В традициях русской реставрационной школы, Ч. 1, 2

                Среди опубликованных мною на ПРОЗе.РУ материалов уже было помещено мое интервью для РАДИО ВЕРА с рассказом о выдающемся архитекторе-реставраторе нашего времени Борисе Львовиче Альтшуллере. Я решила опубликовать здесь и другие материалы об этом известном культурном деятеле и замечательном человеке.

                Первой из нескольких статей, которые я подготовила для  сети, представлена персоналия о Б.Л. Альтшуллере, написанная мной по заданию редакции издания  ЭНЦИКЛОПЕДИЯ "МОСКВА", дополнительный том. Вторая статья публикуемая здесь содержит собственные воспоминания Альтшуллера о военном и послевоенном времени, записанные мной.
Отдельные эпизоды и сюжеты, связанные с ним, в основном из реставрационной жизни конца прошлого века, вывешиваю как часть 3 отдельно.
               

                АЛЬТШУЛЛЕР Борис Львович (1926, М. – 1998, М.), архитектор-реставратор, засл. деят. искусств РФ (1997), канд.архитектуры (1978). Происходит из интеллигентной медицинской семьи, связанной с рядом выдающихся представителей русской культуры.

                В годы Великой Отечественной войны, с октября 1941 г. А. - санитар в армейском госпитале 5-й Градской больницы М. (28.04.1945 г. награжден медалью «За оборону Москвы»). Учился в МАРХИ (1943 – 1949).

                В 1949 г. направлен по распределению в «Горстройпроект».  В конце 1949 г. перешел на работу в Центральную проектно-реставрационную мастерскую Академии архитектуры (в настоящее время Центральные научно-реставрационные проектные мастерские Министерства культуры РФ), где и проработал всю жизнь, сначала в должности архитектора, затем ст. и гл.архитектора проектов реставрации, а в последние годы жизни также - федерального архитектора Тверской и Ленинградской областей. Председатель ученого совета ЦНРПМ, член Федерального научно-методического совета по сохранению культурного наследия, Высшей Комиссии по охране культурного наследия, Президиума Высшей аттестационной комиссии Министерства культуры  Российской Федерации.

                Исследователь церковного зодчества, сторонник аналитического метода в реставрации памятников архитектуры. Последователь русской реставрационной школы, сложившейся на рубеже XIX – XX вв., и один из главных представителей этой школы в практике советской реставрации.  Был профессионально связан с П.Д. Барановским, Д.П. Суховым, Н.Н. Соболевым, Л.А. Давидом, Н.Н. Ворониным, П.Н. Максимовым, С.С. Подъяпольским.

                Внес значительный вклад в изучение московского зодчества XIV-XVII вв. Альтшуллером открыта и выделена особая группа древнерусских церквей XIV в. («с пристенными столбами»), по строительной композиции и декору восходящих к более ранним  балканским храмам. Исследовал древнейшие сооружения Московского Кремля, в т.ч. церковь Екатерины и великокняжеский дворец 1499-1508 гг., а также храмы Коломны XIV-XV вв. Пополнил теорию отечественной реставрации образцовыми практическими решениями. Осуществил исследования, проектирование и практические работы по реставрации памятников архитектуры: церквей Николы в Пыжах, Знамения у Петровских ворот, Троицы в Хорошеве (Москва); Николы Чудотворца в с. Каменском, Спаса Преображения в с. Остров  и Сергия в с. Комягино (Московская обл.); Рождества Богородицы в с.Городня (Тверская обл.), античных и средневековых сооружений Крыма (Пантикапей, Херсонес). Участвовал в исследовании и реставрации Спасского собора Андроникова монастыря и объектов русского зодчества в М. и Моск. обл. (ц. Зачатия Анны в Углу; усадьба Суханово); в Тверской обл. (усадьба Раек, ц. Успения Богородицы в с. Иванищи, ц. Смоленской Богоматери в с.Кушалино), а также крепости в г. Балчик (Болгария).

                Автор ряда научн. работ и статей, затрагивающих  широкий круг проблем истории архитектуры и современной  реставрации.

                Работы А. отмечены медалью Московской Патриархии (1998) и (посмертно) - дипломами лауреата конкурсов Правительства Москвы «Реставрация» 1999 и 2002 гг. за высокое качество проектирования.

                Жил в Солянском тупике, д.3, кв.6 (1926-1955), на ул. Б. Черкизовская, д.11, кв.264 (1965-1978) затем на ул. Черняховского, 14, к. 5, кв 439  (1978-1998). Похоронен на кладбище Донского монастыря (новое Донское кладбище).

                Лит.: 1. Подъяпольский С.С. В традициях русской реставрационной школы // Архитектура и строительство, №4, 2001. С.19 - 25.
2. Из творческого наследия архитектора-реставратора Б.Л. Альтшуллера, изд. «Новый хронограф», 2013



                Б.Л. Альтшуллер
               
                КАК Я ПОМНЮ ВОЙНУ

             22 июня 1941 года я был с отцом на курорте «Краинка»  в Тульской области, куда отец (врач-рентгенолог) поехал в свой отпуск подработать. Я болел, лежал и вдруг услышал за стеной возбужденные голоса: «Напали немцы, бомбили Киев и Севастополь». Потом повторяли слухи: «Взяли Киев и Севастополь».

        Нам с отцом надо было выбираться в Москву. Его зарплата лежала в сберкассе, но выдавали только по 200 рублей.

        На следующий день, 23, у меня был день рождения – 15 лет стукнуло. Решили ехать в Москву, доехали до Тулы, но в поезд на Москву попасть было невозможно. Пробивались трое суток.

        Когда приехали домой, выяснилось, что отца ждала мобилизационная повестка, но 5-я Советская больница, где он работал, преобразовалась в военный госпиталь №5018, и отца оставили в госпитале.

        Все школы Красногвардейского района (Солянка, Б.Вузовский пер.) эвакуировались в Рязанскую область. Поехал  и я туда со школой. Сначала в село Тырново на Оке (большое село), а потом в село Санское.

        Жили в домиках самостоятельно, работали в колхозе, убирали сено, за отличную работу нам давали литр парного молока. Черпак был один на всех, надо было тут же его выпить и передать другому. Жили неплохо, дружно. Посылки, приходившие из школы, делили. Был, правда, один мальчик, который по ночам под одеялом хрумкал конфеты.

        Шиловский район Рязанской области был неблагополучным: много народу умирало от тропической малярии. Нас ежедневно кормили хинином и акрихином. Но это не помогало. На следующий год многие все равно заболели. Я тоже. Эта малярия по симптомам очень похожа на брюшной тиф, но я к тому времени уже работал в сельском госпитале, и диагноз мне поставили верно.

        Мама очень волновалась за "ребенка", приехала в Санское и стала работать акрихинизатором.  Спустя какое-то время, в сентябре, пошли разговоры, что школы-интернаты будут вывозить на Урал. Мама стала выяснять, нельзя ли возвратиться в Москву. Пропуска на въезд менялись чуть ли не каждый день и то по вызову из Москвы. Но пока собирались, очередной вызов аннулировался.

        В конце концов мы все же поехали в Москву: мама, я и еще один мальчик. В Шилове просидели трое суток. Добрались до Москвы – а вызов уже недействителен. Нас ссадили с поезда и повели в милицию, там заявили: «Езжайте обратно!». Но тут мама сказала, что привезла ребят в ремесленное училище. Потом удалось получить разрешение на проживание в Москве.

        Отец жил в госпитале, а мы с мамой в своей комнате на Солянке.

        В Москву в это время вернулся мой самый близкий друг Илья Голубев, сын югославских политэмигрантов. Они до войны приехали в Россию, а потом его отец воевал в интербригаде в Испании. Илья тогда жил в интернате, но большую часть времени проводил у нас дома.

        Илья нашел школу, единственную действующую в районе и 11 октября мы пошли учиться.

        Утром 16 октября по радио сообщили в сводке «От советского информбюро», что в ночь на 16 октября положение на Западном фронте серьезно ухудшилось, врагу удалось прорвать фронт в районе Можайска. Наша школа прекратила свое существование.

        В Москве началась паника. Грабили магазины. Я сам видел, как по улице шел человек, обмотанный связками сосисок. Жгли архивы, по воздуху летал пепел. Гнали стада эвакуируемых животных. Мычали коровы. Начался большой московский драп: люди кинулись к восточным вокзалам и дорогам, штурмом брали поезда.

        Радио не работало. Только в 6 часов вечера выступил по трансляции тогдашний председатель Моссовета и сказал, что Москва будет обороняться. На всех основных магистралях появились баррикады. Около больницы, где работал отец – возле Калужской заставы (теперь пл. Гагарина) – тоже: мешки с песком и металлические конструкции в человеческий рост (надолбы и ежи).

        В тот день нам дали пуд муки. За ней я стоял несколько часов в очереди, в наволочке принес домой, она нам потом очень помогла.

        В этой панике мама решила что нужно воссоединиться с отцом. Днем 16-го мы сели на трамвай, и поехали в госпиталь, где потом прожили два года. Квартира на Солянке была брошена (коммуналка в 11 комнат).

        Тогда в те квартиры, откуда люди уехали в эвакуацию, переселяли жителей от мостов (они были заминированы). Многие эвакуированные, когда вернулись, вещей не находили, а некоторые лишились и комнат.

        У нас началась госпитальная жизнь. В больнице мы заняли бездействующий рентгеновский кабинет. Я жил там, где стояла аппаратура высокого напряжения и висел плакат «Не входить! Убьет!».

        В больнице был медперсонал и полно раненых.

        В ночь с 16-го на 17-е к отцу пришел дежурный врач: «Лев Исаакович, что делать? Будем уходить?». Отец говорит: «Полно раненых. Нельзя оставить. Если Москву возьмут, будем стараться вывезти людей».

        - «Ну ладно».

        Утром 17-го прибежала к отцу последняя сестра: «Госпиталь пустой. Все врачи бежали».

        Но через несколько часов пришла начальница больницы, преобразованной в эвакогоспиталь №5018, Александра Васильевна Иконникова (после войны она была главврачом Боткинской больницы), пришел хирург, австрийский коммунист Франц Францевич Давид (после войны стал, говорят, начальником «скорой помощи» в Австрии). И мой отец – рентгенолог Л.И.Альтшуллер.

        Раненые лежали вповалку в коридоре, лежали на шинелях.

        Потом врачей прибавилось и дело стало налаживаться, только 2-3 дня после 16-го была суматоха.

        Я стал санитаром. Кормил, носил людей в операционную, отрезанные руки-ноги выносил. Помню шестерых молодых солдат с газовой гангреной. Тогда ее не умели лечить, делали длинные разрезы мышц, но они умерли один за другим у меня на глазах.

        В те дни помню, мы стояли во дворе больницы и услышали хлопки, а в небе – белые облачка. Это были зенитные снаряды, а все решили, что это десант. Кинулись прятаться. Если бы немцы сбросили тогда десант, то Москву бы взяли.

        Люди были один за другого и так всю войну.

        Москва опустела. Остались одни хорошие работящие люди. У нас в госпитале было настоящее братство.

        Сюда переехала еще одна семья – рентгенолог М.А.Грушецкая с дочерью Ириной, впоследствии ставшей главным хранителем Третьяковской галереи. К Ирине приходили подруги, студентки-искусствоведы, ныне хорошо известные Ирина Данилова и Ирина Антонова (сейчас директор Музея изобразительных искусств имени Пушкина).

        Образовалась коммуна. Мама первое время не работала, ей все отдавали карточки и продукты. Она готовила на всех. Помню замечательное лакомство: оладьи из ржаной муки на соде без масла – очень вкусно! Не брезговали и картофельными очистками - тоже пекли оладьи. Но мы жили лучше многих в Москве. Жили очень дружно. Перед больницей устроили огород, сажали картошку.

        Потом организовался второй госпиталь в школе через дорогу. Руководил им врач И.И. Лукомский, который вернулся в Москву из партизанского отряда, а после войны стал известным врачом-психиатром. Главным хирургом был болгарин Альберт Федорович Луканов. После победы он вернулся в Болгарию. Мама стала работать там заведующей медицинской канцелярией и получила карточку. До этого рабочая карточка была только у отца. Как работник он также получал обед.

        Позднее карточку получил и я, с октября 1941 по 1943 я был санитаром.

        У нас были черные халаты, чтобы не выделяться во время бомбежек. Много было случаев ранения и смерти людей от немецких налетов. Помню, у «Диетического магазина» на улице Горького стояла очередь за маслом и много народу было убито, когда упала бомба.

        Случалось раскапывать засыпанных людей. Помню, выводили пострадавших из заваленного бомбоубежища у заводе «Красный пролетарий» возле Донского монастыря. Однажды видели, как около Богоявленского монастыря упал немецкий самолет. Очень скоро привыкли к взрывам и не реагировали. Как-то спали – вдруг здорово тряхнуло. Перевернулись и спали дальше, а утром выяснилось: во двор госпиталя попала бомба.

        Зажигательные бомбы, которые падали на крыши и во двор госпиталя, тушили песком. У меня до сих пор хранится стальной стабилизатор такой бомбы. А была и целая бомба, которую я погасил, но при какой-то уборке домашние ее выбросили, хотя она уже была неопасна.

        Однажды привезли мужчину с глубокой раной в бедренной области, в ране - бумага. Что такое? Оказалось, была получка: положил деньги в карман, а осколок попал как раз в это место.

        Были прямо необъяснимые случаи: помню, тащили маленькую старушку шесть человек, худенькая такая старушонка, но дико тяжелая.

        Спустя некоторое время я решил, что надо учиться. Записался в школу-экстернат на улице Мархлевского, за год закончил 8 и 9 классы. В 1942 году от экстерната нас направили под Москву в Павшино копать противотанковые рвы. Делали противотанковые укрепления прямо на месте помойки. Кормиться было ходить далеко, поэтому через минное поле протоптали дорожку, так и бегали. Чудо, что все остались целы, а в окрестных деревнях много ребят подорвалось на минах. В доме, где нас поселили, жил мальчик, которому при таком взрыве оторвало руку.

        10-й класс я не кончал. Учился, но из госпиталя не уходил; продолжал учение в экстернатах – сначала при Горном институте (самом близком к госпиталю), потом в Инженерно-строительном (МИСИ), а потом узнал, что образуются подготовительные группы в Архитектурном институте. Проучились два месяца, прошли половину программы, нам говорят: «Пора сдавать экзамены!». Свой аттестат я увидел только на третьем курсе института, но все там было переврано. Миша Артемьев совсем не знал иностранного языка, и мы ему нарисовали справочку, что он изучал немецкий язык в школе имени Песталоцци в Казани – с печатью, все серьезно.

        Но главный экзамен был – рисунок и черчение. Помню, рисовали гипсовую Диану. Многие поступили, но хороших отметок было немного. У меня, правда, было отлично, и я этим гордился.

        Первая учебная неделя – мытье стекол и покраска порталов боковых корпусов. Когда я сейчас прихожу в МАРХИ, то поражаюсь мерзости и запустению и удивляюсь, почему будущие зодчие не могут привести в порядок свой дом.

        Хотя шла война, началась наша студенческая жизнь. На лето институтские группы вывозили на сельскохозяйственные работы в совхоз «Обнинский». Работали грузчиками на машинах. По сравнению с московской, жизнь казалась изумительной. В столовую мы приезжали на машине. Нам выносили большой таз еды, и мы из него хлебали все вместе – грузчики и водитель.

        Хлеб выдавали по карточкам. Помню, мы должны были доставить полученный хлеб для приехавшей вслед за нами группы студентов. Надо было вдвоем нести более ста килограммов за девять километров от станции. Я пошел с мешком, шел не оглядываясь, и остановиться уже не мог. Протопал весь путь и упал у ног своей любимой девушки (она как раз приехала во вторую смену).

        В летние месяцы мы стали подряжаться на заработки. В 1944 году была первая поездка – в Ленинград, где мы с Мишкой Артемьевым, Галей Карлсен и Наташей Немчиновой делали архитектурные обмеры Биржи. Спали сначала в студенческом общежитии, а потом переселились в боковой флигель Смольного монастыря. Это называлось «Дом колхозника», но ни одного колхозника там не было.

        Пока у нас были карточки, жили относительно прилично, обедали в ресторане «Москва» на углу Владимирского и Невского. Но потом карточки кончились, а деньги за работу еще не платили. Мы оказались в таком положении, что уехать не на что и жить не на что. Две недели прожили так: на день покупали одну буханку на шесть человек и брали кипяточек в гостинице. Наладились ходить в ресторан, где без карточек можно было купить винегрет из отрубей за несколько копеек. Я, к стыду своему, крал горчицу со столов, а однажды увидел несколько пустых бутылок, оставленных за портьерой. Мы их сдали и купили какой-то еды. Но утром все балдели от красоты: в окно был виден Смольный собор.

        Когда дали небольшие деньги, мы сразу уехали, а остальную плату получили только через год. Наши обмеры существуют сейчас под фамилией человека, который этой работы не делал.

        Ленинград тогда выглядел пустыней – только что была снята блокада. В центре на улицах днем появлялось всего несколько человек, а в боковых улицах – вообще никого. Пригороды были совершенно разрушены, в парках мины, а скульптура еще закопана.

                Пытаясь пролезть в оплетенный колючей проволокой «Храм супругу-благодетелю» в Павловске, я порвал свои единственные, полученные по ордеру, драгоценные брюки.

                Когда удавалось что-то получить по ордеру, мы были несказанно рады. Несколько лет я носил пальто из солдатского сукна фиолетового цвета, с собачьим воротником. А потом я перешел просто на телогрейку, в которой проходил много лет. В госпитале получил американские ботинки, но они оказались на картонной подметке. Была поздняя осень, я вышел на улицу и в первой же луже ботинки размокли, так что дальше уже не было проблем, шел по лужам – все равно ноги мокрые. Носки я чинил тонкой медной проволокой.

        В последний год войны мы работали в Пскове, обмеряли собор Святогорского монастыря (Миша, Галя, Елена Андреева и я). Монастырь в это время был пустой. Во время оккупации в нем находился немецкий штаб. Когда мы приехали, кельи были заплетены колючей проволокой.

                Одну келью мы разгородили: посередине комнаты положили деревянную слегу во всю длину кельи, поперек поставили чемодан. С одной стороны было «женское общежитие», с другой «мужское». На время еды чемодан снимался, ели на нем, потому что стола не было. А спали на полу на сене. Утром просыпались и бултых в Великую (река рядом). Харчились по карточкам, а еще добывали картошку.

        Руководителем нашей работы был известный историк архитектуры, реставратор Петр Николаевич Максимов. Он приехал под конец нашего пребывания и с удовольствием устраивал нам экскурсии по городу. Надо сказать, что к этому времени наши продовольственные запасы иссякли. Петр Николаевич был человек своеобразный, что говориться, «не от мира сего», о кормежке он не думал. Мы поручили Гале сказать ему о карточках. Очень стесняясь, она спросила: «Петр Николаевич, у Вас есть карточки на сахар?» - на что он, как всегда кротко, ответил: «Ну, что ж, это можно».

        Уезжали из Пскова своеобразно: прямые поезда на Москву не ходили – только через Ленинград. Ехали без билетов, в поганом плацкартном вагоне на третьей полке. Приехали в Ленинград и целый день бегали по городу. С собой у нас был котелок каши. С четырьмя рублями денег на всех приехали в Москву.

        Году в 44-м, к концу, вернулись с мамой в свою комнату в коммунальной квартире в Солянском тупике, куда стали постепенно возвращаться уехавшие соседи.

        День победы я встретил на Красной площади у Василия Блаженного, куда мы договорились прийти с друзьями. Но я был один – никто не мог прорваться, столько было народищу!

        Все были уверены, что наконец-то началась счастливая жизнь.

        В 1945 году за работу в госпитале меня наградили медалью «За оборону Москвы».

                Записала О. Постникова