены, успокаивалось и билось реже, вокруг были старые места, каждая скамейка давала надежду на то, что все течет, но не меняется.

Да того самого дня, когда забежав в магазин на углу, что затовариться привычными фруктами для бабушки, я не увидел ее.

Которая стояла у входа в магазин. Старая, поседевшая, ослепшая и осунувшаяся, с каким-то мученическим, покорившимся уже всему лицом, она тенью стояла в углу.

И вытянув сухую руку, просила милостыню.

С тем же орденом на плече и сквозной осколочной раной на шее.

Я готов был ее боятся даже в свои уже почти 30 лет, готов был ее даже ненавидеть за порванные ножом футбольные мячи, которые влетали ей в окно. Все что угодно, но не это.

Потому что это было неправильно, так просто не должно было быть. Это было и стыдно, и непонятно и страшно одновременно.

Я ушел, почти убежал из магазина. В душе бились волны, трудно было говорить и думать.

Потому что время поменялось уже точно и назад уже никогда не вернеться.

Потому, что жизнь, которая смогла сделать такое с таким человеком, которая смогла такую сталь так сломать, теперь явственно виделась более суровой, более холодной и безразличной, чем даже та страшная Партизанка из детских страхов.
Потому, что если поломали такую сталь, то как же поломают тебя самого, попадись ты только под эти колеса.

Потому, что Партизанка была за правду, а жизнь вокруг была вообще не за кого.

Каждый сам за себя, летя к своему концу, не замечая других.

В комнате деда было тихо, бабушка медленно наливала всем чай, дед сидел на привычном своем стуле и читал газеты про политику. В газетах говорили про то, как хорошо жить в Америке, как нам обустроить Россию и каким гадом был Сталин. После этого дед вставал и шел в парк общаться с людьми, опять слушать про их беды и опять помогать им советами.