Аслижан

Когда речь заходила об Аслижан, ведь нет-нет да и вспомнит ее кто-нибудь из любопытных кумушек, спросит как бы невзначай, не известно ли о ней чего, бабушка, или нана, как мы ее звали,  неизменно отвечала:
- Это от великого стыда она пошла на такое..
То есть мало того, что любопытство не было удовлетворено, но и давала  ясно  понять, что Аслижан не по своей воле стала героиней нехорошей молвы, и ни с кем ее не хотят обсуждать. Только потом, став постарше, я уяснила себе, кто была эта женщина с красивым именем, и что такое  она сумела натворить, поскольку ее имя периодически всплывало в истории моей семьи. Появилась у нас она в один совсем не прекрасный день, более того, день был один из самых трудных. Мало того, что только окончилась война, которая обескровила всех, так следом пришел неурожай, голод, который был почти повсеместным в стране и косил людей не хуже адовой военной машины.
 В тот день нана с утра размышляла, что же приготовить и чем кормить семью, осталась лишь горсть кукурузной муки, которой должно хватить на мужа, моего деда, и трех практически взрослых детей, один из которых – мой будущий отец  - студент, ему и с собой нужно что-то дать в город. Сейчас они все были в поле, помогали колхозу в посевной, да и дед, который занимал в этом колхозе некий пост, не дал бы детям прохлаждаться в такой горячий период. Дети приходили раз в неделю  изможденные, голодные и грязные, быстро мылись, ужинали и валились спать, потому что с ранья нужно обратно, на полевой стан, работа не ждет. И им  что-то из еды тоже требуется с собой, потому что кормят их там, на полевом стане, кое-как.
Из этих раздумий нану вывел лай собаки, которую тоже давно почти не кормили, удивительно, как ей хватало сил на вялую брехню. Кто бы это мог быть, все на работе, подумала нана, и вряд ли это попрошайки, потому что им давно перестали подавать. Но, выйдя к воротам, увидела некое существо, в котором только ветхая рванина выдавала женщину. Ее опаленное солнцем лицо было настолько измученным, а тело  худым, что казалось удивительным даже то, что она еще передвигается. Но еще ужаснее было то, что рядом стояла такая же измученная и в таких же лохмотьях маленькая девочка.
-О, Аллах, - сказала нана,- что же я могу вам дать, бедняжка, самим есть нечего, моя хорошая, уж простите меня.
Женщина с трудом разжала сухие потрескавшиеся губы и почти прошептала на черкесском:
-А воды можно попить?
Нану очень удивил родной язык из уст нищенки, бродяжки, как правило, были не местными, семья, род все же в любой ситуации своих не бросали.
 -Конечно, сказала она, - сейчас напою вас.
Когда нана вынесла воду в черпаке, женщина лежала на земле, и, казалось, не дышала. Рядом стояла девочка, равнодушно и обреченно принявшая произошедшее, очевидно, у нее не было сил ни на слезы, ни на другую эмоцию. В голове у наны пронеслась сотня мыслей в секунду. Женщина, очевидно, умерла, надо ее хоронить, не оставлять же тело собакам. А что делать с девочкой? И что она одна может сделать? А как хоронить без ритуала,  ведь душа ушедшей не будет иметь пристанища на том свете, угораздило же такому случиться в ее дворе. Куда идти, на улице ни души, все от мала до велика там, в поле, даже недавние роженицы, привязав к себе младенцев, на жарком весеннем солнце работают, не поднимая головы, трудятся в колхозном послевоенном аду. От отчаянья нана едва не расплакалась, но – вот счастье – увидела деда, который въехал во двор на своем тощем, как и люди, коне.
Это было очень странно, потому что днем он никогда дома не появлялся, в обед перекусит одним чуреком, захваченным из дома, попьет воды, вот и вся еда. Как местный начальник, дед мог бы для себя и своей семьи чем-то таким потихоньку разжиться, да разве можно? Кстати, такого рода колхозного начальства тогда хватало, война очистила души этих людей и возвела нравственность выше достатка, сытости, комфорта. Как можно отъедаться дома, когда рядом все голодают? Это и не по-людски, и не по-божески. Дед сходу понял все, быстро и ловко спешился, подошел к женщине и послушал ее дыхание. Потом, ни слова не говоря, взял ее на руки, занес в дом и положил безжизненное тело на кровать. Нана ужаснулась: женщина явно вся в насекомых, как же можно? Но спорить не стала - все, что делает муж, не оспаривается и не осуждается, так положено в черкесской семье.
Потом он влил в сжатый рот нищенки воды, и она, застонав, открыла глаза.
- Сходи во двор и принеси то, что находится в торбе на коне, - сказал дед. - Мне удалось подстрелить зайца, потому и заехал. Приготовь и накорми этих двух несчастных. И девочку забери со двора. А мне некогда, надо ехать.
Девочка стояла на том же месте, и так же отстраненно смотрела вниз, и только тогда, когда дед выезжал, печально глянула в его сторону. Как бы она не обессилела, инстинкт выживания, очевидно, был связан у нее с этим человеком. Нана принялась за сухого, жилистого и уже освежеванного  зайца, это чудо, что дед смог ее добыть, всю живность давно перебили, но, когда второпях разрезала деревянную тушку, нож дрогнул и она сильно поранила правую кисть, да так, что почувствовала дурноту,  кое-как замотала рану тряпицей и загрузила зайчатину в чугунок, куда потом, достав не до конца сваренное мясо, торопясь покормить голодных, закинула луковицу, две оставшиеся картофелины, предварительно порезав их мелко, приготовила мамалыгу.
Когда она зашла к нечаянным гостьям, обе недвижимо рядышком  лежали на кровати с закрытыми глазами, но при звуках накрываемого столика-трехножки и запахах пищи  жадно уставились на еду. Поели они немного, видимо, объем желудков так скукожился, что не вмещал больше, но в глазах появилась какая-то мысль, более того,  когда нана зашла за посудой, она вся была аккуратно составлена, столик вытерт, а женщина подметала пол, как бы желая принести тем, кто ее приветил, хоть чуточку пользы.
-Как тебя зовут? - спросила нана.
-Аслижан. А дочка – Амират.
- Ладно, - сказала нана, - уже вечер, я так понимаю,  вам негде ночевать. Сегодня можете остаться у нас, а утром уже пойдете.
Аслижан ответила ей благодарным взглядом. Ночью рана на руке нестерпимо болела и нана не могла уснуть, вздремнула лишь под утро, а, проснувшись, обнаружила, что рука вся опухла. Было ясно – правая рука нуждается в серьезном лечении, запланированная сегодня стирка невозможна, как и другие дела. Между тем Аслижан встала с рассветом, выгнала корову в стадо на чуть пробившуюся травку, подмела двор и ждала распоряжений, и нана решила: пусть помогает ей до той поры, пока рука не заживет. Но доктор,  к которому дед ее повез, потребовал, чтобы руку не беспокоили хотя бы неделю, а то и до беды недолго.
Вот так и прижилась Аслижан в нашем доме. Что удивительно, вспоминала нана, с ее появлением в дом стала приходить еда: отелилась корова и появилось свое молоко, дальние родственники вернули занятый давно пуд муки, на который  уже никто не рассчитывал, деду что-то перепало из колхозных кладовых. Да еще что-то зазеленело, выросло в огороде, вылезли перья раннего лука, а там и ранняя картошечка подоспела. Новые домочадцы жили в летней пристройке к дому, и Аслижан с готовностью хваталась за любую работу, было удивительно, как в ее хилом теле сохранилась хоть какая-то сила. Нана заметила, что у нее и сноровка имеется, и женский сельский труд она знает хорошо, и трудолюбием создатель ее не обидел, к тому же аккуратна и чистоплотна. Потихоньку Аслижан стала приходить в себя, поправилась, отъелась, ее щеки побелели и округлились, и вдруг все увидели, что она весьма хороша собой. Девочка вообще стала всеобщей любимицей, она весь день распевала, как птичка, тоже вошла в нормальный вид четырехлетнего, как оказалось, ребенка. Потом нана постепенно  узнала их трагическую историю. Аслижан была из аула с другого конца республики. В сорок первом ее мужа забрали на войну одним из первых, а потом на него пришла похоронка.  Поскольку детей у молодой пары не случилось, можно было вернуться в родной дом, но там вовсю царствовали мачеха и ее сыновья, отец не имел никакой воли и когда-то не воспрепятствовал  своей жене, которая мечтала сбагрить с рук лишний рот, поэтому Аслижан выдали замуж очень рано.
Свекры, правда, ее не гнали, пока не случилось нечто ужасное. Летом, когда глубокой ночью она спала в дальней комнате длинного адыгского дома, кто-то тяжелый и вонючий навалился на нее, закрыл рот грубой шершавой рукой, да так, что она почти задохнулась, когда чуть пришла в себя, его уже не было. Она хорошо знала этот запах, понимала, кто знает секрет щеколды, которую можно открыть снаружи, а по взгляду, устремленному на нее, когда утром  подавала завтрак  свекрам, убедилась в своих догадках. Но пожаловаться кому-нибудь значит покинуть какой-никакой законный ночлег, а, главное, статус, да и кто поверит? Во дворе собаки, чужой не войдет, а подозревать домочадцев, да таких замечательных, которые кормят сироту – великий грех. 
Поэтому Аслижан постаралась все забыть как страшный ночной кошмар, и теперь, ложась спать, заматывала шалью рычажки щеколды и у дверей выставляла баррикаду из стульев. Скоро поняла, что ночной визит не прошел бесследно, а когда живот, который она прятала изо всех сил, все же стал заметен, ее попросту выгнали из дома. И Аслижан пошла к единственной своей родне, которая ее смогла бы приютить –  своей старенькой одинокой тете в соседний аул. Там она родила дочку и прожила несколько лет.
Но несколько месяцев назад старушка умерла, и ее овдовевшая невестка, которая при жизни старенькую свекровь не наведывала, надумала продать хибарку, правда, с условием, чтобы Аслижан не выгнали из сарайчика, где теперь она обитала, новые хозяева, пока она не найдет какую-то работу и не примирится с отцом и мачехой. Но увидев, как ее муж поглядывает на Аслижан масляными глазками, новая хозяйка выставила вон несчастную женщину с ребенком. Так она оказалась на улице и просто ходила по домам и предлагала свою помощь по дому, по огороду, пока голод не сделал черствыми сердца людей.
Надо сказать, что те же кумушки, которые потом живо интересовались судьбой Аслижан, постоянно  нашептывали нане, что негоже держать в доме, где живут взрослые неженатые сыновья, да и муж вполне себе еще не стар и не слаб, молодую привлекательную женщину, недалеко и до беды. Но как выгонишь на улицу бедолагу,  и сама Аслижан настолько безупречно себя вела, что зиму надо как-то пережить, а там что-нибудь можно придумать, например, выдать ее замуж за пожилого вдовца, каких пока не наблюдалось. Осенью в ауле появился отхожий ремесленник, дагестанец,  с швейной машинке на плече предлагавший свои услуги, обходя двор за двором. А умел он все: тачать сапоги, шить каракулевые шапки, предварительно обработав шкурки, само собой, кроить и шить как мужскую, так и детскую и женскую одежду.
Аульчане, увидев его таланты, охотно приглашали  в дом, где он жил и питался, пока не обшивал всю семью, даже создалась целая очередь из желающих принарядиться не так уж и задорого, были извлечены из сундуков тщательно сбереженные отрезы, ведь в послевоенных магазинах ничего не купишь. Уже была ранняя весна, когда мастер попал в нашу семью. Нана божилась, что ни разу не видела, чтобы Аслижан и портной-сапожник разговаривали, чтобы  женщина даже подняла на него взгляд. Наконец все были обшиты и обуты, работа в ауле закончилась, мастер уехал, а вместе с ним исчезла и Аслижан, оставив девочку.
Прошло несколько лет, женился мой папа и родилась я. Амират уже ходила в школу в класс где-то пятый, хорошо училась и, как говорят, все свое свободное время проводила у моей кроватки. Мама мне потом говорила, что Амират испытывала ко мне такое обожание, что готова была просто часами со мной возиться. Она была такой же молчаливой и незаметной, как и ее мама, о которой никто ничего не знал до сих пор, и, конечно, ничего не сказала о письме, которое ей  как-то доставил старенький почтальон. Мне был год, и я уже ковыляла на ножках, когда Амират вывела меня во двор погулять. Когда мама спохватилась, что нас давно нет и пошла нас искать,  застала меня одну в куче пыли, оберегаемую нашей собакой,  периодически лизавшей  мне руки, что мне, очевидно, весьма  нравилось.
Соседи потом рассказали, что на большой скорости полчаса назад по улице проехала незнакомая повозка, развернулась у нашего двора и помчалась обратно с такой же скоростью. Правда, забрала ли она Амират, никто не видел, но если бы девочку увезли насильно, она сумела бы закричать. А мама от ужаса, что могли бы и меня прихватить по великой любви, ничего не соображала несколько часов. Конечно, сообщили, куда надо, но ничего не удалось узнать.  И только моя нана, когда речь заходила о неблагодарной Аслижан и ее дочке, повторяла, что она сделала  это от безысходности и великого стыда, чтобы не быть вечной обузой и не наказывать семью, которая и так сделала многое  для нее…