Солнце встает с востока. 52. Саша

«Почему же я, не такой плохой, другого мнения?» - задал себе вопрос Туренин.

Спроси он об этом Нину Николаевну, та без колебаний, тут же дала бы ответ, мол, если не самый плохой, то как быть с твоими криками  и перекошенной от злости рожей, или это к делу не относится? относится! еще как относится. Выходило, что здесь он соврал, и еще как соврал: представив себя в лучшем свете. Вот насчет другого мнения, она тут не думала.

Но разве можно без нервов?

И без видимой связи с нервами он вскрикивал: "Когда красота убивает!" Она убила Свидригайлова (именно его Туренин считал героем, а не Раскольникова), Рагозина и Митю Карамазова. Из героев остается один – мальчик Коля Иволгин. Это его подсказал Ипполит Терентьев. Правда есть сомнения по поводу его высказываний. Но это не суть важно. Он был – этот мальчик. В этом месте Туренин добавлял: «Мальчик на красном коне». Не в романе, хотя и в нем. Совсем недавно в реальной жизни. Где он теперь? Его образ заплевали, затерли. И сам он пропал.

В связи с мальчиком он спрашивал воображаемую противную сторону: «А все почему? – и отвечал. - Потому что слюни распустили», - тут он ругал себя за грубость и, в то же время, признавал ее как необходимость, как психологический маневр, как прием.

Туренин встретил Сашу, когда на следующий день шел к Борьке.

Он видел, как тот смутился и, будь такая возможность, ушел бы в сторону. У Туренина уже было готовое объяснение его неловкости; он сильно ошибался, когда решил, что она из-за понятной только ему (Туренину) неприязни к нему. Саша был болен. Вот причина, почему он не желал этой встречи. И все-таки он перешел на его сторону и заулыбался. Улыбка вялая, болезненная, не такая, как раньше, когда было предчувствие интересного разговора.

Туренин подумал, как всегда, невпопад: «У него походка Галины Семеновны. Они идут из магазина с маленьким пакетом и одинаково размахивают им».

И вот:

-Здравствуйте.

-Я часто о вас вспоминал.

-Я тоже. Видите, что происходит.

Туренин видел и уже дал оценку событиям. Но стоит ли говорить с ним об этом. Разве, что напомнить о  последней встрече, когда договорились до того, что скоро война.

-Помните наш разговор?

Он помнил, поэтому и подошел.

-Но тут еще пятьдесят на пятьдесят, что и у нас тоже будут, что то же будет.

-Они везде будут.

И дальше о бензине: что, как теперь быть, никуда не поедешь, даже если надо будет бежать из города, разве, что на велосипеде, у Славика есть велосипед, еще тот, «Украина», он ему ни к чему, потому что ходит с палочкой, летом – понятно, еще можно, а как быть зимой.

-Зимой на лыжах, - нашелся тут Туренин.

-Как пастор Шлаг. Помните: ничего, успокаивал он себя, до отеля недалеко, до отеля рукой подать, дойдет! все будет в порядке.

-Так вы до отеля?

-Да. Ха-ха-ха!

На том они и расстались. «Хороший он мужчина, Саша; с ним  интересно поговорить. Теперь надо сделать последнее дело», - подумал Туренин.

Борьки дома не было. На электрической плите стояла кастрюля с кипящим супом. Он выдернул шнур с вилкой из розетки и, оставив на столе продукты, зашел в комнату, куда обычно заглянет – там, в ней бардак, и все. Теперь же он решил ее обследовать детально.
 
Из его груди вырвался тяжелый вздох. Там, в комнате, было все плохо. Он знал, что Борька живет медведем в берлоге. Но чтоб так! Первое его впечатление – там, как после погрома, как после пьяной ночи. Затем два несовместимые чувства завладели им: с одной стороны жалость, которую вызывали мелкие вещицы, вроде соседствующих рядом с пузатыми фужерами кремлевской стеной в плексигласе и фарфоровой собачкой в серванте, такие же как те, которые были в первой комнате и теперь как бы перенеслись сюда, и, по Борькиной задумке, должны были привнести в обстановку атмосферу незамысловатого уюта, но у Туренина вызвали горькую, как насмешка, улыбку здесь же на стене вымпел «Победителю социалистического соревнования» с приколотыми на него красными значками и портрет Л.И.Брежневу, как  претензия на советское прошлое, оно тоже тешило Борькину душу.

Все черное. По углам зеркала. На креслах брошенная одежда. На тумбочке, застеленной дырявым серым тюлем, со стеклом, выгнутым в полусферу, в центре иконки Иисуса Христа и Божьей Матери.

По глубокому убеждению Туренина всем этим финтифшлюшкам не место в комнатке с низким черным потолком и такими же черными стенами, где сервант и шифоньер, как приставленные к стене гробы.

Он еще раз вздохнул. Во вздохе все та же тяжесть, и в то же время жалость сквозь которую сквозила непоказная мужская любовь к брату, которую можно было принят за строгость, или же черствость, если, конечно, не залезать в душу к Туренину.  А там, в душе, у него творилось неимоверное.

Он уже хотел уходить, как тут открылась дверь. В двери веселый Борька.

-Ты почему ушел и не выключил плиту?

-Я здесь недалеко, у Иванчика.

-Война, а ты где-то бродишь.

-Пускай только попробуют. У меня есть. Пошли покажу, - он вышел во двор. – Вот.

-Что вот? – спросил его Туренин, уставившись на бутылки с бензином, которые ему показал Борька. – Откуда они у тебя?

-У Иванчика разливаем.

-И этим ты будешь подбивать танки, - насмешливо скривив губы, произнес Туренин. – Ну, ну. Одни под Херсоном уже пробовали.

-Нехай будет, - махнул рукой Борька.

-Не смей. Ты слышишь, не смей! - выкрикнул Туренин.