Ёлочки

Памяти Г.И.

«Отправляясь на Итаку, молись, чтобы путь был длинным»

Константинос Кавафис


Утром, когда вышел приказ о назначении, кабинет Зеленоградова наполнился прохладным светом. Приходили люди: замы, начальники, ведущие специалисты. Жали руку, поздравляли новоиспеченного «гену». В одиннадцать часов зашел первый зам Рыбин:
— Что, Аркадий Антоныч, тебя можно поздравить? Валентиныч уже чемоданы собирает. 
Зеленоградов положив локти на стол, читал статью «Влияние наночастиц меди на магнитные свойства нанокомпозитов». Он поднял глаза. Перед ним стоял высохший, изможденный человек, любивший, впрочем, поёрничать. Голос его звучал глухо, без интонаций.
— Да, - Зеленоградов отложил журнал: пока «и.о.», но сам знаешь, остальное дело техники.
— Ты как будто не доволен?
Вид у Зеленоградова и, в правду, был неважный. Щеки налились болезненным румянцем, картофельный нос поник, седые клочки на залысине вздыбились.
— А! - махнул он рукой: не обращай внимания. Это я так… Не выспался.
Рыбин повалился на стул предназначенный гостям этого скромного кабинета.
— Ты выдохни, расслабься. Скоро воскресенье вот и отоспишься.
Когда Рыбин выговаривал слова, его полные, высохшие губы растягивались, и он напоминал обитателя водоёма. Может быть сома или щуку. Немигающий взгляд, которым Рыбин обычно глядел на собеседника, довершал ихтиологический образ.
— Нет, Гриша я в норме, - Зеленоградов потер нос:  Я готов работать.
Аркадий Антонович видимо желал показать такую силу духа, что он даже не понимает, на что Рыбин намекает. Но первый зам смотрел в упор. Щучьи губы шевелились:
— Не готов, Антоныч. Не готов ты еще. Но пойми - так надо.
— Я готов, я же сказал.
— Или хочешь, чтобы Москва прислала своего?
— Не хочу! Господи, какая глупость.
— Темную лошадку хочешь?
— Боже мой, нет, конечно. Я против лошадок. Против таких лошадок.
— Не переживай Аркаша, ещё повозишься с детьми, универ никуда не сбежит.
На этой фразе Аркадий Антонович окончательно разошелся: щеки налились уже не румянцем, они стали алые как помидоры, голос зазвенел фальцетом:
— Гриша, ты почему меня не слышишь? Я же сказал: всё нормально! Я уже давно плоть от плоти это организации, куда мне теперь? Тут все прахом пойдет!
Генеральный всплеснул руками. Скорее всего, это вышло у него непроизвольно. Впрочем, на собеседника эскапады Зеленоградова никак не повлияли. Даже фальцет остался незамеченным. Рыбин сидел, не двигаясь, положив руки между ног. Тогда Зеленоградов откинулся на спинку кресла, чуть повалился в бок, и, долго через окно разглядывал улицу. Потом он тихо сказал:
— Хотя туда я конечно хочу… Это моя жизнь.
Рыбин вдруг оживился:
— Вот! Хотя бы теперь врешь складно.
Рыбин произнес фразу непривычно громко. Зеленоградов даже услышал в его голосе нотки былого задора. Они замолчали. Каждый думал о своем, хотя это «свое», безусловно, касалось общей темы разговора. Зеленоградов пристально разглядывал улицу. Погода испортилась – и без того неласковое солнце исчезло. Небо затянуло облаками, подул сильный ветер. На обочинах ещё не просохли огромные лужи. Они имели аппетитный цвет какао с молоком. По тротуарам, словно горные реки торопливо бежали ручьи. За кованой оградой, которая отделяла территорию Большой организации от улицы, стояли ларьки. Продавали всякую дребедень вроде чебуреков или сосисок в тесте. К ним то и дело подходили люди, в основном молодежь…
Рыбин первым нарушил тишину. Щучьи губы сложили улыбку.
— Ты ведь среди нас самый молодой. Пацан безусый.
Зеленоградов грустно засмеялся и посмотрел на Рыбина. Желтая кожа, высохшие складки, мимика гранитной скалы. Старость – не радость. Деваться и, правда, некуда. А ведь Рыбин всего на пять лет старше.
— Я ещё помню, - продолжил Рыбин: как Валентиныч стал директором, тоже была весна, только не апрель, а май. Как раз на его день рождения пришлось.
Зеленоградов подхватил:
— Я тоже помню. Он ещё шутил: «это мне Москва подарок сделала». А ведь точно – лучший подарок.
— Ну, ещё бы. Такому подарку любой позавидует.
— Нет, это был самый лучший подарок для него. Именно для него. Ему шло быть главным.
— Валентиныч такой. Начальник от бога.
Зеленоградов мельком  глянул в окно – к ларькам понабежали студенты. Через дорогу располагался техникум.
— А ещё помню, как ты позвал меня сюда.
— Лишил науку ценного кадра.
— Ничего. Наука подождёт. Я ещё бодрый. Меня и здесь хватит. И туда останется. Когда-нибудь...
Рыбин впервые за все время немного изменил позу  – положил руки на колени. 
— Кстати, о бодрых, сказал он: к тебе Алевтина с Виктором не заходили?
— Нет. А должны? Я ведь ещё не переехал.
— Нашу шерочку с машерочкой такое не остановит. Алефтина финансовый план верстает на бедующий год. Ну, знаешь, кому хлеб с маслом есть. А кому без. Так что готовься. Она к тебе заглянет.
— А главбух чего?
— Этот найдет, чем тебя допекать. Ему всегда что-то надо. И не только ему. У него там какие-то разногласия с Алевтиной.
Зеленоградов увидел в окне, как машина на полном ходу обдала студентов грязным душем.
— Помню, раньше говорили, - сказал он вдруг: в нашу бухгалтерию, и зайти-то нельзя.
— Ну, это при старом главбухе, при Платоныче. А теперь ты зайти можешь. Не стесняйся.
Дверь приоткрылась, в кабинет заглянул некто маленький и лысыватый – это был очередной поздравляющий. Старая, уже теперь бывшая, секретарша Зеленоградова не утруждала себя докладами. Она сразу направляла посетителей самих выяснять расположение начальника. Вот и очередной поздравитель спросил: «можно ли?» Зеленоградов посмотрел на Рыбина, и хотел было отделаться: «минуточкой», как первый заместитель сам поманил лысоватого и тот вошел. Оказалось, поздравитель был не один, за ним ворвалась целая делегация.
— Ну, я пойду, - сказал Рыбин: ко мне давно уже Завхоз набивается. Телефон обрывает. Ему тоже вечно что-то надо.
— Иди. Не заставляй ждать нашего Мойдодыра.
Они рассмеялись. Рыбин встал и пошел своей походкой, пока маленький кабинет захватывали поздравляющие. За их крупными фигурами исчезла спина первого заместителя.

2

Тем же утром, внизу под кабинетом Зеленоградова в маленьком помещении с небольшой приемной, сидел человек. Сидел за письменным столом и выглядел очень значительно. Свои крупные руки человек положил вперед, на его лице блестели очки, щеки горели озорным румянцем гипертоника. Редеющие волосы Человека сложили популярную у некоторых мужчин прическу "озеро в лесу".
Жизнь в кабинете кипела, варился тугой рабочий кисель. Все люди, забредавшие туда, становились его ингредиентами. А посетителей было немало. Сначала появился угрюмый мужчина; его лицо несло такую степень важности, что казалось, половина человечества ему должна. Мужчина был относительно молод, относительно вежлив, скор, имел квадратные напористые скулы. Мужчина бросил перед Человеком документы – их было два. Первый – многостраничный проект, скрепленный брошюровочной машиной, второй – один единственный листок. Он, по всей вероятности, был служебной запиской.
— Когда наверх отнесешь? - спросил Человек, рисуя в служебке закорючку-иероглиф.
Посетитель скорчил ещё более недовольную мину.
— Сегодня, - ответил он как можно небрежнее.
— Чтобы сейчас же отнес! Не тяни. Надо успеть пока деньги есть.
Человек постучал костяшкой указательного пальца по титулу проекта, на котором были нарисованы три красивых ели.
— Знаю, - ответил мужчина, схватил проект, записку и стремительно ушел.
Человек же крикнул в проем, где только что исчез посетитель:
— Юля, Юля! Подойди сюда.
Появилась девушка впечатляющей красоты. Только паутинки вокруг её глаз сообщали о хлопотливом материнстве.
— Да? - отозвалась девушка, внимая человеку. В ее правильном лице было что-то простодушное.
— Сделай мне чайку. Ты Васильичу звонила? Обещал зайти ещё час назад.
— Звонила, сказал, что идет.
— Ладно, тогда я сам наберу.
Девушка шаркнула каблучком.
— Стой! А Людмиле Геннадьевне набирала? Когда Рыбин будет?
Юля вернулась в проем.
— Набирала, набирала. Людимила Геннадьевна сказала, ушел он, когда будет, не сообщил.
— Ясно, - властно сказал человек: ему я тоже наберу.
Он повернулся к монитору, стоявшему на его столе. Экран зажегся, развеяв глубокий электрический сон. Тут же проявилась фотография детей — двух мальчиков лет восьми-девяти. Щелкая мышкой, человек открыл несколько программ: текстовый редактор, почту, браузер, и одновременно приставил к уху мобильный телефон. Предварительно он ткнул пальцем в черную бездну экрана.
Юля к тому моменту исчезла. Её каблучки застучали, а вернее сказать, заскрипели по чудесному полукоммерческому линолеуму. Скрип утих в глубине соседней комнаты, пройти туда можно было из приемной. Зазвенела посуда. Когда Юля вернулась с невероятно большой кружкой в стиле «ар-деко», человек разговаривал:
—  Васильич, здравствуй, дорогой. Как ты думаешь, почему я тебе звоню? А ты догадливый. Васильич, у меня вопрос: ты где, бродишь? В гараже? Я чего-то понять не могу, отчего ты в гараже, а не здесь передо мной. Не оправдывайся, не оправдывайся. Васильич, ругать не стану, вот через пятнадцать минут я тебя здесь увидел. Иначе... Что-что? Как ты сказал? Нет, бить не буду. Ты знаешь - я мирный человек. Я сразу убиваю. Ну, ладно, ладно, всё. Давай, приходи, И не забудь, слышишь? Не забудь то, что я тебе давал. Ты понял меня, Васильич? Жду через десять, максимум двадцать минут. Все, давай!
Разговор был окончен и человек положил мобильник на стол. Пододвинул кружку, помешал чай, протяжно отпил, и снова взял телефон. При этом человек смотрел прямо в открытый проем и видел, что творится в приемной. А в приемной открылась дверь. Вошел мужчина - была отлично видна его фигура. Мужчина сразу прошел в кабинет. Рост посетителя казался громадным, он и, правда был высок — метр девяносто не меньше, в маленькой приемной, и небольшом кабинете объявился настоящий великан. Он, будто устыдившись собственных габаритов, сел.
— Здравствуй Григорий Вадимович, что нам доброго скажешь этим прекрасным утром?
Человек приложил телефон к уху, и казалось, он разговаривает с кем-то далеким и невидимым. Конечно, это было не так: слышны были протяжные гудки.
Отчаявшись, человек положил телефон перед собой. Человек был сердит, а Георгий Вадимович излучал умиротворение. Наверное, поэтому человек говорил с ним шутливо, внимательно по-начальственному разглядывая сквозь линзы собственных очков. А вид Георгия Вадимовича был поэтичен. Например, прическа. Она была вариацией стрижки "маллет". Только снизу на затылке вместо рыбьего хвоста блестела аккуратная щетина. Одевался Георгий просто — синяя толстовка с длинными рукавами и голубые джинсы. Толстовка была маловата, из рукавов вырывались его большие руки. Пахли они, как и волосы, куревом, а ногти были настолько желтые, что казалось, Георгий Вадимович специально покрывал их лаком. На левой руке маникюр был длиннее, особенно выделялся большой палец.
Определенно, Свиридов – такова его фамилия, был поэтом. На мир этот несправедливый и тленный он взирал глазами философствующего сенбернара. Тяжелые веки, красные белки, припухшие щеки – его лицо умиротворяло и просило сострадания. Просило безмолвно. Григория Вадимовича захватила дремотная немота.
— Чего молчишь, Георгий Вадимович?
— А чего говорить? - ответил Свиридов, улыбаясь.
— Скажи чего-нибудь, порадуй, ведь ты умный, ты всегда меня радуешь. Вон Катька твоя, и то, не такая башкавитая как ты.
Свиридов расхохотался, так раскатисто и громко, что заглушил все звуки, даже работающую вдалеке сваебойную машину. Её грохот врывался через приоткрытое окно.
— Давай уже скажи. А то Рыбин меня игнорирует, Васильич не приходит. Может, расскажешь что-то ободяющее, что-то хорошее. Например, как ты отчет вчера сдал, а? Был в Технадзоре? Георгий Вадимович?
На этих словах, Григорий Вадимович вспомнил, что помимо поэта он ещё и главный инженер. Свиридов оживился, и будто пробудился ото сна.
— Отчет подал в срок! Вчера отвез, вечером занесу копию с отметкой.
— Молодец, можешь ведь меня порадовать. Только копию занеси сейчас, а не потом. Забудешь, я ведь тебя знаю.
Григорий Вадимович стал медленно поворачиваться.
— Ну не прям сейчас. Я изверг тебе что ли? Гонять ученого мужа. Закончим разговор, принесешь. Так-так. А что с ответом в прокуратуру? Отвез?
Дремоту будто снесло локомотивом. Григорий Вадимович выпрямился и огромной ладонью потрогал свой затылок.
— После обеда, - сказал он хрипло, и уже не так раскатисто.
— Что после обеда?
— Отвезу, - ответил главный инженер.
— Почему не утром? Я что говорил? Вези утром. Ты в кадры ходил, забрал, надеюсь, должностные?
— Вот поэтому и не смог.
— Не смог?
— Не смог.
— Не понял. Поясни-ка!
— Не было никого.
— Георгий Вадимович! Ты что за мужик такой? Тебя разговаривать на телеграфе учили?
— Кирилл Никитич, погоди, не злись...
— Не злись? Я, почему тебя как лазутчика должен трясти? Кого не было-то и где?
— В кадрах. Пришел вечером, а там никого. Только одна Аня Петровна сидит.
— А Полнокладова?
— Её не было. Уехала домой. Сказали давление низкое. Восемьдесят пять на пятьдесят. Уши закладывает.
— Восемьдесят пять на пятьдесят! Охренеть! Какие подробности! Да ты Лев Толстой у меня. Сейчас Войну и мир сочинишь. И что дальше? Рассказывай…
— Аня Петровна сказала: приходи, утром. Она была занята. А больше их делать некому.
Дверь открылась, вошел посетитель. Он поздоровался с Юлей, и немедля устремился в кабинет. Мужчина не торопился, он двигался машинально, словно на мягких рессорах. На его лице росла седеющая борода геолога, и сияли три крупных бородавки похожих на конфеты «арахис в шоколаде». Гость протянул руку Свиридову. Человека рукопожатием не удостоил, а просто вручил бумагу. И глянул с какой-то безмятежной наглецой.
Человек прочитал написанное:
— Что это?
— Деньги нужны, - ответил гость спокойно: на огнетушители.
— Вы меня, господин Полнокладов, за дурака принимаете? Я это не буду подписывать.
— И что же делать?
— Вы меня спрашиваете? Вы сами прекрасно знаете что делать. Деньги у вас есть. Забирайте.
Полнокладов забрал бумажку. Развернулся и пошел восвояси.
— Стойте! - крикнул человек.
Полнокладов обернулся.
— Шестую общагу подключили?
— Нет. Сидим ещё без света и воды.
— Ладно, идите.
Полнокладов ушел.
— Нет, только посмотри, - сказал Человек, едва Полнокладов скрылся за дверью: что муж, что жена... Денег нет. Ты видел, Жора? Денег нет. У них. Знаешь, если они два ляма выкинут, вот просто возьмут и выкинут, у Полнокладовой все равно уши будет закладывать. Знаешь почему?
— Почему?
— От треска кошельков.
Человек показал на дверь, будто Полнокладов его подслушивал.
— Денег нет... А я должен «замовские» на них тратить. Будто у меня тут миллиарды. Он директора подчиненный. Вот пусть директор ему и дает.
Озорной румянец стал ярче. Человек поправил очки и заерзал в кресле.
— Ох, и беспокойное же хозяйство. Уже спина разнылась. Я знаешь, со всем этим, дома не бываю, сыновей не вижу. Да что сыновей… Тут имя свое забудешь. То Васильич тележится. Куда он опять делся? То этот Полнокладов денег просит. С общагой беда, слышал? Авария, света нет, воды... А ведь мне к Рыбину бы ещё успеть, площадку добить. Ты ведь знаешь, мы площадку новую под мусор хотим сделать? За седьмым корпусом. Ты не спал, когда я рассказывал?
— Совсем обижаешь, я ведь не настолько…
— Ох, Вадимыч, да что ты сразу обижаться начинаешь! Ты у меня один! Кроме тебя на кого ещё опереться?
Свиридов улыбнулся. Человек продолжил:
— Я, надеюсь, Григорий Вадимович, ты мне очки не втираешь? С ответом в прокуратуру все будет как надо? А то придется перед твоей Катей опять краснеть? Помнишь, как в тот раз. А? Забыл уже?
— Как такое забыть!
— Вот-вот.
— Многие вещи мы бы хотели забыть, но не можем. Они будто кислота оставляют на памяти ожоги воспоминаний...
Человек рассмеялся совершенно искренне. Он будто вернул себе имя, потерянное в утренней суматохе. А звали его Кирилл Никитич Миренков. Вот уже три года он был заместителем генерального директора по общим вопросам. Его знали все, ни один отдел не мог обойтись без его службы. Иногда Миренкова за глаза называли завхозом, иногда Мойдодыром — в этом была своя истина. Действительно Миренков заведовал хозяйством Большой организации, был «умывальников начальник и мочалок командир», а ещё властелин клозетов, маршал крыш, князь тротуаров, граф водосточных труб, предводитель всех дворников, сторожей и техничек. В свои сорок два Миренков гордился должностью, был по праву самым молодым заместителем. На посетителей Миренков глядел строго как Филин — ни одна мышь не проскочит, ни один преступник его не обманет. Миренков вычитывал каждую бумажку – не каждая удостаивалась его иероглифа-закорючки. Круглые щеки горели, когда Миренков горячился. К его словам прислушивались, его боялись.
— Вот это да, - повторял Миренков, заливаясь: Вот это, да! Вот это я люблю! Жора, ты молодец!
Георгий Вадимович улыбнулся, улыбнулся так широко, что казалось ничего кроме улыбки не осталось на его изможденном лице. А Миренков отпил из огромной кружки. Чай был холодный и горьковатый.

3

Дверь открылась, появились эти двое. Четыре минуты двенадцатого показывали часы над окном. Восемь раз скрипнул полукоммерческий линолеум. Шестнадцатой долей ноты «си» пропела дверь кабинета. Эти двое едва пролезли в проем, и заполнили все помещение. Стало тесно. А все почему: один был высокий и крепкий. Второй пониже, но шумный, суетливый. Он сразу начал махать руками. Они были похожи. Оба — черноволосые. Правда, у высокого – локоны прямые, у низкого – кучерявые. Высокий имел типаж античной статуи: прямой нос, статичные губы. Низкий – удлиненный профиль как на шумерской фреске. Высокий молод — не больше тридцати. Его товарищу за пятьдесят. Высокий двигался не спеша, словно от его шага могло случиться землетрясение. Низкий же, как говорилось, суетился, махал руками. Высокий был Глебом. Низкий Амираном.
— О! - воскликнул Миренков: хлебороб коричневых полей и его друг Электроник. Ну, говорите: подключили общагу?
— Ти чего смёшься, шеф? – Амиран, уроженец солнечной Гянжи, живущий полжизни в Сибири, говорил с акцентом: я, что ребят на смерть отправлю? Там же вся проводка обвалилась, пусть сначала они сделают работу, а мы потом свою.
Миренков обратился к его спутнику:
— Что скажешь?
— Отправил я народ, - ответил Глеб: работают.
— И когда?
— К вечеру.
— Почему только к вечеру? Я директору обещал к обеду. Вы поймите, люди без воды сидят, без света.
— А какому директору? - с ехидцей спросил Амиран. Долгие годы работы главным механиком научили: не умеешь говорить – затыкай рот другим.
— У нас их два... - ответил Глеб. Полгода должности главного энергетика научили говорить мало. Молчи – за умного сойдёшь.
Все услышали скрипучий баритон Свиридова:
— А ведь точно, два. Старый и новый. Хорошо подметили, ребята!
Главный инженер положил свою огромную голову на ладонь и уперся локтем в стол. Он неудержимо засыпал.
— Господи, какие же вы - отмахнулся Миренков: конечно, Базильеву. У нового я ещё не был.
Миренков опять приложил черную трубку.
— Шеф, уже поздравили нового? - не унимался Амиран: Ходили, да? Как он? Тоже что ли сходить? Пойдем вместе, а? Глеб?
Он ткнул энергетика в живот. Миренков не слушал, он говорил по телефону:
— Васильич? Ты меня за слабоумного держишь? Где тебя нечистый спрятал? Мне скоро наверх идти. Что? Здесь? Тоопооснова у тебя? Ну, давай заходи!
Положив телефон, Миренков самодовольно посмотрел на механика:
— Я не ходил. С вами преступниками разве сходишь...
Главный энергетик многозначительно пробасил:
— Я, думаю, наше место здесь...
— У параши, - вдруг очнулся Свиридов и округлил глаза, будто не ожидая от себя таких слов. 
Все от души захохотали.
— Так не увиливайте, философы. Когда подключите-то? Я с детьми своими не так вошкаюсь как с вами.
— Я сказал - они сделают, мы сразу же.
— К вечеру.
— Чтобы к четырем все было! Всё, идите отсюда! Глаза бы вас мои не видели.
Главный Механик залился смехом, вдвоем они вышли из кабинета. В приемной, наконец, показался запыхавшийся, краснолицый человек. Его все знали как Васильича — начальника гаража. Васильич обладал грузным телом, грушевидной головой и беспокойными глазами. Главный механик шумно поздоровался, энергетик флегматично протянул руку.
Начгар вошел на ватных ногах и сразу угадил под нотации Завхоза:
— Васильич, ты преступник, самый настоящий. Ты меня под статью подвести хочешь!
— Шеф не поверишь, я с утра стараюсь попасть. Честно! Но все какая-то ерунда приключается, ей богу!
— Знаю я твою ерунду! Опять в нарды резались с Малкиным?
Начгар отчаянно вскинул руки. Тяжело дыша, с трудом выдавливая слова, он рассказал, как утром поехал на работу, как забыл дома паспорт, как возвращался обратно: гнал через три пробки. Надо проходить комиссию. Без паспорта его не примут. А потом его подвел Кролик, потому что заболел, не вышел в рейс. Знаем мы его хвори, три заявки висят, поставить некого...
Миренков смотрел глазами беркута:
— Топооснову принес?
Начгар открыл кожаную папку. Она незаметно торчала у него под мышкой – топоосновы не было. Тогда он стал бить себя по карманам. Ни в одном топоосновы не обнаружилось.
— Ой, - вскрикнул начгар: где же она?
— Ты чего потерял её что ли?
— Не знаю, шеф.
— Что мне с тобой делать? Бить - нельзя, отпускать неспортивно.
— А нет, вспомнил! Я же у Нюры оставил. Сейчас добегу и заберу.
— Стой не торопись, не кипишуй. Ты лучше скажи, твои орлы убрали мусор? Мы стройку можем начинать?
— Тут дело такое, я как раз хотел Вам рассказать.
— Что ещё?
— Этот участок, он ведь не наш.
— Это как? Почему не наш?
— Так. Не наш, и все. Мы с Нюрой вместе смотрели, территория не наша
— Нюра, сказала? Юля, ну-ка, вызови мне Нюру.
— Мы по карте смотрели, по компьютеру.
Вошла Нюра. В руке она держала свернутую топооснову. Это была девушка, как говорят Японцы, познавшая вторую осень. У нее было прямоугольное сильное лицо и длинные волосы: прямые, отбеленные гидроперитом. Одета в серое платье ниже колен. Выражение лица несложное, но серьезное. Ощущалась житейская смекалка.
Нюра отдала топооснову, а Миренков развернул её. Весь стол накрыла грандиозная грандиозная простыня. Предстал таинственный мир геодезической астрологии: пунктирные линии, черные полосы, геометрические фигуры, мелкие точки.
— Так и что? - сказал Миренков: Где участок?
Нюра вытянула шею, наклонила голову и стала водить указательным пальцем. Начгар сидел молча. Главный инженер сопел.
— Вот он. - Миренков обвел небольшой треугольник внизу схемы: Так. И что вы мне хотите сказать? Это не наш участок?
— Не наш, - твердо ответила Нюра.
— Как это? Всегда был наш, а тут не наш.
— Я сама смотрела. По компьютеру.
— Ладно-ладно. Сам посмотрю.
Он повернулся к монитору, тряхнул мышь. Появились мальчики. Миренков щелкнул курсором, мальчики исчезли, открылся браузер. Пока загружалась страница, Миренков сердито глядел на своих подчиненных, а подчиненные отвечали ему почтительной кротостью. Нюра продолжала стоять. Начгар тряс правой ногой.
— Это, какое же пасмурное небо висит, - не выдержал он: когда уже солнышко выглянет?
Сказав это, Васильич всплеснул руками, и обернулся, как бы желая заручится мнением Свиридова. Тот спал, улыбаясь, словно Будда Шакьямунти. Вместо солнышка появились разноцветные линии, да и то на мониторе.
— Молчи преступник, солнышка ему захотелось, - сказал Миренков: так, где седьмой корпус?
Нюра поспешила ему на помощь, как можно ближе наклонившись к монитору. Однако Миренков её опередил:
— Вот он! И что вы хотите сказать? Участок не наш? Все здесь наше. Ну, держитесь! Поплачете вы у меня.
Миренков зыркнул и нервно дернул мышкой.
— Вы не там смотрите, - отвечала ему Нюра: здесь, ниже-ниже, вон, куска не хватает.
Действительно, от ровного почти идеального прямоугольника был словно отрезан небольшой треугольник земли.
— Елки-моталки, и, правда! Как такое может быть?
Завхоз проверил ещё раз. Глаза не обманули: да, участок, где должна была возникнуть контейнерная площадка, отрезан, отхвачен кусок , нагло и бесцеремонно удален.
— Я же смотрел. Все проверял. Ты Нюра, садись, чего тебе стоять, присядь. Мы так все скоро присядем. Как преступники.
Миренков порылся в бумагах. Достал из обширной стопки несколько листов.
— Георгий Вадимович, ты же у нас умный, вот скажи: как такое может быть? Как такое соучилос, а? Пропал кусок земли! Был и не стало.
Говорил он эти слова, перебирая бумаги, поправляя очки, совсем не глядя на Свиридова, хотя тому пришлось очнуться и снова взглянуть на мир глазами философствующего сенбернара.
— Ладно! - Завхоз положил бумаги на стол и прикрыл ладонью с растопыренными пальцами: об этом ни слова! Никому, слышали? Я поговорю с Рыбиным. А там подумаем, что делать.
В приемной раздавались переливы Амирана. Механик то что-то рассказывал Юле, то объяснял энергетику какую-то важную по его разумению идею. Глеб отзывался басом, через долгие паузы. Его голос звучал как оркестровый инструмент, игравший небольшую, но важную партию.
Наконец они вошли. Миренков сразу же остановил бодрый шаг механика вопросом:
— Уже все подключили?
— Нет, шеф, ещё нет, ответил Аимиран, изогнув правое запястье, отмахнувшись: Там проблема возникла ещё одна, телефонную линию оборвало. Полнокладов ходит такой угрюмый, знаешь, мрачный.
Сладкая дрема Свиридова испарилась, словно закипевший сироп. Он резко убрал руку от подбородка, медленно повернул голову.
— Вы там совсем что ли? С ума посходили?
Главный инженер округленными глазами впился в главного механика. Защищаясь, Амиран ожесточенно жестикулировал:
— А что я? Что я?
— Ладно-ладно! - улыбался Миренков: Ты, Георгий Вадимович, не ругайся так на них. Чего доброго ещё стены начнут рушить!
Амиран ещё сильнее замахал руками, еще громче закричал. Все испугались случайных побоев.
— Да что мы? Если проводка извините это самое! Да? Трубы, извините, это самое! Да? Проводка туда же! Да? Там ремонт ка-пи-таль-ный нужен! А не эти сопли вешать... Да?
Глеб его поправил:
— Капитальный, не капитальный, но делать надо.
— Пусть все плохо, - поучал их Свиридов, - думать же надо...
Миренков помирил всех как родных:
— Все-все успокойся! А ты Вадимыч, давай, отправляй своих хлопцев. Пусть наводят порядок!
Свиридов достал из глубин своих огромных джинс маленький сотовый телефон и долго смотрел в него пока не ткул одну единственную кнопку. Приложил к уху и чеканным голосом проговорил: "Федя, здравстуй, ты на месте? Дело есть...".
Миренков, тем временем, спросил:
— Вы чего пришли-то? Сказать нам эту тревожную новость?
Амиран ответил за двоих:
— Не только. Хотим сверхурочные подписать, давай сюда, - легким движением факира Амиран обрел в правой руке бумагу, другую - такую же исписанную авторучкой, отобрал у Глеба.Пока завхоз рисовал визы, механик не умолкал:
— Мы сейчас к директору поднялись, поздравили, руку пожали. И знаете, что я подумал?
Механик вдруг замолчал, и воцарилось забытое ощущение тишины.
— И что же? - спросил Васильич. Миренков давно оставил его в покое. Глаза начгара теперь искрились весельем ребенка, которого перестали спрашивать об уроках. Амиран продолжил:
— Вот я смотрю на него и думаю, смотрю и думаю. Может, кажется, мне...
— Креститься не пробывал? Кажется ему... - авторучка Миренкова застыла над второй служебкой.
— Нет, правда, смотрю я на него, и кажется, будто не хочет он быть генеральным.
— Тоже мне новость, - сказала Нюра: какая разница, что он думает? Главное, он свой, он наш. Разве не так задумано?
— Так, но разве хорошо это человека против его воли ставить?
— Не хочет заставим, не умеет научим, - улыбнулся желтыми зубами Свиридов.
Все рассмеялись, и только Глеб забасил: "не наше дело". В кабинет заглянула Юля:
— Звонила Людмила Геннадьевна, Рыбин Вас ждет.
— Спасибо, Юлечка.
Миренков поднялся, вернул механику бумаги. Он слегка толкнул его в плечо:
— Ты крамолу не разводи. Тоже мне психолог. Вы двое идите, работать. И вы идите. И мне пора. Васильич и Нюра поднялись со своих мест. Главный инженер начал медленно выпрямлять ноги, комично наклоняясь, словно его поднимал башенный кран.
— Ты можешь спать здесь, - сказал Миренков: я разрешаю.
Свиридов на мгновение застыл и улыбнувшись, продолжил воспарение.
В приемной, когда все гости были выдворены, Завхоз предупредил:
— Ещё раз - никому, вы слышали - никому!
— Что никому? - спросил Амиран.
— Ничего.
Миренков ещё раз подтолкнул его. Сзади, осторожно наступая, шел энергетик. Амиран, открывая дверь, завопил:
— Нет, вот, смотрю я и не могу понять, как будто он не хочет...


4

Конечно, Зеленоградов не хотел быть генеральным. Его вполне устраивала должность заместителя. Однако судьба бывает жестока. Не первый и не последний раз Аркадий Антонович вынужден пойти наперекор своим желаниям. Ещё когда Зеленоградов жил на маленькой станции, забытой богом посреди амурской тайги, он, может быть, и хотел остаться там жить. Бегать к высоким лиственницам, окружившим маленький поселок, смотреть на оранжевый диск, что поднимается утром над верхушками исполинов. Быть может, из Аркадия получился бы хороший путейщик или даже заместитель начальника станции. Однако вышло иначе. Аркаше было пять лет, когда родители увезли его в большой город. Когда Аркаше было пять лет родители увезли его далеко-далеко в город зажатый между двух рек. Эти реки были не хуже Амура, которого впрочем, Аркадий так и не увидел. В городе он закончил школу. Время было поступать в институт. Родители очень хотели, чтобы их сын стал инженером. Для чего Аркадий в одно прекрасное утро сел на велосипед. Сел буквально: взгромоздился на высокое сиденье, поставил ступни на педали, руки положил на бараний руль и был таков. По шоссе Аркадий Антонович добрадся до огромного города, он бы намного больше того, где жил Зеленоградов. Там он поступил в институт. Зеленоградов выбрал профессию материаловеда – материалы, особенно металлы, всегда его завораживали. Как это так – один может быть легким и пластичным, другой твердым и ломким? Вот алюминий, например, – возьмёшь ложку, она как перышко. А свинцовая шайба меньше ложки, а руку вниз тянет.
Маленький Аркаша выкладывал на железнодорожные пути копейки и с восхищением наблюдал, как по ним проносятся дребезжащие вагоны. После таких манипуляций на рельсах оставались лишь желтоватые кляксы. Будто кто-то плюнул золотом. Зеленоградов брал «плевки» в руки: металл был горячий, гладкий.
Став немного старше Аркадий получил от отца подарок – кустарный нож. Его лезвие было сделано из рессоры трактора К 700, ручка перевязана красной изолентой. Выглядел нож угрожающе, чуть загнутый кончик острия делал его похожим на восточный кинжал. Черное лезвие было покрыто странными разводами, почему они появляются, Зеленоградов узнал много позже. Лезвие сначала было очень тонкое и острое; юный Зеленоградов резал им все, что попадалось под руки – газеты, доски забора, ветки деревьев, тыкал картонные коробки, пытался расчленять консервные банки. Вскоре лезвие затупилось. Вместо тонкой грани ножа, осталось тонкая полоска. Когда-то острый нож стал бесполезным и ненужным куском металла, просто безделушкой. Это сильно удивило Зеленоградова: металл, словно устал после долгой, напряженной работы. «А что ты хотел, Аркаша? – строго посмотрел отец: твое баловство погубило вещь». И, вот уже в институте, Зеленоградов открыл для себя целый мир волшебства: мир элементов, полупроводников, сплавов. Мир где … Немудрено что, отучившись, пять лет Аркадий поступил в аспирантуру. Он выбрал объектом своего научного интереса перлит, вещество, которое образуется при охлаждении железа. В те же года Зеленоградов устроился на кафедру материаловедения. Стал преподавателем. Студенты отнеслись к молодому преподавателю иронично. В те годы Зеленоградов не умел толкать пламенные речи. Он был самоуглублен и горячился от мелких неудач. Острословы с галерок его злили, хохотливые красавицы, выбиравшие первые ряды, смущали. Ему казалось: даже они обсуждают его косноязычие. Ведь Зеленоградов бубнил, а не читал, жевал, а не декламировал, а ему хотелось читать и декламировать, жечь глаголом сердца. "Эй, там наверху, хватит базлать! - закричал Аркадий на одной из первых лекций и сам себя отругал.
Его выручали знания. Ещё в школе Аркадий славился прилежанием — золотая медаль после школы, институт с красным дипломом. Студенты чувствовали — этот угловатый «парниша» с замашками шахтерского отпрыска, знает, о чем рассказывает. Пускай его сложно услышать с дальних рядов, он может научить чему-то, объяснить непонятное. Зеленоградов тогда был добрым малым, готовым часами объяснять материал. Студенты садились поближе, студентки не улыбались так нелепо и едко. Они смотрели внимательно, с половолокой. Их неясная тоска не пленяла Зеленоградова. К тому моменту он был женат на своей одногруппнице. Сынишке уже исполнилось два года.
Со временем язык Зеленоградова стал острее, Цицерона не вышло, но безупречной риторики от него и не ждали, да и сам Зеленоградов отказался становиться великим оратором. Его манила наука как таковая. Не пустая болтовня, а именно наука.
Однажды перед заседанием профсоюзного комитета к нему подошел молодой аспирант. Был он с кафедры самолетостроения.
— Золотой берег уже разобрали, - сказал аспирант полушепотом: советую Баден Баден.
На заседании распределяли путевки в областные дома отдыха. Зеленоградов обратил внимание на собеседника. Молодой аспирант походил на щеголеватого аристократа: шерстяной пиджак, сидевший так, словно был пошит на него, кремовая рубашка тоже несказанно элегантная, часы «Полет» как завершение туалета. Аспирант был худым, подтянутым и главное, острым на язык. Фамилия его была Рыбин.
— Я Ордынку люблю, - ответил Зеленоградов.
— Рыбак? – спросил Рыбин
— Нет, солнечные ванны люблю, а зимой лыжи.
Вскоре Аркадий кое-что узнал о своем знакомом. Родился Гриша в пасторальном городке Чановске. Крошечном и тихом. Он стоял посреди необозримых болот и мелких озер. Ряска, камыш, осока в позеленевшей воде — вот что можно увидеть, если отойти подальше от железнодорожной станции, убежать подальше от сонных пятистенок, почерневших под степным солнцем. Там за околицей крякали горделивые селезни, и водилась рыбка ряпушка.
Уже в пять лет родители увезли Рыбина в Большой город на Большой реке. Впрочем, район, в котором он поселился, мало отличался от Чановска. На десятки метров вокруг распростерлись кварталы одноэтажных домов. Единственным кирпичным зданием была двухэтажная школа. По двум самым широким улицам ходили трамваи. На длинных перегонах дребезжали «Татры» и такие же красные «РВЗ». Огромные лужи блестели на солнце как озера в его родной Барабе.
Григорий после школы сразу поступил в институт. В тот, который закончил Зеленоградов. Жизнь Рыбина вообще имела сходство с биографией Зеленоградова, только как подметил сам Гриша: "я прибыл с Запада, а ты Аркаш с Востока, как чума и бумажные деньги". Учился Рыбин блестяще, после окончания сразу пошел в аспирантуру. С Зеленоградовым они время от времени пересекались, однажды участвовали в общей работе для одного «ящика». Закадычными друзьями, правда, не стали. Рыбин от природы был живым, прополал в коммандировках как член актива ВКЛСМ. Зеленоградова часто получал подработки от военных заводов, поэтому все время просиживал в лабораториях.
Все шло своим чередом, жизнь была до зевоты хорошей, не прекрасной, а именно хорошей. Советский быт — очереди, поиски вкусненького на праздники и мяса в обычные дни,  конечно утомлял. Этот каждодневный поиск своих людей: хороших парихамехоров, врачей, мясников и гробовщиков, был сроди ноющей боли, где-то чуть ниже желудка. Досаждал, но не более, жить можно было вполне. И люди вокруг жили, рождались и умирали. Так жил и Зеленоградов, хотя умирать ему было рано. У него была жена и уже двое сыновей.
Тем временем, наступила перестройка и государство, обеспечившее Зеленоградову такую жизнь, стремительно расыпалось как бракованная чугунная болванка. Деньги в институт больше не поступали. "Ящики" были заняты выживанием, им было не до молодых ученых.
Как-то Зеленоградов встретил Рыбина на очередном сборище профкома. Тот как всегда был весел, впрочем, в нем уже появилась какая-то особенная серьезность, сопровождавшая его всю жизнь наравне с ерничинием.



Зеленоградов потом узнал, что Рыбин потом ушел из института. Куда точно не известно. Путь Аркадич Антоновича стал тернистым...
А вот по карьерной лестнице Аркадий пробирался легко. В те годы он и слова такого не знал — карьера. Все шло само собой. Младший научный сотрудник, ассистент, старший преподаватель, доцент – этот путь он прошел ещё при Брежневе. При Андропове с упорством защитил кандидатскую, подобрался к докторской. К тому времени он сформировал вокруг себя круг молодых учеников, специалистов по перлитному превращению. На кафедре Зеленоградова ценили. Руководство института его заметило, и ему маячил должность заведующего, или даже декана.
Доктором Зеленоградов стал в год "шоковой терапии". Профессорское звание прибавляло кое-какие деньги к зарплате. Но бывало, их тоже не хватало.
Самое главное — институт, его храм науки, его замок волшебства потерял свой блеск, утратил сияние, потускнел. Окна корпусов зыбылили. В цоколях продавали пиво и сигареты. Теперь возгласы с галерки не отрежешь острым словцом. После занятий могли встретить и отоварить. Голос Зеленоградова как-то погрустнел, он часто мямлил. На его голове стали выпадать волосы.

5

Однажды в квартире Зеленоградова с тревожным весельем зазвенел телефон:
— Алло, - сказал хозяин дома, лениво подняв трубку. Была суббота, и разговаривать не хотелось. Но звонивший был весьма энергичен, и главное настойчив:
— Привет, Антоныч! Помнишь меня?
Зеленоградов оторопел.
— Помню Гриша, - сказал он в ответ: как же тебя не помнить. Тебя бандита я не забуду.
— Ну, да! Это ты у нас таёжный интеллигент. А я степной разбойник. Как твои дела? Захерел поди в институте?
— Скорее болотный. Не кати бочку на институт. Ты сам его закончил, - тут Зеленоградов сделал паузу: работаем потихоньку. В понедельник дисовет.
—Знаю я всё. Не юли, Аркаша. Денег ни хрена нет.
— Деньги Гриша величина переменная.
— Ох, ты! Таёжная философия! А чем питаешься собираешься? Еловыми шишками?
Зеленоградов что-то заподозрил:
— Ты зачем звонишь? Чего сказать-то хочешь?
— Я к тебе с предложением звоню. Приходи к нам работать. Начальник мой пошел на повышение. Я на его место. Ну, а ты на мое.
Зеленоградов вспомнил что Рыбин, которого он знал по институтскому профкому, ушел работать в большую организацию.  Было это, кажется ещё в конце восьмидесятых. На самой заре перестройки.
— Ну, что Антоныч? Придешь? – наседал Рыбин.
И Зеленоградов пришел. Мышиный костюм, химически чистая без примесей рубашка, перетянувший шею галстук. Таким появился Зеленоградов в Большой организации. Лощеный профессор, нашедший время для рабочего визита. Только на перекуре Рыбин увидел, как подрагивает левая рука маэстро. Затягиваясь сигаретой Аркадий Антонович широко улыбался. Рыбин показал его генеральному – мужчине с орлиным носом и проседью в зализанных волосах. Тот принял Аркадия Антоновича холодно: молчал, смотрел прямо, не отрываясь. Мастер перлитного превращения сам взял слово и красноречиво рассказывал о себе, недоговаривая до конца каждую шестую фразу и каждое пятое слово повторяя два-три раза. В конце встречи все трое встали. Директор пожал руку Зеленоградову и сказал на прощанье весьма холодно: «всего хорошего».
Не прошло и трех дней, как Рыбин снова позвонил. Он сообщил, что Зеленоградов очень понравился генеральному. Спросил, когда он может приступить к работе? Генеральный очень хочет его видеть на посту заместителя отдела. Зеленоградов немедленно собрал документы. Он пришел в Большую организацию с мыслью продолжать работу на кафедре. Однако вскоре об институте пришлось забыть. Работы в Большой организации оказалось много – она съедала львиную часть дня: времени едва осталось, чтобы преподавать. Да и учебную нагрузку со временем пришлось сократить. А то и вовсе от нее отказаться.
Зато Аркадий Антонович перестал испытывать нужду. Большая организация в те святые годы разрухи и безумия получала неплохую прибыль. Причиной тому были не бартерные сделки, совершаемые с невероятной лихостью, не оборонка, дающая какой никакой доход. И даже не сдача в аренду лишних площадей. Хорошую прибыль давали углероды, а именно газ и нефть. Большая организация занималась разработкой оборудования для этой хлебной отрасли. Зеленоградов работал сначала в отделе занимавшийся нефтянкой – тут-то и пригодились знания «Аркашки» в материаловедении и машиностроении. Два года спустя Рыбина перевели начальником в другой отдел, и Зеленоградов сам возглавил подразделение. В начале «нулевых» Рыбин становится заместителем Генерального по развитию производства. Зеленоградова тоже перевели в более статусный отдел. 2005-й для обоих судьбоносный: Рыбина делают первым заместителем, Аркадия Антоновича садят на его место.
Именно тогда ему пришла мысль о возвращении на кафедру. К тому моменту дела в институте шли хорошо. Перестали задерживать зарплаты.  Хотя оклады по-прежнему были скромные. Стали финансировать науку. Довольно умеренно, и с бумажной волокитой. Ремонтировали здания. Однако не всегда и не везде. Много чего изменилось. Да и сам институт вот уже пятнадцать лет назывался университетом.
Зеленоградов набросал себе что-то вроде плана. Он хотел постепенно отойти от дел в большой организации, найти себе приемника и полноценно вернуться на кафедру. В 90-е когда приходилось полностью отказываться от преподавания, он выписывал себе научные журналы, чтобы не "закостенели мозги". Когда выпадала свободная минутка он перелистывал "Металлурга", "Обработку металлов" и появившиеся тогда "Вопросы материаловедения" и "Перспективные материалы". Перелистывал, вспоминая кафедру, факультет, обшарпанные и такие родные стены Alma Mater". Зеленоградов старался держать руку на пульсе, быть в курсе всех тенденции, чтобы, когда будет возможность снова вскочить на подножку поезда науки. И вот возможность появилась. Теперь он начал снова понемногу читать лекции. Написал четыре статьи. Всё это было не то. Он хотел полноценно вернуться, заняться наукой, взять себе аспирантов, докторантов. Возглавить кафедру или даже факультет. Но судьба опять жестоко подшутила над Аркадием Антоновичем.