Огнедышащий век. Книга3 Огнедышащий век

Книга третья. ОГНЕДЫШАЩИЙ ВЕК.
часть1 - Издыхающий лев (4 главы)
часть2 - Мятеж (5 глав)
автор Сергей Гурджиянц/Цезарь Кароян

Часть первая. ИЗДЫХАЮЩИЙ ЛЕВ

1

Он бесшумно вернулся на пост, и рука по привычке легла на сабельную рукоятку. Никто не обернулся на его появление, никто даже не заметил его длительного отсутствия. Они горячо спорили и кричали друг на друга. За период болезни хан перепутал день с ночью, и его ближайшее окружение было вынуждено сделать то же самое. Ночное бдение уже никого не тяготило. Клевать носом мог бы Селим, учитывая его преклонный возраст, но бодрствование для него сейчас было делом принципиальным.
– На все воля Аллаха! – хрипло кричал Одил-хан, по-петушиному вытянув тощую шею и плюясь во все стороны. – Если я проиграл эту битву, значит, так было угодно Аллаху.
– А если на все воля Аллаха, почему ты требуешь от людей выздоровления, да еще казнишь не справившихся? Они не справились, потому что так было угодно Аллаху. Попроси, пусть он сам тебя вылечит! – язвил в ответ летописец, разумеется, не вслух.
Вслух он ответил, удивляясь собственному бесстрашию:
– Я не стану подменять правду вымыслом!
– Жаба! – закричал Одил-хан, страшно вращая очами. – Жаба, эй, Жаба! Хочу пить, налей мне чаю!
Одна из старух нехотя повела лицом в его сторону, хотя тусклые глаза не оторвались от чарующих языков пламени. Это была та самая бывшая первая красавица, которая следила за огнем. Двух других старух хан звал еще хуже.
– Пить! – просипел хан с подушек.
Грудь его бурно вздымалась, сердце подпрыгивало, глаза зацепились за закопченный потолок, выкатились и остановились. Старуха молча взяла с ковра первую попавшуюся пиалу, быстрым движением пальцев выскребла на ковер засохшие чаинки и небрежно плеснула в нее из пузатого чайника зеленый чай с горчинкой, который от старости уже подернулся сверху радужной пленкой.
Селим не поверил своим глазам: перед тем как подать пиалу хану, она от души плюнула в нее. Одил-хан отпил глоток, ничего не замечая.
– У-у-у, Жаба, – прорычал он удивленно. – Остывший. Завари свежий! Хочу горячий чай, слышишь?! И что-нибудь поесть.
Он швырнул в нее пиалу, но не попал, потому что не мог хорошенько прицелиться лежа. Презрительно поджав губы, старуха поднялась и заковыляла к дверям, гордо держа голову и переваливаясь на своих опухших больных ногах с боку на бок, как беременная утка. Не так уж часто ей доводилось ходить по дворцу, передвигаясь на своих двоих, а не ползать на коленях по бесценным персидским коврам.
Все женщины тут годами вели сидячий образ жизни и не видели белого света.
– Как безжалостно время! – воскликнул Одил-хан, глядя ей вслед. – Помнишь, Селим, ты читал о солнцеликой Фариде? Это она. Жаба.
Селим услышал детское шмыганье носом. Одил-хан укрылся с головой верблюжьим пледом и вытирал рукой мокрые глаза. Потом он завозился среди своих тряпок, выбирая, во что ему высморкаться.
– Все же я хочу, чтобы ты изменил это место, Селим. Где ты пишешь, будто я дважды бежал с поля боя, бросив войска и обозы. Это было не совсем так.
– А как?
– Это был такой …тактический ход.
– И оба раза твои войска были полностью разгромлены? Найманы захватили полстраны, и дошли до столицы.
– Это тоже надо изменить. Кому нужны мелкие подробности? В конце концов, я же их победил, зачем смущать будущие поколения? Потомки должны испытывать гордость за наши славные деяния.
– Я не стану подтасовывать факты!
– Станешь или за тебя это сделают другие! Твой бача уже может тебя заменить?
– Он не бача! – возмутился Селим.
– Мне все равно, главное учи его хорошенько! Я хочу иметь возможность в любой момент казнить тебя, когда понадобится.
Летописец промолчал. Хан мог казнить и миловать кого заблагорассудится, с этим не поспоришь.
– Но пока я не стану отнимать у тебя книгу. С недавних пор я почему-то испытываю боль, когда исчезает знакомое лицо, а на его место приходит новое. Прошу, не упрямься, исправь текст и прими в дар двадцать монет. Я желаю остаться в памяти народа как Одил-хан Великий.
Селим вынужден был кивнуть. Он мечтал, что когда-нибудь сам поставит точку в жизнеописании Одил-хана. Достичь этого можно было двумя способами: на все соглашаться и пережить самого хана.
– Не печалься, старик, – примирительно крикнул Одил-хан. – Что такое история? Полуложь, полуистина! Клевета, заблуждение! Ее бесконечно переписывают победители. И твоя книга тоже лжива почти наполовину. Ты описываешь события, не понимая их тайных механизмов. Если бы ты знал все подробности, то не принимал бы ответные действия за исходные, и твоя книга могла выйти правдивее. Но пускай, я доволен и такой книгой. Только помни, Селим, – это твой взгляд на мою жизнь. Перестань со мной спорить и считать его единственно правильным. Аллах все видит!
Селим сидел, как будто его высекли. Возле него с приятным звоном на ковер упал узелок, который хан, пошарив, выудил из своей постели. Постель его была набита узелками. Рядом упал другой узелок. В нем тоже звенели монеты.
– Возьми! Переписывай!
Селим взял. Деньги были нужны, но из чувства протеста он все же подумал: «Как шлюхе», а из мести подумал, что расскажет историю своего подкупа в Хронике и укажет место, которое ему пришлось изменить. Он никогда не признает правоту хана.
В этот момент Одил-хан беспокойно завертел головой, приподнялся на локте и стал напряженно прислушиваться.
– А ну замри! – крикнул он шепотом Селиму. – Что это за звуки?
Селим послушно замер. Одновременно, как бы невзначай заведя руку за спину, он попытался отчаянными щипками разбудить свернувшегося на ковре Малика. Дело было к утру, и мальчишку сморил сладкий сон.
Хан не дал ему в этом преуспеть.
– Селим, – плотоядно проговорил он, блестя хитрыми глазами и облизываясь. – Это твой бача нагло спит у тебя за спиной? Его утомило наше чтение?
– Повелитель! – прошептал бледный как смерть Селим. – Умоляю, это всего лишь ребенок. Я потратил на его обучение два года своей ничтожной жизни. После моей смерти он сможет продолжить записи и стать твоим новым летописцем.
У хана сделались страшными глаза.
– Хорош бы я был! Даже не проси. Зафар! Возьми мальчишку и всыпь ему как следует плетей. Не бойся испортить ему одежду. Зафар!
Ему пришлось сильно повысить голос, чтобы Зафар наконец отреагировал. Казалось, он весь ушел в себя и прирос спиной к стене.
– Позволь мне принять наказание вместо него, – чуть не плача воскликнул придворный летописец. – Невольное оскорбление, нанесенное тебе этим ребенком, не его вина, а моя. Это я не сумел внушить ему должного уважения к старшим.
– Читай! – пронзительно взвизгнул хан. – Если я захочу наказать тебя, мне не понадобится для этого никакой причины!
Зафар поднял на руки спящего Малика и Малик во сне крепко обнял его за шею. Селим проводил их глазами, полными ненависти и боли. Беззвучные горькие слезы текли по его морщинистым щекам, буквы двоились и расплывались. Он не мог различить написанное.

2

Небо заметно посерело.
В ханском саду хозяйничал легкий ветерок. Он играл хвоей чахлых сибирских сосен, засыхающих на местной почве. Сухо шуршали пучки порыжелых иголок, раскачиваясь на тонких ветках, сонно таращили сверху глаза заспанные белочки. Обнесенный высокой стеной большой ханский сад готовился к зиме.
Выглядел он в рассеянном свете едва пробудившегося утра почти таинственно. Дорожки, по которым гуляли в теплую пору гаремные прелестницы с детьми и евнухами, были засыпаны жухлой листвой, опавшими иголками и буро-коричневыми шишками. Зябко жались друг к другу гигантские вечнозеленые папоротники и другие теплолюбивые растения из Индии и Южного Китая. Колыхаясь как студень, тяжело оседал на землю и таял мокрый седой туман. Воздух заметно потеплел, и ночной иней превратился в сверкающие капли бриллиантов.
С Маликом на руках Зафар большими шагами пересек сад и специальный двор, где в былые времена хан почти каждый день любовался собачьими и перепелиными боями. Теперь здесь царило запустение, а пыльные клетки пустовали. Отсутствовала и стража.
Зафар торопливо прошел под аркадой, состоящей из семи одинаковых приземистых арок, и ногой распахнул дверь в небольшое помещение, которое после пожара служило ему временным пристанищем. В нем было холодно, как в собачьей конуре и не было никаких удобств, только пол был застелен в два слоя кошмами, да валялись комом в углу одеяла и две твердые подушки для сидения.
При его состоянии духа, Зафару было все равно где жить.
Все это время Малик не снимал руку с его шеи. У него была мягкая теплая рука, и часть этого тепла странным образом переместилась в сердце Зафара, возможно, поэтому он слишком грубо сбросил мальчика на упругую толстую кошму. Пока он чиркал огнивом, разжигая застывшие масляные фитили, тот протер глаза и окончательно проснулся.
Загустевшее холодное масло в плошках постепенно нагрелось, огоньки веселее запрыгали на концах фитилей, и румяные блики заиграли на круглом лице Малика с симпатичными ямочками на щеках. Присев на высокую твердую подушку напротив, Зафар, не мигая, как умел это делать когда хотел внушить страх, неотрывно смотрел на него. Мальчик робел и оглядывался вокруг, гадая, как здесь очутился. Долго продолжаться это молчание не могло. Хан ждал, Зафар знал это наверняка.
– Сними халат и рубаху, – угрюмо приказал он, взял в руки нож и зачем-то уколол себе палец острым кончиком.
В глазах Малика опасливое любопытство сменилось ужасом понимания, что сейчас с ним сделают что-то страшное. Он за что-то наказывался, но не помнил за что.
Зафар принял ветхую нательную рубаху, которая еще хранила тепло и запах Малика. Она нуждалась в починке и стирке. Зафар криво усмехнулся. Блестящие как черные маслины глаза Малика жгли его непокорным упрямством. Малик изо всех сил старался не дрожать, но ему это плохо удавалось – холод был собачий.
– Накинь халат, – разрешил Зафар. – У меня к тебе вопрос, только я хочу услышать правду. Не пытайся меня обмануть: учитель к тебе приставал? Да или нет?
– Нет.
– И никогда не пытался?
– Никогда.
– Я видел твое лицо и сросшиеся брови при очень скользких обстоятельствах. Ты вылитая копия одного бачи. Может учитель на тебе зарабатывает? Отвечай, он сдает тебя в аренду?
– Нет. Это мог быть Бобур, мой младший брат, – спокойно ответил Малик. – Он танцор, мы с ним очень похожи. Отец тоже считал, что вручил меня учителю для этих самых целей, но учитель иного склада человек. Он совсем по другой причине отдал за меня почти все свои деньги. Они с отцом не так поняли друг друга.
– Ты слишком рассудителен для своих лет, – проворчал Зафар, испытывая облегчение. – Может не зря твой учитель высокого мнения о тебе? Давай проверим. Если все небо в полночь заволокло тучами, и пошел проливной дождь, может ли через сутки Аллах прекратить дождь и вернуть на небо солнце?
Малик задумался. Зафар мысленно потирал руки. Загадка была с подвохом. Ответ здесь не мог быть просто «да» или «нет», а сформулировать развернутый ответ не каждому было по силам.
– Ну, ровно через сутки снова наступит полночь, а в такое время на небе солнцу делать нечего, – ответил мальчик, неторопливо рассуждая. – Но Аллах велик, он все может, даже солнце в полночь.
– Ладно, оставь; вот загадка попроще: у отца Шерзода было четверо детей: дочь Амина и сыновья Фарход, Бекзод и… угадай имя третьего сына!
– Шерзод.
Зафар рассмеялся, не замечая, как судорожно дергается его лицо. Он хотел загадать третью загадку, но побоялся, что Малик решит ее так же быстро как первые. Пора было переходить от слов к делу. Тянуть дальше было невозможно.
Он оборвал смех и помрачнел.
Плетеная рукоятка камчи торчала у него из остроносого кожаного сапога, он вытащил плеть из-за голенища. Глаза мальчика расширились, а тело напряглось, словно нукер уже стегал его. Лицо стало твердым и упрямым. Все эти изменения не остались незамеченными.
Не говоря ни слова и криво усмехаясь, Зафар разложил на кошме рубаху Малика и нанес ей несколько хлестких ударов камчой, превращая ткань в лохмотья. Потом вывернул рубаху наизнанку, задрал рукав своего халата и провел лезвием ножа по левому предплечью от запястья до локтя.
Закусив губу, Малик наблюдал, как он прикладывает кровоточащий порез к изуродованной рубахе, оставляя на ней длинные красные полоски, имитирующие кровавые следы, якобы оставленные на коже плетью. Он был смышленый паренек, и объяснять ему ничего не требовалось. Зачем Зафар это делает, он уже понял.

3

В покоях хана заканчивалось чтение. У чтеца был потухший голос. Хан еще слушал, но уже так устал, что лежал с безразличным взглядом. Сиплое дыхание рвало легкие. Наконец он остановил чтеца слабым движением руки.
– У тебя есть еще неточности, – глухо проговорил он.
– Где? – враждебно спросил Селим.
– Там где ты пишешь о солнцеликой… Жабе.
Одил-хан поискал ее глазами, забыв, что услал ее за едой. Старуха еще не вернулась, и он мог смело говорить, – другие старухи его не смущали.
– Помнишь, что ты написал?
– Слово в слово, – ответил Селим.
– Ты верно пишешь, что она родила. Но ребенок не умер. Тогда было много пересудов, а правду ты услышишь сейчас от меня. Я открою тебе обстоятельства, чтобы облегчить себе душу. Отдаюсь твоей совести не для того чтобы что-то исправить в книге. Можешь не исправлять, жизнь этим уже не изменишь.
Селим поклонился. Он умел это делать с почтением даже сидя на полу, скрестив ноги.
– Никогда еще в мире не было столь великой любви как у нас; никто не любил так сильно, как я любил солнцеликую. И все же я отнял у нее новорожденного сына. Спрятал его, передал надежной кормилице. Она до сих пор уверена, что я приказал его тайно умертвить. Ее я оставил при себе. Всю жизнь она люто ненавидела меня, а я наслаждался ее горем, как до этого наслаждался ее любовью. Я хотел ее наказать. Если бы женская ненависть обладала реальной силой, она бы убила меня без промедления.
– Материнская ненависть, – поправил Селим.
– Что?
– Материнская, а не женская ненависть. Ты отнял ребенка у матери. Твоего сына!..
– Она родила не от меня, – ответил Одил-хан и голос его задрожал.
Селим был поражен. Язык перестал его слушаться.
– Надо было убить ее, но рука не поднялась.
– А что случилось с ребенком?
– Он вырос, и я взял его во дворец. Жаба часто видит его, но ни о чем не подозревает. Он тоже. Иногда мне хочется сказать, но я молчу.
– А сердце матери? Неужели оно ничего не подсказывает ей при встречах? – недоверчиво спросил Селим. Он слишком долго зачитывался сказками, чтобы остаться реалистом.
– Сердце матери? – задумчиво сказал Одил-хан. – Оно обливается кровью и слезами, ненавидит и мечется, не видя выхода. Помнишь притчу о сердце Азии? Кто его только не топтал.
– Аллах Великий! – воскликнул Селим. – Ты растерзал самого себя!
– Я стал зверем, ты хочешь сказать? – сдержанно спросил Одил-хан. – Возможно. Я подумал об этом, когда ты сегодня читал, как мы хитростью взяли город кара-китаев. Я совершенно не помнил подробностей, пока ты мне их не напомнил.
– Когда ты поклялся, что не прольешь ни капли крови, если жители сами откроют тебе ворота? Они поверили, и ты приказал своим воинам закопать их в землю живьем. Целый город – не пролив ни одной капли крови!
– Не помню, зачем я это сделал, – вздохнул Одил-хан. – Были какие-то соображения. И я гордился своей смекалкой, думал предстать перед Аллахом с высоко поднятой головой. А теперь, когда обстоятельства стали не важны, я со страхом думаю, что мне придется взглянуть ему в глаза.
– А как ты узнал, что ребенок не твой? Кто тебе рассказал? Фарида призналась сама?
Как всегда, летописец стремился к исчерпывающей точности. За долгие годы корпения над книгой, это стремление въелось в его плоть и кровь. Еще много вопросов ему хотелось задать, но он боялся перейти границы приличия и разгневать хана.
– Она все отрицала. Ее выдали вон те ведьмы, которых давно следовало посадить на кол в базарный день. Всю жизнь Жаба жила с ними, оставаясь в неведении, и глядела в глаза подлому предательству. А они с честным видом глядели на нее. А я с ужасом – на них. Вот что мы тут друг с другом сотворили.
– Умоляю тебя, повелитель! – выдохнул Селим. – Прости Фариду! Обрадуй сердце матери известием о том, что ее сын жив и здоров. Аллах тоже простит тебя…
У дверей грохнулся на пол чайник с чаем. Они вздрогнули и обернулись. В дверях, обмерев с подносом в руках, неподвижно стояла Жаба, босыми ногами в горячем чае. Как давно она тут стояла и что слышала, никто сказать не мог. Зафар, в чьи обязанности входило это знать, еще не вернулся.

4

Она вошла с бесстрастным лицом и подала хану поднос с пловом – поставила его на ложе, взбила подушки и сделала все необходимое, чтобы он мог есть полулежа и не подавиться. Хан жадно искал ее взгляд. Оставляя мокрые следы на ковре, она вернулась к уроненному чайнику. Ноги у нее были красные, обваренные, но она терпеливо нацедила в пиалу остатки чая и вернулась «к столу». Хан критически посмотрел на плавающие чаинки. Их было слишком много, чтобы пить, но он все же решил не придираться и потянулся за мясом.
Сочный шедевр из нежнейшего мяса и кости, – баранья лопатка – был создан по всем правилам кулинарного искусства кочеводов. Откусив от лопатки кусочек мяса и с минуту пожевав, хан выплюнул мясо на ковер. Глотать он боялся, а тем более есть рис из плова. Второй день у него шло отторжение пищи, его рвало.
Конец был близок.
Пока он жевал и сплевывал пищу, старуха нагнулась к кривому бухарскому ножу, который лежал на ковре, выпав из-под подушки Одил-хана, и засунула его под лежанку. Потом повернулась и в упор с вызовом посмотрела на Селима. Летописец отвернулся.
На все воля Аллаха.
Хан хрипел, вытирая слюну на подбородке. Даже жевать у него уже не получалось.
– Селим, если я умру, книга останется?
– Останется, повелитель.
– Значит, в ней я переживу самого себя? И потомки обо мне узнают?
– Да, государь! Мы узнали  о великих деяниях Тимура из исторической хроники «Книга побед», так будет и с тобой. Людская память забывчива, но книжная память неистребима. Если сохранить книгу.
Тимур, или по-другому Тамерлан (Хромой Тимур), был великим узбекским полководцем. Он завоевал чуть ли не полмира.
– А как называется моя книга? – спросил Одил-хан.
– «Хроника подвигов Одил-хана Великого», – ответил Селим, на всякий случай вставив слово «подвиги».
Хан застонал. У него начались желудочные спазмы. Второй день они скручивали его узлом.
– Подвиги… убери. Слишком длинно.
– Уберу.
– А может Аллах вместо выздоровления наградил меня бессмертием? – пробормотал Одил-хан, согретый сравнением с Тимуром. – Похоже, ты все правильно истолковал. Твоя книга сделала меня бессмертным, а желание продлить свой срок исполнилось самым неожиданным для меня образом. То, что должны были сделать дервиш, лекарь, астролог и другие мудрецы, сделал летописец.
– Если бы не твои великие дела, я бы тоже не смог, – скромно ответил старик. – Не гневайся на них, государь. Ты не дал мудрецам столько времени, сколько было у нас. Больше тридцати лет я писал, а ты правил.
– Жаба, убери здесь! – крикнул Одил-хан, вытирая руки о подушку и сталкивая ее на пол. – Значит, я сам продлил себе жизнь? Обидно до слез.
Он хрипло рассмеялся и смахнул злые слезы с ресниц.
– Селим, я хочу наградить тебя! Проси, что хочешь, я исполню любое твое желание.
Одновременно с его словами яркие солнечные лучи вырвались из густого марева над дворцом, разрывая пелену облаков и подрумянивая края разрывов.
Вспыхнул и весело заиграл на солнце кафель, которым был облицован сверху весь дворец. Из огромного серого ночного монстра он превратился в воздушное сооружение, сверкающее кафельной глазурью желтого, зеленого и синего цветов. Великолепный мозаичный лев, искусно выложенный кусочками глазури над главными воротами, беззвучно взревел, широко разевая пасть, и живые искры засверкали в его керамических глазах.
Синяя арабская вязь стихов невесомо вознеслась над архитектурной композицией ревущего льва и раскрытого Корана.
Во внутренних покоях дворца, где никогда до конца не рассеивался сумрак, слова хана тоже что-то неуловимо поменяли. Селим воздел руки к небу. Ему выпал редчайший шанс, он не мог его упустить.
– Припадаю к твоим ногам, государь! Прошу тебя отменить казнь мудрецов, назначенную на сегодняшнее утро!

Часть вторая. МЯТЕЖ

1

– Ты не попросишь золота? – удивленно спросил Одил-хан. – Много золота, очень много золота.
Он засопел как обиженный ребенок.
– Нет, государь.
Государь не ответил. По нему было видно, что он придумывает, как забрать свои слова назад. В это время вошел Зафар и подал ему рубаху Малика.
Селим жадно вытянул шею. Если бы взгляд его мог убивать, нукер уже пал бы мертвым на месте. Хан недовольно покосился на рубаху, но вдруг схватил ее, чтобы рассмотреть.  Кое-что его заинтересовало, и взгляд хитро заблестел.
Нукер вернулся на пост.
– Рубахи ты не пожалел, – с усмешкой сказал Одил-хан, ворочаясь на подушках. Глаза его делались все страшнее и страшнее. – Правда, Селим?
Селим не понял. Он видел только иссеченные лохмотья и кровавые полосы – кровь Малика. Ему было дурно, в носу щекотало, он едва сдерживался.
Одил-хан видел больше даже лежа. Он набросил лохмотья себе на лицо и, совместив соответствующие дыры на спине и груди рубахи, увидел потолок. Сквозные совпадающие дыры могли получиться, только если пороли не человека в рубахе, а рубаху. Иначе откуда они могли взяться на груди?
– Отправь киргиза за Исроилом, Зафар, – ровным голосом велел он и отбросил от себя лохмотья. Исроилом звали уже знакомого нам начальника внешней охраны, который смошенничал с ключом. – И пусть бежит сюда бегом! А также пошли своих людей отложить утреннюю казнь, но скажи, чтобы все были наготове и народ с площади не расходился. Селим, ты еще не передумал? Ты ведь не терпишь мудрецов, зачем они тебе? Взял бы золото!
– Что сегодня сбережешь, завтра пригодится, – ответил старик. – А мудрецов почти не осталось.
– Как бы тебе не передумать, – усмехнулся Одил-хан. – Человек говорит, а судьба смеется.
Зафар вернулся, исполнив приказание. Порез открылся. С кончика среднего пальца его левой руки медленно падала на ковер кровь. Одил-хан ни за что бы ее не заметил, если бы не догадался, куда следует смотреть.
– Закатай рукав, Зафар, – сказал он тоном, ослушаться который было невозможно. – Ты пощадил мальчишку? Вздумал меня обмануть? Умирающий лев все же лев или ты думал, что болезнь превратила меня в глупого шакала? Мальчишка жив? Ты отпустил его домой?
Нукер кивнул и поник головой. Он уже понял, что попался.
– Да будет так. Ему повезло, чего не скажешь о тебе. Ты самовольно посмел решить его судьбу, а я решу твою. Отправляйся в зиндан, выпусти на волю врача, дервиша, звездочета и пусть казначей выдаст им по пять золотых монет. Разбуди казначея; сам останься под стражей. Народ жаждет крови и уже стекается на площадь, нельзя лишать его удовольствия. У тебя будет трудное утро, нукер. Проси у Аллаха быстрой смерти.
– Повелитель! – вскричал летописец, чувствуя, как радостная дрожь пронзает его тело при известии о подвиге нукера и чудесном спасении Малика. – Нижайше прошу простить его! Ты ведь обещал исполнить любые мои желания!
– Я обещал тебе одно желание, старик! Ты уже сделал выбор. Но если хочешь, можешь его изменить, я удивительно добр сегодня.
Старухи все как одна повернули к Селиму головы. Селим похолодел. Ему предстояло принять решение, после которого вскрывают себе вены. Он не хотел жить с грузом на сердце. Оторопело переводя взгляд с Зафара на хана и обратно и не в силах выбрать, он монотонно забубнил себе под нос: «Моя судьба смеется! Я говорю, а моя судьба смеется».
Повисшая пауза была столь драматична, что даже хан ощутил неловкость. Он мог прекратить мучения Селима, ему ничего не стоило простить всех участников этой истории, но он решил не вмешиваться. Он ждал с живейшим садистским интересом.
– Прости, Зафар, я выбираю мудрецов.
– Я уважаю этот выбор, – ответил Зафар, чувствуя необыкновенную легкость в душе. Он поклонился Селиму.
Старухи сдвинули головы и тихонько зашептались.
– А мне ты ничего не скажешь, Зафар? – ревниво крикнул Одил-хан.
И все услышали, как чиркая о стену саблей, кто-то, тяжело топая, бежит по коридору.

2

Начальник внешней охраны ворвался в покои весь бледный, трясущийся, с вытаращенными глазами. Ему уже чудился острый кол, на который его насаживают за измену.
Вот его крепко привязывают в согнутом положении к арбе. Арба – это двухколесная телега. Вот другая арба с торчащим вперед заостренным длинным колом, густо смазанным бараньим жиром, ее накатывают на него несколько человек. Слышится хруст разрываемых тканей заднего прохода и звериный крик боли.
Палачи, перешучиваясь, отвязывают от арбы кол, поднимают его вертикально вместе с корчащимся телом, устанавливают тупым концом в глубокую яму и под одобрительный вой толпы засыпают яму сухой рассыпчатой глиной, потихоньку подливая в нее воду и утрамбовывая глину босыми пятками.
Все это он видел не раз и не два, но проделывали это всегда не с ним, – с другими людьми, теперь, похоже, пришел его черед.
Он вбежал. Раздраженным движением руки хан остановил его в дверях. Исроил замер на месте с задранной ногой, не успев поставить ее на пол.
В ханских покоях царило странное напряженное молчание.
– Мне ты ничего не хочешь сказать? – повторил Одил-хан, глядя горящими глазами на Зафара.
Зафар задумался. Что он мог сказать? Что начальник внешней охраны дворца Исроил готовит заговор и уже перенес мешки с порохом под стену за ложем государя?
Что взрыв неминуем, если Исроила сейчас не арестовать?
Что вероятный сын Одил-хана, наглый мальчишка Баходир, тайно проникает в гарем и прелюбодействует со своей сводной сестрой Зухрой?
Что гарем – святая святых мусульманина, растлен и безудержно распутничает?
Что народ разболтался и разбойничает, а ему, Зафару, уже все равно, что дальше станет с ним, с ханом, с государством, если Аллах не вернет ему дочь, сына, жену, – а он не вернет!
Что он мысленно восстал против Создателя и теперь ему одна дорога. Молить о пощаде он не будет.
Он молча поклонился.
Хан шумно засопел, вновь утомленно откидываясь на подушки.
– Исроил, – тихо сказал он. – Назначаю тебя начальником моей внешней и внутренней охраны. Прими гвардию.
Он указал глазами на Зафара. Начальник внешней охраны вздрогнул и, не веря своему счастью, осторожно поставил затекшую ногу на ковер. Переход от отчаяния к радости был мгновенным и бурным: он со всхлипом упал на колени, и мгновенно преодолев отделявшее их расстояние, поймал руку повелителя и осыпал ее горячими поцелуями. Одил-хан лежал, брезгливо глядя в потолок, и не мешал ему изливать свои чувства на свесившуюся с постели руку. Сил у него почти не осталось.
Наконец начальник внешней и внутренней охраны государя опомнился.
– Ступай, объяви мою волю киргизам, – сказал хан. – Фирман я подпишу позже. И не подведи меня, Исроил.
Фирман – это указ.
Смерив Зафара надменно-злобным взглядом, Исроил исчез за дверью.
Селим был поражен, с какой быстротой здесь вершатся человеческие судьбы. Пять минут назад он в сердцах пожелал Зафару сдохнуть, а Аллах понял его буквально и исполнил желание без проволочек.
– Ты верно служил мне, Зафар. Очень жаль. Отправляйся в зиндан, замени этих никчемных мудрецов.
В гробовой тишине нукер вышел.
Одил-хан лежал неподвижно, словно уже умер. Старухи снова стали перешептываться, вытягивая шеи в его сторону. Хан не шевелился.
– Повелитель? – наконец не выдержав, нерешительно позвал летописец.
Ответа не последовало. Одна из старух осторожно поползла к нему на четвереньках.
– Государь? – снова позвал Селим.
Молчание. Старуха подползла и приподнялась, чтобы взглянуть в лицо хану, но сейчас же испугано отпрянула.
– Считаешь, я выжил из ума? – прошелестел с ложа голос Одил-хана.
– Аллах меня накажет, государь! К тому же я нахожусь в неведении относительно многих исходных обстоятельств, и боюсь оскорбить тебя неправильными выводами.
Летописец рискнул жизнью ради шпильки, но его сарказм был проигнорирован.
– А как бы ты назвал человека, который казнит своего верного слугу, отлично сознавая, что вся шаткая государственная власть давно держится только на его авторитете? Что все тут зависит от него и если кто-то еще исполняет мои приказы, то лишь из страха перед ним?
– Неосмотрительный? – предположил летописец, хотя на языке у него вертелись куда более сочные эпитеты.
Хан сделал попытку рассмеяться. Он был жалок.
– Что смотришь? Думаешь, мне не хочется простить всех, тем более теперь, когда ты отнял у меня последнюю надежду, своей книгой исполнив мое желание? А я не могу, – не могу ради блага государства! Он восстал, его верность дала трещину! Дикими лошадьми нельзя управлять с помощью шелковых вожжей! Передай эту мудрость потомкам несчастного Одил-хана Великого. Внеси ее в книгу.
– Непременно внесу, государь. Позволь мне вписать туда и случай с Зафаром, – сказал Селим, бережно заворачивая окованный бронзой фолиант в потертый бархатный лоскут. – Воин, пожертвовавший собой ради отрока тоже достоин людской памяти.
Из груди хана вырвался тяжелый вздох.
– Я и сам хотел тебе это предложить. Возвеличь меня снова, Селим. Даже глупый баран может управлять овцами, но держать в узде таких людей, как Зафар, способен только могучий лев.
На ханских глазах блеснули слезы.
– Издыхающий лев, – добавил он.

3

В то же самое время за пределами ханских покоев происходило вполне осторожное волнение киргизской стражи. Кричали на пониженных тонах, разговаривали шепотом, оружием бряцали соответственно, чтобы не мешать болеть хану. Исроила нигде видно не было. Он объявил киргизам приказ Одил-хана и куда-то исчез.
Зафар вышел. Возмущенные киргизы встретили его в коридоре, похожие на разгневанных щенков. Они быстро построились и один из киргизов, на полкорпуса выступил из строя.
– Музафар-акя, – сказал он. – Мы вас в обиду не дадим. Наши уже побежали в гвардейские казармы. Одно ваше слово, и вы сами сделаетесь ханом!
Они всегда почтительно называли Зафара полным именем – Музафар-акя.
– Остановите их, – распорядился Зафар, отстегивая саблю от пояса. – Мы дали клятву верности.
Сам он подумал иное. Слишком поздно, подумал он с тоской, глядя в растерянные лица. Он мог бы не допустить ненужного кровопролития, или наоборот, раздуть пламя мятежа, залить кровью столицу и захватить власть в стране, но… зачем? Разве жизнь не мышиная возня? К тому же его жизнь была уже кончена этой ночью у Исаака. Все дальнейшее было чьей-то жалкой насмешкой над ним. Прав был хан, говоря, что судьба только и знает, что смеется.
Не лучше ли было просто отойти в сторону, ожидая своей участи? Хуже чем есть ему все равно уже не будет.
Он протянул киргизам саблю. У нукеров опустились руки. Они готовы были сложить за Зафара головы, но он сам хотел сложить голову неизвестно за что. В их глазах это было слабостью. Настоящий мужчина дерется до конца и от власти, как от доступной девки, которая сама вешается ему на шею, не отказывается.
– Жигит, – сказал он упрямо. – Возьми саблю.
Жигит попятился, пряча руки за спину. Зафар все еще был для них командиром, но строй уже сломался. Они были разочарованы.
И тут из бокового коридора выскочил запыхавшийся злой Байдылда. За ним красный злой Балтабай. За ним Исроил. За ним наглый мальчишка Баходир с перевязанной головой. Все они бежали бегом.
– Музафар-акя! – крикнул Балтабай. – Исроил отменил пост. Дверь никем не охраняется! Что вообще происходит?
Исроил и Баха взволнованно зашептались. Киргизы сгрудились вокруг Балтабая. Через пару секунд он знал все.
– Как же так, командир?! – крикнул он, чуть не плача.
Вопрос остался без ответа. Этим воспользовался Исроил. Набравшись мужества, он вышел вперед и громовым голосом гаркнул:
– Сдай оружие!
И выхватил саблю из рук Зафара. Символическая передача власти, таким образом, состоялась, хотя и не по протоколу. Фирман отсутствовал. Они могли потребовать зачитать указ, поэтому важно было напирать, не давая им опомниться.
– Вяжите его! – заорал он, указывая пальцем на Зафара. – Тащите изменника в зиндан или сами окажетесь изменниками! А ну выходи вперед те, для кого слово хана перестало быть законом?!
Никто не вышел. Несколько нукеров нерешительно сдвинулись к Зафару. Он стоял среди них, равнодушно возвышаясь, как скала над бушующим морем. Две или три руки как бы нехотя потянулись к нему, все еще избегая прямого контакта, остальные сбились в кучу и враждебно смотрели на предателей, сверкая узкими щелочками глаз и машинально поглаживая рукоятки своих сабель.
– Чего ждете?! Хватайте его! Ведите!
Его взяли под локти. Он не сопротивлялся, и выражение его лица осталось холодным.
– Пойдемте, прошу вас, Музафар-акя, – сказал ему кто-то. Он молча подчинился. Половина киргизов ушла с ним, остальные плелись сзади, почтительно их сопровождая. Главный пост остался без стражи.
– Смотри, чтобы про порох он не разболтал, – сказал Баха Исроилу. – Эх, если бы не киргизы, убил бы его на месте!
– Не успеет. Он даже дойти не успеет, как тут все будет кончено, – засмеялся Исроил. – Я иду зажигать запал, а ты поскорей беги к выходу, будущий государь, пока тебя самого тут не завалило!
Баха сделал огромные глаза и через секунду их обоих как ветром сдуло.
После них из покоев вышел летописец, сгибаясь под тяжестью фолианта. Отсутствие стражников озадачило его: он хотел попросить у них помощи. Еще были слышны удаляющиеся шаги.
Только что хан сказал ему:
– Возьми в помощь нукера, скажи, я велел, он поможет.
Уронив книгу, Селим сел на пол возле нее. Эта длинная ночь совершенно выбила его из сил. Очнулся он, когда рядом в покоях вдруг взревел Одил-хан. Он кричал и стонал не переставая, и Селим снова задремал.
Ему снились покои и последние несколько минут, проведенные с Одил-ханом.

4

– Я хочу отдохнуть, – сказал ему хан. – Ступай писать свою летопись, да смотри, береги мое бессмертие. Я приставлю к тебе постоянную охрану. Не хочу тебя строго ограничивать, но подумай, зачем тебе выходить? Ты стар, а книга должна быть всегда под присмотром. На базар для тебя они сбегают и сами.
Летописец поднялся. Стены плыли, земля уходила из-под ног, на лице было написано страдание. Он сомневался, что сумеет нести тяжелый фолиант, а главное он был потрясен тем, что внезапно оказался под арестом. Вот так благодарность! Как ему теперь наблюдать за течением жизни в государстве?
Первую часть этих мыслей хан легко прочитал по его лицу.
– Возьми в помощь нукера, скажи, я велел, он поможет.
Сил не осталось даже на поклон. Селим побрел к выходу. Старухи смотрели ему вслед.
– Селим, – окликнул его с ложа Одил-хан. – А ведь день только начался.
Он откинул со лба грязные спутанные волосы. Глаза его молили. Он хотел напоследок услышать что-то обнадеживающее.
– Твое книжное бессмертие… оно же не настоящее. Может Аллах еще смилостивится надо мной?
Ему давно никто не мыл голову и наверное он запаршивел, догадался Селим, глядя на его волосы. Ему стало жутко и понятно космическое одиночество хана, который всю жизнь возводил стены между собой и подданными, а потом увидел, что случайно сам себя замуровал. Теперь он неумело пытался пробиться обратно.
Обычное дело для деспотов, подумал Селим. Слишком поздно спохватился, да и вокруг никого не оставил.
– Два бессмертия в одни руки Аллах не дает, – сказал он и вышел.
В пустом коридоре уронил книгу. Свернулся калачиком. Провалился в глубокий сон. Ему снилось, что хан кричит: «Зафар, Зафар!»
На самом деле хан не кричал ничего подобного. Но он действительно кричал. Злополучный бухарский нож, который несколько часов назад выпал у него из-под подушки, вошел в него справа между шестым и седьмым ребрами и с силой проворачивался в ране, кроша кость и буравя по кругу окровавленную плоть.
Никогда в жизни ему не было так больно, хотя ранения у него бывали.
Неумело держа серповидный нож обеими руками, Жаба как помешанная резала его, глядя горящим взором ему в глаза. Она не догадывалась выдернуть нож и ударить еще и еще раз, тогда бы он сразу умер. Она впервые держала оружие в руках, поэтому налегая всем телом на воткнутое лезвие, просто ковыряла им в растерзанной ране. Нож с хрустом ломал надрезанные ребра. Терпеть это варварство хан уже не мог. Вся постель была залита кровью.
Старухи, прикрыв рты ладонями, не переставая скулили фальцетом, почти ощущая его боль физически. Одил-хан выл, как зверь. Отбросить безумную Жабу от ложа ему не удавалось. Она была в два раза грузнее его.
– Имя, имя, – твердила она, глядя ему в глаза.
Он не понимал, что она говорит. Он не слышал от боли.
– Имя, имя, – твердила она.
– Имя, имя, – твердила она.
Он не понимал.
– Имя, имя! Назови имя моего мальчика!
Он прочел по губам и понимание, чего именно от него добивается Жаба, злорадной молнией осветила его морщинистое лицо. Теперь и он, перестав кричать и отталкивать ее, стал, стиснув зубы упрямо смотреть ей в глаза.
Так он и умер со злобной улыбкой на устах, не проронив ни слова. И тогда она с ненавистью плюнула ему в лицо, сползла на ковер и, похоже, расплакавшись, лишилась чувств.
Старухи сидели, не отрывая ладоней ото рта и продолжая тянуть свое тонкое «И-ии! И-и-иии!» Им бы бежать, но они не догадались.
Через некоторое время она очнулась, кое-как поднялась с ножом в руках и внимательно посмотрела на них. То, что она так и не узнала имени сына, делало выражение ее глаз как у дьяволицы.
Но запал за стеной уже догорал, а для расправы нужно время. Веселый огонек подбежал к пороховым мешочкам и перекинулся на них.
Одна из старух успела выскочить в коридор за миг до взрыва, уклоняясь от удара ножом. Вслед ей с грохотом полыхнуло пламя, и все, что осталось внутри разнесло в клочья. У нее заложило уши. Клубы едкого дыма вырвались через дверной проем, потом зашатались стены и завалили оставшуюся в живых старуху. Дворец вокруг ханских покоев стал складываться как карточный домик.
Селима взрыв тут уже не застал. Проснулся он через несколько минут после того как уснул, хотя ему казалось, что через несколько часов. В полусне поднял книгу и, шатаясь, побрел куда глаза глядят. Дворец он не знал, в коридорах не ориентировался, сил хватило ненадолго. Когда он падал в коридоре, его подхватил невесть откуда взявшийся киргиз, решивший на счастье летописца вернуться на пост к покоям хана.
Это был Жигит, который отказался принять саблю Зафара.
К воротам они шли вдвоем, Селим – вцепившись дрожащей рукой в крепкий бицепс киргиза. Когда перед ними распахивали ворота, громкий резкий хлопок достиг их ушей, и спины обдало взрывом. Осколки цветного кафеля шрапнелью зацокали по мерзлой земле вокруг них.
Звук взрыва послышался, когда стала проваливаться внутрь глиняная крыша, и провал заволокло пороховым дымом. Видно взрывов было несколько. Затем, совсем чуть-чуть помедлив, часть дворца на глазах сложилась как раз в том месте, где находились покои государя. Все закричали от ужаса и бессилия.
Но это было только начало. Взрывной волной распахнуло створки ворот, и они увидели, что по склону к ним со всех сторон мчатся молча как волки какие-то люди. Склон был черен от них. Это были восставшие горожане. На мгновение опешив от вида разрушенного дворца, они было приостановились, но сабли уже блеснули в руках, и вкладывать их в ножны никто не собирался.
Действуя решительно и быстро, накатываясь волна за волной на отбивающихся сартов, они не дали им закрыть ворота. Жигит защищал летописца, отражая удары сабель окованным в бронзу фолиантом, пока оба не сложили головы вместе с остальными. По их исколотым окровавленным телам прокатился визжащий вал разъяренных людей, потрясающих оружием. Сартов смяли.
Впоследствии книгу Селима так и не нашли. Дальнейшая ее судьба осталась неизвестной. Может это и к лучшему: Селим собирался написать в ней, что Одил-хан Великий погиб в результате взрыва и на этом поставить заключительную точку; но мы-то знаем, как он погиб на самом деле. В этом мире так много лжи и неточностей, что не стоит плодить их еще больше.
И хан не получил причитавшегося ему по сну бессмертия. Да, по правде сказать, он и не был его достоин.
Бог дал – Бог взял. Иншаллах.

5

Когда восставшие ворвались внутрь, произошла вторая свалка, уже с киргизами, на аллее среди тополей. Киргизы рубились до последнего. Среди них выделялся высоким ростом Зафар с двумя сверкающими как ветряные мельницы саблями.
Все они полегли на аллее.
А через месяц после этого события произошло еще одно событие: в дом покойного летописца Селима постучался человек с едва затянувшимся багровым рубцом от сабельного удара через все лицо. Вид у него был голодный и страшный. Его ветром шатало, он с трудом волочил ноги и был так изможден, словно сбежал из ада. Похож он был на дервиша, которого вместе с другими мудрецами помиловал хан по просьбе Селима, но это был не дервиш.
Дома привилегированных особ, к которым  пристроился скромный домишко Селима, были разграблены восставшими, много вельмож и их домочадцев погибло, поэтому не было ничего удивительного, что на стук никто не отозвался. Домик Селима уцелел, потому что грабить тут было нечего, но бояться было чего. Каждый день сюда являлся бывший поденщик, отец Малика и Бобура, пинал ногой дверь и кричал:
– Малик! Малик, открой!
Малик не открывал. Он боялся отца и приготовил нож для обороны.
Незваный гость тоже тихонько позвал:
– Малик!
Его сил хватило только на это негромкое слово, после чего он вдруг пополз вбок, слепо шаря руками по стене в попытке ухватиться за что-то и удержаться на ногах. Когда он в следующий раз открыл глаза, он лежал в полутьме внутри дома и на него издали глядел Малик. Он плакал.
– Музафар-акя, – прошептал он, заметив открытые глаза. – Вы живы? Я так рад вам! Я подумал, вы умерли.
– Еще поживу, – ответил Зафар.
Той же ночью ему приснился сон: прекрасная женщина с ребенком на руках. Дело было под пятницу, в священный для всех мусульман пятничный день поминовения.
Таких красивых женщин Зафар еще не видел. Она все время улыбалась. Потом ребенок умер, она мгновенно состарилась и почему-то стала называть Зафара сыном, а Зафар продолжал называть ее «тетей», потому что уже звал мамой другую женщину.
Проснувшись, он долго лежал в темноте, пытаясь вспомнить подробности, хотя сон ускользал. Припомнилось только имя этой прекрасной женщины. Ее почему-то звали Жабой, на что она совсем не обижалась. Все время улыбалась, улыбалась. Дай ей Аллах счастливой жизни или упокой ее душу, если она уже мертва.
Зафар знал только одну тетку, которую во дворце дразнили Жабой. Старуху Фариду. Она ничем не напоминала женщину из сна.
– У тебя есть немного муки? – спросил он Малика, промучившись до утра бессонницей. – Сегодня пятница. Давай напечем лепешек, помянем усопших.
Муки не было. Ничего у них не было, шаром было покати. И в карманах одни дыры. Но зато их было двое, а вдвоем веселей выживать.
И они выжили.
Что же касается восстания – оно в тот же день закончилось. Последним попался Исроил. Он забился в какую-то щель, где его обнаружили и вытащили на свет божий.
Горожане, горя лютой ненавистью, желали добраться до хана. Они приготовили для него кол, однако дворец мог обрушиться в любой момент, и они боялись в него входить. Им нужен был первопроходец. Исроил подходил для этой роли как нельзя лучше, но они не успели сказать ему об этом.
– Где хан? Где хан? – орали в лицо Исроилу. Страшась, что его искромсают на кусочки, он сам поспешил во всем сознаться.
Услышав, что их опередили и взрыв дело его рук, мятежники посадили на кол Исроила.
Весь день Исроил по-ослиному страшно ревел с крепостной стены, где был установлен его кол, пока не умер в ужасных муках.
Аллах все видит.
Все видит.

КОНЕЦ ПОВЕСТИ