Красавица и поэт11. Танталовы муки

       Роман закончился. Собаньская отправилась в Крым, к своей подруге княгине Голицыной; к осени вернулась в Одессу. Оставаться в городе после объяснения было невозможно.
       Потерянный, оглушенный, бродит он по голому мартовскому Петербургу, так стремительно для него опустевшему, терзаясь вопросом: что дальше? Еще в январе он рассеянно спрашивает Вяземского: как там моя Гончарова? Как там Ушакова, моя же? Матушка Натали, потерявшая из вида потенциального жениха, передает благосклонный привет, и он срывается с места. Что-то нужно делать… ну что ж, он женится. Он снова поступает так, как привык – клин клином. Дон Жуан бежит от женщины не потому, что она ему не нужна, а чтобы унять сосущую тоску в сердце. 113-ая любовь… авось она сбудется.

       Состояние Пушкина в те дни лучше всего передает Е. М. Хитрово, «Пентефреиха», в своем мартовском письме предмету страсти: бледный, взволнованный болью… уже тогда вы заставили меня трепетать за ваше здоровье.
       В Москве он курсирует между двумя домами – ему невмоготу в одиночестве. Шаловливая, яркая, остроумная Катенька Ушакова и тихая, застенчивая Наташа Гончарова. Одна – руку протяни, вторая – отстраненна и замкнута, и он снова идет на абордаж. Опять война между двумя женщинами, и снова он выбирает ту, что меньше к нему расположена. Простите, но вновь мерещится бородка Фрейда и красивое, несмотря на ганнибалообразность, лицо Надежды Осиповны – старший сын был не самым любимым ее ребенком. Детские обиды сменились у Пушкина вежливой прохладцой; ни одного нежного слова о матери не осталось в его бумагах, и лишь перед ее смертью они сблизились. Так бывает у многих, так было и у поэта, который никогда не умел разглядеть счастье и любовь, потому что никогда не знал, как они выглядят.
       6 апреля состоялась его помолвка с бледной, тихой Гончаровой, 6 апреля в «Литературной газете» было напечатано стихотворение «Что в имени тебе моем?», адресованное полячке; в Москве дотаивал снег, в Крыму цвело, и он шагал вброд по ручьям, невеселый, нерадостный.

       Великая любовь первого поэта России к его мадоннообразной Натали считается существовавшей априори и сомнению вроде не подлежит. Легенда об этой любви возникла благодаря его безоговорочной защите Натальи Николаевны в предсмертные часы, что свидетельствует о бесконечно рыцарственной натуре этого удивительного человека. Легенда была так устойчива, что некоторые пушкинисты даже верить не хотели, что Пушкин (Пушкин!!), питая вполне ясные матримониальные планы в отношении прекрасной м-ль Гончаровой, мог любить другую женщину.
       А между тем – что ему оставалось? «Я хотел уехать, меня не пустили. Я женился».
       Он хотел перемен. Почти двадцать лет скитавшийся по углам, вполне зрелый по тем временам мужчина хотел тепла и свой угол.
       «Да щей горшок, да сам большой».
       Он искал невесту, как часто бывало в те времена, выбирая на всю оставшуюся жизнь спутницу, а не любовницу; сватался не потому, что влюблялся, как заметил Ю. Лотман, а потому что хотел жениться. Она была барышней, и она была красавицей, - этого было достаточно. Наталья Николаевна оставила крайне незначительный след в его произведениях: пара стихотворений – и все. Тогда, перед женитьбой, он был слишком измучен, он снова выбивал клин клином, голова его была занята другой.

       Двойственное отношение Пушкина к предстоящей женитьбе отмечали многие. Самое сватовство его, письмо, в котором он просит руки девушки, полно вопросов и колебаний. Уверив мать невесты в незыблемых чувствах к последней, он половину письма объясняет, почему, едва заявив о сих чувствах и не получив решительного отказа («…Ваш ответ – не отказ, вы позволяете мне надеяться», - писал он Н.И. Гончаровой после первого сватовства), бежал от «любимой» на Кавказ, а потом в Петербург; вторая половина письма – рефлексия по поводу личных достоинств и сомнения в собственной материальной состоятельности. Он словно дает наводку будущей теще, подсказывая причины, по которым она может ему отказать. Он извещает даже (судя по приписке к письму) о своей политической неблагонадежности, и только мольбы бедной невесты удержали старшую Гончарову от соблазна дать пинка жениху. Пушкину пришлось – раз сам напросился – испрашивать благожелательного отзыва от Бенкендорфа и устраивать разнообразные материальные дела. Уф…
       Сомнения, тысячу раз сомнения – в этом странном письме. Пишет Вяземский: он, что, дурачится? «…Можно поддразнивать женщину, за которой волочишься, прикидываясь в любви к другой, и на досаде ее основать надежды победы, но как же думать, что невеста пойдет, что мать отдаст свою дочь замуж ветренику или фату, который утешается в горе». Что знал Вяземский? Или ситуация выглядела настолько абсурдной, что он почуял тень женщины? Уж не желал ли поэт своим сватовством снова вызвать демонов ревности у той, другой?..
       Во всяком случае, не прокатило. Сватовство приняли, поэт получил свою Наденьку… то бишь, Наташеньку; нет никаких сведений, виделся ли он с Каролиной Адамовной, когда в начале лета сорвался в Петербург.

       Да, многие сомневались. Ответ четы Пушкиных на письмо сына, почтительно испрашивающего, как тогда полагалось, дозволения на женитьбу, более радостен, чем само письмо. Старики счастливы, скуповатый папенька даже вторую бутылку шампанского выставил к обеду в честь знаменательного события, чем уверил скептика Вяземского в предстоящей женитьбе больше, чем клятвы самого поэта.
«Судя по его физиономии, можно подумать, что он досадует на то, что ему не отказали, как он предполагал… Она кажется очень увлеченной… а он с виду так же холоден, как и прежде,» - м-ль Озерова. «Отчего жених в собачьем расположении?» - все тот же Вяземский.
       И сам поэт… «Участь моя решена. Я женюсь… Жениться! Легко сказать…» - в автобиографическом отрывке, сочиненном тогда же, в мае 30-го года, тьма рассуждений в духе Подколесина, который вздумал надеть супружеское ярмо по банальной причине: я поступаю, как все, - но очень мало чувствительности. Одна только фраза: Наташенька, то бишь Наденька – моя! В письме Бенкендорфу Пушкин допускает замечательную оговорку – все по тому же Фрейду: я должен жениться на м-ль Гончаровой. Не «хочу жениться», не «собираюсь жениться» - «должен»! Возможно, сей оборот – погрешность переводчика, но в общей массе – он весьма показателен. Что-то осторожно пытается выведать друг сердечный Вера Федоровна; он перечисляет первую любовь, вторую, и с раздражением обрывает: параллель можно вести и дальше, но у меня совершенно нет времени, Натали моя 113 любовь, и женитьба решена.
       Портос: я дерусь, потому что я дерусь.
       Если бы сватовство не состоялось, она осталась бы именем в списке: Корсакова, Пушкина, Оленина, Ушакова, Гончарова…
       113 оттенков чувств – Пушкин их различал. Он мог бы сказать: да у меня их было!.. Он ищет перемен, эта девочка ему нравится, он жалеет ее: родным нет до нее дела, - так почему бы нет? Может, вдвоем они будут счастливы?..

       Лето жених проводит в разъездах, с невестой видится лишь урывками; настроение его ежеминутно меняется, рядом с ней ему легче, но он никак не может заставить себя уехать из Петербурга. Пишет невесте, что утешается, проводя часы перед портретом белокурой мадонны, а Вяземской: к стыду своему, веселюсь в Петербурге, не знаю, когда вернусь. Залетев в Остафьево к той же добрейшей Вере Федоровне и вконец загрустив, вспоминает ту, другую: печаль моя полна тобою… Это стихотворение «На холмах Грузии», писаное то ли в 29-ом, то ли в 30-ом году (Пушкин петляет, заметая следы), тогда, летом, имело конкретное продолжение. «Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь», - тоскует жених Пушкин, и Петр Андреевич чешет в затылке: как бы наш поэт не разгончаровался. Его сын, Павел Петрович говорил много лет спустя: «Устраняя напускной цинизм самого Пушкина и судя по-человечески, следует полагать, что Пушкин влюбился не на шутку около начала 1829 года».
       Тут еще Василий Львович помер, «надо признаться… ни один дядя не умирал так некстати», - зубоскалит Пушкин в письмах. Осенью ветреника наконец догнала муза, за ворот взяла и в угол загнала – в Болдино – вдвоем с холерой. «Миленькая особа», - пишет он невесте – о холере, конечно; о музе, стихах, об этой дряни, что находит на него временами, и тогда только он бывает истинно счастлив, Пушкин невесте не пишет.
       Его письма Наталье Николаевне разительно отличаются от посланий Собаньской - настолько, насколько 113 любовь отличается от первой или второй. Очень церемонные, эти письма по сути своей приятельская болтовня с редкими вкраплениями нежных фраз, больше свидетельствующих о том, как тосковал Пушкин без человеческого тепла, чем скучал без невесты. Можно сослаться на цензора – маменьку Гончарову, перлюстрирующую переписку дочери, но общий тон посланий поэта к Наталье Николаевне был заложен уже тогда. Учитывая величайшую способность русского Протея к мимикрии, смею предположить, что манеру письма он перенял у своей невесты, как перенимал тон и манеры окружающих, перенимал интонации пишущего. Это не любовные письма, никаких пространных описаний чувств, лишь короткая констатация факта: без вас тоска. Заботливость, беспокойство об этой бестолковой девочке, которая за всю жизнь не научилась правильно писать на конвертах адреса, появляются уже тогда; он то и дело подтрунивает, порой смущая девушку: может, все-таки разрешите вас обнять, на расстоянии это все равно не имеет значения… Суховатые письма – младшая Гончарова не умела выражать чувств. Эта сдержанность – до какой-то бесчувственности – сильно вредила ей во мнении окружающих, что отмечала и сама Наталья Николаевна. В сердцах жених пишет Вяземскому: «Что у ней за сердце? Твердою дубовой корой, тройным булатом грудь ее вооружена… она мне пишет очень милое, хотя и бестемпераментное письмо». Проскальзывает раздражение - как в бытность супругой, она и невестой ноет: а когда ты домой…
       Перед отъездом он поссорился с невестой, поскандалил с тещей, практически разорвав помолвку, о чем уведомил Наталью Николаевну. Здесь тот же мотив – будь что будет, но эта размолвка показывает, как немного он дорожил предстоящей свадьбой, если ссора с матерью невесты могла повлиять на его решение расстаться с возлюбленной.
       Он скоро пожалел о своей резкости. «Черт догадал меня грезить о счастье…», - с грустью он пишет Плетневу. Он враз почувствовал себя одиноким, ему было легче дышать, когда он прислонялся к девушке. Но невеста посылает вслед трогательное письмо, и он веселеет, и… пишет одну только фразу: ваше письмо меня совершенно успокоило. Рассеянно упоминает о карантинах: мое пребывание здесь может затянуться, - и вместо того, чтобы бежать из деревни, пока дороги открыты, говорит, что задержится - он расписался…
       Ни предстоящая свадьба - на тоненьком волоске, ни Cholera morbus, ни беспокойство за невесту («миленькая особа» прогулялась в тот год широко – вплоть до Москвы), ни настоятельное желание властей возложить на местных дворян управление страшной болезнью, не мешают ему работать. Время от времени он высовывает голову из-за кипы бумаг: какое, милые, у нас тысячелетье… ох нет, пардон, это другой поэт из века позже… но этот так же строчит, отбиваясь от приятелей: да женюсь я, женюсь, - от невесты: да еду я, сказал ведь, уже еду… В тот год и муза, и холера охраняли его крепко.

       В эту осень он написал столько, сколько нигде и никогда за всю свою жизнь. Сразу по приезду - «Бесы» и «Элегия», в которой опечаленный ссорой с невестой Пушкин говорит: мой путь уныл… И тут же: может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…
       На рукописи «Гробовщика» набрасывает он распятие, и на кресте висит не Спаситель – сатана. За грехи свои распят, полный самомнения...
       «Он заслуживает, чтобы я снова посмеялась над ним. Он полон самомнения, как его повелитель – сатана».
       Она смеется, говорит: никогда, - и, распятый на кресте собственных мук, он отождествляет себя с лукавым. Страшный рисунок, неуместный ни в какую эпоху.
       Но вот он получает письмо от невесты и переводит дух. Вдохнув глоток свежего воздуха, успокаивается: женщина никуда не уйдет, - и… пишет, пишет, пишет… Сказки, повести Белкина… тут же, в Болдине Оленька Калашникова... и он набрасывает «Станционного смотрителя», «Барышню-крестьянку», чудесным образом переплавив старую вину перед «русалкой» с женитьбой на чистенькой барышне. Вольготная деревенская жизнь затянулась, он бродил по сентябрьским полям, еще теплым; пруд, парк, желтеющий не спеша, изнутри, от одного дерева к другому. И постепенно наплывало былое; здесь, в полном одиночестве, она снова возникла, соткавшись, как привидение; она опять была рядом, везде она и все – она.

       Он торопливо марал бумагу, набрасывал, зачеркивал, вновь строчил гусиным пером… От одного – к другому, третьему, несколько эскизов одновременно – всюду была она. Сгусток горечи, стоявший у него поперек трахей с марта месяца, растворялся; она была рядом, он чертил гневный, в летящих, как пух от уст Эола, профиль… и сколько у нее было имен!..
       С Онегиным он отправляется в Тавриду, где парит над морем прекрасная Ореанда, туда, где «меж хижинок татар» мечтал он обрести «клочок земли», чтобы бродить вокруг дома женщины… «Какой во мне проснулся жар!» - пишет он и тут же: о, муза! прошлое забудь!
       Смотрит в окно: две рябины, калитка, сломанный забор, тишина, покой… да щей горшок, да сам большой. Покоя, отныне он хочет только покоя. Но перо скользит по бумаге, перо чертит профиль, и он улетает в Одессу, где вспоминает «негоциантку», и, бросив ее, не кончив «Путешествия Онегина», за пять дней пишет восьмую главу.
       Все пережитое зимой он вспоминает болдинской осенью, выплескивает на бумагу «сердечный тяжкий стон»: та, с которой образован Татьяны милой идеал… о, много, много рок отъял!... И росчерком пера подводит под прошлым черту. Роман окончен. Бумажный роман и роман с женщиной. Fare thee well, and if for ever still for ever fare thee well.
       Две соседки, две милые барышни пеняли ему, что он разлучил своих героев; одна представила, как раненого Ленского выхаживает верная Ольга, вторая ранила бы Онегина, и Татьяна его выхаживала, и он бы ее полюбил… Ну, нет, - с грустью ответил Пушкин. – Татьяны он не стоил.

       Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай.

       Однако демоны не исчезают; вконец затосковав, он пишет невесте: без вашей любви впору повеситься, наша свадьба все бежит от нас. Любовь – как ноющий зуб - не дает покоя. Невеста, бледная, холодная «Наденька» – спасение от отчаяния; он пытается прорваться через оцепление: когда другая рядом, ему чуточку легче. Уехал он недалеко – и вновь нырнул за кордоны. Одиночество. Облетающие деревья. Бумага, перо…
       Излив душу в «Дорожных жалобах», берется за «Домик в Коломне», милую шутку, задуманную, чтобы отвлечься, которую печатал потом с маскировочной датой 1829 г., и тут вновь возникает графиня, гордая, величавая, страдающая.        Севильская-варшавская графиня в стихотворении «Паж или пятнадцатый год», испанка «Инезилья» из читанного тогда Корнуолла, - предтеча Лауры из «Каменного гостя»; испанка в стихотворении «Пред испанкой благородной», кокетливо хранящая тайну своей любви к одному из двух рыцарей; наконец, пронзительное «Прощание». «В последний раз твой образ милый дерзаю мысленно ласкать…» Триединая жалоба, три стихотворения, которые он до конца своей жизни не решился обнародовать: «Прощание», «Заклинание», ноябрьское уже «Для берегов отчизны дальней», - все три, как водится у него, стыдливо заметающего следы, с гуляющей датировкой.
       Считается, что стихотворениями этими прощался поэт с хозяйкой Одессы, которую не видел уже шесть лет, и с Амалией Ризнич, которую… также шесть лет не видел и которой перед ее отъездом не особо и занимался, будучи уже влюбленным в Воронцову.

       Чувство к полумиледи Пушкин излил в Михайловском в серии пронзительных, невероятных по красоте стихов. После не вспоминал несколько лет – и вдруг вспомнил? Да так, будто не забывал… Что до Ризнич – всполошившись по ее отъезду тогда, в 24-ом году, он быстро успокоился: рядом была Элиза. К тому же уезжала негоциантка не одна, ее сопровождал мужчина, однофамилец Собаньской; расставшись с ним, женщина тут же соединилась с другим… князем Яблоновским, да-да, тем самым, которого шпионка Каролина Адамовна сдала Витту. Уж не отомстила ли она любовнику?.. Сложно представить, что при таких обстоятельствах Амалия прощалась с поэтом «бледна, хладна... искажена последней мукой…» Известие о ее смерти породило вполне закономерную реакцию: из равнодушных уст я слышал смерти весть, и равнодушно ей внимал... А тут внезапно так воспылал, что стал писать одно за другим полные боли стихотворения? Однако.
       Все три послания объединяет общая нота: упоминается «могильный сумрак», прощание с былой возлюбленной, мертвой для поэта. Учитывая общий тон письма, логично предположить, что адресованы они одной женщине, и не абстрактной умершей «неведомой любви» поэта, которую двести лет ищут и никак не найдут, а конкретной, терзавшей сердце Пушкина совсем недавно полячке Собаньской, после разрыва с которой, по свидетельству сердобольной «Пентефреихи», бежал он в первопрестольную в растрепанных чувствах и почти больной.
       Мы не знаем всех подробностей последнего разговора Пушкина со шпионкой, однако в его письме Собаньской мелькает фраза о вечности и о душах: ее и его, «ее боязливой рабыне». Полячка - богомольная католичка, души и вечность – это ее слова, лишь души их могут соединиться. Он снова просит о дружбе, в последний раз дерзает мысленно ласкать ее образ и называет дальней подругой, своей овдовевшей супругой: не только она для поэта «могильным сумраком одета», но и он для нее «угас».
       «Заклинание» - это вовсе перевод Корнуолла, довольно близкий к тексту, но в отличие от английского поэта Пушкин отчаянно призывает свою любимую, которая при расставании была «бледна, хладна, как зимний день, искажена последней мукой». Он зовет не мертвеца, а привидение, дух женщины, он согласен на любой образ возлюбленной. Затерянный во тьме, освещенный только язычком одинокой свечи, он кричит в ночное окно - черное, без огонька: люблю, все твой, сюда, сюда…
       Бедный поэт…

       Он сжигает десятую главу «Онегина», пишет «Метель», в которой влюбленные не могут быть вместе, потому что связали свою судьбу со случайными людьми. В этот раз ему так хочется верить в чудо, что, смилостивившись, он соединяет героев. В «Дубровском», начатом два года спустя, снова повторится тот же мотив, что и в «Онегине», что и в «Метели» - «я другому отдана, я буду век ему верна», но здесь княгиня Верейская уедет, бросив бедолагу Дубровского посреди дороги.
       Октябрь идет своим чередом. Он заперт меж карантинов. «Моцарт и Сальери» - в этой сценке, стоившей ему стольких упреков и критиков, и потомков, он поминает композитора, некогда в Вене, далекой и неведомой для него сказочной Вене обучавшего музыке правнучку королевы. Сальери давал уроки Шуберту, Бетховену и его полячке. Когда-то она поведала ему легенду о старом музыканте, в психиатрической лечебнице умиравшем от вины за убийство гениального Моцарта, и вот русский поэт пишет о зависти, о долге, злодеянии, о том, что гений и злодейство несовместны, - его польская муза стоит за плечом, как будто это их совместный ребенок. Петлей обвивалась вокруг шеи тоска: как она живет, чем дышит эта женщина, которая его любила и которая поклялась, что никогда не будет ему принадлежать.
       Вестей из большого мира не было. Карантин взял Болдино в петлю, как его шею – тоска. Он строчит статьи, работа спасает; пишет «Каменного гостя», затем «Пир во время чумы». В его интерпретации Дон Жуана сюжетные линии раздваиваются, переплетаются; вновь возникают фразы из его писем. Он делает новую попытку переложить пережитое в строфы, принимает облик гонимого и грешного Гуана. Раздваивается женщина, она и блудница и певица Лаура, и добродетельная Дона Анна.

       Дон Гуан возвращается из ссылки, знакомится с набожной Доной Анной. Женщина каждый день ездит в монастырь молиться за упокой невинно убиенного сурового мужа. Влюбившись, Дон Гуан, тем не менее, как истинный распутник, идет к другой женщине, певице Лауре: из наслаждений жизни любви одной музыка уступает, но и любовь - мелодия… Кокетка Лаура «в сию минуту» любит Дона Карлоса – ей двух зараз любить нельзя. Теперь люблю тебя, - смеется красавица. – Останься, бешеный, ты Дон Гуана напомнил мне… Дон Карлос, ревнуя, бросает соблазнительнице, что красота мимолетна: ты будешь молода еще лет пять иль шесть, - кокетка говорит о прелести сиюминутного бытия и требует, чтобы он улыбнулся, на что, сраженный ею Дон Карлос произносит: милый демон... Сцена так живо написана и изобилует столькими отсылками к письмам Пушкина, что кажется пересказом разговоров, имевших место между поэтом и полячкой. Но вот появляется Дон Гуан, и соперник отставлен и убит. Это еще одна дуэль в творчестве Пушкина, одна из многих… каким должен быть конец человека, которого постоянно тянет на поединок – как тянет убийцу на место преступления?..
       Затем следует сцена в монастыре, он обольщает верную мужу Дону Анну. И вновь отсылки к письмам и «Онегину»: я не питаю дерзостных надежд… но видеть вас я должен, когда уже на жизнь я осужден. Она отдала свою руку Дону Альвару по велению матери. «Мне вас любить нельзя, вдова должна и гробу быть верна», - говорит богомольная ханжа, она не верит Дон Гуану, называет его «демоном», развратителем. Он готов искупить былые прегрешения. «Разврата долго был покорный ученик», - соглашается он («Кляну преступные старанья…») и произносит знаменательные слова: «Мне кажется, я весь переродился. Вас полюбя, люблю я добродетель и в первый раз смиренно перед ней дрожащие колена преклоняю…» Запомним эту фразу.
       Звучит тяжелая поступь командора, и Дон Гуан проваливается в ад. Пушкин следует не только общей фабуле легенды, но и передает свое мироощущение. Его герой добился любви обожаемой женщины, но за его грехи ему уготован ад разлуки.
       В «Пире во время чумы» снова две женщины. Кроткая Мэри поет балладу о любви, о смерти, о разлуке, жестокая и трусливая Луиза с ее «мужским сердцем» высмеивает соперницу, возможно, Пушкин вновь сталкивает двух своих одновременных возлюбленных – полячку и Медную Венеру; затем следует поразительный гимн чуме и радости, радости в самом противостоянии неизбежной смерти. Этот мощный порыв заканчивается тяжким раздумьем Вальсингама, которого священник призвал прервать пляски на костях и вместе с собутыльниками отправиться по домам, если пирующие желают соединиться с погибшими близкими. Но дома, говорит Вальсингам, - мертвая пустота, отчаяние, страшное воспоминание, - и остается, «погруженный в глубокую задумчивость»…

       Он так захвачен внутренней борьбой, что дошедшие наконец извне письма вызывают в нем больше досады, чем облегчения. За почерневшим вконец окном стоит ноябрь. Чем дольше он сидит в Болдино, тем суше его письма невесте; ему приходится оправдываться, объяснять, тем более, что, предприняв вторую попытку вырваться из «чумной» блокады и прошлепав невесть сколько верст по ноябрьским грязям, он снова вынужден вернуться в болдинское кольцо. «Не будь я в дурном расположении духа, когда ехал в деревню, я бы вернулся в Москву со второй же станции, - злится он в письме к невесте и язвительно добавляет: - я не желал ничего лучшего, как заразы».
       Практически сидя на чемоданах, он все никак не мог оторваться от бумаг и пера, и тихим вечером, когда уже подмерзало, и лужи схватывались тонким полупрозрачным ледком, строчил послание: «Для берегов отчизны дальней ты покидала край чужой…» - о том, как «в час незабвенный, час печальный» плакал, стараясь удержать «хладеющими руками», - и снова этот мотив разлуки, одетой могильной сенью, но могила, убивая, их и соединит… А поздним вечером – маленькое стихотворение из Корнуолла:

Here's a health to thee, Mary,
Here's a health to thee;
The drinkers are gone,
And I am alone,
To think of home and thee, Mary.

There are some who may shine o'er thee, Mary,
And many as frank and free,
And a few as fair,
But the summer air
Is not more sweet to me, Mary.

I have thought of thy last low sigh, Mary,
And thy dimm'd and gentle eye;
And I've called on thy name
When the night winds came,
And heard my heart reply, Mary.

Be thou but true to me, Mary,
Аnd I'll be true to thee;
Аnd at set of sun,
When my task is done,
Вe sure that I'm ever with thee, Mary.

       За твое здоровье, Мэри, за твое здоровье; пьяницы ушли, и я остался один, чтобы думать о доме и о тебе, Мэри. Есть те, кто может сиять над тобой, Мэри, и многие такие же откровенные и свободные, и немногие такие же красивые, но летний воздух не кажется мне более сладким, Мэри. Я думал о последнем тихом вздохе, Мэри, и о твоем затуманенном и нежном взгляде; и я звал тебя по имени, когда налетели ночные ветры и услышали ответ моего сердца, Мэри. Будь верна мне, Мэри, и я буду верен тебе; и на закате солнца, когда моя задача будет выполнена, будь уверена, что я всегда с тобой, Мэри.

       Мэри из «Пира во время чумы», северная красавица Мэри. Лаура. Дона Анна. Татьяна. Испанка. Дальняя подруга. Запершись за дверями своей грустной болдинской кельи, один, без друзей, он поднимает бокал за ее здоровье: будь же счастлива, солнце жизни моей!

Пью за здравие Мери,
Милой Мери моей.
Тихо запер я двери
И один без гостей
Пью за здравие Мери.

Можно краше быть Мери,
Краше Мери моей,
Этой маленькой пери;
Но нельзя быть милей
Резвой, ласковой Мери.

Будь же счастлива, Мери,
Солнце жизни моей!
Ни тоски, ни потери,
Ни ненастливых дней
Пусть не ведает Мери.

       Точка. Назавтра он пишет предисловие к «Онегину», а там, подхватив наконец дорожный баул, оставляет Болдино и едет навстречу новой жизни. 5 декабря Пушкин возвратился в Москву.

       В Москве нашел тещу озлобленную. «Насилу с ней сладил», - пишет он Плетневу; он поскучнел, «а все же по-прежнему оскалит свои большие белые зубы, да как примется вдруг хохотать!». Тещенька таскала его по соборам, вытягивала деньги, свадьба оттягивалась; да он уже и сам не горел. «Что за сердце у нее?...» - пишет он Вяземскому. Его приятель Киселев заметил: «Он бы с удовольствием заключил отступной контракт», - и назвал невесту поэта бездушной.
       Между тем в Москве нашел он Россию воюющую: 29 ноября 1830 года началось польское восстание. И вот он готов уже откинуть изрядно повыветрившиеся матримониальные планы, бросить невесту и поскакать в Польшу, и кто знает, что бродило в его голове, когда говорил он Нащокину, что его, наверно, убьют, и пророчество гадальщицы сбудется, мол, есть там у них некий Вейскопф, «белая голова»… Нащокину стоило труда уговорить его остаться и не позорить девушку.

       Но умер не Пушкин, а друг сердечный Дельвиг. Свадьба откладывается со дня на день; устав от споров и передряг, он готов взять жену не только без приданого, но и самому – вещь неслыханная! – сделать ей это чертово приданое, – лишь бы все определилось. Вера Федоровна едет к Гончаровой-матушке: да пожените вы молодых! Он держится только из упрямства, - как всегда, препятствия у Пушкина рождают желания. Если бы будущая теща не была так строптива, вероятней всего, он давно бы сбежал. «Я женюсь без упоения, - устало пишет он своему приятелю Кривцову. – Не передать моей тоски». Не бежит еще потому, что деваться некуда. Полячка далеко, за границу уехать не удалось, и он цепляется за женитьбу, когда уже никто не верит, что эта свадьба состоится. «Середа последний день, в который можно венчать, - пишет московский почт-директор А.Я. Булгаков брату. - …Не для нее одной, но и для него лучше было бы, кабы свадьба разошлась». В извещениях, разостланных гостям, приглашенным на венчание, была допущена странная ошибка в отчестве матери, как будто ему было все равно, будто набросан был образец для копирования беглой рукой постороннего человека.
       За два дня до венчания пела ему цыганка Таня, когда он забежал к Нащокину. Был он невесел, оперся на руку, задумался – тяжко. «Спой мне, Танюша. Слыхала, я ведь женюсь». «Как не слыхать, дай вам бог, Александр Сергеевич!» «Ну, спой». И запела Таня песню подблюдную, грустно запела, у самой на сердце любовь была. «…Кони разыгралися. А чьи то кони, чьи то кони?...» И услышала, как зарыдал Пушкин. Кинулся к нему Нащокин: что ты, Пушкин? Тот не мог успокоиться, говорил о большой потере, что будто бы предвещала песня... Уехал.
        На улице был февраль, мела поземка, он трясся на извозчике по московским улицам. Год назад в это же время он писал письма другой женщине. И если прощай…

       Грустен он был и на мальчишнике накануне свадьбы, «гостям было даже неловко».
       На следующее утро, однако, повеселел. Наталья Николаевна в подвенечном уборе была необыкновенно красива. Он даже гордость ощутил за это славное существо, связавшее с ним жизнь и судьбу, - девушку, которая будет носить его фамилию, - гордость и некоторое удовлетворение при мысли, что той, другой расскажут, и она по-женски будет уязвлена красотой новоявленной Пушкиной.
       Матушка новобрачной опять учудила: отложить, на карету нет денег. Он венчался в чужом фраке: одолжил у Нащокина, - но теща, вцепившись, как клещ, сосала напоследок, и руки у него тряслись от злости, - задев за аналой, уронил крест, потухла свечка. Обмениваясь кольцами с невестой, уронил одно… Даже шафер его устал держать венец и передал следующему. «Все плохие знаки», - прошептал он по-французски.
       Но так или иначе, все было кончено. 18 февраля 1831 года Пушкин женился. Сплетник Булгаков, ну тот, почт-директор, удивлялся: ну как будет хороший муж?.. все жалеют о ней… И предсказал: быть ей миледи Байрон.


                Продолжение следует.