Аполлон Николаевич Майков. А. А. Дивильковский

Анатолий Авдеевич Дивильковский

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник составил Ю. В. Мещаненко   

                Аполлон Николаевич МАЙКОВ

                (1821–1897)

472

      А. Н. Майков принадлежит к тем русским поэтам, творчество которых вошло уже в плоть и кровь общества, стало неотделимою частью нашей наследственной психологии. Часто мы даже сами не подозреваем, что имеем дело с идеями, чувствами, навеянными поэзией Майкова. И этот процесс полубессознательного впитывания его поэзии продолжается и сейчас: романсы, исполняемые в концертах на слова Майкова, стихи его в хрестоматиях, эпиграфы и цитаты из его стихов

473

совершают свой круговорот в жилах общества, часто без упоминания имени их творца.
      Майков может быть назван баловнем судьбы. Происходя из древнейшего дворянского рода, он с детства рос среди талантов, искусства и красоты. Отец его был талантливый художник, мать – литературно-образованная женщина, сама участвовавшая в литературе. Учителем Майкова в русской словесности был И. А. Гончаров. В доме Майковых собирались лучшие художники и литераторы того  времени.
      В такой-то эстетической теплице, как бы в ярком оазисе посреди мрачной пустыни тогдашней крепостной России, рано и безмятежно распустился этот душистый цветок поэзии. А. Н. Майков стал писать стихи 15-ти лет, и без всякого преувеличений можно сказать, что первые его стихотворения уже ничем не уступают  в изяществе формы и силе выражения его лучшим, позднейшим вещам. Эта же ровная поэтическая сила сохранялась в нём 60 лет, почти вплоть до смерти.
       В первый период своего творчества, примерно, до 1843 г. (до возвращения из Италии), Майков выступает перед нами чистой воды «антологистом», поклонником-певцом древней, греко-римской культуры в её прекрасных подробностях. Таким он и досель сохраняется в представлении многих, несмотря на  то, что в последующей своей литературной деятельности он круто изменил своё отношение к классической древности. Но покамест, в начале 40-х годов, все поэтические настроения Майкова имеют одну общую исходную точку: восторг перед античностью. Это до того верно, что даже в чисто русской, северной картине «Зимнее утро» он явно сбивается на Овидия, почему и русским крестьянам даёт название «зверолова» и «рыбака», а не просто мужика. И названия его стихотворений все: «Вакханка», «Плющ», «Приапы», «Горный ключ», «Горы» и т. п.
   Интересно отметить, что, воспевая в 1841 г. горы в великолепном стихотворении, замечательно схватывающем дико-нестройную физиономию огромных гранитных хребтов, Майков ещё  н и  р а з у  в  ж и з н и  н е  б ы в а л  в  г о р а х !  (разрядка автора). 
      Это и показывает, что в те годы талант его питался не столько непосредственным вдохновением жизни и природы, сколько глубоким эстетическим проникновением в чужие создания – других людей, умерших народов.
      Но самостоятельность Майкова, как поэта, сказалась в этот период именно предпочтением к классическому, – после того, как предшествующие поэты уже заложили фундамент народно-реального искусства. Эта видимая аберрация от господствующего течения коренилась в основательном классическом образовании Майкова по подлинникам так, и без сомнения и в том факте, что он готовился сперва к поприщу живописца, а не поэта, и

474

обнаружил здесь большие способности. В живописи же тогда ещё безраздельно царствовала древность (вспомним К. Брюллова и его сюжеты). Влиянием живописи можно объяснить и «пластичность» ранней майковской антологии, её объективно-зрительный характер. Впоследствии Майков всё больше уходил от этой созерцательной, живописной поэзии в сторону чистой лирики и музыки слов, хотя всё же остался навсегда образцовым «живописцем в лирике».
      «Любование красотою жизни», в художественном преображении последней, – вот тон этого периода Майкова, со стороны содержания. Наиболее ярко этот тон звучит в двух «эпикурейских песнях» (1840): «Мирта Киприды мне дай…» «Блестит чертог; горит елей…» Но тут же видна и более глубокая подкладка его: ужас поэта перед неминуемым уничтожением прекрасной жизни (образ скелета на пиру). Эта поэтическая антиномия – первый зародыш той антиномии, которая даёт, так сказать, общую тональность дальнейшему творчеству Майкова: ужас перед грубыми, слепыми силами действительности, восхищение скрытою, «свободной» красотой внутреннего человека. В «эпикурейских песнях» антиномия носит ещё наивно-материальную форму. 
      Конец «антологическому» периоду поэта положен был очною ставкою с развалинами Рима. В 1842 г. Николай Первый взыскал поэта своею милостью за сборник стихов и велел выдать ему 1000 рублей  на поездку в Италию. Майков пробыл год в стране, где камни слишком наглядно вопиют о безвозвратном падении прошлого. И в стихах поэта отразился душевный перелом.
      Всё так же благоговеет он перед древностью (см. «Древний Рим»):

      Как пастырь посреди пустыни одинокой
      Находит на скале гиганта след глубокой,
      В благоговении глядит и, полн тревог,
      Он мыслит: здесь прошёл не человек, а Бог…

      Но Бог этот для него оказался уже умершим, бессильным в современности.
      А это – моральный приговор и над исторической ценностью тех начал, начал гордой силы и материальной красоты, которыми пленяла поэта древность. Особенно ярко вылилось это разочарование в прежнем идеале в стихотворении «Campagna di Roma» (1844).
      «Святость» античной культуры не выдержала испытания в душе поэта.
      Но этим колебалась его вера в самую красоту. Ведь он был всё же верным учеником великого реалиста Пушкина в том отношении, что искал и жаждал красоты в реальной жизни, во всём обществе, в ежедневности. Оттого лишь он и был влюблён в полную ежедневной красоты античность. А нашёл в Италии лишь обломки да осколки.
      Поэт ищет выхода из этих противоречий. Сперва он было обратился к Греции, как к воплощению мирной красоты, против

475

Рима, который ему стал казаться лишь грубым и жестоким насильником, врагом прекрасно-человеческого. Таково стихотворение «Игры». Но потом быстро отделался от нового миража: ведь и изящные Афины создались на жестокой почве рабства., Рим же лишь усвоил и распространил греческую культуру… И тут впервые пробилась у Майкова идея «Смерти Люция» и «Двух миров» – о замене эпохи внешней, насильнической красоты Греции и Рима новою эпохой духовной красоты христианства.
      С этих пор Майков будет всё больше отворачиваться от всякой действительности, как от скучной и пошлой прозы, где нет места истинной красоте, где «одна случайность роковая являлась в ней и нам самим», как говорит христианин – патриций Марцелл в «Двух  мирах». Истинную поэзию он будет находить в мечте, в добром чувстве, в невесомом, неосязаемом. Майков после Италии побывал в Париже и других местах Западной Европы, и европейская современность показалась ему ещё гнуснее древнего насильника Рима. Там, казалось ему, было хоть величие дел, героизм борьбы, здесь –

      Всем благам есть один итог:
      Набитый туго кошелёк;
      Сей ключ под все подходит двери;
      Вес, слава, честность, прямота,
      Великодушье, красота,
      Честь, ум – или, по крайней мере,
      Названье «умный человек» –
      Всё купишь золотом в наш век…

      Так говорит у Майкова сам «Дух века» в поэтическом диалоге с «юношей» (1844). Вообще, вся нынешняя западно-европейская цивилизация представлялась, по-видимому, Майкову чем-то ложным, как бы дутым, вроде грибов-паразитов на изгнивших остатках мировой славы Рима. И, словно нищий мальчик среди развалин римского цирка (стихотворение «Campagna di Roma»), бродят здесь толпы бесприютных со злобным криком: «мы голодны!..». Царствует один закон – жадность.
     У Майкова стало нарастать убеждение, что лишь в одной России остаётся оплот против духа разложения. Правда, в эти годы убеждение это находит находит ещё мало выражения. Майков сходится даже с Белинским и «западническим» кружком «Современника», также с Петрашевским*). Но туда привлекали его больше всего, надо думать, именно мечты о братстве людей, словом, «гуманная» или «христианская» сторона дела, а никак не "западничество" само по себе и не экономические проекты Фурье, Прудона и Луи Блана**). Поэтому-то он ближе всех сошёлся
___________

            *) С. А. Венгеров, Очерки по истории русской литературы, 2 изд., стр. 28: «Долго и усердно посещал пятницы Петрашевского Ап. Майков, но спасся от преследования только потому, что случайно прекратил свои посещения к тому времени, когда за пятницами был организован надзор».
               Ср. также: В. Семевский, «Из истории общественных идей в России в конце 40 г.г.» (Спб), 1905).
            **) См. собственное свидетельство об этом Майкова в письме Висковитову. – Златковский «Биография А.Н. Майкова», стр. 45


476


здесь с Ф. М. Достоевским, с которым у него и впоследствии было так много общего.
      Гораздо теснее примыкает вскоре за тем Майков к новославянофильской редакции «Москвитянина». Тут он окончательно определяет для себя идею избранного народа русского, народа-богоносца, «Третьего Рима», народа-христианина, по преимуществу.
      И в своих новых стихах он принимается разрабатывать параллельно мотивы «внутренней свободы», душевной красоты и мотивы русско-националистические.
      Тем не менее, как ни был патриотически-миролюбиво настроен поэт, но ужасные годы реакции (1848 – 1855) вырвали и у него негодующий вопль, хотя снова в привычной ему «римской» оболочке.  Я имею ввиду драматизированную поэму «Три смерти» (или «Смерть Люция»). Все три героя этого драматического отрывка – эпикуреец Люций, стоик Сенека и поэт Лукан, – готовясь к смерти (по приговору Нерона за участие в заговоре Пизона), выражают в своих речах глубокую гражданскую скорбь и «тацитовское» негодование.
      Но в то же время у Майкова зрела вера в особо прекрасное будущее русского народа. Если в «Трёх смертях» мы видим ещё чистое отрицание действительности, выражающееся в пассивном бегстве от неё (даже у стоика Сенеки, убеждённого в существовании лучшего, другого загробного мира), то другие стихотворения эго периода стремятся уже извлечь из недр русской души, русского народа какие-то поруки положительного торжества красоты над чёрной действительностью. В задушевной «идиллии» «Дурочка» (1851) Майков даёт нам жизненный, действительно народный тип юродивой девочки (впрочем, из помещичьей среды), совершенно ни к чему негодной в условной, «культурной» жизни.
      И вот эта бедная Дуня, «безумная невеста», всё бредит, что есть какой-то "город великий",

      Где рабы со всех стран;
      Царь в том городе предикий
      И гонитель христиан;
      Что он травит их всех львами,
      Чтоб они от веры отреклись;
      Что их кровь течёт ручьями –
      А они всё не сдались…

      Мечты её смешны и нереальны, но зато подымают её над всеми окружающими, неудержимо привлекают к ней простые сердца, особенно детские. И когда она умерла жертвою своих утопий,

      Хоть пути в ней было мало
      И вся жизнь её был бред,
      Без неё ж заметно стало,
      Что души-то в доме нет…

      Лирические поэмы «Савонаролла» (1851) и «Клермонтский собор» (1853) определённо выступают против «искажённого», западного


477


христианства, где водворились под маскою любви ненависть к людям и «гений смерти». Во второй из этих поэм выдвигается целая историческая теория морального крушения Запада и прав России, как единственного наследника истинного Христа. При этом христианские притязания Майкова явно принимают здесь воинственный, «государственный» отпечаток: роковое недоразумение, которого поэт не замечал всю свою жизнь, но которое и позволяло ему беззаботно нести чиновничью лямку.
      Впрочем, воинственность здесь происходила  также и от воздействия времени.
      Патриотизм Майкова задет был столкновением с Западом в Крымской войне.
      Поэт выпустил сборник стихов «1854 год», проникнутый крайним национализмом.
      Последний доходит до славословия всему существующему порядку, как, например, в стихотворении «Послание в лагерь»

      …Тот гордый идеал, который, окрыляя
      Любовию наш дух в годину горьких бед,
      Всё осязательней и ярче тридцать лет
      Осуществляется  под спиктром Николая.

      Здесь звучит, несомненно, неискренняя нота лести. Так или иначе, «севастопольский» сборник стоил Майкову сильного охлаждения публики. Некрасов поместил в «Современнике» язвительную рецензию, где под формой похвалы добрым чувствам поэта, указывал на отсутствие в стихах обычного его таланта. И с этих пор читательская публика стала относиться к Майкову, как к жрецу искусства, стоящему в стороне от прогрессивных чаяний эпохи, склонному к реакции.
      Майков же, в сущности, продолжал идти намеченным ранее путём внутреннего развития. Лишь среда давила поэта под общее ярмо сильнее, чем он желал, конечно. Начало нового царствования, облегчившее цензурную тяжесть, и для Майкова оказалось благотворным. На эти годы (начиная с 1856) приходится большое число тех лирических стихотворений Майкова, которые наиболее остаются в русской памяти. Стоит лишь перечислить их здесь: «Весна», «Весна! Выставляется первая рама», «Боже мой! Вчера ненастье…», «Поле зыблется цветами…», «Под дождём», «Утро» («предание о виллисах»), «В лесу», «Все вокруг меня, как прежде», «Вот бедная чья-то могила…», «Журавли», «Облачка», «Ласточки», «Осенний лес», «Осень», «Сенокос», а также стихотворения: «Дочери», «Мать» и другие. Сюда же надо прибавить общеизвестные стихотворения по поводу крестьянской «воли»: «Картинка» («Посмотри, в избе мерцая…»), «Поля» и «Нива» («По ниве прохожу я узкою межою…»).
      Интересно, что большая часть из всех названных выше стихотворений относится к одному году – к 1857-му.
      Содержание большинства этих песен – какая-то ускользающая, неопределённая тоска по по чему-то скрытому от нашего взора, по какой-то великой тайне, дающей жизни всю её цену и радость.


478

      
      Словом, это как раз то «внутреннее», то «божье», что открыл поэт в своей дурочке Дуне и что открывает он теперь в людях, вообще, и в природе. Зато здесь почти нет и следа былой живописной, «пластической», «земной» красоты. Даже в «гражданских» стихах Майков выступает певцом неведомой широкой «дали», открывающейся перед народом.
      Так, в гениально-простом и нежном восьмистишии «Весна» поэт как бы хочет подслушать скрытый, «божий» смысл перехода от последних остатков злой зимы к первым проблескам радости – весны:

         Голубенький, чистый
         Подснежник-цветок
         И тут же сквозистый
         Последний снежок…
         Последние слёзы
         О горе былом,
         И первые грёзы
         О счастье ином…

      Приведём ещё «Облачка», в виду того, что здесь поэт прямо выражает сущность своего интимного, душевного разговора с природой:

         В лёгких нитях, белой дымкой
         На лазурь сквозясь,
         Облачка бегут по небу,
         С ветерком резвясь.
         Любо их следить очами…
         Выше – вечность, Бог!
         Взор без них остановиться б
         Ни на чём не смог…
         Страсти сердца! Сны надежды!
         Вдохновенья бред!
         Был бы чужд без вас и страшен
         Сердцу Божий свет!
         Вас развеять с неба жизни, –
         И вся жизнь тогда –
         Сил слепых, законов вечных
         Вечная вражда.

      В наиболее общей форме, впрочем, лирическая философия природы выражена Майковым гораздо позднее – в 1870 году, в звучащем, как музыка эльфов, гимн природы «Пан».
      Бог Пан (говорит в примечании поэт) – олицетворении природы; по-гречески Pan значит: всё. Майков изображает жаркий, тихий полдень в лесу, как сон бога Пана, грезящего о чём-то сокровенном. О чём же? В том и отличие  лирического пантеизма, например, спинозиста Гёте, что майковский Пан видит сны, которые слетают к нему «из самой выси святых небес». Ото, так сказать, языческий Пан, крещёный в христианство, символ сокровенного нравственного миропорядка, творимого любвеобильным Богом.
      Так выяснял себе поэт самого себя…
      В это же время, время общего оживления на Руси, Майков получил (от Морского ведомства), наряду с десятком других писателей, командировку в путешествие. Поехал он в Грецию морем – и плодом этой поездки было две серии стихотворений: «Неаполитанский альбом» (1858–1859) и «Новогреческие песни» (1858 – 1862).
      Сопоставляя их между собою, мы снова находим существенную разницу в отношении поэта к православному Востоку и «гнилому» Западу. В «Неаполитанском альбоме», правда, крайне живо схвачены черты красивой


479


страсти, вольного веселья Италии, к которым не остаётся равнодушен поэт. Но в глубине каждой пьески «альбома» вы видите скептически-насмешливое лицо поэта, не верящего ни в эту красоту, ни в эту волю.
      Новогреческие же песни, без всякой задней мысли, рисуют нам героическую борьбу за веру и свободу маленького христианского народца против варваров-азиатов. Очевидно, симпатия автора причислила и этих «паликаров» и «капитанов» к избранному народу родины.
      Понятно из всего предыдущего, что, вернувшись домой, где как раз открылся среди интеллигенции раскол между «отцами» и «детьми» – между представителями старой, дворянской, идеалистической культуры и новыми, разночинными «материалистами»-пришельцами, Майков целиком пристал к «отцам». Можно даже сказать, что мало кто из «отцов» так ненавидел «нигилистов», как благодушный Майков. След этой ненависти сохранился, например, в стихотворении «Два беса» (1876) и в типе грязного Циника в «Двух мирах».
      60-ые годы гораздо беднее творчеством в жизни нашего поэта, чем прежние десятилетия. Это, впрочем, зависит более всего от того, что он весь отдался теперь созданию своей большой лирической трагедии, которую считал делом жизни. Из этого промежутка мы лишь упомянем, кроме ранее отмеченных, – «Приговор» (Легенда о Констанцком соборе), «Карамзин», «Упразднённый монастырь» и «Кто он?»; последние три – дальнейшее развитие идей Майкова.
      В 1872 году Майков закончил трагедию «Два мира».
      В ней, как в фокусе, сходятся все отдельные лучи поэзии Майкова.
      С её высоты легко уследить все разветвления его идей, вплоть до самых мелких его творений. Центральная же идея самой трагедии – столкновение погибающего Рима с новорождённой религией рабов, христианством – явно отзывается философией истории Гегеля. Конечно, Майков решает задачу по-своему, но постановкой её он обязан немецкой философии, конечно, через посредство русских гегельянцев – Белинского и славянофилов.
      С художественной стороны трагедия, вообще говоря, производит непосредственное и сильное впечатление. Но глубокий внутренний разлад, ей присущий, становится заметен, как только обратимся к идейным целям автора. Он, конечно, ставит в идеал для русского читателя, для всего народа самоотверженную веру римских рабов. Из этого получается нередко «рабская» тенденция.
      В уста своих христиан он не раз вкладывает похвалу той «свободе», какая царствует в области духа; здесь оказывается даже полная, равноправная духовная демократия. Но эта «свобода» достигается бегством от жизни, от действительности, т. е. почти

480

от всякого действия, поведения. Задача немыслимая, утопическая, хотя и признававшаяся поэтом всю жизнь за высшую мудрость. Опасность её видна хотя бы из слов Марцелла (2-ой акт):

      «Наше тело есть кесаря.
      Наш дух всецело Господень».

      Ещё он говорит о кесаре:

                …Поставлен
      От Бога он царём племён.
      Во всём, чем может быть прославлен
      Он на земле и вознесён –
      Победой над неправдой, славой
      В защите сирых, торжеством
      Хотя- б меча и мзды кровавой
      Над буйной силой, над врагом
      Ему поверенного царства, –
      Служить ему наш Бог судил…

      Вот что значит: «отдавать кесарево кесарю». В конце концов в земной жизни люди всегда остаются рабами внешней силы, складывая с себя лишь ответ за свои рабские деяния. «Свобода» остаётся лишь для вольной смерти да взаимного утешения в обидах от «кесаря»… Но это ведь полный отказ от строения земной жизни и фактическое одобрение всякой, самой чёрной действительности!
      «Двумя мирами» закончилось развитие таланта Майкова. В дальнейшем он пишет ещё немало крупных вещей – например, «Емшан», «Пуличиннель», «Весна» («Уходи, зима седая…»), «Excelsior» (ряд стих.), «Суд предков» (род художественного обоснования дворянского консерватизма) и прочие. Но всё это – больше перепевы старых песен Майкова. Усерднее всего занимается он на склоне лет стилистической чисткой прежних произведений и переводами. В переводах («Кассандра» – отрывок трагедии Эсхила «Агамемнон»; «Слово о полку Игореве») интересен, главным образом, выбор поэтом тем, рисующих также столкновение высшей культуры «Дажьбожьих внуков» (т.е. детей Солнца – русских) с «Дивовыми сынами» (сынами Тьмы, степными варварами). И даже в прозаических «Рассказах из русской истории» для народа Майков преследует ту же идею столкновения культур: русской с татарской, Востока с Западом.
      Идея «Двух миров» доминирует над всем творчеством поэта с юности до могилы.
      Это понятно для писателя эпохи, когда совершился перелом русской истории.
      Крепостное рабство уступило место высшим формам культуры.
      Правда, поэт корнями своими неразрывно связанный с одним из крепостнических классов – дворянским, не в силах был обнять весь смысл огромного явления; но он живо чуял его своей поэтической душой и отразил в своих созданиях, как мог.
      Его хрупкая, «неземная» концепция нового мира слишком узка, ограниченна; но она всё же


481


живая концепция, верно охватывающая хотя бы часть нравственных черт грядущего общества, именно – идею великой ценности каждой человеческой личности. Майков не отразил другой, быть может, более важной части: идей реальной борьбы, героизма практического действия, творения действительности. Но не его в том вина.
      В общем, он оставил нам замечательное наследство. И оно будет жить в памяти народа и тогда, когда заглохнет память о всяких дворянско-патриотических тенденциях, которым, как «кесарю», отдал поэт невольную земную дань.


      Для цитирования:
 
      История русской литературы XIX века / редактор: Д. Н. Овсянико-Куликовский; помощники редактора: А. Е. Грузинский, П. Н. Сакулин. Том 3, Часть третья. 1855-1868: глава XI, стр. 472 – 481