Катенька

Первые лучи не яркого весеннего рассвета с трудом пробились через небольшое, отпотевшее от сырости окошко. Груня задула огонёк в старой лампе. В тесной кухне было ещё достаточно сумрачно, но керосина в колбе оставалось совсем немного, и его нужно было экономить. Фитиль почадил струйками едкого сизого дыма и погас. Женщина встала на колени перед висевшей в красном углу иконой и, крестясь и кланяясь, стала шептать слова молитвы.
– Ребяты со школы сказывают – бога нет…– выглянув из-за занавески, подала голос Катенька. Она недавно проснулась от звяканья посуды и теперь пыталась согреться, прижимаясь к пухленькой, розовощёкой младшей сестре Мане – та ещё сладко спала, причмокивая губами и «пуская слюнку» из чуть приоткрытого рта.
– Молчи беспутная, много понимашь! – беззлобно проворчала Аграфена и, встав с колен, принялась накрывать на стол. На завтрак была тюря – разбавленное горячей водой молоко с сухарями, и несколько печёных картошек. Это всё, что осталось от летнего урожая. Весна – тяжёлое время для крестьянской семьи. Катерина сидела за столом одна. Мать кормила больного брата. Его глухой, натужный кашель раздавался из общей спальни. Маню не будили – дольше спит меньше, есть будет! – Её порция осталась на остывающей печной плите и как магнит притягивала взгляд полуголодной девочки.
– Будет тебе в великий пост барствовать – проворчала мать, выходя из комнаты со старой холщовой сумкой в руках. Она чувствовала себя виноватой в том, что не может вдоволь накормить своих детей. А ещё больше страдала оттого, что приходиться каждый день отправлять старшую дочь «в люди» – просить съестные подачки у более благополучных соседей.
– Не пойду, не пойду позориться – пустилась в слёзы Катерина. Эта ежедневная каторга с попрошайничеством длилась уже несколько месяцев. Девочка припоминала сытое время – когда они ещё жили у бабушки с дедом, в большом, тёплом доме и суп без мяса хлебали только в постные дни. Ходить туда за подаянием маменька запретила строго на строго. Горькая обида на свекровь отравленной стрелой засела в сердце молодой женщины.
– Но, но…– заладила! – прикусив губу проворчала Груня. – А вас тогда я чем кормить стану, сказывай? А брата твоего чем? Ему каждый день горячее кушать нужно, и молоко пить и… От волнения руки женщины начали дрожать, а глаза наполнились слезами. – Не пойдёт она – ишь, кака барыня! А мне легко? Мне то, каково? Думала?
Сдавшись под напором матери, Катерина накинула штопаный, не по детскому плечу сшитый тулупчик, и в стареньких катанках на босу ногу выскочила на улицу. В лицо ударил ещё морозный, но уже не злой ветер. Вдохнув полной грудью весенние запахи, и немного успокоившись, она зашагала по подтаявшей деревенской дороге.
Аграфена глянула в окно в след уходящей дочери и безвольно села на деревянный сундук заменявший в кухне скамейку. Досада камнем лежала на сердце и мешала дышать – но что она мгла сделать? Ей надо было выжить и сохранить детей. Продержаться до долгожданной встречи с любимым мужем. Ради него она без сватовства ушла из отчего дома. Ради него терпела колкие издёвки свекрови, им одним жила и дышала. Где он теперь и как её Иван, её надёжа и опора? Ни одолела ли его хворь и голод, не сгинул ли в неведомой северной ночи? Собравшись с духом, женщина начала собираться – по будням она ходила к своей сестре Ути, нянькаться с её детьми. За свое старанья в награду получала молоко, а порой и несколько свежих яиц, которые хозяйка доставала из подполья, куда на зиму были помещены куры. Этот год для Груни был самым тяжёлым. Ещё по лету её мужа Ивана Почекутова, как кулака и «эксплуататора бедноты» лишили избирательного права и имущества, а после отправили этапом на поселение в далёкий Нижне-Инбатск. Молодая семья, только-только отделившаяся от тятькиного дома, под такие репрессии не подходила – большого хозяйства нажить не успели, и ютились в маленькой старой избушке, доставшейся по случаю смерти от дальних родственников. Но Иван, как старший сын, что бы спасти от ссылки престарелого отца, записал на себя его хозяйство. Три коровы, телята, две лошади и несколько десятков овечек отправились в колхозный загон. А Иван – на север. Ехать «на поселение» должны были все члены семьи – но как-то удалось сговорить сельские власти – для матери с двумя малыми дочерями и слабеющем от хвори сыном отсрочили высылку на год. За это время хваткий до дела и рукастый мужчина должен был хоть как-то обустроиться на новом месте. Но для Груни это было суровое испытание – страх, обида и унижение стали постоянными её спутниками. А непосильные заботы раньше времени старили её лицо. По осени рожь сжать успела только пол полосы – остальное так и ушло под снег. Вытекшее из колосьев зерно стало кормом для мышей-полёвок. Муки хватило только до половины зимы. К тому же Аграфена пекла хлеба больше обычного – заготавливая сухари в дальнюю дорогу. На севр, к мужу, она собиралась отправиться летом, как вскроется большая река Енисей, и в низовье пойдут первые караваны судов и барж. Часть запасов удалось передать супругу со своим братом Алексеем – его тоже выслали в те далёкие края, и он с собой, посылкой зятю взял целый мешок подсушенных ржаных корок. «Ты уж передай ему там … » – сокрушённо качала головой молодая женщина, смахивая накатившие слёзы и украдкой крестя брата перед дорогой. Вот и сейчас, ещё раз перекрестив детей, она пошла в дом к сестре, водиться с племянниками. Пока другой работы для кулацкой жены в деревне не находилось.
***
Троица – деревня не маленькая. Крестьянские дворы выстроились в несколько улиц, в центре сельсовет, клуб, правление колхоза, и чуть поодаль над рекой Белой приютилась церквушка. Местного батюшку одного из первых арестовали и выслали как чуждого народным массам элемента. Ухаживать за старым деревянным храмом стало некому, и он, зарастая бурьяном вдоль ещё крепких, бревенчатых стен, сиротливо смотрел со своего взгорка на перемены в сельской жизни. Лишь набожные старики и старухи отваживались перекреститься проходя мимо и иногда, по особо большим праздникам, приходили молиться и ставить свечи за упокой своих представившихся родственников. Катерина мельком глянула на старый собор и отвернулась – своей заброшенностью и пустотой он пугал девочку. Она уже обошла половину села – но в котомке пока лежало только несколько корочек уже зачерствелого хлеба, луковица, и пара картофелин. Не богатый улов… Катя, превозмогая стыд, стучалась в каждую избу и двор – она часто видела, как вздрагивали занавески – хозяева пытались разглядеть гостя – и, заметив дочь раскулаченного, на всякий случай, не открывали…. Страх уже успел проникнуть в сознание сельского люда. Постепенно шаг девочки замедлился, сердце пыталось выпрыгнуть из груди, щёки горели, а пальцы наоборот стали холодными и как будто онемели… Она стояла у калитки дедушкиного дома…. Здесь раньше жил отец её матери – Груни, Андрей Ионыч с большой семьёй – сыновьями, невестками внучатами. Катя прежде любила играть с Евдокией дочкой дядьки Алексея, они вместе забирались в огород, и там сплетая травинки, мастерили себе зелёных куколок. Платье делали из листков подорожника, а спать своих чад укладывали на широкую перину лопухов. Но уже две зимы минуло, как деда выслали в Пит Городок. И теперь в его доме жила разбитная, пьющая баба Марфа Журавская. Когда-то она работала у деда на сезонных работах, а потом свидетельствовала против него на сходе сельской бедноты…. Бездетная Марфа став полновластной хозяйкой огромной избы, поселила сюда своего сожителя и некоторое время «жила на широкую ногу» распродавая за еду и выпивку доставшийся ей домашний скарб. Женщина была дома, но открыла не сразу – нужно было показать этим «барчатам» кто теперь тут власть.
– Тётенька, – спрятав глаза побледневшими, бескровными губами прошептала Катя, – Тётенька, подайте Христа ради, поисти… дома совсем ни чего нет….
– Ишь ты, есть она захотела! – подперев руками бока, гаркнула Марфа, а твой дед-то думаешь шибко меня пирогами баловал? Вот вам и пришло в  ответ то, вот и вы с сумой по миру пошли! Советская власть то всем на их место указала!
 – Дайте, – не сдавалась Катя, – у меня братик больной, помрёт он если не поест….
– Хочешь есть, дорогуша – потрудится надо! – Злорадствовала Журавская. – Мне за каждый кусок спину гнуть приходилось вот, и ты иди, поработай!
Дочь и внучка кулаков ещё ниже опустила голову и слезинки горькой обиды накатились на припухшие детские глаза, но спорить не стала.
– Сказывай что делать – тихо, но с решительной злобой согласилась девочка.
– Ступай вон в курятник, почистишь там, и двор потом подмети – самодовольно хмыкнула Марфа и гордо удалилась в избу.
Цветастый петушок и несколько пестреньких наседок обитали в большом добротно сработанном хлеву. Раньше здесь в своих загонах стояло несколько коров, хватало место для телят и свиноматки с поросятами. В соседстве с крупными животными курам было комфортно, но теперь, когда вся скотина перешла в колхозные загоны, в стайке стало холодно, и пернатые, что бы хоть как то согреться, сиротливо жались друг к другу в дальнем углу. Под их насестом уже выросла изрядная гора помёта – видимо новая хозяйка не чистила тут всю прошедшую зиму. Ковыряя лопатой уже подтаявшую от весеннего тепла кучу, Катерина заметила в дальнем углу среди сенной трухи небольшую кладку яиц. «Коки!» – с восхищением подумала девочка. Они, как чудесное сокровище, притягивали к себе взгляд голодного ребёнка. Машинально выгребая навоз и вытаскивая его в огород, она всё думала и дула про это счастливую находку. И не чего, что скорлупа перемазана навозом – это можно отмыть, отчистить, а потом сварить и съест! А можно их оставить на пасху – и тога, крашенные в луковой шелухе и натёртые маслицем, что бы блестели, они станут настоящим украшением праздничного стола и незабываемым, почти не реально вкусным лакомством. Аккуратно, что бы не разбить, и тихо, что бы не заметила хозяйка, Катя переложила яйца в свою котомку. Покончив с уборкой в хлеву, девочка принялась подметать двор. Метла была слишком большой, но Катя не замечала этого – предвкушая возвращение, домой с таким богатым уловом, она так размечталась, что не заметила вышедшую на крыльцо Журавскую.
– Но, но, хватит пыль то поднимать – проворчала женщина. – На, вот, возьми – протянула она, небольшой мешочек с мукой. – Это тебе за работу… Да больше сюда не захаживай… Нечего мне тебе больше подать будет!
Льняной кулёк был грязным, а мука в нём уже отсыревшая, с комочками. Но, судя по весу её, должно было хватить на добрую краюху хлеба.
– Спасибо, тётя – звонко от нахлынувшего волнения сказала Катя и, придерживая рукой холщовую суму со съестными сокровищами, почти бегом пустилась домой.
***
Когда маленькая Мария проснулась ни мамки Груни, ни старшей сестрёнки Кати дома не было. На соседней кровати постанывал во сне братик. Порой он заходился в кашле, тревожно ворочался, сбивая в комок одеяло, и снова засыпал. Маша прошлёпала по полу босыми ножками, сняла с загнётки чугунок с картошкой и, сопя, потащила его через кухню. Для четырёх летнего ребёнка он был слишком тяжёл, поэтому девочка сначала поставила его на сундук, потом забралась на него сама и уже от туда переместила посудину на стол. Продолговатые картофелины, с коричневой шершавой кожицей, уже не обжигали пальцы, но всё ещё были тёплыми и вкусными. Счищая кожуру и макая крошащийся крахмальный овощ в соль, Маша принялась завтракать. Она «жадничала» набивая полный рот, с трудом прожёвывала и, громко причмокивая, тянуло из тарелки с молочной тюрей жижу. Сухарики из неё оставались на десерт, как самое вкусное. Когда стукнула входная дверь и в комнату вошла мама девочка уже успела облизать налипшие вокруг пухлых губок крошки и, шлёпая по полу босыми ногами,  шла выкидывать картофельную кожуру.
– Мама! – обняв ноги Аграфены, радостно закричала Маша. Её кулачок разжался, и кожура высыпалась на старенький половичок, что лежал у входа
– Я уже покушала! И тюрьку съела и кунёньку! – кунёнькой девочка называла картошку, детский язык всегда бывает, причудлив и изобретателен.
– Ну, будет, будет тебе – ласково потрепала короткие волосы дочки Груня. – Иди-ка ноги, обуй и замети тут, ишь, намусорила-то…
Маша брать веник не стала. Просто присев на корточки сложила картофельный мусор обратно в ладошку, и не вставая, в полуприсядь, добралась до ведра и выкинула его. Потом быстренько побежал к себе в спальню, забралась на кровать, укутав замёрзшие ножки одеялом, стала играть тряпичной куколкой. Через несколько минут в дверь, как лёгкий весенний ветерок ворвалась её старшая сестрёнка.
– Мама, мама, смотри какие мы богачи – с гордостью выпалили девочка, и стала выкладывать на стол свою сегодняшнюю добычу. Мука, картофелины, несколько брюквин, сухарики и конечно яйца – слегка желтоватая скорлупа придавала им вид огромных жемчужин неизвестно как оказавшихся в скромной крестьянской избе.
– А это от куда – строго спросила Аграфена.
– Это я у тётки Марфы навоз чистила и нашла, – не сразу распознав угрозу в голосе матери пролепетала Катя. – они там, у самой стены лежали их и не видел ни кто.
– Ах ты, негодница! – грозно рявкнула Груня и огрела дочь подвернувшимся под руку рушником. – Я вот отважу тебя, чужое брать без спросу! Я вот тебе налажу поперёк спины!
– За что, – не понимаю причину родительского гнева, пустилась в слёзы девочка. – Я ведь для всех старалась, Пасха скоро, а у нас даже покрасить к празднику нечего!
 – Ишь, воровку какую воспитала – ой позор, вот бы отец то тебе сейчас всыпал, ой всыпал! – не унималась Аграфена.
– Я не воровала! – там дедкин дом, и куры это наши я же помню! – ревела Катя. В общей спальни проснулся и закашлял брат и младшая сестра Маня, испуганно выглянув из-за занавески, тоже принялась тихонько всхлипывать.
– Не наш уже – устала опустилась на стул, выплеснувшая свой гнев, женщина. Она отвернулась к окну и украдкой смахнула накатившие слёзы. Она и сама не могла принять ни сердцем, ни разумом, что отчий дом, в котором с самого детства был знаком и любим каждый уголок, теперь стал чужим.
– Вот что – строго обратилась она к дочери – сейчас пойдёшь обратно и отдашь Марфе яйца. Да проси прощения – что, дескать, бес попутал…
– Зачем – хныкала маленькая попрошайка, – она ведь и не знала про них!
– Она не знала, а он – Аграфена указала рукой на икону, – он то всё видит, и в сердце твоём все помыслы читает! Иди – сними грех с души, и я помолюсь за тебя.
Спорить с матерью было бесполезно. Катя горько вздохнула и, бросив недобрый взгляд на лик Богородицы с младенцем – зло подумала «Ух востроглазая зараза какая! Вот бы тебя в печку чтоб не подглядывала». Сложив обернувшуюся таким горем находку к себе в подол, она медленно, как приговорённый к смерти каторжник, поплелась обратно к Марфе.
На улице уже текли ручьи, скапливаясь в низинках мутными лужами забитыми обычным деревенским мусором – щепой, соломой и лошадиным навозом. Плавало там и несколько окурков папирос Казбек. Такие у крестьян считались роскошью и «баловались» ими в основном люди начальственного положения. С промокшими ногами и зарёванным лицом Катерина вновь подошла к дому Журавской и совсем тихо постучала… Где-то там в самой глубине души у неё теплилась надежда, что может быть тётка не услышит или её вовсе нет дома, и тогда можно будет пробраться в стайку через огород и тихонько положить яйца на место. Но калитка скрипнула, и из неё показалось лицо Марфы.
– Я же сказала – больше и захаживай! – сердита, буркнула она, уставившись на онемевшего ребёнка – ну чего надобно?
– Вот – еле слышно выдавила из себя девочка – коки… Я их в навозе у кур нашла… Мамка вернуть велела.
Повисла напряжённая тишина. Катя стояла, не смея дышать и шевелится, желая поскорее умереть или провалиться под землю, прямо к чертям, которые поволокут её к котлам с кипящей смолой. Марфа, которая и сама не брезговала позаимствовать, что-либо из чужого огорода или стайки, была обезоружена таким горьким покаянием голодного ребёнка. Поэтому она без лишних слов забрала яйца.
– Ступай себе, не сержусь я – вздохнув, отпустила она перепуганную девочку.
Катя понуро побрела по улице. Возвращаться домой, совсем не хотелось. Хотелось есть, но ещё больше хотелось радости, беззаботного детского веселья и игр – в догонялки, прятки, прыгалки, дочки-матери, да хоть в лапту! – не важно лишь бы с ребятами, всем в месте.  Сверстники Кати ещё были в школе. И девочка, сама не заметив, скоро оказалась рядом с её бревенчатым зданием. Над входом красовался красный транспарант с уже немного выцветшей надписью призывавшей ударить всенародной грамотностью по церковному мракобесию. Когда-то, ещё до революции, в этом доме располагалось одноклассное училище, которое в год начала большой войны окончил её отец Иван Почекутов. Свидетельство о его «учёности» с печатями и портретами царя и цесаревича хранилось у матушки в небольшой шкатулке спрятанной в красном углу за иконой. Кате очень хотелось учиться, но в школу её не взяли – во-первых она была дочерью кулака, а во вторых уже этим летом ей предстояла выселка на север, в Нижне-Инбатск. Девочка забралась на опоясывающую дом завалинку, и стала украдкой подсматривать в окошко, как ученики макают стальные перья в чернильницу и прилежно выводят буквы на старых газетах – чистая бумага, а тем более прописи были большой редкостью. В одном классе сидели и сверстники Екатерины и дети постарше и даже несколько мужиков… Взрослые, взлохмачивая кудри пятернёй и смахивая, капельки набежавшего от напряжения, пота с кончика носа, так же не умело, но старательно выводили завитки строчных и заглавных букв. Их учитель, суховатый ещё не старый человек, в расстёгнутом от жары сюртуке и старомодных очках без дужек, по очереди подходил к каждому, стараясь помочь разновозрастным школярам освоить чистописание. Но кляксы, предательскими пятнами расползающиеся на листах, говорили о том, что эта наука давалась крестьянам с большим трудом. Размахивая латунным колокольчиком, снятым с какой-то конской упряжи, в комнату вошёл школьный сторож, служивший по совместительству ещё истопником, и дворником. Ребята, заслышав долгожданный сигнал окончания занятий, повыскакивали со своих мест, спешно убрали в столы чернильницы и перья и, хлопая крышками парт, на ходу накидывая на себя верхнюю одежду, бросились на улицу. Катя едва успела соскочить с завалинки, как оказалась окружённой толпой сверстников радостно выбегающих из школы.
– Кулачка, кулачка – радостно кричала ребятня, дёргая Катю за одежонку, и кидаясь в неё снежками.
– Уведём у кулака, мы корову и быка и пшеницу и овёс, лошадей сдадим в колхоз! Пускай по миру пойдут или с голоду умрут!
– Отстаньте, отстаньте, – отбивалась от назойливых детей девочка. Ей не впервой приходилось слышать обидные дразнилки и быть мишенью для нападок деревенских детей. Многие из них когда-то дружили с Катей, но страх оказаться «белой вороной» среди заряженных злым задором сверстников заставлял их не заступаться, а наоборот с удвоенной показной силой издеваться над бывшей подружкой. Кто-то в толпе придумал новую забаву:
– Корми кулачку снегом, что бы меньше хлеба народного съела! – Ребята навалились гурьбой, на орущую, и из последних сил отбивающуюся, девочку, повалили её в сугроб и принялись тыкать в её плотно сжатые губы комьями снега. Взрослы ученики, выходили из школы степенно, они видели происходящее во дворе, но предпочитали не вмешиваться. Катю спас вышедший на крыльцо учитель.
– А ну-ка прекратите! – строго прокричал он и принялся за шкирку оттаскивать особо рьяных драчунов.
– Я вот тятьке-то скажу, что вы врагов народа защищаете – зло сплюнул растрёпанный парнишка с чуть отвисшими щеками. Батя мальца был секретарём местной партийной ячейки, и с его семьёй на селе предпочитали, не ссорится.
– Скажи, скажи. – парировал его дерзкий выпад учитель – а заодно расскажи как ты товарищу Ежову в газете ворошиловские усы пририсовал… У меня как раз она в ящике сохранилась, будет чем отца порадовать.
Не ожидавший такого поворота событий мальчик сначала выпучил от удивления глаза, а потом как-то разом сник, сгорбился и, забыв застегнуть распахнутое пальтишко, бросился бежать прочь.
– Ну, вставай, вставай давай – учитель вытащил Катю из сугроба и помог ей отряхнуть налипший весенний снег. – Сильно зашибли тебя? Где-нибудь болит?
Катя отрицательно покачала головой и отвернулась – размазывать по лицу слёзы при взрослом очень важном человеке ей как-то не хотелось.
– Меня зовут Александр Иванович, – тихо представился Катин спаситель и немного помолчав, глубоко вздохнул, присел рядом с плачущим ребёнком на корточки и приобняв её худые плечи, указал на ветку старой берёзы.
– Смотри, первый скворец! Увидеть его – добрая примета, не правда ли?
Катя удивлённо взглянула на Александра Ивановича и согласно закивала головой.
– Ну, вот видишь, всё хорошо будет, так что не плачь! – продолжал утешать несчастного ребёнка учитель – пойдём, я лучше тебя чаем напою, с сахаром!
В маленьком школьном классе было светло и душно. Сторож, желая проветрить помещение, открыл форточки и потом принёс пофыркивающий чайник и две чашки с блюдцами. Учитель достал вазочку с крупными, отколотыми от большой сахарной головы кусками. Он сам положил в Катину чашку соблазнительный, своей почти снежной белизной, сладкий осколок и размешал чай железной ложечкой. Девочка пару раз попробовала глотнуть горячий напиток прямо из чашки, но обожгла губы, и по этому перелив его в блюдце стала дуть на дымящуюся паром коричневую жидкость, и аккуратно прихлёбывать её.
– Скучаешь по тятьке? – спросил Александр Иванович
Катя подняла на него голубые уже просохшие от слёз глаза и, немного помолчав, кивнула. И тут же подумала, что зря соврала хорошему человеку. На самом деле своего отца Ивана она очень боялась. Трусила так, что при его появлении забиралась под кровать и долго отказывалась вылезать от туда. За что матерью отца бабкой Марфой, была признана «дикОй, и припашной». Отец ни когда, ни ругал и тем более не бил своих детей, но… Несколько лет назад, совсем ещё маленькая Катя видела как хоронят её младших братиков и сестёр – умерших толи от бушевавшей тогда в деревне эпидемии тифа, толи от какой-то другой детской хвори… Отец прежде чем положить уже остывшие и завернутые в погребальные рубахи тельца малышей в гроб, по долгу прижимал их к своей груди шептал слова прощания, и читал молитвы… Но маленькой девочке показалось, что он их схватил и уносит куда-то далеко в страшно неведомое кладбище. С тех пор она стала пугаться его появлений в доме, ей чудилось, что злой отец и её хочет, завернув в саван утащить в могилу. Сейчас она стыдилась и стеснялась своей младенческой боязни, и вообще старалась думать о папеньке только хорошо, но иногда страх острой иглой напоминал о себе.
– Мы скоро к нему жить поедем. – Потянув в себя горячую сладость, сказала девочка. – Мамка вон сухари уже накопила… И так, в дорогу всего разного. …. Только вот братик хворает… – Доехал бы…– Лицо у Кати стало серьёзным и печальным. Она любила этого больного и капризного мальчика. 
У Александра Ивановича был тихий, чуть глуховатый голос. Добрые, в мелких морщинках глаза, смотрели на деревенскую девочку внимательно, но совсем не строго и Кати казалось, что они как будто светятся изнутри…. Так бывает когда, возвращаясь из далека, глухой зимней ночью, вдруг увидишь огонёк в окошке родного дома, ещё не совсем различимый из снежной мглы. Их разговор длился довольно долго, и разомлев от тепла и горячего чая, Катя лепетала и лепетала о своей маленькой, но наполненной всякими событиями жизни. Уже ближе к вечеру Александр Иванович положил в сухую салфетку несколько кусков сахара и небольшую, оставшуюся у него с завтрака краюху хлеба.
– Смотри, осенью обязательно постарайся пойти в школу! – напутствовал ребёнка сельский учитель. Он заметил в ней склонность к арифметике – не умея читать, она уже могла складывать вычитать простые числа, смешно перебирая при подсчёте пальчиками рук.
– Постараюсь – Катя по надёжнее спрятала сладкое сокровище в маленьком нагрудном кармашке, и, кивнув на прощание головой, побежал по улице. Сегодня у неё оставалось ещё одно дело. Каждый день она пробиралась в колхозный коровник – там, в небольшом загончике, в месте с другим молодняком, стояла нетель Звёздочка. Она родилась от их коровы в прошлом году, как раз в это же время. Несколько дней мамка ни кому не разрешала ходить на неё смотреть, но потом, когда тёлочка чуть окрепла, Кате поручили помогать родителям и кормить рогатого ребёнка. Звёздочка, как все дети, любила играть, и часто норовила легонько боднуть маленькую хозяюшку или выбить у неё из рук ведро с молочной мешанкой, но девочка была настойчива и не позволяла своей воспитаннице подобные шалости. За несколько месяцев они привыкли друг к другу. Катя горько рыдала, когда Звездочку в месте со всем со всем домашним скотом забрали в колхоз. Мать запретила ей ходить в коровник – если не дай бог с колхозным поголовьем произойдёт беда – их первыми обвинят в причинении мора… А суд над вредителями всегда был скор и строг и мало кому удавалось избежать смерти. Но Катя всё равно тайком от Груни, пробиралась туда, что бы покормить и пошептаться о своих печалях с рогатой подружкой.
– На, на, на – подманила она свою любимицу, – Звёдочка послушно подошла к девочке и, шумно выдохнув ей в лицо воздух, потянула шершавый язык к приготовленному ломтику хлеба. Горбушка, обслюнявленная молодой коровой быстро исчезла. Нетель стояла, доверчиво склонив голову, подставляя для обязательного почёсывания светлое пятнышко между рогами, за которое она и получила своё прозвище. Катя теребила длинные ворсинки и вспоминала сказку про бедную девочку, которая пролазила через коровье ушко и получала в дар то, что ей требовалось. Дочь раскулаченных врагов замечталась о новых нарядах, красивых ботиночках и таких удивительных ярких игрушках, что бы позавидовали все деревенские ребятишки. В своём воображении она очутилась на красивой поляне за околицей села, и дети, ещё недавно обижавшие её, робко подходили и просили поиграть. А она всех прощала и совсем не жадничала – и они все месте долго и весело играли как вдруг… Как вдруг громкий окрик колхозного скотника Василия вернул её в реальный мир.
– Катька, Катька! Хватит с коровой лобызаться – кричал он через весь хлев – Беги к тетке Ути – там мать твоя в беспамятстве!
Катя бросилась прочь из коровника. Через весенние сумерки, не видя разлившихся от талой воды луж, не ощущая колдобин на разбитой дороге, неслась она к дому тётки. Сначала девочка истошно кричала «Мама! Ма-а-ма-а» но потом, от быстрого бега дыхание её сбилось и за порог Ути она влетела уже не в силах не то что кричать, а даже просто стоять. Лишь только бледные губы ещё силились прошептать что-то, но не единого звука уже не было слышно. Утя сидела на кровати рядом с тяжело, как кузнечные меха вздымающейся и опадающей с хрипом и всхлипываниями спиной Аграфены. Глядя в полные ужаса глаза племянницы – она тихо, но строго что бы пресечь любые попытки заплакать, сказала:
– Не тревожь мать пока, одыбается небось, успокоится. – и помолчав добавила – известие пришло – умер тятька ваш…. Зимой ещё. А документы только сейчас в сельсовет дошли…
Иван Лукич Почекутов действительно умер. В холодном сыром бараке лёжа на нарах почти у самой дальней от печи стены. Туда сносили хворых, уже не годящихся на работы людей другие ссыльные – те, кто сохраняя остатки сил, старались выжить в этой высасывающей душу и вескую надежду северной мгле. Они жались поближе к огню к теплу, а тех, кто уже одной ногой стоял в могиле, потихоньку отжимали ближе к дверям и промёрзлым стенам. Многие из тех несчастных уже не чувствовали холод, а если чувствовали – не могли сопротивляться ни ему, не своим соседям по бараку. Труп Ивана, с раздутым от голода и непригодной к употреблению пищи животом, беззубыми от цинги деснами, вынесли в холодные сенцы, пристроенные к помещению, там уже лежало несколько десятков таких же обезображенных, но отмучившихся своё бедолаг. Всех их похоронят в одной могиле…. Но потом, через несколько месяцев, когда сойдёт снег и оттает промёрзшая на несколько метров почва. Но Катя этого не знала. Страшное известие пригвоздило её к бревенчатой стене и она стояла, потупившись и не зная что делать. Очень хотелось прижаться к матери, утешать и плакать вместе с ней, и одновременно чувствовать её тепло и защиту.   
– Ступай, домой, – так же строго промолвила тётка – брата с сестрёнкой успокой, накорми их…. Мужу скажу – после придёт печь вам натопит…Утя дала племяннице полную крынку ещё теплого молока – не расплескай дорогой-то…
Катя вышла за ограду и оглушённая свалившимся на неё горем и не детской ответственностью, побрела к своей утлой избёнке. Внутри было темно. В спальне слышались судорожные всхлипывания сестрёнки и сдавленные рыдания, переходящие в кашель, брата. Девочка на ощупь нашла керосиновую лампу и, подкрутив фитилек, зажгла её. Из-за занавески выглянуло заплаканное перемазанное уже засохшими сопельками и картофельными крошками лицо.
– А мамка де? Померла? – округлив глаза от ожидания страшного ответа, еле выдавила из себя Маша.
– Вот я тебе сейчас дам померла – балаболка беспутная – стараясь подрожать строгому тону тётки Ути, проворчала Катя. – Типун тебе на язык, мелешь всякую ерунду! Во погоди, Господь-то тебе попеняет потом!
Как именно Господь может попенять, Катя не знала, но так иногда говорила мама, а она теперь была за неё. Её слова, а главное тон, каким они были сказаны, успокоили домочадцев. Девочка, отыскав кружки, плеснула в них молока и отнесла прямо им в кровати. Краюха ржаного хлеба оставшаяся после кормления Звёздочки дополнила их запоздалый ужин.
 – Вот ешьте, давайте, – а как съедите – я вам такую вкуснотищу дам – вы и не пробовали ни кода такое! – пообещала Катя.
– Брюкву, небось, пареную …. Или пряника кусочек – стала мечтательно гадать Маша, стараясь как можно быстрее управится с едой.
Когда кружки были пусты, а хлеб весь, до самой крошечки съеден, Катя порылась в кармашке и, достав от туда два кусочка сахара протянула их детям.
– Не грызите только – зубы обломаете, – предупредила их сестра. Рассасывайте потихоньку, так вкуснее получится и на дольше хватит.
Маша тут же засунула сладкий комочек за щёку, и забыв все свои горести, окунулась в наслаждение. Она закрыла глаза, и громко причмокивая, стала сглатывать сладкие слюнки. Так, не заметно для самой себя она и уснула. Через некоторое время заснул и брат. Катя немного посидела в хмурой тишине, глядя на неяркий огнь керосинки. Потом, вздохнув, вытащила третий, последний кусочек сахара, и, взобравшись на табуретку, положила его рядом с иконой. Лик женщины с ребенком на руках был печален, но её малыш был весел и обнимал свою святую маму. Молится Катя, не умела. Но, чувствуя, что просто подарить сахар недостаточно, несмело сказала:
– Вот возьми мой сахар тётя Мария…. Он вкусный…. И сына своего угости… – Девочка сделала паузу собираясь с мыслями. – Это… ты, говорят, всё можешь? … Приюти там тятьку моего на небесах у себя… Он хороший, не грешил против тебя и церковь не ломал…. И помоги мамке моей Груни, тяжело ей с нами… – а ещё братика моего полечи, совсем хворый стал…. Она ещё раз вздохнула и пообещала – если сделаешь, я ещё до школы сбегаю, сахара раздобуду.
Потом Катя слезла с табурета, и, не раздеваясь, забралась к младшей сестре под одеяло. Она хотела, дождется взрослых, но Маша во сне сопела так ровно и успокаивающе, что не заметно для себя старшая сестра то же провалилась в мягкое, обволакивающее забытье. Измученная нервными потрясениями девочка  не очнулась, даже когда муж тетки Ути гремел дровами растапливая печь, и, когда уже под утро, пришла домой вымотанная горем Аграфена. Катя спала, и видела не сбыточный красивый сон, в котором мама и папа были живы и здоровы, её не дразнили дети, а любимая корова Звёздочка бегала за околицей по полю со свежей, почти изумрудной травой. «Хороший удой будет!» думала в своей сладкой дреме Катя, ещё больше заворачиваясь в старое одеялко.