Магия доброты

Матвей играл с друзьями в парке, который начинался буквально за изгородью их дома. Парк был, собственно, кусочком леса из высоченных берёз, но редких, с невысокой травой, росшей между ними, хотя за ней никто не следил и не скашивал. Но всё же это был парк. Точнее, он примыкал к основному парку, который официально так назывался. Однако все не делали различия между ними и считали его таким же парком, любили гулять, а дети — играть.

Бабушка позвала Матвея. Он нехотя оторвался от увлекательной игры в лапту и подбежал к ней.

У бабушки, одетой по-походному, через плечо висела котомка ярко-коричневого цвета, местами уже выгоревшая.

Бабушка сняла её, развязала сверху узел из обычной верёвки и достала маленький кусок картофельной шаньги, завёрнутый в обёрточную бумагу. Местами бумага промаслилась от свежей, ещё тёплой выпечки.

— На, перекуси немного. И не заигрывайся надолго — мама скоро приготовит обед.
— Бабушка, а ты уезжаешь? — спросил Матвей.

Он хоть и слышал заранее разговор о том, что бабушке нужно поехать в деревню (заболел её сын), но это казалось далёким и не воспринималось как нечто срочное.

— Да, — односложно ответила она, взглянув на него с доброй улыбкой, и погладила по голове.

Только она — никогда, совсем никогда! — не повышала голос на Матвея. Не то чтобы ругала, а уж тем более не бралась за ремень, что порой случалось у родителей при его непоседливом характере.

Бабушке, видимо, не хотелось уезжать. Она цеплялась за каждое мгновение, но… нужно было.

Матвей не знал, почему все звали её Нёнькой. Он обращался просто «бабушка». Хотя её имя было красивым и звучным — Тая, — никто его не использовал, а она и не противилась. Она вообще ничему не противилась. Казалось, её всё устраивало. Ни упрёков, ни просьб. Лишь однажды, когда мать в сердцах отхлестала Матвея ремнём, она обронила: «Зачем тогда рожала?» Мать тогда сгорела от стыда и больше не поднимала руку, хотя поводов хватало. Как-то Матвей по беспечности чуть не спалил забор (решил с друзьями испечь картошку, да забыл костёр). Соседи вовремя заметили. Мать лишь укоризненно взглянула и наказала стоянием в углу — для пятилетнего это пытка, хуже ремня. Отец не вмешался: Нёнька зачаровала даже его своей магией. Он считал её наивной, но однажды обмолвился: «Если ты достаточно сильный, можешь позволить себе быть наивным».

И вот бабушке пора было уходить. Она ещё раз взглянула на Матвея — словно прощаясь или что-то шепча про себя. Перекинула котомку через плечо, повернулась и зашагала к дороге, ведущей ко дворцу, к автобусной остановке.

Июльская пыль вздымалась под её ботинками. Её одежда, как и котомка, будто застряла в послевоенных годах. Она всегда одевалась чисто, но старомодно. Казалось, её перенесла сюда машина времени из прошлого века. Она выпадала из норм, по которым жили современные люди. Родственники видели в ней верх доброты, но считали несовременной. Впрочем, молчали: её вселенская доброта перевешивала любые недостатки. Да она и не стремилась «соответствовать». Она жила в своём мире — мире добра и справедливости.

Это расходилось с реальностью, приносило потери — даже невосполнимые, как смерть близких. Но её это не ломало. Откуда брались силы? Как в этом хрупком теле умещалась такая жизненная мощь? Как она, не видя в жизни ничего светлого, сохраняла лучистый оптимизм и щедро дарила его другим?..

Не было ни родственника, ни соседа, ни даже кошки, которые бы не считали её доброй. Самые злобные смягчались в её присутствии.

Матвей всё ещё сжимал в руке шаньгу и провожал бабушку взглядом. Её силуэт скрылся за поворотом, но чувство спокойствия и любви осталось. Оно окутало его, как облако. Он не мог двинуться, только смотрел и смотрел вслед уже невидимой бабушке.