Огнедышащий век. Книга1 Уста Селим

Книга первая. УСТА СЕЛИМ
часть1 - Почетный конвой (4 главы)
часть2 - Толкователь (6 глав)
автор Сергей Гурджиянц/Цезарь Кароян

Часть первая. ПОЧЕТНЫЙ КОНВОЙ

1

Хан умирал. Эта черная весть змеилась по стране, передаваясь из уст в уста вполголоса. Всадники в теплых стеганых халатах, пряча от ветра раскосые лица в поднятые воротники, разлетелись во все концы застывшей от ужаса степи, покрытой хрустящим ледком ранней осенней изморози. Под ватными халатами у них бренчали латы. Бряцали сабли.
Великая степь звенела от топота копыт.
Во всех встречающихся на их пути селениях они хватали людей, связанных с медициной. Над селениями стоял крик и плач. Противно гнусавя от простуды, глашатаи под злобный рев карнаев громко зачитывали приказ: «Слушайте, правоверные, и не говорите потом, что не слышали…» Карнай – это длинная медная труба, издающая характерный животный рев.
Схваченных отправляли во дворец. Родные прощались с ними навсегда, потому что все знали: ханская хворь неизлечима.
Один только хан считал иначе.
Казнь следовала за казнью. Лобное место в столице не успевали замывать. Не было дня, чтобы кого-то из несчастных не сбрасывали с главного городского минарета при большом стечении народа. Голубые изразцы в его основании были забрызганы черными точками. Всюду витал легкий трупный смрад, исходящий от окоченелых тел, сваленных за крепостной стеной в глубокий ров, словно казненные были не людьми, а собаками. К трупам запрещено было прикасаться, и лишь бесстрашный бродяга-ветер наметал вокруг бренных останков жухлые листья, спеша укрыть их до зимних холодов.
А хан все жил и жил. И когда лекарей всех извели, взялись за других ученых мудрецов. Расплодились доносчики, но вскоре их заработок почти иссяк. Исчезли алхимики, астрономы, географы, а горожане разучились смеяться и научились ходить, потупившись, словно в их жизни не осталось ничего важного, кроме изучения горбин и трещин под ногами.
Дыша ледяным холодком в спину, беда следовала за ними по пятам.

2

Встав в темноте на маленькую скамеечку, Селим вынул ватный тючок из узкой щели под самым потолком и прислушался. Ему чудилось осторожное шарканье шагов по улице. В щели блеснула любопытная звездочка. Больше ей некуда было заглядывать, окон в домах тогда не делали.
Время близилось к полночи. Луна выглянула из-за туч и расположенная на холме крепость косо отбросила зубчатую тень от круглых башен на низкорослые дома. Не попавшие в тень жилые кварталы окрасилась лунным серебром, и город стал напоминать черно-белый рисунок на желтом пергаменте. Он был охвачен оцепенением. Ни одной живой души видно не было. Даже огромные злые волкодавы, безраздельно владеющие улицами в темное время суток, трусливо попрятались кто куда.
Плоские крыши домов сверкали как мраморные. Из глубин темных двориков, причудливо заломив в тоске руки, вздымались голые ветки огромных вязов. Зыбко колеблясь в морозном воздухе, от всех домов тянулись вверх струйки седого дыма, отчего казалось, что дома подвешены на тонких нитях к небесам как новогодние игрушки.
Над жилыми кварталами среди стелящихся облаков смутно угадывались очертания стройных как свечки минаретов. Еще дальше наружные крепостные стены с зубцами и башнями извилисто уходили в туманный горизонт.
В воздухе вилось ночное волшебство.
Уже совсем скоро этот реально обитаемый мир превратится в таинственные театральные подмостки. Большой город в Центральной Азии станет местом действия мрачных сказок Шехерезады, хотя на роль легендарного Багдада с его тысячью минаретов, украшенных золотыми полумесяцами, он никогда не претендовал.
Да и далеко ему до Багдада. Но зловещему спектаклю предстоит развернуться тут во всей красе.

3

Селим напряг слух. Он уже не сомневался, что кто-то крадется на цыпочках по улице, держась вплотную к домам. Издали донесся сдавленный свист, знакомый каждому горожанину: так пересвистывались отряды ночной стражи. Для кого еще эта лунная ночь станет последней?
Шаги прервались возле его дома. Снова стало тихо. И вдруг среди этой сгустившейся сразу тишины грозно грянул у входа голос:
– Селим, проснись! Селим! Хан приказал тебе предстать перед его светлейшими очами. Поторопись, старик, или мы вытащим тебя за бороду!
Крепкий кулак в толстой чешуйчатой перчатке грохнул в дверь самой скромной постройки в длинном ряду привилегированных домов, прилепившихся задом к цитадели. Никому не пришло в голову, что они закроют удобный обзор с холма и снизят оборонительные возможности крепости, но так случилось.
Кривой домишко, в котором обитал придворный летописец, затрясся от удара.
Отряд нукеров вышел из тени и под луной заблестели наконечники копий, украшенные косматыми лошадиными хвостами. Нукеры – это личная гвардия правителя, воины-телохранители; слово это произошло от монгольского слова «друг».
Почтенный Селим горько крикнул: «Иду!» и стал поспешно натягивать халат, не попадая трясущимися руками в рукава. Потом он торопливо положил на пол окованный бронзой и завернутый в лоскут черного бархата толстый кожаный фолиант, исписанный его красивым с завитушками почерком, и ногой загнал его под широкую лежанку.
– Книгу захватил? – спросил его старший нукер, когда отворилась входная дверь.
Он вошел, деловито бряцая саблей, и остался стоять в дверном проеме, расставив длинные ноги и загораживая улицу широкими плечами. Он был очень высок, на целую голову выше всех своих нукеров. У него было приятное худощавое лицо и задумчивые раскосые глаза, обладавшие гипнотическими свойствами. Когда он кому-то задумчиво смотрел в глаза, у того останавливалось сердце.
Селим молча вернулся назад и стал шарить рукой под лежанкой. Зажигать масляный фитиль он боялся, чтобы нукер не заметил спящего в углу мальчишку. Селим был дряхл и нести одному окованный бронзой фолиант ему было явно не под силу, его, как говорится, ветром шатало, но он собирался справиться с этим, лишь бы не будить мальчика. У Селима были на него планы. Тому еще жить да жить, не зря же он так упорно обучал его грамоте весь последний год.
– Где твой бача? – спросил его нукер, бесстрастно наблюдая, как огромная кожаная книга постепенно выскальзывает из слабых рук старика, одновременно сгибая к полу его самого. – Пускай тебе поможет, да и нам спокойней будет, чтобы не вздумал улизнуть.
Бача в буквальном смысле значит мальчик, а в переносном – мальчик для утех.
Это было оскорбление. Селим вздрогнул и гневно выпрямился во весь свой небольшой  рост. Отец мальчика действительно продал ему сына, заломив несусветную цену, наводящую на скользкие размышления, но Селим не стал задумываться или торговаться. Ему нужен был смышленый ученик, чтобы передать в его руки труд всей своей жизни – книгу летописей.
Бедный поденщик страшно обрадовался такой удаче. После смерти жены, бывшей рабыни-персиянки, от которой их дети унаследовали прекрасные миндалевидные глаза и сросшиеся на переносице брови, он еле сводил концы с концами. Судьба старшего сына его не сильно волновала.
– Он не бача! – звенящим от негодования голосом воскликнул Селим.
– Мне все равно, – равнодушно ответил нукер. Ни один мускул не дрогнул на его лице.
Услышав слово «бача» громко заржали и сунулись в дом рядовые латники, чтобы поглазеть на наряженного в женское платье смазливого мальчишку с подчерненными длинными ресницами и кокетливой родинкой возле рта, как они себе это представляли. Но узрев перед собой в полутьме только сухонького благообразного старика с умным лицом и седой бородой, они смущенно закивали металлическими шариками на своих войлочных белых колпаках и, бормоча: «оман, оман» (Мир вам!), деликатно выскочили на улицу.
Это были киргизы из личной охраны государя, а не ночная стража, как сначала подумал Селим. В личную ханскую охрану теперь набирали только степных киргизов. Узбеки стали ненадежны и по слухам готовили восстание, а киргизы считали, что те забыли Аллаха и погрязли в грехе.
Царящее в городе всеобщее падение нравов они не одобряли и не понимали его причины.
А коллективное городское помешательство было вызвано страхом перед регулярными публичными казнями. Хан нарушил привычный порядок вещей: раньше казнили преступников, теперь всех подряд без всяких причин. Никто уже не был уверен, что не станет следующим.
И все спешили сполна насладиться отсрочкой времени, пока не пришел их черед.

4

Итак, за ним прислали конвой и препровождали к хану с почтением. Никто пока не собирался заламывать ему руки, а значит, он мог поторговаться.
– Ты стал слишком рослым, Зафар, – зло сказал нукеру Селим. – Твоя голова подпирает небо. Черные тучи окутывают ее и не пропускают свет. В свое время, когда ты был еще не так высок и плечист, как сейчас, я приложил немало усилий, чтобы рассеять их и вложить светоч разума в твою голову. Помнишь еще мою палку, которой я вколачивал знания в нерадивых учеников?
– Помню, – криво ухмыльнулся старший нукер, невольно поведя литым плечом.
– Тогда не трогай мальчика. Он тебе не чета!
– Буди, упрямый старик! Если ты окочуришься по дороге, кто прочтет хану твою книгу?
Нукеры на улице снова дружно заржали. Ночью подморозило, и белый пар вылетал из их ртов.
– Он спит!
– Разбуди.
Их взгляды встретились и скрестились как сабли. Во взглядах звенела сталь.
Неизвестно, чем кончилась бы их дуэль, но Селим вовремя вспомнил свою «Хронику Одил-хана Великого», которую держал в руках. В главе «Набег» им были выведены такие строки: «Стар и млад были умерщвлены сразу и оказались удачливее живых, муки которых были страшнее смерти. Долго еще продолжалась безжалостная резня, и стон стоял по всей Вселенной».
Немного напыщенно, но верно.
Он разжал руки и с болью в сердце позволил книге шлепнуться на пол. Потом повернулся и снова исчез в темноте.
– Малик! – Он потряс за плечо посапывающего на ветхом матрасе двенадцатилетнего мальчишку. Тонкое ватное одеяло сползло с него и Селим машинально его поправил. – Малик, проснись, возьми книгу. Нас ждет повелитель!
Скрипнула дверь. В полном молчании коренастые низенькие киргизы, казавшиеся из-за могучей ширины плеч почти квадратными, окружили мальчика и старика, и, блестя оружием, повели их вдоль монолитной громады цитадели к главным воротам крепости. За этими воротами внутри начиналась прямая тополиная аллея, ведущая к ханскому дворцу.
Луна удлиняла их тени, по-хозяйски следя с неба за перемещениями. Зафар, начальник личной ханской охраны, шел впереди отряда. В отличие от киргизов он знал тут каждую выбоину, а потому двигался решительно и быстро. Вскоре они прошли тополиную аллею, достигли цели и через резные ворота вошли во внутренний дворик, с трех сторон окруженный красивой колоннадой.
В центре его были установлены два больших каменных фонтана с живописными мраморными львами, разинувшими пасти. Доставить сюда эти фонтаны по частям в разобранном виде, на верблюдах через бескрайние просторы Азии и установить, было делом почти невыполнимым. Но на зависть соседним ханам, с помощью итальянских мастеров эти трудности удалось преодолеть.
Фонтаны не работали. В стоячей воде бассейнов плавали опавшие желтые листья. В зеленой толще под листьями сонно шевелили плавниками пучеглазые карликовые карпы, сверкавшие серебристой чешуей.
Пройдя меж колонн центрального портика, отряд углубился в запутанные дворцовые коридоры. На стенах чадили светильники. Безмолвные стражи расступались и распахивали двери, кисло поглядывая на маленьких киргизов. Только стражники у ханских покоев, преисполненные достоинства и гордости, не отступили и не разомкнули скрещенные копья. Это были уже свои, с узкими глазками и киргизскими каменными лицами, как вся новая ханская охрана. Но в душе они лопались от смеха, это было заметно по веселым искрам в их глазах.
Здесь Зафар оставил отряд и ввел старца и мальчика в покои государя.
– Повелитель, – тихо сказал он, сгибаясь в почтительном поклоне. – Селим доставлен.

Часть вторая. ТОЛКОВАТЕЛЬ

1

Десять хлопковых фитилей, чадящих в медных плошках с маслом, освещали большое помещение с низким сводчатым, черным от копоти потолком. Оно давно не проветривалось, и дышать в нем было почти невозможно. Густой смрад стеснял дыхание. Хотелось выскочить наружу и вдохнуть полной грудью.
А между тем в нем хранились произведения искусства, которые привели бы в восторг знатоков.
По прекрасным персидским коврам и поистине царскому ложу были разбросаны расшитые золотом подушки. На коврах стояли серебряные подносы с подгнившими фруктами и зачерствелой пахлавой. Вокруг громоздились стопки немытых пиал с прилипшими к дну чаинками. Пузатые чайники из тончайшего китайского фарфора были наполнены скисшим зеленым чаем с радужной пленкой на поверхности.
Везде валялись инкрустированные золотом знаменитые булатные хорасанские клинки вперемешку с изящно изогнутыми персидскими саблями в ножнах, покрытых бирюзой. В дальнем углу лежал рыцарский доспех с двумя золотыми геральдическими лилиями на панцире. Какой-то местный умелец разобрал его, чтобы изучить конструкцию плечевых соединений, да так и бросил, потеряв к нему всякий интерес.
Бронзовая дверь с большим амбарным замком вела в знаменитую ханскую сокровищницу, уставленную сундуками с драгоценностями. Выполненная из цельного металла, она сама по себе являлась ценностью. На дверной ручке висела конская сбруя для парадных выездов хана к народу, невостребованная уже много месяцев.
Сбруя сверкала золотыми бляхами. Крупные красные рубины и мутные местные алмазы отражали языки пламени и играли розовыми бликами, отбрасывая их на стенные фрески, изображавшие кудрявую виноградную лозу и минареты.
Огонь в сандале был разведен. За ним присматривала на редкость уродливая и неопрятная старуха, когда-то первая придворная красавица. Сандал – это очаг в виде квадратной ямы в полу. Еще две такие же «красавицы» неподвижно сидели на подушках и смотрели угасшими глазами на пляшущие среди раскаленных углей яркие язычки. За целый день ни одна из этих старух не обнаружила ни малейшего желания встать и навести в комнате порядок.
Заслышав голос Зафара, храпящий на ложе человек, почти погребенный под слоем верблюжьих одеял, очнулся от сна и мгновенно перекатился на живот. Рука его проворно нырнула под подушку и осталась там, видимо сжимая кинжал, а над подушкой сквозь путаницу длинных засаленных волос, упавших на лицо, сверкнули испуганные глаза.
Это к нему были обращены слова Зафара.
В истории не сохранилось даже приблизительного описания внешности Одил-хана, но вполне можно допустить, что в юности он был высок, красив, крепок. Потом годы согнули его, а болезнь подточила силы. Он стал похож на шелудивого старого пса с облезшей шерстью, у которого на боках образовались большие плешины. Только крючковатый птичий нос и пронзительный взгляд все еще напоминали, что он из породы безжалостных злодеев, которые тем опасней, чем крепче приперты к стенке.
А хан был безнадежно загнан в угол своей болезнью.
– А-а, – сипло протянул он. – Наконец-то!
Селим был потрясен. Он почти год не видел хана, жизнь которого так подробно описывал на протяжении тридцати лет в своей Хронике, называя его Великим. За год хан изменился до неузнаваемости, одни глаза и нос остались на фоне общей худобы. Нет, жалким он не казался (а такие слухи ходили), даже наоборот, но живость его производила впечатление душевного расстройства. И сатанинское сверкание глаз тоже.
Уж лучше бы он погиб на поле боя, невольно подумал летописец, чем вот так встречать свой конец.
Тут он заметил, что один продолжает стоять столбом, попирая дворцовый этикет. Зафар уже отступил к стене и прочно расставил ноги, приготовившись ждать дальнейших указаний. А Одил-хан жестом подзывает его к себе.
Отбросив непрошенную жалость, Селим сделал шаг вперед и согнулся в угодливом поклоне. Вслед за ним, подражая учителю, шагнул Малик. Тяжелая книга с грохотом упала на пол.
Рука хана снова проворно метнулась под подушку и все замерли, боясь пошевелиться.

2

– Что там у тебя? – напряженно спросил Одил-хан, указывая глазами на фолиант.
– Летопись твоих деяний, государь, – ответил Селим, снова угодливо кланяясь. – Не гневайся, мне сказали, чтобы я захватил ее с собой. Я могу почитать тебе...
– Потом! Есть дела поважней.
Старец опять поклонился. За прошедшие годы правления Одил-хан ни разу не поинтересовался, чем занимается его придворный летописец, и Селим уже перестал надеяться, что капитальный труд его жизни будет когда-нибудь оценен.
Сколько он помнил, хан всегда предпочитал войну пирам, охоту размышлениям, а за хорошего коня давал трех мудрецов. Селим тем временем, поужинав, не знал, чем будет завтракать.
– Я видел сон, – хрипло сказал хан, откидываясь на подушки и глядя в потолок. Потолок повел себя коварно: он стал раскачиваться. Черные пятна копоти слились в фигуры причудливых животных, которые зашевелились как живые.
Энергия покидала его тело. Ее словно высасывали демоны.
Он закрыл глаза и указал на ковер у своих ног.
– Сядь! Мне сказали, ты толкуешь сны.
– Совсем немного, повелитель. Твой звездочет делает это гораздо лучше меня.
– Мой звездочет на рассвете будет казнен, – глухо ответил хан. – Одна надежда на тебя. Слушай внимательно и постарайся не напутать. Мне трудно дважды повторять сказанное.
– Надеюсь, мое толкование будет тебе угодно, – ответил Селим, сильно сомневаясь.
– Смотри, не ошибись. Я видел странный сон. Мне снился ворон.
– Ничего страшного, – облегченно сказал Селим. – Приснился ворон! Это еще не беда, а полбеды. Нужно всего лишь сделать садака.
Садака – это жертвоприношение в виде праздничного угощения народа во славу Аллаха.
– Не перебивай, я только начал, – нахмурился Одил-хан. – Дерзкая птица поднялась в воздух, налетела на меня и крылом сбила с коня на землю.
– Тот, кто во сне упал с коня, потеряет все свое богатство, – меняясь в лице, пробормотал летописец. – Что было дальше?
– Я упал на что-то живое и шуршащее и с содроганием вскочил. Мой конь исчез, ворон вернулся на ветку, а ко мне со всех сторон устремились полчища плотоядных насекомых. Их было так много, что казалось, равнину устилает шевелящаяся трава. Я стряхивал их с себя, но они продолжали упорно лезть вперед и уже копошились под одеждой.
Сон трактовался для хана катастрофически. Селим уже представлял себя сброшенным с минарета вместе со звездочетом.
– А какого цвета были эти насекомые? – спросил он с опаской.
– Зеленого.
– Зеленого! – вскрикнул Селим, радостно всплеснув руками. – Ф-фух, это прекрасно, что зеленого! Я же сказал: тебе нужно только сделать садака и твои печали превратятся в радости.
– В моем положении радуют даже несбыточные обещания, – вздохнул Одил-хан. – Но беда в том, что я при падении потерял свою саблю, а это нехорошая примета.
В груди его что-то свистнуло и заклокотало.
Селим кивнул. Ханский сон сочетал резкие взлеты и падения, как будто нырял в бурном море.
– А еще, когда я упал с коня, я раздавил много насекомых и так мерзко вымазал одежду, что меня начало тошнить. В этот момент я проснулся.
– Ты упал …и проснулся? – возбужденно вскричал Селим. – Хвала Аллаху, значит, сон не имеет продолжения? Тогда знай, повелитель: тот, кто вымазался во сне дерьмом, – счастливчик! Сон был послан тебе как знак свыше, что еще до захода солнца Аллах исполнит твое самое сокровенное желание. Во всяком случае, эта трактовка дошла до нас из древности, да будет славен автор ее – незабвенный ибн Сирин!
– Зафар! – сипло крикнул Одил-хан, не сводя дико выпученных глаз с летописца. – Ни секунды не медли! Ступай в зиндан и приведи сюда врача, дервиша, звездочета.
Зиндан – это темница-яма с откидной решеткой сверху. Узников в нее опускают и поднимают на веревке.
Зафар бесшумно исчез за дверью.
– Ты воскресил меня, Селим! Какое счастье! Казнь должна состояться на рассвете, но до зари еще несколько часов. Кто-то из них троих все же успел найти лекарство, и теперь я не умру! Аллах свидетель, как мне хотелось их казнить, но я сдержался, зная, что еще не пришло время.
Расчувствовавшись, он уткнулся в подушку и чтобы не расплакаться стал бить себя кулаком в грудь. От резкого движения из-под подушки на ковер выпал кривой бухарский нож, похожий на серп, потому что наточенной у него была вогнутая сторона. Такими ножами местные палачи перерезали горло государственным преступникам как овцам, стоя сзади, чтобы не забрызгаться фонтаном, бьющим из сонной артерии.
Все сделали вид, что ничего не заметили, в том числе и старухи. Сколько крови они уже повидали во дворце!
Одил-хан закашлялся и стал со стоном царапать ногтями грудную клетку, словно хотел разодрать ее и выпустить на свободу измученное сердце. Приступ кончился раньше, чем он в этом преуспел, и он весь в поту обмяк на ложе.
Боль отступила. Сил осталось только на шепот.

3

– Скольких людей мне пришлось ради этого казнить! Но я твердо знал: если как следует нажать, кто-нибудь все равно доищется, – прошептал Одил-хан, всхлипывая и, по-видимому, забывая о присутствии посторонних.
Селим с ужасом увидел, как слеза скатилась с его впалой щеки на расшитую золотом подушку. Проявление слабости смертельно опасная вещь для государя, поэтому свидетели долго не живут. Отводить глаза было поздно и бессмысленно. Это не прощалось.
Хан продолжал негромко рассуждать вслух:
– Мне нужно было продержаться до этого момента, и я продержался; теперь дело за ними. Надеюсь, это дервиш. Осыплю его драгоценностями, а с других сдеру шкуру и набью ее соломой! Все равно я бы живыми их не отпустил.
Дервиши – это странствующие монахи Азии, отрицающие любой вид собственности, поскольку все вокруг принадлежит Аллаху. Они живут подаянием, выглядят оборванцами, и считают своим долгом делиться с окружающими последним куском хлеба. Осыпать такого драгоценностями – все равно, что швырнуть их в толпу. Никому пользы не будет.
– Учитель! Учитель! – зашептал лихорадочно Малик, подползая сзади к Селиму и не сводя глаз с кривого бухарского ножа. – Позвольте мне уйти. Я уползу незаметно, и подожду вас за дверью.
Старик открыл было рот, чтобы сурово напомнить ему о страже в коридоре, но не успел.
– Селим! – крикнул хан, поднимая слабую руку и вытирая мокрый след со щеки. – Ты еще здесь, старик? Что мне делать с этой несправедливостью? Это ты должен стоять на пороге смерти, потому что намного старше меня! Почему стою я, объясни?
Селим мог ответить, но благоразумно промолчал.
– Я всегда был надежной опорой нашей веры и за свою жизнь перебил множество неверных. Когда я велел складывать пирамиды из отрубленных голов, они оказались повыше, чем у других! Если я все же когда-нибудь умру, мне найдется местечко в раю?
– На все его воля, государь. Никто не может знать заранее.
– Почему-то я не стремлюсь в рай, старик. Не хочу ползать там сонной мухой. Ты понимаешь, какая там скучища? Я хочу в гущу схваток, погонь, ночных штурмов, вот где для меня рай. В ад попадать тоже как-то обидно и не за что. Мне все время кажется, что для Аллаха моя жизнь ценней тут, чем там. Или я ошибаюсь?
– Она бесценна в любом случае, государь.
– Льстец! Что мне сделать: простить тебя на радостях?
Хан хотел рассмеяться, но незримая жесткая рука схватила его за горло и пресекла жалкую попытку посмеяться над Вечностью, вернула ему боль. После этого хан уже кричал, давясь отдышкой и кашлем, спеша закончить мысль, пока еще мог ее объяснить.
По нему выходило, что он нужен Аллаху на земле и его просто некем заменить. Он шутил, и глаза его молодо блестели, наполняясь слезами от боли. Мысленно он уже считал себя спасенным. Кроме него в это никто не верил.
Пахло гарью. Скрученные из хлопка фитили, время от времени стреляли горячим маслом. Повесив нос, неподвижно сидели старухи, отбрасывая скорбные тени на стены.
Малик снова настойчиво дернул Селима за рукав, но тут вернулся Зафар.
– Повелитель, узники доставлены.
 Одил-хан приподнялся на локте. Лицо его горело.
– Давай дервиша.

4

В дверь вошел устрашающего вида длинноволосый гигант, судя по кроткому выражению лица, обладающий мягким характером. Ладони у него тоже были большие и мягкие. Полосатый халат – латка на латке – был слишком мал для такого великана. Из рукавов торчали руки.
Он был самым ненавидимым заключенным в ханской тюрьме исключительно из-за своего роста. Тюремщики рядом с ним чувствовали себя пигмеями и не могли не ответить на брошенный им вызов. Да к тому же дервиш был таджиком, а тюремщики – узбеки и сарты – таджиков не жаловали.
Сарты – это древнее население Азии, перенявшее язык и обычаи узбеков. Когда через несколько веков кафыры с севера захватят эту землю, они проведут перепись населения и всех сартов ошибочно запишут в узбеки из-за языка, а также по просьбе самих злокозненных узбеков. Так сарты перестанут существовать как самостоятельная народность Азии.
Кафырами мусульмане называют неверных, то есть всех, кто не поклоняется Аллаху. В данном случае речь идет о русских. А еще руссы запретят рабство и дадут свободу мусульманским женщинам, уравняв их в правах с мужчинами. Гореть им за это в аду.
Итак, в дверь вошел дервиш. Не дервиш, а уже полдервиша, потому что в тюрьме над ним измывались, как хотели: морили голодом, редко давали пить, били, отчего он немного помешался, потеряв философский взгляд на мир.
Только желание выжить у него осталось.
– Ну? – жадно спросил его Одил-хан. – Нашел лекарство? Не лги мне, или тебя казнят! Помни, Аллах велел тебе делиться!
– Всемилостивейший, пощади своего раба! – завопил оборванец, упав ниц перед ханом на ковер.
Дальнейшее произошло слишком быстро, чтобы кто-то успел ему помешать. Он внезапно вскочил на четвереньки и по-собачьи побежал к ханскому ложу, сочетая проворный бег с обезьяньим подпрыгиванием. Длинные вьющиеся волосы упали ему на лицо, глаза остро сверкали из-под черных кудрей, борода растрепалась.
– Поиски истины меня ни к чему не привели, – выл он, приближаясь. – Я бы конечно поделился, но делиться мне нечем. Одной надеждой.
Он поймал руку хана и прижался к ней губами. Слезы хлынули из его глаз. В этот момент его, наконец, настиг Зафар, который гнался за ним по пятам, схватил за шиворот, повалил на ковер, прижал коленом.
– У-у шайтан, – удивленно сказал хан, играя желваками. – Какой прыткий. Что придумал… делиться надеждой! У нас с тобой разные надежды, дервиш. Селим, ты грамотный старик, скажи, кого у дервишей считают неимущим?
– Согласно суфийскому учению, которое исповедуют дервиши, – ровным важным голосом ответил Селим, приверженец точных формулировок, презирающий всякие фантазии, – если у мусульманина есть еда на весь день и одежда на все его тело, он не может считаться неимущим. Если пищи хватает только до обеда, есть к примеру рубаха, но нечем прикрыть голову от солнца, он считается неимущим. Так писал в философском учении «Эликсир счастья» Абу Хамид Мухаммад.
– Он живет здесь на всем готовом, – ядовито сказал Одил-хан. – Его кормят. Много дней кормили хорошо, пока он прыгал вокруг моей постели со своим бубном как макака и дурил меня. Теперь в зиндане его все равно кормят, просто не очень хорошо. Одежда… подтверди, на нем есть одежда или мне только кажется?
– Имеется, – степенно ответил летописец.
– Слышишь, дервиш? Ты не можешь считаться неимущим, и Аллах в этом случае велит тебе делиться. Поделись своим тайным знанием, которое ты скрываешь. Аллах через сон указал мне на тебя! Подумай: тебе уже нет смысла как раньше тянуть время, ожидая моей смерти. Твое время на исходе. Утром палач вырвет твой язык, а тебя самого сбросят с минарета. Давай обменяемся сейчас: я дам тебе сундук золота за мое выздоровление, а ты спасешь свою жизнь. Верни мне утраченные силы или вместо тебя это сделают другие.
– Не сделают. Три вещи никогда не возвращаются назад: выпущенная стрела, сказанное слово и прожитые дни, – возразил дервиш, извиваясь в руках Зафара.
– Мне не нужны прожитые дни. Я хочу удлинить свою жизнь, чтобы не умереть. Уведи его, Зафар, и дай ему время подумать еще раз. Мое желание в любом случае сбудется сегодня, и нет разницы, кто его исполнит. Приведи звездочета!
Надежда пока не угасла. Еще было на что надеяться.
И все же старательно-ровный тон Одил-хана не смог скрыть его разочарования. Вид его стал так страшен, что у всех побежали по коже мурашки. Селим сжался, Малик сунул голову под полу его халата, Зафар молча взял дервиша под мышки и выволок за дверь.
Дервиш с остановившимся взглядом болтался в его руках как кукла.

5

Бывший еще недавно в большом почете невысокий изящный звездочет с гордой прямой осанкой, вполз в комнату коленопреклоненный. После того как несчастного дервиша протащили мимо него, он понял что надеяться не на что. Дервиш был фаворитом в их гонке за жизнь.
Пришла расплата за безбедное существование. И все же, чтобы никто не ошибался на его счет, ничтожеством он не был, и астрология не была его единственным занятием.
Разглядывая в юности небесные светила через полый тростниковый стебель, который не приближал небесные объекты, но позволял сфокусировать всю силу зрения на небольшом участке неба, он обнаружил новую звезду, которой не было в арабских справочниках по астрономии. И впечатленный этим открытием, звездочет тайно посвятил себя реальной науке. Он даже стал составлять свою собственную звездную карту и писать об этом книгу, потому что из Азии звезды виделись иначе, чем они виделись из Европы древним грекам, чьи труды потом использовали арабы, выдав их за свои. Но ему уже не суждено было ее закончить.
– Мой хан, не требуй невозможного от своего верного слуги, – покаянно сказал он, стоя на коленях. – Аллах ни для кого не делает исключения и хранит секрет Вечной Молодости за семью печатями.
Глаза Одил-хана вылезли из орбит. Хватаясь за грудь и чернея от удушья, он в злобе вырвал клок волос у себя из бороды, в которой и так уже почти ничего не осталось из-за его болезни. Волосы он каждый день терял пучками.
– Что, пустомеля, и ты туда же? Какой казнью тебя казнить? Выколоть глаза? Опустить в котел с кипящим маслом? Что тебе напророчила на сегодня твоя лживая звезда?
– Из зиндана звезд не видно, – ответил звездочет.
Одил-хан плюнул в него и не попал. Слишком слаб стал, да и далеко было. Рука бешено искала под подушкой, но не находила кривой бухарский нож, который лежал рядом с ложем на ковре. Хан хотел метнуть его в звездочета.
– Ты так ничего и не понял, глупец! Это я всегда был вашей единственной звездой, а не твои липовые звезды! Зафар, убери его с глаз моих. Приведи лекаря.
Одил-хан одеялом оттер с лица выступившую от ужаса испарину. Слишком коротким получился разговор со звездочетом, и неожиданно врач остался его единственной надеждой. А он всю жизнь отрицал их необходимость.
В дверь вошел круглый плечистый человечек с мрачным решительным лицом, скромно поклонился и встал в сторонке.
Выглядел он экстравагантно из-за своей красной волнистой бороды до пояса, с которой он нянчился как с ребенком, регулярно подкрашивая хной, часами расчесывая ее свинцовым гребнем и задумчиво что-то напевая. От свинца борода шелковисто блестела на солнце. Вышитая разноцветными нитками бело-красно-синяя одежда еще сохраняла свое праздничное великолепие, но уже сильно потрепалась.
Угадать к какому роду-племени он принадлежал, по внешним признакам было невозможно. Прописная истина Азии гласила: чтобы наладить контакт и извлечь из него свою выгоду, нужно знать нацию человека, – и она обломала об него зубы. На вопросы, не относящиеся к лечению, злой как хорек лекарь не отвечал. Все, что в один миг определялось по нации, осталось недоступным. Никто не понимал, чем он дышит и каким богам молится.
Но слава о нем бежала впереди него и сослужила плохую службу. Молва вознесла его высоко, считая светилом медицины; узбеки хитростью выманили его из Афганистана и схватили на границе. Возмущенный, он отказался пресмыкаться перед Одил-ханом сверх всякой меры и придерживался только самых простых правил цветистого восточного этикета. Смерти он не боялся.
Хан с трудом его выносил, но был вынужден пока терпеть.
– Ну? – глухо спросил он, медленно оседая на подушки. – Что скажет твоя наука умирающему? Ты здесь давно, времени у тебя было больше, чем у других и я снабдил тебя всем необходимым. Мой толкователь снов обещал, что сегодня кто-то из вас троих исполнит мое самое заветное желание. Надеюсь, это будешь ты. Ты разгадал секрет лечения?
Врач молча развел волосатыми руками.
– Что? Нет?! Не верю! – прошептал Одил-хан.
Лицо его исказилось и задергалось. Он кое-как справился с лицом и вновь обратился к лекарю, почти не слыша себя из-за шума в ушах от прилива бешенства.
– Обрадуй меня… огорчать меня опасно. Или нет, я сам скажу то, что ты не решаешься сказать. Ты приготовил нужное снадобье и теперь хочешь его дорого продать. Проси, не бойся, я награжу тебя по-царски: отправлю домой в сопровождении отряда всадников с тремя полными сундуками золота!
– Я не хочу огорчать, а тем более обманывать тебя, – с горьким достоинством ответил маленький лекарь. – Я не сумел создать чудотворный эликсир. Обессмертить свое имя мне не удалось. Спасения нет. Кто болтает обратное, тот рассказывает сказки, но такой эликсир когда-нибудь обязательно появится.
– Я не могу ждать! – крикнул Одил-хан, внезапно садясь и опуская худые ноги на пол. Давно он не проделывал это самостоятельно. – Я не могу ждать! Твой эликсир нужен мне уже сейчас!
– Его нет, – хмуро ответил врач.
– Ложь! Я прикажу тебя пытать! Всю твою кожу исполосуют на ремни, а самого посадят на кол!
– Это не поможет. Выздоровление невозможно.
– Казнить, – осипшим голосом промолвил Одил-хан и без сил рухнул на подушки. Переход от надежды к отчаянию был страшен. От недавней уверенности не осталось и следа.
Жесткой рукой Зафар схватил врача за шею и выкинул за дверь. Нукеры подхватили его под руки и вместе с другими брыкающимися узниками уволокли в зиндан, где сбросили в глубокую яму одного за другим без всякой веревки.

6

В который уж раз воцарилась тишина. Внезапно что-то вспомнив, хан приподнялся и кровожадными глазами взглянул на старца.
– Ты! – надрывно сказал он вибрирующим голосом. – Ты обещал! Ты истолковал сон в благоприятную для меня сторону. Я прикажу тебя пытать!
– Всемилостивейший, – пролепетал в испуге Селим. – Нам не дано знать, как повернутся обстоятельства. Нужно немного подождать. Ведь день еще не кончен, даже рассвет еще не наступил!
– Опять ожидание, – простонал Одил-хан. – Мне больше нечего ждать от завтрашнего дня. Мой зиндан опустел. Кого казнить, кого миловать? Ты только что видел последних трех уцелевших мудрецов, но и у них ничего не получилось. Они оказались сущими глупцами.
– Глупеть перед монархом – это простительная слабость, государь.
– От страха они поглупели! – сказал Одил-хан, мрачно уставившись в пространство. – Один глупец истратил все свое время на поиск Истины, которой нет, как всем известно. Другой искал секрет Вечной Молодости, которая мне бы не помогла. Третий – чудесный эликсир. Теперь ты! Признайся, ты лгал мне, когда толковал сон?
– Я бы на это не решился.
– А эти трое лгали ежедневно, дожидаясь моей смерти, пока я не назначил день их казни. Тогда они сбросили свою личину.
– Лгать не грешно в трех случаях: когда пришла беда, когда приходится мирить поссорившихся и когда жена верит в чужие сплетни. Но я тебе не лгал.
– Где же обещанное?
– Можно я почитаю тебе вслух? Это поможет скоротать время.
– А что там у тебя?
– Летопись твоих деяний. Я вел ее на протяжении тридцати с лишним лет твоего правления.
– Зачем? На что люди тратят жизнь!
– В назидание потомкам. Читать?
– Читай, но только покороче. Детские годы пропусти.
Старик раскрыл тяжелый бронзовый переплет, нашел нужную страницу и стал нараспев читать протяжным тонким голоском, как это делают мулы при чтении Корана, хотя его текст не был религиозным.
Он задыхался от волнения, ведь хан впервые разрешил ему читать.
Селим гордился своей книгой. Он написал ее на староузбекском чагатайском языке, которому, по его мнению, предстояло пережить века, а возможно и тысячелетия. Примерно так и случилось впоследствии.
А пока это был язык международного общения на многонациональных просторах Центральной Азии. Он обладал достаточно высоким уровнем художественной выразительности, чтобы увлечь даже такого нетерпеливого слушателя, как Одил-хан.
– Удивительно! – воскликнул он через некоторое время. – Как будто река жизни потекла вспять. Я помню подробности той осады, о которой ты прочел. Крепость считалась неприступной, но когда мы отвели от нее воду и они обессилели от жажды, легко взяли ее штурмом. Я будто снова взошел на ту стену! Что у тебя еще?
– Выбери сам.
– Прочти мне про Лейлу.
Селим быстро нашел нужные страницы.
– Что ты читаешь? – гневно вскипел хан. – Лейла была голубкой, а не стервой! Не клевещи, пока я не укоротил тебя на голову!
– Я здесь ни слова не приврал, – вспыхнул старик. Когда он ручался за точность изложения, то становился очень храбрым. Готов был отстаивать свою правоту даже с риском для жизни. –  Ты просто с годами поумнел. Дело в тебе. То, что в ней раньше тебя восхищало, сейчас вызывает раздражение.
– Выдавить бы из твоего жала яд, да ладно, – подумав, пробурчал хан. – Оставь Лейлу в покое и прочти про нашествие огузов.
Селим прочел.
– Про смерть отца.
Читал.
– О солнцеликой Фариде.
Селим послушно искал нужные страницы. Когда он читал о Фариде, все три безмолвные старухи впервые проявили интерес. Две принялись с усмешкой переглядываться, третья сидела вся в слезах, забыв следить за огнем. Пламя в сандале стало затухать.
Селим читал.
Время бежало незаметно.
_________________
Продолжить чтение (2 книгу):

http://proza.ru/2024/03/09/1443