Портрет

В тесном, пыльном, бедно обставленном кабинете, попыхивая трубкой и время от времени вытирая пот со лба мокрой манжетой мятой рубахи, выводил красивым размашистым почерком свои жизненные наблюдения мыслитель Иоанн Крягу. 

Каждый раз, перед тем как снова обмокнуть гусиное перо в чернильницу, он перечитывал строчки и, весьма довольный написанным, поправлял очки и гладил густую черную бороду.

Нравоучительный трактат под названием «Роль благой мысли в общественном устройстве» приближался к завершению. И чем ближе был конец, тем сильнее воодушевлялся Крягу, важно раздувая щеки и нашептывая словно мантру: «Это будет... Это будет нечто...» 

Подобное повторение вступительных слов во фразах говорило о стремительно нараставшем волнении. «Никто другой... Никто другой... — он обильно выдыхал воздух пухлыми губами, — ... Никто другой бы так бы не написал...»

Когда трубка погасла, Крягу поднялся из-за письменного стола и, сделав шаг вправо, замер напротив стены. Здесь, между столом и книжным шкафом, на стене было пустое место, и именно туда уставился сейчас философ, погруженный целиком в себя. 

Из приоткрытых ставней окна, что было прямиком за столом, доносился шум с улицы: визг детворы тонул в грохоте проезжавших мимо повозок. В комнату украдкой пробивался свет заходящего солнца, высвечивая роящиеся в воздухе пылинки. Крягу замер в задумчивой позе, вобрав в себя всю глубину и значимость момента.

Да, дворянское сообщество наконец-то услышит его! Это творение не оставит равнодушным никого: ни дьякона, ни епископа, ни городского голову, ни, чего уж там прибедняться, самого государя-императора! Все будут перечитывать трактат, проводить публичные слушания, восхвалять его автора и пересказывать следующим поколениям.

Однако не только скорое окончание труда всей его жизни сейчас так разогревало томящийся годами пыл Крягу. Его ожидало еще кое-что важное, что должно было случиться именно сегодня вечером. И это что-то было кое-чем особенным и благоговейным для него, персональным и вселенского масштаба одновременно.

От растущего возбуждения Крягу все сильнее тер бороду. Внезапно спохватившись, он посмотрел на настенные часы и стал собираться. 

На улице был августовский Кишиневский вечер из тех, что на исходе лета так давят духотой раскаленного воздуха. Еще неделя, и подует свежий ветер, развевая повсюду выгоревшие листья. 

Подобно неповоротливому жуку, вылезающему из спичечного короба, Крягу выбрался из своего простого крохотного дома на улицу. 

Поправив широкополую шляпу на голове и холщовый мешок на поясе, он, кряхтя, зашагал по Вознесенской улице в сторону перекрестка с Минковской улицей. 

Его путь лежал на северо-запад, за Ильинский базар, где площадь утыкалась в Харлампиевскую улицу. Там в доме номер 6 с пристроенным сараем, в оборудованной там художницкой мастерской, ровно в 6 вечера дожидался его мастер Шмидт.   

Неспешно неся свою важную персону вдоль пыльной улицы, Крягу встречал соседей, которые часто в это время собирались у крылец своих домов перевести дух после трудного дня и перекинуться парой-тройкой фраз. 

Философ ставил себя выше всех этих простых смертных, а потому придумал свою систему приветствия, где для каждой категории горожан, согласно его единственно верной иерархии, был предусмотрен свой способ проявления вежливости.

При встрече с обычными женщинами — женами местных ремесленников, он снисходительно опускал веки, якобы демонстрируя свое превосходство и милость, которую проявляет, удостоив их взглядом. Самим ремесленникам, купцам и прочим горожанам Крягу молча кивал, никогда не останавливаясь и не вступая с ними в разговор. И только лишь служителям церкви, земства и жандармерии, мог он натужно поклониться, сняв перед этим свою засаленную шляпу. 

На мелюзгу вроде подмастерья и соседских детишек Крягу даже не разменивался: насупив брови, проплывал громадной злющей тучей мимо. Дети не любили его и дразнили «злобным дедом». Ему, конечно, все эти безобидные детские шалости были нипочем. 

Грузное тело не позволяло Крягу передвигаться быстро, но сегодня он так торопился, что очень скоро запыхался и вынужденно сбавил шаг, осажденный проклятой одышкой.

Эта усталость окатила его как раз на пересечении Иринопольской улицы с Синагогским переулком. Отсюда до Харлампиевской оставался один квартал ходу.

Именно здесь его, переводившего дух, что-то настигло и заставило изменить первоначально задуманный маршрут. 

Выходя из дома, он не собирался идти напрямую через Ильинский базар. Он знал, что в вечерний час там будет самое что ни на есть столпотворение и ажиотаж. 

Однако теперь, когда базар уж открылся взору справа, в его сознании родилась искусительная мысль. «А не оформить ли по случаю стаканчика вина?» — подумалось ему, и тут же шальной восторг стал все сильнее овладевать им. 

Сейчас он застыл в шаге от грандиозного успеха, как верилось ему, и мог бы смело подчеркнуть торжественность этого момента парой глотков холодного вина. Время лишений, терпения и ограничений оставалось позади. Уже сегодня ночью он расправит плечи и гордый распахнет ворота в новую невиданную жизнь!

Отбросив последние сомнения, Крягу не вышел напрямую на Харлампиевскую улицу, а свернул в сторону Ильинского базара. 

В этот момент поднялся ветер, и вихрь пыли обхватил его с головы до пят. Это было неожиданно и неприятно: Крягу зажмурился и по-детски смешно замахал руками, отбиваясь от песка и сора, словно от противной мошкары. 

Едва ветер утих, и площадь рынка было распростерлась перед Крягу, как прямо впереди шедшая лошадь встала на дыбы и опрокинула повозку с плетенными корзинами. На некоторое время дорога оказалась перекрытой, и Крягу, отнюдь не бросившийся помогать извозчику перевернуть повозку обратно на колеса, негодовал, что кто-то смеет задерживать его в пути. Но вот повозка была возвращена в должное положение, лошадь двинулась вперед, и Крягу наконец попал на базар. 

Повсюду словно муравьи сновали люди, многие навеселе, а часть из них только намеревалась подогреться. 

Крягу расслаблено шел вдоль лавок со снедью, травами и товарами хозяйственного толка. Далее потянулись повозки с винными бочками, около которых как обычно наблюдался высочайший спрос.

Солнце продолжало катиться к горизонту, вино игриво лилось из краников, Крягу затерялся среди пропитых лиц и душ. Отодвигая в стороны представителей разношерстной публики, объединенной любовью к дешевой выпивке, он протиснулся к знакомому торгашу с рыхлой красной мордой и, мысленно благословив себя, отправил в глотку кислого муската из деревянной кружки.   

Мгновенно заиграла жизнь давно забытыми яркими тонами, и предвкушение успеха закружилось в опьяненной голове. Крягу, не раздумывая, купил еще кружку. 

И в этот миг, когда он наслаждался вином и будущим успехом, сзади него возникла давка. Особенно настырные пропойцы сцепились из-за склянки зелья, в толпе прошло волнение, и Крягу поддавила со спины пара молодчиков. 

Покуда он пытался удержаться на ногах, к тому же не расплескав вина из кружки, особенно умелый удалец прорезал ножичком его напоясный мешок и вытащил оттуда ни много, ни мало 200 рублей. Эти деньги Крягу, служивший писарем в городской управе, скопил за два года и ими собирался сегодня расплатиться в мастерской Шмидта. 

Довольный Крягу не заметил пропажи и вальяжно продолжил свой путь. 

Дом Шмидта не отличался бы ничем от остальных, если бы не пристройка слева, служившая ему мастерской. У нее была отдельная дверь на улицу, так что, по сути, во владениях художника имелись два выхода: этот и через основную калитку в заборе.   

Знавший это Крягу направился сразу к двери мастерской и постучал. Это был его четвертый визит по этому адресу. Лишь в первый раз он заходил через калитку, когда явился справиться о стоимости услуг. В последующие посещения он, как и нынче, шел сразу в мастерскую. 

Дверь отворил щуплый короткостриженный мастер Шмидт. Он сразу отступил назад и сделал знак гостю войти. 

Во время предыдущих сеансов Крягу успел запомнить интерьер помещения. Теперь он полагал наверняка, где будет находиться то, за чем пришел, и, взглянув в левый дальний угол, мгновенно увидал картину. 

То был портрет высотою почти в метр, и позабывший всякий этикет Крягу устремился к нему.

Подойдя ближе, он замер обомлевший. Такого эпохального полотна не ожидал увидеть и он сам! На портрете по пояс Крягу почтенно скрестил ладони на груди, и облик его в действительности поражал!

Он был запечатлен во фраке, коего у него отродясь не было, и выглядел по меньшей мере важной фигурой дворянского сословия.

Глаза из-под очков сквозили уверенностью и презрением — Крягу умышленно занимал такую позу, пока шла работа. Это был его бенефис, и он хотел торжествовать всегда!

Профессорский вид, надо признать, ему в действительности шел. Другое дело, что созданный образ шел вразрез с реалиями простого писаря в городской управе, но при мыслях об излишнем самолюбовании Крягу обычно лишь крестился трижды и нашептывал молитвы.

Потрясенный до глубины души увиденным портретом, он полез в мешок, чтобы отсчитать полагающуюся сумму Шмидту за работу, не подозревая, какой удар поджидает его впереди! 

Испуг от того, что пальцы не нащупывали в мешочке денег, обернулся ужасом, когда он увидел прорезь в поясном кошельке. От осознания произошедшей беды Крягу затрясло так, что очки чуть не слетели с носа! 

Добродушно улыбавшийся Шмидт не мог подумать ничего дурного. Ему было невдомек, отчего Крягу не произносил ни слова, а в следующие мгновения стал судорожно хвататься за голову. 

— Деньги! — наконец выкрикнул он. — Все деньги! 

Он было бросился к выходу, остановился, снова рванул с места, но занесенный массой тела вправо, уткнулся в табурет и опрокинулся на стол. Разлились краски на лежавшие картины, над которыми шла работа. Тут уже и Шмидт схватился за голову и кинулся поднимать гостя.

— Да что же такое с вами?! — крикнул он.

Но Крягу уже выбегал из двери наружу. 

Воротился он тремя четвертями часа позже, взмокший от пота, загнанный, как конь, и насмерть перепуганный, в полном отчаянии.

Прямой и ровный характер прорези в суме говорил о том, что она была проделана крепким тонким лезвием. Такое могло произойти лишь в сутолоке винного базара. Нигде более на своем пути к художнику Крягу не попадал в такое плотное скопление людей, где могла бы произойти кража. 

Поэтому конечно же Крягу первым делом бросился на базар. Но что надеялся он там найти?! У бочек того торгаша, где угощался он, было такое быстрое и живое перемещение честного и не очень люда, что тех воров давно и след простыл! 

Крягу кидался из стороны в сторону, совершенно не понимая, что делать, подбегал к торговцам, кричал им о своей пропаже, но те лишь мотали головой и предлагали выпить. 

Тогда он отыскал жандарма и стал умолять его погнаться за ворами по горячим следам.

— Помилуйте, ваше благородие! Умерьте пыл! — зевая, с равнодушием отвечал ему усатый унтер-офицер. — С чего вы взяли, что не теряли денег по дороге к базару али не оставили их дома вовсе?!

— Но дырка! Дырка! Посмотрите на нее! — настаивал на своем несчастный Крягу. — Ведь здесь же очевидно, что имела место кража! 

Браться за крупное дело вечером ленивому служителю закона не было ни выгодно, ни перспективно. Поймать воров в такой толпе спустя не меньше получаса как произошло преступление было невозможно, но и предпринять совсем ничего он тоже не мог. А потому он просвистел в свисток, собрал вокруг своих коллег и вместе с Крягу они свершили рейд по рынку. 

Но потерпевший не имел понятия, кого искать! Он мог лишь дать расплывчатую версию о том, что был ограблен в давке возле винной бочки. В итоге жандарм посоветовал ему явиться на следующий день в управление составить заявление по факту кражи, а до того момента любые поиски были тщетны. Из базара было не менее пяти выходов: получалось, что воры могли покинуть его в любом направлении и сейчас находиться в любой части города!

Поведав Шмидту свою горестную историю, Крягу громко вздохнул и умолк. Наступило молчание, в котором непонятно что было делать дальше. 

Шмидту, как человеку хоть и творческому, но чрезвычайно практичному, в общем-то не было дела до проблем очередного клиента. Его интересовал лишь положенный расчет за выполненную работу, и потому он вкрадчиво, но прямо и спросил: 

— Так что же, сударь? Изволите платить сегодня и забрать картину? 

От заданного в лоб вопроса Крягу рассвирепел: 

— Ты что же, ничего не понял?! Я остался без гроша! Все деньги были в мешке, и их украли!

Это было невыносимо! Крягу обхватил лицо ладонями и, сидя на табурете, стал раскачиваться вперед и назад, изрекая вперемешку проклятия и причитания.   

Целых два года экономии на еде и табаке, а равно как и грёзы о портрете, всё это уже ничего не значило! Он каждый месяц откладывал половину своего жалкого жалованья лишь бы воплотить в жизнь великую идею, и в день, когда она должна была свершиться, по слабости его всё в одночасье обернулось в пыль!   

Оставался еще шанс уговорить художника повременить с оплатой, и Крягу стал умалять Шмидта отдать ему картину нынче. Деньги же, с его слов, поступали бы впоследствии частями. 

Но упрямый Шмидт и слышать ничего не хотел. Сделка есть сделка, и если условия не соблюдаются одной из сторон, то и сделки быть не может. Спокойно стал он упаковывать картину в бумагу. 

— Как соберете сумму, приходите, — эти слова убивали всякую надежду.

Глядя на никчемного, как ему сейчас казалось Шмидта, Крягу почувствовал несправедливость. Как смел этот художник возражать ему, проводнику человеческой мудрости? Он возложил на себя особую миссию по наставлению будущих поколений, и именно сейчас во что бы то ни стало ему нужен был портрет, чтоб завершить свой труд!

Не до конца отдавая себе отчет, что делает, Крягу вцепился своими короткими ручонками в картину, которую Шмидт как раз поднял со стола, чтобы убрать, и потянул ее к себе! 

Шмидт явно уступал своему незадачливому клиенту и в весе, и в силах, и потому, конечно, его понесло вперед, вплотную к Крягу. Однако он устоял на ногах и с криком «Да что же вы творите?! Отпустите немедленно!» потянул картину в свою сторону. 

— Отдай! Она нужна мне! — кричал в ответ обезумевший Крягу, перетягивая портрет вновь ближе к себе.

— Заплати, и она твоя! — упорно стоял на своем Шмидт.

Нащупав ступней опору на полу, он вновь рванул картину к себе. 

— Да иди ты к черту! — прорычал Крягу, и в самый момент рывка Шмидта выпустил картину из своих ладоней.   

По инерции, с нелегким грузом в руках, Шмидта потянуло назад. Еще два шага он удержался на ногах, а дальше упал навзничь, ударившись затылком прямо об угол стола. Картина накрыла его лицо сверху. 

Всё произошло так быстро, что с полминуты Крягу продолжал стоять на своем месте, не соображая, что случилось. 

Шмидт в несколько неестественной позе сидел на полу около стола. На верхнюю часть туловища и лицо легла картина. Со стороны могло показаться, что мастер запрокинул голову на стол и отдыхает, расположившись на полу с раскинутыми в стороны руками, но вот только картина прямо на нем смотрелась странно. 

Подошедшего вплотную Крягу затрясло при виде крови. По поверхности стола из-под головы Шмидта растекалось вязкое багровое пятно. 

События последнего часа походили на какой-то кошмарный сон! Крягу все еще не мог совладать с собой! Он ни о чем не думал, просто уставился перед собой, сдавшись на милость судьбе в эти мгновения. 

Среди полнейшей тишины он разобрал свое тяжелое дыхание. Именно оно вернуло его к реальности. Надо было проверить, вдруг Шмидт еще жив!

Осторожно подняв картину с тела несчастного художника, Крягу положил ее на пол рядом и наклонился к лицу Шмидта. Тот не дышал. 

Трясущимися влажными от пота пальцами, Крягу нащупал артерию на шее и замер. Пульса не было. 

Становилось очевидно, и от понимания этого леденела кожа на спине и подступала тошнота к горлу, что душным августовским вечером, в своей мастерской, лежал мертвым художник Шмидт. 

Следующие несколько минут прошли в полной тишине, лишь иногда с улицы доносился конский топот. Из оцепенения Крягу вывел звон посуды, прозвучавший как будто прямо за ухом! Бедняга вздрогнул и в испуге обернулся. За спиной конечно же никого не было, но только сейчас его воспаленный ум стал понимать, какая опасность подстерегала его!

За стеной пристройки располагались жилые комнаты художника, и скорее всего в эти минуты прислуга накрывала ему ужин. Крягу знал, что как минимум одна женщина приходила несколько раз в неделю к недавно овдовевшему Шмидту помогать тому по хозяйству. Прибирала, стирала и готовила кушать.   

Он видел ее мельком, когда явился сюда в самый первый раз. Наверняка это она сейчас гремела плошками на кухне! 

Обычаев и вечерних распорядков Шмидта Крягу конечно же не знал, но что, если помощница войдет сюда позвать хозяина ужинать?! 

Струи пота стекали со лба, потрясенный Крягу встал с колен и тут только понял, как тяжело ему дается каждый шаг!   

Подойдя вплотную к двери, которая вела в покои, он прислушался. Действительно, из глубины дома порою доносились шаги и другие звуки. Крягу осмотрел замок и немного успокоился: в него был вставлен ключ, и дверь была заперта. Видимо Шмидт не терпел, чтобы в рабочие часы его внезапно прерывали. 

Впрочем, облегчение продлилось недолго. Следующая мысль сразила молнией пытавшийся восстановить ясность рассудок! Что если Крягу был не последним посетителем художника на сегодняшний вечер?! С учетом всех его злоключений уже минуло больше часа, а вдруг кому-то было назначено явиться сюда в семь вечера?! 

В ужасе кинулся Крягу к входной двери и обнаружил, что она была все это время приоткрыта! Он завалился внутрь после тщетных поисков по базару в полном смятении, и сам Шмидт тоже позабыл задвинуть засов! В любую секунду происходившей здесь борьбы и последовавшей смерти художника с улицы мог зайти кто угодно! 

От страха лязгая зубами, со второй попытки Крягу задвинул засов. Затем, обхватив голову руками, попятился вглубь мастерской. 

Едва он попытался перевести дух, как в дверь снаружи постучали! Крягу прошибло ледяным потом, он перестал дышать и уставился на дверь. 

Стук повторился, и чуть погодя дверь пару раз подергали за ручку. Очевидно, что явился посетитель, однако прямо в сию минуту Крягу был в относительной безопасности. Вопрос заключался только в том, насколько настойчивым окажется пришедший и не пойдет ли справиться о Шмидте прямо в дом?! 

Лихорадочно соображая, что ему делать в том случае, если посетитель отправится к главному входу и попытает счастья достучаться до Шмидта через прислугу, Крягу ощущал лишь полное бессилие что-либо предпринять. В эти мгновения он понимал, что целиком предназначен своей судьбе, и вся его философская высокопарность и бравада ничтожны и не значат ровным счетом ничего! 

Оставалась одна надежда на то, что прислуге было строго-настрого запрещено беспокоить Шмидта во время его работы в мастерской.

Не в состоянии адекватно отмеривать прошедшее время, Крягу покорно ждал, что будет дальше. На улице послышались шаги, и в дверь снова несколько раз постучали. 

— Шмидт! — раздался мужской голос. — Эй, Шмидт! — вновь крик и дерганье двери за ручку.

— Да говорю вам, он трудился у себя, — зазвучал второй, женский голос. — Но видимо куда-то отошел.

— Смотри внимательно, Иляна, — говорил мужской голос. — Видишь щель между дверью и косяком? Так вот присмотрись. Засов-то закрыт изнутри...

Крягу не помнил, как в тот момент он не лишился чувств. Теперь-то он был точно обречен, и жизнь его зависела от настырности этого посетителя. 

— Говорю вам, ваше благородие, уходите! Коли не открывает, значит, заняты там! 

— Ой, молчи, дура! Да я ему задаток принес, как было оговорено, сегодня. Что ж в самом деле-то происходит?..

Голоса стали отдаляться. Судя по всему, женщине удалось убедить клиента, что раз мастер не отвечает, значит, на то есть веская причина. 

Крягу вспомнилось, как в один из сеансов, поймавший музу Шмидт, работал с ним дольше, чем положено, а значит, подобное поведение было вполне свойственно художнику, и об этом знала прислуга. 

Воспоминание вернуло Крягу к действительности. Кажется, прямо сейчас опасность миновала. Но что, если кто-либо еще вознамерился явиться нынче вечером к художнику?

Вопрос был логичным, и, кажется, Крягу знал наверняка, как на него ответить. У Шмидта должна была быть некая книга заказов, в которой тот вел учет клиентуры и все свои деловые записи. 

Конечно, вот же она, толстая тетрадь, лежит себе раскрытой на столе! Крягу даже не пришлось листать страницы — разворот тетради отражал как раз сегодняшний день. 

Молниеносно пробежав глазами по колонке посетителей, Крягу достиг конца списка, где увидел свою фамилию, напротив которой было словосочетание «полный расчет». Следом за ним на 7 часов вечера значился некто Ботезат и комментарий содержал одно лишь слово «аванс». За Ботезатом в списке более никого не было. 

Стало очевидно, что это именно господин Ботезат чуть было не обнаружил убийцу на месте преступления всего-то несколько минут тому назад!

От этой мысли Крягу нервно затряс правой ручонкой в воздухе. Его язык не поворачивался назвать себя убийцей! Он даст свой философский комментарий случившемуся позже, а пока надо было убедиться в собственной безопасности! 

Перевернув страницу, он увидел список посетителей на следующий день. Первой в 10 утра на позирование должна была явиться госпожа Маноле, а следом шло время славного богатого купца Агаке. 

Да, среди клиентов Шмидта числились действительно не последние люди этого города. От понимания этого Крягу озлобленно стиснул зубы. Завтра не позже, чем в 10 утра, а того гляди и раньше, тело мертвого Шмидта обнаружат! С учетом знатного послужного списка мастера у дела будет самый широкий резонанс! 

Фраза «полный расчет» напротив фамилии Крягу, показания Ботезата, который явился в назначенное ему время и не сумел застать Шмидта на месте, всё это явно складывалось не в пользу Крягу и вырисовывало страшное слово «приговор».

Первой мыслью было вырвать страницу с содержанием посетителей сегодняшнего дня. Но тогда бы он сам наталкивал следствие искать виновного среди ограниченного круга лиц.

— Нет... — зашептал Крягу. — Нет. Эту тетрадь никто никогда не обнаружит...

С этими словами он запихал тетрадь к себе в мешок, намереваясь впоследствии избавиться от нее. 

Наверное, теперь он мог бы немного успокоиться. Посетителей на сегодня больше не предвиделось, Иляна не смела тревожить своего заработавшегося хозяина, и скорее всего сама уже собиралась восвояси. 

Дыхание выровнялось, а капли пота испарились со лба. Крягу обвел взглядом все помещение и конечно же остановил его на самом главном. У стола в дурацкой позе сидел мертвец, а рядом с ним на полу плашмя лежала картина.

Тут только Крягу осознал, что с самого начала этого наваждения, с того момента, как он обнаружил, что у Шмидта не бьется сердце, он даже и не думал о том, чтобы самому доложить о происшествии. Нет, об этом не могло быть и речи! Доверяться правосудию было слишком опрометчиво! Не поймут, не будут разбираться. Им лишь бы поскорей закрыть очередное дело.

Несомненно, что он нисколько не виноват в смерти художника. Это несчастный случай, не более того! Но обстоятельства могут быть истолкованы неверно, а значит, следовало предпринять самую большую осторожность и умело замести следы.   

Вера в себя и в свое предназначение стали возвращаться к нему. Нет, пострадать за непредумышленный проступок он не собирался. Шмидт сам виноват, что так случилось. 

Какая-то неугодная мысль вновь полезла из подсознания, но, не желая тянуть ее на поверхность, Крягу нервно замахал рукой и занялся портретом. 

Внимательно осмотрев его, он обнаружил, что тот вроде бы никак не повредился. Только густая красивая борода изображенного на картине Крягу была испачкана пятнами крови. Очевидно, брызги попали на полотно, когда Шмидт упал затылком на край стола, и картина накрыла его лицо сверху. 

Однако Крягу знал, что масляную краску кровь не испортит. Отыскав в мастерской тряпку, он намочил ее в ведре воды и аккуратно вычистил картину. После этого спрятал тряпку в мешок, обернул картину бумагой и перевязал веревкой.

Теперь предстояло самое важное: незамеченным вернуться домой. Крягу присел на табурет, раздумывая, как поступить. Скоро на улице начнет смеркаться. Если провести здесь еще час-другой, то можно попробовать добраться домой. Но с картиной под мышкой, он точно запомнится даже редким прохожим. Лучше дождаться полуночи. В такое время по улицам ходят только одни жандармы, но сейчас ему это не показалось проблемой. Задерживаясь иногда в управе, Крягу возвращался домой поздно и потому примерно знал посты дежуривших на улицах охранников порядка. Да, окольными путями, он наверняка сможет дойти до дома незамеченным. 

При этом выходить прямо из мастерской на улицу было нельзя: дверь бы оставалась открытой. Гораздо безопаснее было перейти из этой пристройки в дом, и выйти на улицу через калитку. 

Крягу стал ждать наступления ночи. Из дома не доносилось никаких звуков. Видимо, Иляна давным-давно ушла. На улице все тоже постепенно затихало. 

Угасавший день поглощали сумерки и вместе со светом солнца они проглатывали душу и ум Крягу.

Несколько часов он просидел в сгущавшейся темноте мастерской. Крохотное занавешенное окошко, выходившее на забор соседнего дома, было единственным источником освещения. Зажечь свечу или керосиновую лампу Крягу не решался. Не хотел, чтобы свет заметил кто-либо с улицы. Мало ли, вдруг Ботезату или кому другому приспичит заявиться сюда. 

Когда по его подсчетам было уже не менее, чем начало двенадцатого, Крягу решил выбираться 

Сначала он повернул ключ в двери, за которой следовал коридор, и прислушался. Из дома не доносилось ни звука. Крягу вышел с картиной в руках, и призадумался, запирать ли дверь за собой. Нет, видимо не стоило. Пусть все выглядит так, словно Шмидт работал в мастерской, поскользнулся и ударился головой. 

Оставив ключ в замке с внутренней стороны, Крягу прикрыл дверь и медленно, по памяти, направился к выходу из дома во двор. 

Едва он сделал два или три шага, как наступил на что-то мягкое и живое! Кошка закричала и бросилась наутек! Сам Крягу невольно дернулся всем телом от испуга, не удержал картину, и та стукнулась о стену! Послышался звон разбитого стекла. 

Перепуганный не на шутку Крягу замер на месте, боясь шелохнуться. Впрочем, дальше ничего не произошло. В доме никого не было. 

Ему вспомнилось, что где-то здесь на стене висело зеркало. Видимо, как раз оно и разбилось от удара картиной. Битое зеркало — плохая примета, подумалось Крягу, но на такую мелочь он даже не стал сейчас размениваться. 

Выбравшись во двор, он подошел к забору и посмотрел по разным сторонам улицы. В тусклом свете редких фонарей никого не было заметно. Крягу перекрестился, отворил калитку и вышел на улицу. Закрыв за собой дверку, с картиной под мышкой, он торопливо зашагал в противоположном от Ильинского базара направлении. 

Таким образом он намеревался сделать небольшой крюк, но зато добраться до дома никем незамеченным. 

Передвижение было нелегким и хлопотливым. Картина то и дело норовила выскользнуть. Нести ее в руках перед собой тоже было неудобно. Ночь выдалась душной. Очень скоро Крягу взмок, ему пришлось делать короткие паузы, переводя дух. Ни на секунду не расслабляясь, он постоянно осматривался по сторонам, опасаясь неожиданной встречи с кем-либо. 

Было уже давно за полночь, когда Крягу переступил порог своего жилища, закрыл за собой дверь на замок, и почувствовал небольшое облегчение. 

По крайней мере, его никто не заметил, никто не знал о его сеансе у Шмидта в 6 вечера, клиентскую книгу художника он прихватил с собой и сейчас же уничтожит ее. 

Выйдя в небольшой огород, располагавшийся позади дома, он отворил сарай и взял оттуда немного дров. Вернувшись в дом, затопил печку, и когда пламя принялось, бросил в него тетрадь Шмидта и тряпку, которой оттирал кровь с картины. 

Огоньки пламени поблёскивали в очках Крягу, в этот момент он был уверен, что поступает совершенно правильно. Когда поленья догорели, Крягу выложил золу лопаткою в ведро, вынес в огород и перекопал ее с землей в свежей грядке. 

Зайдя в кабинет, он застал всё на своих местах. Всё было так же как и когда он уходил накануне вечером. Вот его стол, на котором лежала неоконченная рукопись. А вот стена, на которой он давно облюбовал место для заветного портрета. 

Крягу усмехнулся, подумать только, сколько произошло за время его отсутствия. Сейчас его похождения показались ему песчинками в пустыне мироздания. 

Он лег в кровать, но сон, естественно, не приходил.  Слишком много потрясений выдалось на его долю за один вечер. Сначала Крягу думал об украденных деньгах: каким-то образом ему предстояло протянуть до следующей получки, которая намечалась только в конце месяца. 

Однако деньги, еда и табак казались ему сейчас слишком незначительными и смешными. Всё его существо согревала мысль о портрете, который был наконец у него дома, в соседней комнате. Этот портрет поможет завершить его великий труд, и станет символом почетной новой жизни. 

И тут одна мысль, связанная с портретом, так внезапно осадила его, что Крягу аж приподнял голову с подушки и сел на кровати! Ведь портрет может превратиться чуть ли не в главную улику, которая укажет на его вину!

Очевидно, что завтра утром достопочтенная госпожа Маноле или купец Агаке, а может и настырный Ботезат, но кто-то из них точно, поднимет шум, что мастер Шмидт куда-то запропастился! Скорее всего крикнут за Иляной и тогда труп точно обнаружат. 

Показания Ботезата при этом будут самыми важными: уже в 7 вечера Шмидт не отвечал, и дверь мастерской была заперта на засов изнутри.   

Вероятнее всего полиция свяжет происшествие у Шмидта с его профессиональной деятельностью. Другими словами, будут опрашивать всю его клиентуру. Но книга заказов благополучно канула в Лету (сидя на кровати, Крягу с удовлетворением потер бороду и злобно улыбнулся), так что придется рассчитывать на одни только свидетельские показания. Процесс установления личностей всех последних клиентов художника будет небыстрым.   

Возможно, кто-то из клиентов или Иляна видели в какой-то из дней Крягу, входящего или выходящего от Шмидта. Ему припомнилось, что в один из сеансов, он действительно столкнулся с неким седовласым господином в дверях.

Так или иначе, оставалась вероятность, что рано или поздно полиция наверняка нагрянет к нему за показаниями. Ничего страшного: в таком случае Крягу разведет руками, скажет, что ходил справляться о стоимости услуг художника, но не более того. 

Однако именно портрет теперь становился камнем преткновения, и от понимания этого, Крягу поморщился, выругался и быстро перекрестился. Очевидно, что вешать картину на стену было очень опасно. Придется припрятать ее на некоторое время.

Остаток ночи он провел, разбирая доски в полу под кроватью. Там был его тайник, в котором он бывало прятал свои денежные накопления. Конечно же, для того чтобы скрыть картину длиною в метр, потребовалось вынуть больше досок. За пару часов он управился: положил обернутую в бумагу улику под пол, вставил доски на место и задвинул кровать. 

Когда Крягу наконец лег спать, уже светало. Ему даже получилось провалиться в сон, быстрый и беспокойный. 

Во сне он стоял в мастерской Шмидта. Перед мольбертом склонился сам художник, работая кистью. Крягу заглянул ему через плечо и увидел, что тот заканчивает его портрет. 

Взгляд поднимался от фрака к бороде, от бороды к лицу, которое внезапно приняло поистине ужасный вид. Вместо лица Крягу портрет изображал какое-то чудовище с черными космами волос, рогами и горящими углями вместо глаз...

Крягу проснулся от острой боли в желудке — внутри резануло как тесаком. Присев на кровати, он только теперь понял, что со вчерашнего обеда ничего не ел. 

В погребе оставались кефир и творог, Крягу насилу позавтракал и стал собираться на службу. На какие-то короткие мгновения ему удавалось обмануть себя, что случившееся вчера — вымысел его больного воображения, но всё это были мелкие психологические уловки. 

Что бы он ни делал — надевал чистую рубаху, обувал башмаки, выходил из дома — абсолютно каждую минуту Крягу понимал, что случилось кое-что страшное при его прямом участии, и что только каким-то чудесным образом расплата может миновать его.

Своим привычным утренним путем он поднялся по Минковской улице, пересек Харлампиевскую и затем Николаевскую улицы и вскоре вышел на главную — Александровскую. 

Здесь, на мощеной булыжником мостовой, напротив городской управы уже вовсю кипела жизнь. Влево и вправо ехали повозки, открывались лавки, беспокойные люди спешили по своим делам. 

Крягу вошел в здание управы через служебный вход, добрался до просторного кабинета, в котором располагался его рабочий стол и попытался погрузиться в трудовые будни. 

Работать как следует не получалось. Его то и дело отвлекала пугающая мысль, что сейчас заявится полиция и арестует его. Однако он все еще владел собой, а потому успокаивал себя, что нет абсолютно никаких прямых улик, которые могли бы вывести на него. 

Когда настенные часы пробили 10 утра, Крягу почувствовал, что лоб его покрыло испариной. «Интересно, уже обнаружили или нет...» — думалось ему в течение последующего часа-двух. 

Переписывая постановления городской думы, Крягу все время ожидал, что вот-вот вбежит рассыльный и во всеуслышание объявит страшную новость. Но вот наступило время обеденного перерыва, и ничего непривычного не произошло. 

Крягу подошел к своему сослуживцу писарю Енаке и одолжил у того 20 копеек. Ему банально не на что было купить стакан чаю и хлеб с маслом. 

— Э, брат, гляди, как у тебя трясутся руки, — молвил Енаки, протягивая ему монеты. — Ты что это? Заболел? 

Не сознавая почему, Крягу инстинктивно одернул кисти рук. Потом спохватился, что только выдает таким образом свое напряжение, и снова протянул ладонь вперед, принимая монеты. 

— Плохо спал, — пробурчал он, кивнул в благодарность и пошел в столовую. 

Вторая половина дня также прошла спокойно. «Неужели еще не обнаружили?» — недоумевал Крягу. 

То, что про такое событие им в городской управе станет известно среди первых — в этом не было никаких сомнений. В отделе Крягу подготавливалась информация для городской газеты и, в частности, к ним поступали сводки из Кишиневского городского полицейского управления. 

«Значит, посетители пока не подняли шума... — прикидывал в уме Крягу. — Иляна тоже там бывает не каждый день. Вполне возможно, что сегодня никому еще и не станет известно...» 

Когда он вышел вечером на улицу, у него появилось странное желание, сочетавшее в себе и страх, и любопытство одновременно. Подмывало пройтись по Харлампиевской до дома номер 6 и посмотреть, что там происходит. «Не буди лихо, пока оно тихо», вспомнилась ему старая русская поговорка, и он побоялся испытывать судьбу. 

Дома, зайдя в кабинет, Крягу первым делом взглянул на неоконченную рукопись. Потом с сожалением посмотрел на место на стене, где уже должен был висеть портрет. 

Эх, если бы не его тяга к вину, потащившая его на рынок, то он бы не лишился денег, благополучно расплатился бы со Шмидтом, и картина сейчас бы преспокойно висела на стене!

Крягу в чувствах захватил пальцами густые волосы на голове и затопал на месте. Это та самая мысль, от которой он начал отмахиваться еще накануне, там, в мастерской Шмидта, когда уже ничего нельзя было изменить! Это его слабость и полностью его вина, что так произошло! 

Помолившись перед образами дольше обычного, он вернулся в кабинет и попытался сосредоточиться. Нет, он не должен сейчас винить себя. На все есть воля божья. Алчный художник мог бы войти в его положение. У Крягу есть предназначение, и он будет выполнять его во что бы то ни стало! Когда его труд признают общественным достоянием, тогда любые издержки будут оправданы! 

На следующий день, идя на службу по Минковской улице, в том самом месте, где он позавчера свернул на Ильинский базар, Крягу сбавил шаг. Где-то в глубинах подсознания вновь замаячили сомнения и совесть. «Нет, с этим все уже решено!» — твердо заявил он себе, продолжая путь.

Едва войдя в рабочее помещение, Крягу сразу все понял. Рассыльный из полиции в сопровождении главы департамента, в котором работал непризнанный пока философ, уже рассказывал о том, что вчера поздним вечером был найден мертвым в своей мастерской художник Шмидт. 

— Как же это произошло?! — спрашивали его. — Что уже известно полиции? 

По словам рассыльного, вчера под вечер в управление полиции прибежала до смерти напуганная местная жительница Иляна Граур, которая подрабатывала у Шмидта приходящей прислугой. Вчера она как раз явилась прибраться на кухне и состряпать ужин.

Так как Шмидт не отзывался, женщина пошла по коридору в мастерскую, где наступила на осколки разбитого зеркала и даже поранила ступню. В самой мастерской она обнаружила тело Шмидта в полусидящем положении без признаков жизни.

Полиция прибыла на место происшествия и констатировала факт смерти художника. Теперь предстояло установить, что произошло: насильственная смерть или несчастный случай. 

По словам судебного доктора, смерть наступила более суток назад. Следов борьбы как таковых нет, из дома не пропало ничего ценного, так что бедняга мог вполне поскользнуться и неудачно упасть, ударившись затылком. Однако, кое-что подозрительное все же имело место. Полиция не смогла найти книгу заказов художника: ее не было ни в мастерской, ни среди личных вещей. Шмидт был личностью достаточно известной в городе, среди его клиентов числились также высшие чины управления полиции, так что тот факт, что книга заказов существовала, не вызывал ни у кого никаких сомнений. По ней легко можно было бы восстановить список посетителей художника за последние два дня, и, может, они бы помогли помочь с расследованием. А может быть и кое-что другое: вдруг кто-то из клиентов был связан с печальным происшествием самым прямым образом... 

На протяжении всего рассказа рассыльного Крягу, казалось, перестал дышать. Он так напрягся и даже впал в какой-то транс, что не сразу обратил внимание на то, что начальник уже второй раз обращается к нему. 

— Слышите меня, ваше благородие? — говорил глава департамента. — Садитесь и запишите сейчас всё со слов рассыльного. Полиция просит всех, кто пользовался услугами художника в последнее время, явиться в управление для дачи показаний. Надо будет опубликовать эту информацию в газете сегодня же...

Записывая полицейскую сводку, Крягу думал о том, как же, однако, загадочно ведет себя по отношению к нему судьба. Ведь это же он и есть единственный свидетель, кто знает всю правду, и какая же это жизненная ирония, что именно он должен донести эту новость до общественности. 

В эти мгновения ему казалось, что он становится выше всего этого происшествия и мирской суеты в целом, что сами небеса подобным образом дают ему благословление творить...

Итак, по городу пошла печальная весть о загадочной смерти художника Шмидта. Конечно, в первую очередь полиция опросит прислугу Иляну, господина Ботезата, госпожу Маноле и всех остальных, кто имел незаконченные дела со Шмидтом. В этом смысле некоторую угрозу могли нести показания Ботезата, который пытался попасть в мастерскую как раз тогда, когда произошло трагическое событие. 

Так или иначе Крягу придется какое-то время быть настороже. Иляна или кто другой могут вспомнить, что он также бывал у Шмидта в последнее время, и донести в управление. Многое будет зависеть от скрупулёзности ведения дела полицией.   

Придя вечером домой, Крягу запер дверь, задернул занавески на всех окнах и полез в свой тайник под кроватью. От вида портрета его переполнили противоречивые эмоции: с одной стороны, радость и гордость от того, каким величественным вышло полотно, с другой, упадок сил и уныние от того, что он вынужден будет скрывать картину от света солнца на неопределенное время. Никто не должен был узнать, что он тоже числился среди последних заказчиков художника. 

Спрятав картину обратно под пол, Крягу вошел в свой кабинет и задумчиво уставился на рукопись с трактатом. Вот уже два дня как работа над ним приостановилась. Теперь неизвестно, когда он соберется с силами и завершит свой труд. Ведь потеряв все свои сбережения, на несколько недель ему придется сосредоточиться только на работе, чтобы не погрязнуть в долгах и иметь какие-то средства к существованию. Что ж, придется сделать паузу и повременить с презентацией его рукописи важным общественным деятелям.

«Ничего-ничего, — успокаивал себя Крягу, — настоявшаяся подольше мысль будет весомее и мудрее». 

Прошел еще один день. Крягу изменил свой привычный маршрут на службу и перестал ходить по Минковской улице. Он не хотел вспоминать о том, что если бы не свернул в тот вечер на Ильинский базар, то никакой трагедии бы не произошло. Не желая копаться в себе, он попросту решил забыть об этом инциденте. Шмидту ничем уже не поможешь, а вот раздувать в себе пламя самобичевания и угрызений совести — это было ни к чему.         

Накануне похорон художника Крягу вновь записывал текст короткой сводки об этом для городской газеты. И вновь его посетила мысль о собственной безнаказанности и божественном предназначении. Вот Шмидт уже лежит в гробу, полиция не имеет ни малейших зацепок, чтобы выдвинуть хоть какую-то версию кроме несчастного случая, а он, Крягу, отправляет в последний путь художника посредством передачи этой информации общественному мнению. 

Он был на самом пике духовного наслаждения, когда прогремевший рядом голос вернул его к действительности. 

— Ба! Ваше благородие! Так что ж вы не явились на следующий день заявить о краже?!

Крягу не поверил своим глазам и ушам! Перед ним стоял тот самый жандарм, с которым он носился тем вечером по рынку, пытаясь поймать воров по горячим следам. Как это было сейчас некстати! Краем глаза Крягу заметил, что его сослуживец Енаки уже отложил в сторону перо и приготовился слушать кое-что занимательное. 

— Что же вы молчите? — не унимался жандарм. — Вы же тогда полрынка на уши подняли!

— Я... я... не... Я никого не поднимал, — только и вымолвил жалко Крягу, лихорадочно соображая, как ему замять поскорее этот такой неуместный публичный разговор. 

— Ну что же вы, ваше благородие? Вы же тогда и сумку свою мне показывали. С дыркой-то! Говорили, что через прорезь у вас все деньги и свистнули! 

Быстро взглянув на Енаки, выражение лица которого застыло где-то между любопытством и удивлением, Крягу понял, что надо отвечать решительнее. 

— Господин унтер-офицер! Должен признать, что я тогда ошибся! Вы были совершенно правы, полагая, что я оставил деньги дома! Так и случилось: придя домой, я обнаружил деньги там, в целости и сохранности. Вот ведь бес меня попутал там, на рынке! Простите великодушно, что доставил вам тогда хлопот...

— Эх, ваше благородие, тогда вы по-другому говорили, — ухмыльнулся усатый жандарм. — Ну да что мне? Если нет заявления, то значит, нет и дела. Только вы это, будьте впредь внимательнее, когда так настойчиво требуете полицию вмешаться. А то ведь по всем процедурам с вас и пояснительная записка полагается...

— Всенепременно, уважаемый господин унтер-офицер! Во век не забуду вашей доброты и человеческого понимания! А вы к нам по какому делу нынче пожаловали? 

Жандарм еще раз ядовито хмыкнул, махнул рукой и передал бумаги для отчетности о квартальной деятельности управления полиции. Собственно, на этом он распрощался и покинул помещение. 

Крягу продолжил свою работу, искоса поглядывая на Енаки. Тот, ставший свидетелем всего разговора, покачал головой с многозначительной улыбкой на лице. Дело в том, что в последние пару дней Крягу одалживал деньги как раз у Енаки. В этом свете история, рассказанная жандармом, а также то, что Крягу публично заявил, что деньги у него не пропадали, выявляла некоторые несостыковки. 

Пока ничего серьезного, но лучше рассчитаться с Енаки как можно скорее, думал Крягу по дороге домой. Чем быстрее его сослуживец забудет об этом эпизоде, тем лучше. 

Однако с этого момента спокойствие и уверенность в своей правоте были подорваны. Из глубины подсознания сначала редкими отголосками, а потом все явственнее и сильнее замаячила паранойя. 

Уже этой ночью Крягу не мог уснуть, одолеваемый всевозможными мыслями изобличительного толка. Что если тот усатый жандарм расскажет о том случае на рынке своим напарникам, расследующим дело, и они сопоставят факты? Попробуют найти связь между орущим на рынке о пропаже денег писаре из управы и несчастной смертью художника.   

Или коварный Енаки, который точно видит в Крягу конкурента в продвижении по карьерной лестнице, доложит начальству или полиции о том, что кое-что не сходится? Что Крягу одалживает у него деньги и в то же время дает противоречивые показания полиции. Могут начаться пересуды. Может из ничего обрушиться кара на его бедную голову! 

Но более всего на свете он боялся того, что кто-то действительно вспомнит, что видел его среди последних посетителей Шмидта, и тогда от допроса полиции ему не отвертеться! 

Вконец измученный бессонницей Крягу вышел во двор подышать свежим воздухом. Ночью уже становилось прохладно. Скоро наступит осень, и надо будет готовиться к зимовью: запасаться продуктами и дровами впрок. 

Крягу задумался о бытовых проблемах, но тут его достала самая неприятная мысль, от чего ему стало невыносимо тоскливо. Его трактат всё еще оставался неоконченным, и это означало продолжение его постыдного, как он считал, существования.

Спустя несколько дней по дороге домой из управы Крягу встретил бывшего сослуживца, и тот предложил выпить по кружке пива в недавно открывшейся корчме. Крягу попытался было отказаться, но знакомый был крайне настойчив и уговорил того, сказав, что угощает. 

В вечерний час корчма была забита посетителями до отказа, и им пришлось дожидаться, пока освободится один из столов. Наконец с полными кружками пенного пива они уселись друг напротив друга. Старый приятель был не промах потрепаться и практически не умолкал, тогда как Крягу больше слушал и глядел по сторонам. 

Вжавшись в стул, немного съехав туловищем под стол, с торчащей косматой бородой и вытаращенными испуганными глазами он уподобился беспокойному филину, остерегающемуся неизвестной опасности. Он вдруг осознал, что стал бояться людных мест из-за большей вероятности, что кто-то узнает и разоблачит его каким-либо образом.

Покуда его знакомый отлучился в уборную, поникший Крягу откинулся на спинку стула и вдруг невольно подслушал разговор, который двое незнакомцев вели за соседним столом. 

— …говорю тебе, нечисто тут дело. И я полиции так и заявил! Что в 7 вечера художник Шмидт либо еще был жив, либо там внутри в это время был сам убийца...

Крягу невольно вздрогнул, не веря своим ушам! Прямо за его спиной сидел косвенный свидетель, который ничего не знал наверняка, но явно понимал, что дело это является более сложным, нежели просто несчастный случай!

— А ты почем знаешь? С чего такая уверенность? — спросил его собеседник. 

— А потому что, когда я вернулся к двери в мастерскую, запертой на засов изнутри, и наклонился посмотреть в щель, то я заметил какое-то движение тени в помещении! Там точно кто-то был живой внутри! Ну ладно, думаю, подожду еще немного. Вдруг, действительно скоро выйдет посетитель. Отошел на противоположную сторону улицы, скурил две папиросы, но ничего не произошло. Более я ждать не мог, и ушел. Ну а когда пришел туда на следующий день, чтобы-таки отдать аванс, там уже была кругом полиция и зеваки...

Холодный озноб прошиб в эти секунды Крягу. Пока он в мастерской Шмидта воровал тетрадь и обдумывал, как будет заметать следы, Ботезат, оказывается, возвращался к входной двери, и пытался обнаружить, есть ли кто внутри! Если бы Крягу в эти мгновения проявил какую-либо неосторожность, например, произведя излишний шум, то его бы услышали снаружи! 

Это было на грани правдоподобности! Судьба продолжала испытывать его, но сколько же еще он продержится подобным образом на лезвии ножа?! 

Сославшись на недомогание и попрощавшись с приятелем, Крягу не оборачиваясь, поспешно вышел из корчмы. В этот момент ему казалось, что Ботезат и все остальные посетители буравят глазами его спину... 

Прошел месяц, за который Крягу не написал ни строчки трактата. Сколько бы раз он ни садился за рукопись, ничего не получалось. Вдохновение пропало бесследно.

Дождливыми осенними вечерами Крягу не находил себе места. Ему казалось, что он попал в какое-то дьявольское кольцо, которое с каждым днем сжималось все сильнее! Его портрет, который, как он рассчитывал, должен был помочь закончить труд и стать символом его величия, лежал под полусгнившими досками пола. Получалось, что Крягу, так долго шедший к своему триумфу, сам обрек себя на душевные терзания и творческий застой. От понимания этого он рвал волосы на голове, ходил из угла в угол, молился перед образами, но все это не решало нисколько его проблемы! 

Тем мрачным холодным вечером на исходе октября накрапывал мелкий дождь. Крягу сидел за столом в своем кабинете и отрешенно смотрел в окно, запустив пальцы в свою поредевшую шевелюру.

Наконец он не выдержал! Решительно отодвинув в сторону кровать, он разобрал доски пола и извлек на свет божий свое сокровище. 

Крягу победил все свои страхи. Сходил в сарай и принес молоток и гвозди. Затем приволок громадный кованный железный сундук, придвинул его ближе к стене, взобрался сверху и принялся вешать картину на стену. 

Когда дело было завершено и портрет наконец водружен на свое место, Крягу отступил на несколько шагов назад и замер пораженный. Какой же величественной получилась последняя работа мастера Шмидта! 

Крягу почувствовал прилив сил. Его глаза засверкали за стеклами очков. Он долго еще поглаживал свою длинную бороду, глядя на себя самого. «Один лишь Бог... Один лишь Бог и я достойны наблюдать за тем, как я работаю. Как создаются монументальные труды...» — прошептал он.

От смелости только что высказанной самому себе мысли он чуть было не бросился в спальню к образам, но возобладавшая над ним в этот момент гордыня остановила его на месте. 

Крягу взял в руки перо, уселся за рабочий стол, и, к величайшему своему изумлению, стал писать!

Никогда еще в жизни ему не писалось так легко! Строчки ложились сами в ряд, поток сознания не прерывался ни на мгновение, на несколько часов Крягу как будто окунулся в иной мир. Ему открылась кладезь мироздания и все тайны человеческой души, которые только он мог перенести на бумагу.

Мелкий дождь тем временем превратился в сильный ливень. Мощные струи заливали стекла окон, казалось, поглотив в себе жилище Крягу, его душу и всё сущее. 

Свеча догорела, но он сходил за новой и продолжал писать. 

Он не отдавал себе отчета, сколько времени пробыл в этом состоянии высшего духовного просветления. В какой-то момент он осознал, что уже не пишет, а смотрит в темноту за окном и слушает барабанящий по карнизам успокаивающийся дождь. 

Перед писателем лежала великолепная рукопись, на стене висел величественный портрет. Крягу довольно поглаживал бороду. Наконец все слилось воедино. 

Он взял подсвечник в руку и, встав из-за стола, подошел к портрету, желая еще раз как следует полюбоваться им.

Его рука затряслась, и он чуть не выронил свечу, когда ее пламя осветило портрет. На бороде выступали пятна крови, свежие, густые, темно-бордовые! Казалось, они даже пузырились, и в следующее мгновение потекли по полотну вниз!

Крягу вскрикнул и таки выронил свечу на пол! Трясущимися руками он вновь зажег ее и в страхе поднес к портрету. Зловещие пятна крови расплывались по холсту и вот-вот должны были потечь на стену.

Кинувшись в спальню, Крягу встал на колени перед образами и зашептал скороговоркой все молитвы, которые только знал. «Господь всемогущий, помилуй меня грешного за то, что только на миг поставил себя на одну ступень с тобою. Не гневайся всевышний...» 

Это было безумие! Крягу вернулся в кабинет с ведром воды и тряпкой и принялся оттирать портрет от крови. Вот все и смылось. Но что же это было?! 

Тяжело дыша, он присел на стул. Никак помутнение рассудка от нахлынувшего вдохновения и эйфории. Так и есть. Ведь то, что он написал, было не чем иным как мыслью свыше, божественным промыслом, не иначе.

Желая закрепить эту догадку, Крягу заглянул в рукопись. Его чуть не хватил удар! Оцепеневший, он смотрел на строки, и ошалелые глаза метались в панике по страницам! Последние пять листов были исписаны каракулями, изображениями рогатых демонов и повторяющейся фразой «Я — убийца»! 

Крягу схватил листы и стал сжигать их прямо в кабинете. Беснующееся пламя освещало портрет на стене, который вновь был весь покрыт черными пятнами крови...

Несколько часов прошло в полном забытьи. Очнулся он перед рассветом в своей кровати, но в одежде. Сразу бросился в кабинет, где повсюду валялся пепел от сожжённой бумаги. Портрет как ни в чем не бывало висел на своем месте. 

Все еще будучи не на шутку испуганным, Крягу хотел спрятать его обратно под пол, но по какой-то ему самому непонятной до конца причине не решился.

Портрет выглядел очень внушительно на фоне прочего бедного интерьера, и Крягу вдруг почувствовал невиданное ему ранее благоговение перед ним и страх одновременно.    

Он не мог найти объяснения произошедшему ночью, за исключением того, что с ним произошел некий нервный припадок на фоне всего, что он испытал в последнее время. Недоедание, плохой сон, постоянная борьба с угрызениями совести, творческий кризис. Все это вместе вылилось в упадок сил, думал он.

Сегодня было воскресенье, и надлежало сходить в церковь. Крягу начал было передвигать сундук, но мысли путались, его тошнило. Он так и оставил сундук посреди кабинета и, обмотав шею длинным шерстяным шарфом, поспешил скорее на утренний молебен. 

Причащался он обычно в соборе Вознесения Господня, который располагался в конце его улицы. По грязной размытой от ливня дороги, шлепая калошами, Крягу ступал замаливать грехи.

Тесный контакт с окружающей средой действовал на него угнетающе. Взгляды прохожих пугали — в них ему чудились укор и обвинения. «Мы все про тебя знаем, каким бы опрятным и чистым ты ни старался казаться», — словно шептали они. Крягу опускал глаза и шел дальше, таща за собой вину за свои деяния и груз прошедших дней.

Выйдя с церковной службы, он не почувствовал облегчения, как обычно. Неизбежность чего-то страшного и непоправимого все сильнее разрывала его изнутри. 

Он решил немного пройтись, чтобы успокоиться. 

Однако окружавший его Кишинев сегодня выглядел иначе. Всегда такой благосклонный к своим жителям, этим промозглым утром город выглядел мрачным и чужим. Чем дальше Крягу шел по тихим улочкам, тем сильнее ощущал страх и неизвестность, затаившиеся в каждом дворике одноэтажных построек.

И тут у ткацкой лавки он столкнулся с женщиной. Их взгляды встретились. Это была Иляна Граур. 

Крягу узнал ее первой. Быстро отводя взгляд и поворачиваясь спиной, он заметил, что она задумалась, как будто что-то вспоминая. 

Он не успел уйти, как она крикнула:

— Вы! Это же вы!

Крягу засеменил прочь, не оборачиваясь.

— Постойте же! — продолжала кричать ему вдогонку Иляна. — Ведь вы же тоже были у художника в те дни, когда он помер! Теперь я вас вспомнила!

Крягу хотелось унести ноги как можно скорее, но Иляна увязалась за ним и не отставала.

— Вы ведь рассказали полиции все, что знаете, да? Они просили меня припомнить всех господ, кто приходил к хозяину в последнее время. А вот про вас я только сейчас вспомнила, как увидала здесь... Господи, как же жаль господина Шмидта... 

Она продолжала причитать, тогда как Крягу проклинал себя во всю, что оказался у этой чёртовой лавки! Эта встреча и то, что говорила сейчас эта глупая женщина, могли стоить ему очень дорого! Нужно было во что бы то ни стало заставить ее замолчать...

— Ну так, что же, ваше благородие? Вы не знаете, есть у полиции какие-нибудь новости по этому делу? — спрашивала Иляна.

— Помилуйте, матушка, — вымолвил наконец Крягу. — Я не знаю... Я не знаю ничего такого... Да-да, я рассказал им все, что только мог...

— Как же жаль, что так вышло. Надеюсь, что-то все же станет известно. Если полиция меня опять спросит, я обязательно передам, что вспомнила про вас, и что ваше благородие тоже переживает по этому поводу...

Крягу остановился и резко развернулся к ней.

— Замолчи ты! Слышишь, ведьма! — Он потряс кулаком у ее лица. — Молчи и никому не говори! Не то будет худо...

Опешившая Иляна замолчала, вытаращив испуганные глаза.

— Ваше благородие, что же вы? — прошептала она.

Обезумевший Крягу не ведал, что творит. Он хотел лишь пройти мимо, но задел Иляну плечом, и от толчка та неожиданно упала прямо в грязь.

Со стороны угрожающие жесты и последовавшее падение Иляны выглядели как рукоприкладство. В очереди у лавки тут же нашлись недовольные. 

— Караул! Женщину бьют! — завопил чей-то женский голос.

Дурной кошмар наяву продолжался. В громадном потрясении Крягу побежал в направлении своего дома. Позади него раздавались осуждающие его крики, а утреннее небо над головой заволакивали черные мрачные тучи.   

Чрезвычайно напуганный, сейчас он не сомневался, что Иляна доложит в полицию, что вспомнила его среди последних клиентов художника, так быстро, как только сможет. Теперь же против него выступал и этот глупый инцидент на улице. Припишут, что он угрожал ей расправой и велел молчать! 

От этих мыслей Крягу вконец потерял рассудок!

Прибежав домой, он бросился в кабинет к стене с портретом. Необходимо было срочно спрятать его! 

Приподнявшись на цыпочки, он снял картину с гвоздя на стене и попятился. 

В этот момент один конец его длинного шарфа попал ему под ногу. Наступив на него и надавив всей массой своей тела, Крягу затянул петлю на шее и под весом тяжелой рамы портрета стал падать назад. 

Он рухнул затылком прямо на кованный сундук, оставленный им утром посреди комнаты, и проломил себе череп. Его портрет накрыл его лицо сверху. 

В тесном, пыльном, бедно обставленном кабинете в своем маленьком доме на Вознесенской улице лежал мертвым на полу бездарный писарь городской управы Иоанн Крягу.