Жаворонки и совы. Глава 21

  Сначала — почта. Беспокойство за отца тяготило меня. Пытаясь подцепить бланк телеграммы, не желающий отделяться от стопки себе подобных, я представил выражение его синих глаз, глядящих на вечернюю дорогу в поисках моего несуразного силуэта, и на секунду мне сдавило грудь. Я ощутил укол раскаяния и тоски, но не стал силой отгонять от себя это чувство, позволив ему тихо растаять и скатиться холодными каплями на самое дно моего остывающего сердца. Только после этого я макнул перо в полупустую чернильницу и нацарапал несколько слов: "уехал делам тчк всё порядке тчк прибытии сообщу дополнительно тчк".
  Перед стойкой никого не было, и уже знакомый мне почтмейстер — герр Андресен, кажется? — с интересом смотрел на меня. Он откровенно скучал и, видимо, был совсем не против перекинуться парой слов — например, обсудить, как я нахожу статью в "Вестнике". Какое счастье, что я ещё не успел её прочесть и мог вести собственную игру. За два неполных дня шепотки и пристальные взгляды, преследовавшие меня повсюду, успели мне порядком надоесть. Я слегка свёл брови, почему-то отчётливо представив себе лицо Мартина, сухо поздоровался, положил на стойку бланк телеграммы и продиктовал адрес. Не услышав в моей речи славного названия нашей столицы, почтмейстер дважды уточнял его, после чего размашисто зафиксировал город, улицу, дом и фамилию адресата на клочке бумаги и скрепил оба листка новенькой проволочной скрепкой. Расплатившись и так же сухо попрощавшись, я быстро пошёл к двери, не давая ему опомниться.
  Лавка располагалась справа от почты — я отметил это ещё вчера и тем самым избавил себя от необходимости спрашивать дорогу. Она мало чем отличалась от лавки отца, хотя помещение было больше раза в два, а почетное место на прилавке занимали не овощи и зелень, а круглые, остро пахнущие головы сыра и мутноглазая рыба, навсегда замершая на леднике. Делая вид, что рассматриваю сыр, я пропустил вперёд двух-трёх покупателей, дождавшись, пока продавец — крепкий старик с седой бородой, заплетённой в две косички — появится прямо передо мной.
— День добрый! — нараспев пробасил он, навевая мысли о счастливом Рождестве.
  "Хо, хо, хо" — добавил я про себя, а вслух сказал, улыбаясь широкой улыбкой простака:
— Здравствуйте! Мне нужно два фунта муки. А ещё буду очень Вам благодарен, если Вы подскажете, где я могу купить одежду и башмаки.
  Бородатый Ниссен усмехнулся и добродушно протрубил:
— Вы, верно, городской? Готового платья Вы у нас не найдёте: почти в каждом доме ткут и шьют сами, а если нужно что-то позатейливей, так едут на ярмарку…
  Заметив моё замешательство, он задумчиво произнёс:
— Ну-ка, сделайте пару шагов назад…
  Он перегнулся через прилавок и смерил взглядом мою фигуру и ноги.
— Обувку-то я Вам подберу… — он повернулся и стал перебирать тяжёлые башмаки и рыбацкие сапоги на нижней полке, которую я сразу не заметил.
— Вот, примерьте.
  Он выудил пару башмаков из толстой свиной кожи и подал мне, обойдя прилавок. Я стянул правый ботинок носком левого и, балансируя на одной ноге, переобулся. Нога свободно скользнула в башмак, который был мне немного великоват. Я проделал то же самое с левой ногой и выпрямился, сразу став выше сантиметра на три.
— По-моему, отлично. Вам удобно? — добродушно прогудел старик.
  Благодарный ему за то, что он, похоже, был единственным в городе, кто ничего обо мне не знал и не участвовал в пересудах, я был готов купить что угодно. Но обувь и впрямь была удобной, чем я сразу же и обрадовал продавца. Он улыбнулся, но левая его бровь вдруг поползла вверх.
— Что до одежды… — он замялся. — Мне неловко предлагать, но это всё, чем я могу Вам помочь. У меня остались куртка и штаны сына. Они почти новые, но он сильно раздобрел, и они ему ни к чему… Мне кажется, Вам подойдёт. Может, возьмёте хотя бы на первое время? Вы к нам надолго? На следующей неделе я собираюсь на ярмарку в Смоби, если дадите снять мерки, могу что-нибудь Вам подобрать…
  Расценив мою задумчивость, как согласие, он скрылся в тёмном проёме, который, вероятно, вёл в жилые помещения, и снова появился оттуда через пять минут, держа в руках тёмную шерстяную куртку с металлическими пуговицами и такие же брюки с высоким расшитым поясом и лямками через плечо. Выхода у меня не было — я не собирался отсиживаться на чердаке всё время, а для всего остального мой городской костюм совсем не подходил.
— Хорошо, спасибо, — отозвался я. — Сколько с меня?
— Две кроны за башмаки и муку.
— А костюм?
— Да ничего не надо… Я рад, что он кому-то пригодился — ткань славная, в ней ни холодно, ни жарко Вам не будет.
— Спасибо.
  Я был тронут. Старик забрал у меня костюм, аккуратно завернул его в большой лист хрустящей серой бумаги и перетянул шпагатом. Рядом со свёртком на прилавок с мягким выдохом упал холщовый мешочек с мукой. Я связал шнурки башмаков и перекинул их через плечо, передал продавцу две кроны и пристроил покупки под мышку.
— До свидания.
— Заходите ещё! Ох, подождите секунду!..
  Он снова скрылся за дверью, снял что-то с крючка и появился передо мной с широкополой шляпой в руках. Руки у меня были заняты, поэтому старик, прицелившись, ловко посадил шляпу мне на затылок и отошёл на шаг, любуясь.
— Вот, хорошо! Вам очень идёт! Вы, наверно, любите прогуляться — так пригодится, пригодится… Забирайте. — отрезал он, не принимая возражений.
  Было непонятно, уговаривает он себя или меня. Шляпа? Почему бы и нет. Остаётся отрастить бороду, как у Мартина, и обзавестись короткой трубкой — глядишь, день-другой, и местные кумушки перестанут судачить обо мне.
— Спасибо. Обязательно зайду.
— Так что насчёт мерок? Когда сможете?
Я не знал, что сказать. Я не был уверен, что пробуду здесь до следующего воскресенья.

  Наконец я покинул площадь и пошёл к дому по уже знакомой мне тропинке. Скользя рассеянным взглядом по сторонам, я вдруг поймал себя на мысли, что уже несколько часов подряд совсем не вспоминал о тебе. Это было так странно, что я встал столбом посреди дороги. Твой образ так стремительно надвинулся на меня, что мне захотелось исчезнуть, пропасть, защититься. Сгинь, стань моей ностальгией — ведь все точки давно расставлены, и иных толкований и быть не может. Я рождён быть тебе братом, а себе самому — терпеливым отцом.
  Чтобы забыть тебя, мне пришлось прижечь раскаленным разумом ту запущенную рану, в которую превратилась моя любовь. И теперь, когда что-то пытается напомнить мне о тебе, я задумчиво ощупываю заживающее клеймо. Последнее (и единственное), что я помню о тебе — боль от этого ожога, не оставившая шансов выцветшим картинкам прошлого, убившая способность различать их горечь или сладость.
  Здесь я ощущал себя, как человек, разом потерявший зрение и слух, и слишком поглощенный переживанием новых — оставшихся — способов общения с внешним миром, чтобы жалеть о том, каким он представал раньше. Когда глаза и уши захлопнулись, как окна, мир и вправду остался снаружи; в то же время, он стал куда ближе — потеряв привилегию рассматривать и выслушивать его с безопасного расстояния, следовало прикасаться к нему всей кожей, чтобы почувствовать, что ты не один.
  В моём активе есть только этот маяк и тот день, когда мы, взявшись за руки, как старый колодезный ворот, стояли под дождём, и ты сказала: "Ну, теперь мир?"
 "Мир", — ответил я.
  И стал мир, и понял я, что это хорошо.