История 9. 1926. Призраки старого парка

Черубина проснулась от звуков церковного благовеста и, не открывая глаз, некоторое время ещё лежала неподвижно в трепетных лучах летнего солнца, проникших в комнату сквозь неплотно закрытые шторы. Окна остались приоткрытыми с вечера, даже и ночью было душно. Стоял жаркий июль. Обильно цвели липы и их запах разносился в нагретом воздухе под аккомпанемент беспокойного жужжания: это пчелы спешили собрать нектар с крохотных соцветий.

Женщина села в постели, достала из-под подушки несессер, вынула щётку и неспеша расчесала свои длинные волосы, затем уложила их тяжелым узлом на затылке, привычным движением закрепляя завитки узкими японскими шпильками. Одновременно она обдумывала план работы. Ей предстояло разобрать бумаги, случайно обнаруженные в подземелье старинной усадьбы. Как выяснилось, вместе с чертежами, там хранились дневники неизвестного архитектора, написанные как будто бы по-староитальянски, а также письма и записки, которые следовало перепечатать и подготовить к сдаче в архив. Однако на Урале подходящего специалиста не нашлось и в Екатеринбург пригласили Черубину, известную своими переводами старинных текстов.

Она приехала сюда на поезде исразу же была доставлена в некогда белоснежный господский дом с колоннами, ныне пустующий и сильно обветшавший. Много лет назад усадьба принадлежала уральским золотопромышленниками, которые и выстроили прекрасный дом на возвышенности, на«горке», как говорят на Урале, откуда открывался прекрасный вид на городской пруд. Имение с садом на том меcте уже существовало, оно тогда принадлежало вдове губернского секретаря, которая и переуступила его богатому и успешному предпринимателю, купцу Расторгуеву. Позже появилась рядом изящная церковь и горка получила свое название — Вознесенская…

Однако, худая слава о доме пошла ещё при жизни нового хозяина. Лев Иванович, занявшись перестройкой, которая растянулась на целых восемнадцать лет, по слухам, уделил особоевнимание подземной его части. Подвалы там были устроены в два этажа и попастьиз верхней части в нижнюю можно было через специальные колодцы с лестницами. Под землей, по слухам, тайными ходами в запретные молельни приходили раскольники, и, никем не замеченные, выходили они оттуда, через лазейки в глухих дальних углахсада…

Об этом Черубина узнала, когда собиралась в поездку на Урал. Она была чрезвычайно взволнована, и ужепредставляли себе, как раскроет старинные дневники, в которых, несомненно, таятся загадки, которые так любила разгадывать молодая женщина.

Чери оделась и, слегканаклонившись, посмотрела на своё отражение в тёмном зеркале, висевшем на стененесколько низко и с таким сильным наклоном, что отражались в нём не оченьчистые полоски некогда дорогого паркета. Внезапно у неё закружилась голова, намгновение показалось, что вокруг неё всё раскачивается, как в железнодорожномвагоне, и даже слышно было, как стучат на стыках рельс колёса…

Она отступила назад и села накровать. Головокружение прекратилось, зрение обрело обычную ясность. Всё женикогда раньше не уезжала она так далеко от дома в одиночестве, в незнакомыйгород… И немедленно сердце сжалось от болезненной тоски по оставленному еюПетербургу…

И снова странное ощущение, чтоона не может проснуться и говорит сама себе: «нет больше Петербурга, теперь он– Петроград…»

...Под травой уснула мостовая, над Невой разрушенный гранит…
Я вернулась, я пришла живая, только поздно, — город мой убит…



Закрыла и открыла глаза, посмотрела за окно: на небе громоздились белоснежные башни, крепкий ветер отгонял их в сторону, ярко светило солнце, пылинки носились по комнате. Черубина взяла себя в руки, посмотрела на часы, вспомнила, что её ждут и поспешно вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь, ключа от которой ей почему-то не оставили.



Рабочий кабинет был устроен здесь же, в усадьбе, в небольшом флигеле, окна которого также выходили в сад. За высокими деревьями едва виднелась полоска воды с возвышающейся над ней, белой, как погашенная свеча, ротондой. В комнате было накурено, резкий запахЧерубине был неприятен, она привыкла к тому, что в её окружении курили не дешёвые папиросы, а английский табак. Кроме неё в кабинете находился молодойчеловек, одетый в простую светлую одежду, напомнивший ей известный портрет ЛьваТолстого, только без бороды.

Он вежливо поздоровался, и предложил сесть за стол. Чери вынула из ридикюля записную книжку и серебряный карандашик, демонстрируя свою готовность начать работу. Но дверь открылась и вошёл ещё один человек, одетый в тёмно-синюю гимнастерку. Не снимая фуражки, как бы не обращая на неё внимания, он поставил на стол стакан горячего чаю с ломтиком лимона. После чего молча отошёл в сторону и встал неподвижно у открытого окна.

Всё это показалось крайне необычным и Черубина обратилась к своему визави:

— Простите, не могли бы Вы напомнить мне Ваше имя, мы, кажется, встречались в поезде…

— Не совсем так, мягко поправил её собеседник, — не в поезде, а на вокзале. Я был среди встречающих, но не был Вам представлен. Фамилия моя Зотов, Поликарп Титович. Но я прошу Вас обращаться ко мне так: товарищ Зотов. Я на государственной службе, скажем, инженер, а здесь назначен ответственным за исследования технического состояния построек с целью их дальнейшего использования. Есть планы разместить здесь детский дом… Нужно решать проблему беспризорников.

— Приют? — удивилась Черубина, — какое странное решение… Неужели нет наследников, никто не заявил о своих правах?

— Здесь много лет никто не жил, все здания изрядно обветшали, сейчас в одном из корпусов работает Биржа труда, а в остальных используются только те комнаты, в которых безопасно находиться. Для Вас освободили бывшую детскую, надеюсь, спали хорошо?

— Благодарю Вас, я неплохо отдохнула и, если можно, хотелось бы взглянуть на дневники и начинать работу.

— Разумеется, — ответилПоликарп Титович, кивнул охраннику и тот прошёл к дальней стене комнаты, где виднелась металлическая дверца. Негромко щёлкнул замок и сейф открылся. На каждой из трёх полок возвышались кипы бумаг, перевязанные шпагатом. Одна объёмная пачка была вынута из шкафа и аккуратно перенесена на стол. Сердце Черубины затрепетало от предчувствия. Бумаги слегка пахли затхлостью, но были чистыми и ровными, было видно, что долгие годы они хранились в подобающих условиях и их не попортили, как это часто случается, мыши и сырость.

— Вы останетесь работать в этом помещении, выходить и входить сюда можно только в сопровождении нашего сотрудника, обед Вам принесут, — сказал товарищ Зотов, после чего сухо попрощался и покинул комнату.

Черубина удивилась столь строгим условиям, но виду не показала, перед ней лежали старинные рукописи, которые она начала разбирать, давать каждой условное название и составлять каталог на листке, оставленном для этой цели Зотовым. Постепенно возник список из следующих пунктов: 1) дневник — самодельная бумажная тетрадь, 2) дневник старинный, в кожаном переплете, 3) папка с рисунками, уголь и акварель — светские и церковные интерьеры, в манере времени Елизаветы Петровны, 4) папка с архитектурными чертежами, 5) конверт — с тремя письмами внутри.



Женщина убрала в сейф все бумаги, кроме конверта с письмами. Они были написаны посеревшими от времени чернилами на том тяжеловесном русском языке, каким принято было изъясняться в 18 веке. Первое письмо не имело последнего листа и авторство невозможно было установить по причине отсутствия даты и подписи.

Но было в нём обращение, весьма личное, «Лёшенька». Черубина записала в учётный лист «письмо за номером один — дружеская или родственная переписка» и принялась читать рассказ о делахи здоровье неизвестного ей человека, которого уже полтора века, как нет на земле. Приятелю своему, Лёшеньке, он давал совет, как можно изменить проект Валлен-Деламота с учетом новых строительных возможностей, и всё больше погружаясь в детали, Чери утверждалась в догадке, что речь, несомненно, шла о здании Академии художеств. Перед мысленным взором Черубины возникла гранитная набережная, о которую с тихим плеском ударялись холодные воды Невы… Красивое здание на Васильевском острове, где сфинкс глядит в непроницаемую даль…

Его египетские губы замкнули древние мечты,
И повелительны, и грубы лица жестокого черты…



Она задумалась. Строительствоздания Академии продолжалось много лет и шло с большими трудностями, постоянно не хватало финансов, — это Черубина хорошо помнила, так как с детства её пугала легенда о Призраке Академии Художеств. Рассказывали, что занимавшийся строительством архитектор Кокоринов, впал в царскую немилость и от безысходности перерезал себе горло на чердаке Академии. Считалось, что душа самоубийцы, не получив упокоение в «вышнем мире», обречена вечно бродить в созданных им когда-то стенах, пугая студентов и преподавателей…

Она попыталась вспомнить его имя и тут же пришло озарение: ну, разумеется, Александр Филиппович! Лёшенька… Однако, кто мог бы так к нему обращаться? Жена? Пульхерия Григорьевна, из рода уральских заводчиков Демидовых никогда не проявляла интереса к архитектуре, и не стала бы давать таких советов, да и все письмо было написано мужчиной, не женщиной… На ум ей приходили разные архитекторы той эпохи, но кто из них мог быть равным Деламоту, чтобы понять его архитектурный замысел? На лист бумаги Черубина быстро переносила свои размышления: вот уже записан А.Ф.Кокоринов и вкруг него она рисует стрелки с именами, и каждый — со знаком вопроса: Баженов? Казаков? Бланк? Но что у них могло быть общего, с кем из них мог так близко дружить архитектор из Петербурга? Ведь все остальные работали в Москве, не так ли? Москву Черубина не жаловала:

Не здесь, не здесь на этом зыбком месте,
Два города, которых вместе любить нельзя…



— Мне нужно позвонить в Москву, — обратилась она к молчаливому своему стражу, — тот, не говоря ни слова, вышел из кабинета и вновь вернулся с телефонным аппаратом, длинный шнур которого извивалсяна полу, как змея… Черубине на секунду стало страшно, как будто бы какое-то воспоминание о чёрном эбонитовом чудовище стучало ей в виски. Где видела онауже такой телефон и почему так страшно и потемнело в глазах? Но нет, страх отступил, дыхание восстановилось, Чери снимает трубки и называет телефонистке знакомый московский номер. Любимая её подруга, Лиля, немедленно отвечает и это чудо, ведь её никогда не бывает дома! Радостно женщины здороваются и Черубина быстро пересказывает возникшие свои затруднения:

— Лялечка, прошу тебя, немедленно найди мне том Брокгауза и Эфрона, где статьи по архитектуре. Нужно найти, что общего у Алексея Кокоринова с Казаковым и, скажем, Бланком… Что может их объединять? Мне кажется, Кокоринов и Бланк одного возраста? Могли они быть знакомы и дружить? Я буду ждать твоих ответов, отправь мне телеграмму на адрес, который я тебе сейчас продиктую…

Закончив разговор, Чери попросила передать товарищу Зотову, что она готова пообедать, и сообщила, что считает желательным для неё, как исследователя, оглядеть тот глубокий провал, который два года назад обнажил вход в подземный ход. Разрешение от товарищаЗотова было получено незамедлительно.



Она вышла в парк и с удовольствием вдохнула древесно-влажный запах запущенного старого сада. Чери неспеша направилась к церкви, чтовиднелась за давно не беленной оградой парка. Оказавшись на небольшой квадратной площади, Черубина остановилась, разглядывая ярко голубую в белом кружевном декоре постройку. Вдруг она почувствовала, как некое воспоминание заполняет её голову: будто бы они с Лилей, совсем юные барышни, бегут, спасаясьот летнего дождя по Серебряническому переулку к Яузе и укрываются меж стройных белых колонн портика Троицкой церкви. Над ними возвышается, теряясь в радужной пелене, прекрасная колокольня, где прячутся от дождя крикливые птицы. И вдруг выходит из-за тучи солнце… как прекрасно… Вот, прямо перед собою, Черубина видит, как будто ту же, колокольню, но реальность медленно возвращает её из воспоминания… «Да, эти две церкви, как будто бы похожи, — шёпотом рассудила Черубина, — возможно, переработанный проект того же архитектора. Какого? Почти уверена, тот храм в Москве, что Троицы Живоначальной, был выстроен по чертежам Карла Бланка…»

Чери определенно чувствовала, что разгадка близка. Осталось лишь дождаться подтверждения от Лили. Но ей оно уже не нужно, Карл Бланк и есть возможный автор писем! Теперь в альбомах с чертежами нужно будет искать черты, характерные для этого зодчего. Тогда их удастся атрибуировать и ввести внаучный оборот…

Занятая своими мыслями, Чери вошла в храм и у неё перехватило дыхание от увиденного: там лишь запустение и грязь, стены пусты, все лики сняты, росписи закрашены… Как странно. Что же происходит? Черубина прижалась спиной к дверному косяку, и голова снова начала кружиться. Мысли панически разбежались и появился холодный страх — не проявление ли это душевной болезни?

Женщина точно помнила, что слышала церковный перезвон, когда проснулась, как всё могло так измениться, куда исчезли колокола? Остались лишь пустые провалы вместо окон колокольни… Прижав руки к вискам, Чери стала повторять пришедшие на память строки:

Ты посмотри (я так томлюсь в пустыне,
вдали от милых мест…):
вода в Неве еще осталась синей?
У Ангела из рук ещё не отнят крест?

Ведь это она сама сочинила, в любимом до сердечной муки городе, но не может вспомнить, когда это было…



Вокруг неё незаметно началось какое-то движение, появились молчаливые бедно одетые люди. Стояли и наблюдали, как медленно переставляя ноги, Черубина пошла по направлению к раскидистому дереву в дальнем углу площади, огороженному кривым забором, сколоченным из горбыля. Он и огораживал вход в провал… Там должен был стоять часовой, но почему-то вход никто не охранял и Черубина прошла свободно в чуть приоткрытую калитку. Её не испугало то, что странные люди последовали за ней. Мужчины все были с бородами, одетые в светлые рубахи до колен, дешёвые порты и неожиданно блестящие, хорошей кожи сапоги. Опустив головы, в ряд с ними шли и женщины, все, как одна, закутаны в платки, в тёмных сарафанах, с лестовками в руках. Все вместе подошли они к глубокой яме, где виднелись полусгнившие деревяные ступени и прочные на вид, сходящиеся сводом, кирпичи. Она не решилась воспользоваться столь ненадежной лестницей, но остальных это не задержало, не мешкая, спускались они под землю. Лишь удивило Черубину, что в темноте они как будто растворялись. Когда с ней рядом не осталось никого больше, как будто бы сомкнулась пленка, как масло на поверхности воды. Озадаченная, женщина поспешила прочь от странного места. Но смысл увиденного был ей понятен: подземные ходы были построены хозяином поместья, Расторгуевым, для староверов. Зная особенности этого вероисповедная, можно было предположить, что могли они себя и«запостить», то есть заморить до смерти или совершить под землей самопогребение.

Однако и следующий хозяин — Пётр Яковлевич Харитонов, человек жестокий, как говорили, необузданного нрава не очень и скрывал худую славу казематов своего дома. Вместе со своим родственником — Григорием Зотовым, по прозвищу «Кыштымский зверь», творили они расправы над непокорными слугами своими и свободными горожанами, вместе прятали концы — и в воду, и в землю.

Раздумывая об этом, Черубина, спускалась по дорожке к пруду. Он был чистым, без того болотного запаха, которым отличаются многие непроточные водоёмы, хотя по берегам и выросла высокая трава и камыши. Примерно в то же время, когда открылся вход в подвал со стороны церкви, городские власти силами безработных, состоявших на учёте на Бирже труда, вычистили дно пруда. По рассказам очевидцев, после спуска воды в склоне северо-западного берега открылось отверстие, в которое можно было войти, но не в полный рост, а согнувшись. Около двадцати метров можно было пройти под землёй, потом смельчаки упирались в тупик, в каменный непроходимый завал. Позже дожди наполнили пруд и вход вновь скрылся под зеркалом воды…



Черубина остановилась на берегу, внимательно рассматривая ротонду из восьми классических колонн на искусственном островке, возвышающемся над прудом. Там совершенно точно кто-то был, похоже, девушка, в длинном платье из белоснежного батиста, издалека похожая на лёгкого мотылька. В руках она определённо держала кружевной зонт, каких уже давно не используют. Похожий был у Чери дома, его брала с собой на прогулки тётушка — Елизавета Дмитриевна, но ей такое позволительно — она была немолодой элегантной дамой, обладательницей множества красивых, но увы, уже немодных вещей. Черубина помахала девушке рукой, и та ей ответила приглашающим жестом. Заторопившись навстречу, Чери не сразу поняла, что пройти ей придется по практически полностью разрушенному мосту. Уже оказавшись без опоры под ногами, когда треснувшая доска развалились на куски и упала в воду, женщина поняла, что на островке никого нет и быть не может, видимо, она приняла за человеческую фигуру свет, причудливо отразившийся от одной из колонн. Рассмеявшись, Черубина вернулась на берег, почти не промочив ног…

Нужно было возвращаться кработе.



В кабинете ничего не изменилось. Дежурный военный по-прежнему стоял на своём посту у окна. Письма лежали на столе в том порядке, в каком их оставила Черубина. Она придвинула их к себе и приступила к чтению. Почерк был всё тот же. И адресат был прежний –«Лёшенька», Чери записала в учётном листе — «письмо за номером два — дружеская переписка, предположительный автор — архитектор Карл Иванович Бланк, адресат — Александр Филиппович Кокоринов». Она задумалась над тем, каким же образом могли попасть в Екатеринбург письма, отправленные более ста лет назад в Санкт-Петербург, человеку, который впоследствии покончил с собой. Кто-то из родных? Кто имел доступ к его архиву?

— Все это крайне любопытно, но вряд ли есть хоть малый шанс узнать правду по прошествии стольких лет, — прошептала женщина и углубилась в чтение. На этот раз речь шла о двух великих архитекторах Екатерининской эпохи — Василии Баженове и Матвее Казакове. Черубина прикрыла глаза и погрузилась в воспоминание, когда-то довелось ей раскрывать секрет загадочных строений в Царицыно*.

* Рассказ «Пропавшие письма»



Ей всегда странно было отношение императрицы к универсально одарённому, талантливому Баженову. Судя потому, что всем известно, Василий Иванович был гениален, но не имел возможности завершить ни один из своих проектов под своим собственным именем. Всегда, как тень, следовал за ним практичный и успешный Матвей Казаков. Они, предположительно, родились в один год, один — в Москве, другой в Рязани, учились оба у известного зодчего — князя Дмитрия Васильевича Ухтомского, известного мастера Елизаветинского барокко (как, впрочем, и Кокоринов … — отметила для себя Черубина).

Всё так тесно переплелось, что этих двоих архитекторов чаще всего вспоминали как некого двуликого Януса, один не существовал без другого, но это ведь не было так, известно, что в конце жизни Баженов даже возглавлял некоторое время Академию художеств (ректором которой за двадцать лет до него был Кокоринов… — снова подметила Черубина), который был ненамного их старше, и, нет сомнения, отлично знал их обоих. Но вот в письме своём он, видимо, что-то необычайное рассказал о них своему ближайшему другу — Карлу Бланку и тот в ответ ему написал: «Не верится совсем в такое, нослышал я о двойниках, которые по сути есть один человек, но посредством магических практик одновременно могущий быть в разных местах и даже иногда встречать самого себя», — вслух прочитала Черубина и глаза у неё загорелись. Какая странная история! Как хочется узнать подробнее об этих двойниках! Черубина аккуратным почерком переписала оба прочитанный письма. Сложила все бумаги обратно в несгораемый шкаф, попрощалась с дежурным и отправилась погулять по городу. Она наделась купить немного молока и что-то из еды — на ужин.



К заходу солнца, наконец, собралась гроза. Едва успела Черубина вернуться к себе в комнату, как сверкнула молния, лёгкие шторы разметало порывам ветра и начался ливень. Она бросилась закрывать окно и покончив с этим, вернулась к своей застеленной жестким армейским одеялом кровати, чтобы поужинать — к сожалению, в комнате не было ни стола, ни стульев. Женщина почти не удивилась, увидев присевшую на краешек постели молодую даму в белом платье — ту самую, что почудилась ей сегодня, стоящей с парасолем в руке, в ротонде на пруду. Ей волосы были аккуратно собраныи прикрыты белым муслиновым чепцом, руки скрыты под белыми же кружевными печатками. Лицо было фарфорового цвета с едва намеченным рисунком глаз и губ, казалось, соткано из воздуха и света. Черубина аккуратно опустилась рядом и протянула руку:

— Добрый вечер… Спасибо, чтозашли, я знала, что снова увижу Вас… Как Ваше имя?

— Я — Маша… — чуть слышно проговорила гостья. — как хорошо, что Вы видите меня. Нам всем здесь так одиноко: я, матушка и сестра моя, Катя, мы все не знаем, как уйти из этого дома… не знаем, что нам нужно сделать и почему мы здесь…

— Ну раз я вижу Вас, наверное, могу чем-то помочь? Хотя бы постараюсь. Давайте, расскажите о себе!

— Конечно, я затем и пришла… но я не знаю, с чего начать… Обычные мы с Катей. Маменька наша — Анна Федотовна и папенька — Лев Иванович, оба из купеческих семей, из раскола оба…

— Твой папа — Лев ИвановичРасторгуев?

— Да. У него заводы были куплены по всему Уралу, богатые мы были. Но только со своими по вере могливстречаться, и замуж нас выдали за староверов… У Кати муж — Зотов, его отец стал всем тут управлять, когда не стало папеньки, понятно было, что нам самим не справиться, а он, Григорий Зотов, давно всем и повсюду заправлял, хотя сам был в «заводской принадлежности», то есть приписан был к Верх-Исетским заводам, несвободный он был. Но отпустили его хозяева, в благодарность за службу. Он им миллионы приносил, жесток был и не прощал, ежели не делали, что он приказывал. Все знают, чем он кончил… При императоре Николае Павловиче уже спустили заводской пруд в Кыштыме и там нашли убиенных, в мешки зашитых, на дне лежали. Тут Григорию уж и конец пришёл: судили и сослали. Хотя мы и не верили, что он с мужем моим, Петром Харитоновым, не вывернулись, не откупились… Говорили, что хоть и сослали их в Кёксгольм, а жили они где-то, под чужими именами…

— Но Зотов тот, Григорий Фёдорович, получается Вашей сестры свёкор?

— Да, так и есть.

— Я слышала, что много он хорошего для здешних заводов сделал… И видела сама тот чугунный павильон каслинской работы, что на всемирную выставку в Париж возили. Ведь это он придумал мастерскую, чтобы из чугуна лить скульптуру?

— Да, он. Ездил в Пруссию и видел, что на литейных заводах там из остатков железа безделушки льют, а у него на Верх-Исетских заводах и раньше отливки делали разные, но из бронзы, вот и придумал такую затею… Он за работу сильно рдел, всё хотел больше и лучше, да только люди надрывались сильно…



В эту минуту кто-то постучал в двери, Черубина растеряно взглянула на свою гостью, но той уже не было, хотя казалось, что постель все же чуть примята с краю. Дверь открылась и показался стул, затем увидела Чери фигуру своего начальника — товарища Зотова и во второй руке у него был ещё один стул.

— Вот, принимайте, — просто сказал он, поставив их на пол посреди комнаты. Завтра Вам и стол дадут, а не то как Вам тут жить?

— Благодарю, — ответила Чери, — но если Вас не затруднит, не могли бы вы узнать, почему не запирается моя комната. Я всё же ухожу работать на весь день, а у меня здесь вещи, хоть и немного, но я не хотела бы их потерять, если вдруг кто-то заберётся… Здесь ведь Биржа, много безработных приходит, не все они — честные люди, хотя хотелось бы верить…

— Не все, — согласилсяПоликарп Титотович, и даже подмигнул весело, чего Черубина от него никак не ожидала.



Он быстро распрощался и ушёл, Чери закрыла за ним дверь и обернулась. На стульях уже сидели две фигуры в белом.

— Так Вы, должно быть, Катерина? — спросила у второй незнакомки Черубина, уже заранее зная ответ.

— Да, это я. Вот Вам ключ от комнаты, он был у Зотова в кармане. Он, видишь, не хотел, чтоб Вы двери закрывали. Замок — сурьезный, без ключа и не отопрешь, ещё при нас его ставили… Здесь раньше детская была, мы с Машей здесь играли.

— Зачем же Зотову входить сюда, где уже много лет никто не жил из старых владельцев? — удивилась Чери.

— Не так уж и давно, — печально проговорила Маша, всего лет пятьдесят иль шестьдесят, как мы тут в таком, как бы сказать, нематериальном виде… Точнее не скажу, за календарями мыне следим, нельзя нам… И на часы смотреть не можем. Все, что со временем связано, нам больно видеть…

— Как я сочувствую вам, барышни… Но, говорите, вы прожили полные года, до старости, как удается вам так выглядеть? Мне очень хочется узнать всю вашу историю! Готова слушать до утра!

Маша рассмеялась:

— да, только это и веселитнас, развлекает, что можем быть, какими захотим. Нам было хорошо, пока ходили в барышнях, да и в замужестве, грех жаловаться. Про мужей наших разное говорили, но мы беды не знали, жили хорошо, хотя про меня вот легенду много лет рассказывают, что, дескать, я в пруду от горя утопилась. Но это все неправда. Мы и в Петербурх ездили, в театры разные ходили, хотя папенька всё это не одобрял. А свадьбы какие у нас были! Вот Катя замуж выходила за Александра своего, как царица, и дом им строили, как в Петербурхе, не хуже папенькиной усадьбы. А про моего Петра все знают, хоть картёжник был и мот, коней в шампанском купали и непотребство всякое устраивал, да я не знала ничего, так и жила… Между прочим, в 20-х годах он городским головой выбирался, уважаемым был человеком… Тогда всё больше из купцов головы-то были… Потому что в хозяйстве толк знали, хоть в своём, хоть в городском!

— Так что же с товарищемЗотовым не так, — снова вернулась к интересующему её предмету Черубина, — зачем было ему ключ с собой носить от этой комнаты?

— Так говорим же, — вступила вразговор Катерина, — ключ и замок такую силу имеют — что, если нас здесь запереть, то не сможем мы из своей детской уйти… Он это знает и всё пытаетсянас здесь поймать. Не видит он нас, но чует…

— Но если я буду уходить и дверь на ключ закрывать, не причинит ли вам это вреда? — озабочено спросилаЧери.

— Ни в коему случае, не знает твой «товарищ Зотов», что мы теперь через зеркало ходим, поскольку его повесили уже после того, как нас не стало. Лишь то, что при нашей жизни было, для нас по-прежнему имеет силу, — объяснила Катя.

— Зачем же ему поймать вас нужно? Как он узнал про вас? Кто он?

Барышни переглянулись:

— Сама его спроси, — ответилаКатерина, переходя на «ты», как будто бы со старой знакомой говорила. Черубину в ту же минуту сморил сон, она повалилась на подушку и проспала до утра, не сняв платья и не накрывшись одеялом. Все ночь на столе горела свеча, неизвестно откуда появившаяся. Дверь оказалась запертой изнутри и ключ торчал в замке.



Утром Чери чувствовала себя прекрасно, была полна сил. С удовольствием выпила она молоко, купленное вчера на рынке, и скушала маленькую булочку, вообразив себе при этом прекрасную фарфоровую чашку и изящный серебряный кофейник. Вздохнула печально: совершенно было невозможно сварить кофе в её комнатке.

Каково же было её удивление, когда первое, что почувствовала она, входя в свой рабочий кабинет, был именно кофейный аромат. На столе стояла чашка с напитком и на блюдце рядом — розовая нежная пастила. Поликарп Титотович расположился рядом с подоконником, накотором были разложены чертежи. Он также пил кофе.

Чери была тронута такой заботой и искренне поблагодарила товарища Зотова. На что он ответил довольно резко, что обычно на работе он эти буржуазные сладости не употребляет, но был звонок оттуда (он показал на потолок), где было ему рекомендовано новую сотрудницу поощрить, поскольку работой её весьма довольны. Из чего Черубина сделала вывод, что все её рабочие записи были уже скопированы и куда-то отправлены.

Она закончила кофе и человек в военной форме с ловкостью гарсона одной рукой подхватил чашку с блюдцем, а другой вытер стол салфеткой.



Черубина сосредоточилась наконец на последнем, третьем письме.

Здесь было много воспоминаний о Тобольске, где познакомились и подружились мальчики — Карл Бланк и Александр Кокоринов. Отец Карла — Иван Яковлевич — «правая рука» Петра Михайловича Еропкина, разрабатывавшего первый генеральный план Санкт-Петербурга, казнённого за высказывания против Бирона, попал в сибирскую ссылку «навечно» вместе с семьей, а мать Карла умерла по дороге… Когда случился переворот, Елизавета, став императрицей, вернула осужденных в Петербург. Вместе с Бланками уехал и 12-летний Александр. Его дед — тобольский священник и отец — чиновник по делам раскола, отпустилимальчика в столицу учиться архитектуре.

В письме Карл вспоминал постройки, которые они вместе видели в Тобольске, те, которые ещё только начинали возводиться и давно построенные, упоминал архитектора, имени которого Черубинане знала — Андрея Городничева. Описывал подробно какой-то храм. Чери аккуратно переписала: «…фасад — нарядный, праздничный, вся стена украшена лепниной, между окнами –неширокие, дважды перехваченные в своей длине лопатки по всей длине яруса, наверхухрама — картуши, своды высокие, освещены люкарнами, из украшений есть розетты…» На этом месте Черубина остановилась и задумалась, не так давно слышала она, что стиль 18-го и даже начала 19-го века в Сибири был весьма необычным, распространился широко, до Иркутска и дальше, и на север и на восток, и стали его называть «Тобольским барокко»… Но и на Урале этот стиль активно использовался. Напрасно показалась ей церковь на горке похожей на ту, московскую, просто цвет лазурно-голубой и белый декор исказили её воспоминание, теперь же она ясно поняла, что вряд ли у этих двух построек был один автор… Или всё же мог быть? То воспоминание было наитием, как будто бы подсказкой, а Чери твердо верила, что кто-то ей помогает. Не случайно она многолет занималась антропософией, училась слышать мир невидимый…



Вдруг сильно заболела голова. Она закрыла лицо руками и когда боль немного утихла, открыла глаза. Перед ней больше не было знакомой комнаты и стола с бумагами. Она сидела на жёсткой скамейке в очень тёмном помещении, похожем на подвал. Пахло сыростью. Все что она могла видеть — уходящий вверх свод, выложенный неправильной формы кирпичами. Рядом она услышала тяжелый вздох и тихий разговор, как будто кто-то бурчал себе под нос или молился. Чери попыталась заговорить, но почему-то слова не звучали, а как бы растворялись непроизнесёнными в воздухе. Послышались шаги и перед ней из темноты проступил силуэт грузного человека, стало отчетливо видно его лицо. Крупные глаза глядели со злым прищуром из-под высокомерно поднятых бровей:

— Кто такая? — спросил онглухим голосом.

Черубина откашлялась и голос её, наконец, зазвучал:

— Я здесь по научным вопросам, командированная из Петербурга…

— Знаю я вас, командированных из Петербурху, — понизив голос, почти прошипел незнакомец. — Сколько на вас денег изведено, да всё зря! Брать мзду берёте, а слова не держите! Обещано мне было, что в столице спрячут, не выдадут, а в ссылку кого другого отправят под моим именем… А вышло как… Сослали-таки в Кёксгольм на погибель… Сродственник мой, Пётр Яковлевич, и года не прожил там. А я-то выбрался оттуда, смог-таки, откупился… Никто не знал, только племянник, Тит… Нужно было общиной нашей управлять, они ведь как овцы без пастыря-то… Вот через него и сохранился только…

— Так Вы — Григорий Федотович, — догадалась Чери, — мне Мария о Вас рассказывала! Я с ними виделась — и сМашей, и с Катей!

— Шельмы бабы, — процедил в усы старик, — упрятали сундук, теперь никто найти не может, а там денег серебром и золотом на пятьсот тысяч… Сами прятали, когда поняли, что в казну отдавать придётся, теперь вот отойти далёко не могут, а места не помнят. Ходим тут теперь, ищем… Ты, девка, того, узнаешь чего от них, сюда приходи, мне расскажи. Деньги наши, семейные. Надо наследнику передать, он знает, что делать. Надобно собирать по Сибири новые согласия, а то разбрелись, овцы…



Все вокруг заволокла чернота. Черубина пришла в себя, поняла, что ладонями закрывает глаза, отсюда и темнота. Даже смешно стало. Потёрла виски руками и принялась за работу. Красивым почерком переписала последнее письмо Карла Бланка. Оставалось непонятно, почему именно эти письма оказались спрятаны среди архитектурных чертежей. Как они вообще попали в Екатеринбург, кто их привез и зачем?

Черубина закончила делать записи, аккуратно убрала бумаги в сейф и собралась уходить. В дверях её ждал товарищ Зотов с почтовым пакетом в руках. Взяв бандероль и распрощавшись с ним, женщина торопливо отправилась прямо к себе в комнату, чтобы прочитать письмо отЛяли.



«Дорогая моя Чери, — писала в нём подруга, — ты знаешь, сколько странного и страшного случилось ещё до твоего ареста…» (Ах, нет, не может быть! Мне показалось? — Черубина неожиданно начала задыхаться. Как будто видела она одновременно себя, читающей письмо, но в то же время едущей в «столыпинке», в вагоне с забитыми окнами, где духота и вонь, и голод…) — она вернулась к чтению письма (конечно, нет там никакого «ареста», а есть «отъезда»…): «Унас нехорошо… Из дома унесли все книги. Я не смогу тебе найти то, что ты просила. Зашла в публичную библиотеку, там есть словарь, но в руки не дают без членского билета. Я думаю, что Кокоринов и Бланк могли быть и знакомы, и дружить. Они в Москву приехали вместе из Сибири. Ну а Кокоринов, Старов, Баженови Казаков и вовсе не могли не знать друг друга, поскольку встречались во время учёбы у Ухтомского в Москве, да и потом — в Москве и в Петербурге… Целую. Ляля»

Чери отложила конверт. Ничего нового она не узнала, лишь получила подтверждение своим мыслям. С вероятностью большой авторство писем она установила. Эта часть работы закончена, теперь пора начать работу с дневниками. Возможно, наконец станет понятно, кто архитектор усадьбы, в которой волею судьбы она оказалась. Ведь до сих пор это было неизвестно, хотя по мнению Черубины, дом был весьма «московским»: такие особняки во множестве строились для аристократии в «послепожарной» Москве. Это гармоничное, симметричное в плане здание, с фасадами, украшенными портиками, с прекрасной лепниной в карнизах получило свой законченный вид лишь в начале 19 века, благодаря екатеринбургскому архитектору Михаилу Павловичу Малахову. Но он лишь закончил начатое неизвестным зодчим строительство… По легенде, Лев Иванович Расторгуев нашёл в тобольском остроге, архитектора, пообещав, что если он выстроит дворец небывалой красоты, то получит свободу. Но слово свое не сдержал, а жестоко обманутый заключённый покончил с собой, но прежде проклял весь род Расторгуевых.

— Пожалуй, спрошу я об этом у наследниц Льва Ивановича, — иронично улыбнулась Черубина. Встреча с призраками Катерины и Марии уже казалась ей сном.



Однако, не успела она переодеться в удобное домашнее платье, как приведенья уже сидели на стульях посреди комнаты. Сегодня обе были в голубых платьях, а головы закутаны в прозрачные шарфы на индийский манер, у Катерины в чалме оказалось призрачное перо павлина: оно то появлялось, то исчезало.

— Добрый вечер, дамы, — весело поздоровалась с ними Черубина. Ей показалась, что она уже заснула и на всякий случай села на кровать.

В ответ Мария рассмеялась, а Катерина сразу начала ругать «товарища Зотова» за то, что тот не принес обещанный вчера стол.

— Простите, Катерина, я хочу как раз спросить, что хочет от вас Зотов? Вы мне советовали с ним с самим поговорить, но я боюсь, что он меня за сумасшедшую примет, если я скажу, что разговаривала с призраками… С другой стороны, мне было странное видение, как будто в подземелье спрятаны сокровища, и золото и серебро на целых пятьсот тысяч рублей. И еще, что их ищет Григорий Фёдорович, Ваш свёкор.

— Старый хрыч! Из-за него сидим тут, из-за золота его! Всё так, был сундучок, но где сейчас — не знаем. И рады бы отдать, но ведь найти не можем, как будто кто заклятье наложил! И этот твой «товарыщ Зотов» — такому только волк товарыщ! Внучатый он племянник Григория Фёдоровича! Всё ему обещано, вот и лютует, нас ловит, да только знает, что надежды мало — уж как у мёртвых правду добывать — того он не знает. А уживых-то — умеет! Ты с ним поосторожней, он «кыштымскому зверю» не просто сродственник, а прям такой же, даже хуже…



Раздался громкий стук в дверь, набросив на плечи одеяло (халат с собой она не привезла), Черубина пошла открыть, а гостьи остались сидеть, но стали вдруг прозрачными, как стекло. Чери отперла дверь и посторонилась, в дверной проём сперва ввалился круглый стол, а следом — сам Зотов. Он поставил стол посреди комнаты, подвинул к нему стулья, на которых сидели, беззвучно хохоча, Катерина и Мария, не говоря ни слова вышел в коридори вновь зашёл — на этот раз с примусом в руках.

— Вот, — сказал он, — водрузив керосинку на стол. — Можете еду готовить.

— Благодарю Вас за заботу, товарищ Зотов, да мне бы только чай, — деликатно тесня его обратно к дверям, сказала Черубина.

— А я чай как раз принёс, — и вытащил из кармана синих галифе помятую пачку табачного цвета. — «Акционерное общество „Чай-Грузия“. Тифлис», — с гордостью прочитал он.

Черубина услышала, как гостьи в голос засмеялись. Однако Зотов ничего не замечал. И он как будто бы не собирался уходить. Зажёг примус и вынул из прикроватной тумбочки железный мятый чайник, такие выдают в тюрьме — по одному на камеру. Женщина пугливо вздрогнула, опять ей стало чудиться, что реальный мир раздваивается. Она поспешно закрыла и открыла глаза, ей захотелось умыться.

— Давайте, я принесу воды, — сказала она, протягивая руку. Он передал ей чайник.

Черубина ушла, оставив Поликарпа Зотова наедине с его невидимыми родственницами.



Когда вернулась, в комнате никого не было, только гудел примус. Она вскипятила воду и заварила прямо в чашке чай. Пока пила, обдумывала сказанное Катериной. Чего ей ждать от внучатого племянника «кыштымского зверя»? Непонятно. Какой его интерес? Он думает, наверное, что в дневниках может быть какое-то указание на тайник, где спрятаны деньги купцов. Иначе отчего такое внимание? И сильно стало беспокоить Черубину, что ей стало казаться, как они с Зотовым встречались раньше. Теперь, когда она увидела его в военной форме: в тёмно-синих бриджах с малиновыми кантами и с ромбами в петлицах френча, он больше не казался ей безобидным научным работником. Она как будто бы узнала его голос, в памяти вдруг возник обрывок разговора: «пишите: будучи подтверждена за дачу ложных показаний, по существу показываю…» «Что мне писать? Мы лишь читали лекции и книги доктора Штейнера, объясняя их с анропософической точки зрения! Ничем иным мы не занимались» — теперь Черубина слышала свой голос. Действительно, они встречались раньше. Но где, когда — этого усталая женщина не могла вспомнить.



На следующее утро Черубина вновь порадовалась возможности выпить чаю, не выходя из комнаты. Нашлось к тому же немного молока, купленного накануне и через несколько минут, прикрывая глаза от удовольствия, женщина пила прекрасный терпкий напиток. Она с усмешкой вспомнила, что были времена, когда она всерьез обсуждала с графом N обычай наливать чай вмолоко **.

**Рассказ «Апотропей»



Сейчас уже наличие простого чайника и примуса вызывало восторг. Она немедленно решила поблагодарить товарища Зотова, быстро собралась и поспешила на работу.

Но к её разочарованию, он не появился ни в этот день, ни на следующий. Зато вечером состоялась обстоятельная беседа с сёстрами. На этот раз они изображали вселенскую скорбь, сидя в траурных платьях с чёрными брошами из оникса и прижимая несуществующие платки к заплаканным глазам. Сами при этом еле сдерживали смех. Оказалось, что призрак Григория Фёдоровича Зотова в своих поисках сокровищ забрёл в другое подземелье, идущее под главными улицами города, попал в расстрельную камеру ГПУ и был фактически застрелен собственным внучатым племянником вместе с другим приговоренным. Такое странное случилось совпадение. Поликарп Титович ведь сам, по должности своей, приговоры в исполнение не приводит, но здесь случилось дело секретное, не позволяющее огласки. Он никак не мог ожидать, что призрак предка просочится в подвал, куда он в это время уже спустился с заключенным-церковнослужителем, а поп увидел дух мятущийся, молитвой отпустил ему грехи и душу упокоил! Когда товарищ Зотов несколькими выстрелами священника прикончил, его раскольный предок уже был отправлен в никонианский рай…

— Стыдитесь, дамы! — вступилась за старика Черубина, — ему давно уже пора на небеса! Господь его простил, и вам пора простить. Теперь ваш клад его не держит, он всё земное оставил, слава Богу!

— А как же мы? — внезапнопогрустнев спросила Мария. — Мы остаемся здесь? Ради чего?

— Пока не знаю. Но мне кажется, вам предстоит сделать что-то очень важное для людей, — сказалаЧерубина. — Давайте я вам расскажу, что я сегодня прочитала в дневнике, который кто-то прятал здесь в подвалах. Его написал неизвестный архитектор и в нём немного говорится о раскольных людях, скоторыми он познакомился в Тобольском остроге. Написан он был на итальянском языке, но я его уже перевела…



Дневник архитектора.

Меня все здесь зовут Никола Фрязин. Я Никколо из Неаполя, из семьи Ванвителли, ученик Антонио Ринальди идруг Петра Патона, работал с ними и учился у них, но пал жертвой интриг и под предлогом кражи золотых листков с дворцовой стройки был осужден и сослан в Сибирь. Меня сразу поселили отдельно от других воров и убийц, потому что в Сибири есть богатые люди, но нет ни опытных строителей, ни изографов, ни зодчих. Здесь до сих пор действует закон, запрещающий строительство каменных дворцовых палат. В 1714 году император Пётр Первый приказал казнить и наказывать тех, кто построит дворец из камня за пределами города Петербурга. Закон тот научились обходить совсех сторон, в столице строили деревянные дома, обмазывали их глиной и выдавали за каменные, а в Сибирских землях Строгановы без страха строили свои каменные дворцы. Указ отменили полвека назад, при Елизавете Петровне, но каменщиков на Урал завозили, по-прежнему, как редкостный товар. И по сей день так. Поэтому мне сразу сделали отдельный выход во двор, куда могли приходить заказчики. Многие важные люди обратились и я помогал рисунком и рассчётами, но оплаты не получал. По-русски я хорошо читаю, говорю не так хорошо и совсем не понимаю некоторых. Много раз ошибался, когда давал согласие на работу и «бил по рукам», но денег нисколько не получал.

Есть тут странные люди, вроде бы христиане, но за это тут в замке сидят, значит иеретики. Один такой, моего же возрасту, разговаривает со мной. Остальные — даже не здороваются. Нельзя им, даже за обедом не делятся ни едой, ни посудой. Как они сюда попали, я не знаю, но вроде бы их как зверей в лесу выслеживают и приводят. За что — того не понимаю.

Когда-то давно они сюда переселились и стали жить своими деревнями, но Сибирское начальство получило приказ их всех переписать, они в ответ стали себя сжигать — это у них называлось «гарь», чтобы не попасть в список сатаны, не даться ему живыми. Потом научились жить по новым правилам: делали вид, что ходят в православную церковь, а сами проделывали дырки в полу у алтаря, куда сплевывали «святые дары» во время причастия. А это считается богохульством и заслуживает смерти. До сих пор помнят, как за это сожгли тут двух тобольских жён…



Андрей, что иногда говорит со мною, поведал, что он и сам — каменных дел мастер. Он тоже вольно живёт, разрешают ему выходить, потому что его в городе знают, местный он. Водил меня смотреть Захарьевскую-Елизаветинскую церковь, говорит, что работал там, даже каменщиками руководил, которые стены выстраивали. Храм красивый, я его обмерил, зарисовал, запомнил. Храм тот белый, говорит, Андрей говорит, традиция в Сибири — белить церкви. А мне хотелось бы, как в Петербурге принято, в лазоревый покрасить, с белым кружевом и золотыми куполами. Вот так было бы прекрасно…

Как не поверить в чудо, вот пришли ко мне люди от Саввы Яковлева. Унего железо и чугун на заводах льют, он богаче самих Демидовых может быть. А сам — крестьянский сын и по фамилии — Собакин. Говорят, когда-то в Петербурге мясом торговал и громким голосом покупателей зазывал. Шла мимо императрица Елизавета Петровна, гуляла в Летнем саду и голос его услышала. Так ей понравилось, как он товар свой нахваливает, что приказала для дворцовой кухни у него телятину покупать. Так он стал известным в столице поставщиком и заработал много денег. Потом уже и заводы купил и дворянское звание. Так вот решил тот Савва Яковлев построить в одном из своих сёл церковь по образцу столичных. Пришли от него люди к Андрею. Он им отказал. Сказал, что не строит больше православных церквей, а отправил их ко мне, сказал: «…вон Коля Фрязин, в Петербурге дворы царские строил и вам колоколенку соорудит…»

В году 1794 заложили церковь в селе Синячиха, по моему чертежу и под моим руководством. Выпустили меня с поселения с разрешением, а заплатил за это Яковлев много денег тюремному начальству. Радуюсь я, как щегол, которого из клетки выпустили петь на свободе. Хорошо работа пошла и место красиво — над рекой, над лесом. Думаю, закончим лет за пять-шесть совсем, если ничто не помешает. Благословясь, как здесь люди говорят.



Но случай странный произошёл. Как между собой договорились заводчики, я не знаю, да только через три года приказали мне ехать в город Екатеринбург, к купцу Льву Расторгуеву. Он купил дом, почти новый, но для него недостаточно большой. Приказал перестроить. Чертежи дал свои, видно, что столичных архитекторов работа, но объяснил, что и как переделать.

Я согласился, но спросил сразу об оплате, поскольку никакого довольствия не получал, так как значился находящимся в Тобольском остроге. Пока работал на стройке в Синячихе, меня кормили и давали жилье за счет завода. А Екатеринбург — город большой и требует расходов. На что Лев Иванович дал денег вперед и пообещал, что в Тобольск я уже не вернусь. Дело судебное пересмотрят и меня совершенно освободят. Дал мне слово свое. Я обрадавался весьма, поскольку больше всего хотел быть свободным и заниматься строительством. Город мне понравился тем, что строился широко и здесь у меня всегда было бы много заказов и жить бы я смог богато, держать свою мастерскую и не думать о хлебе насущном.

Так прошло 10 лет. Работы по подземной и наземной части уже близились к концу. В господском доме жила семья купца, и все были довольны. Но я решил, что пришло время поговорить об моем освобождении, поскольку вот уже пять лет жил своим домом, денег мне хватало и я думал, что пришло время мне жениться и завести детей, чтобы было, кому ремесло свое оставить. Когда же я пришёл к Расторгуеву, ему обо мне доложили, но он меня не сразу принял. Униженно я ждал аудиенции, хотя и знал, что слово его крепко, он тем ведь и известен в деловых кругах, что обманывать не может. Но оказалось вскоре, что на меня, иностранца, он смотрит, как на скота бесправного. Велено мне было взять последний денежный расчет и убираться с глаз его долой. Поскольку думает он обратиться в комиссию по розыску беглых преступников и доложить обо мне. Я не мог поверить своим ушам и глазам. Еле живой я вышел из проклятого дома. На перекладных добрался до Синячихи, чтобы взглянуть в последний раз на детище свое. Оно меня утешит. Восторженно смотрю я на плоды рук и сердца своего. Вот что примирит меня с миром сиим несправедливым. Но в острог я не вернусь. Заберусь я на крышу, как ласточка в гнезде буду сидеть и смотреть по сторонам, а потом — спрыгну вниз. И никто и не вспомнит обо мне. Никто не заплачет. Так тому и быть…»



Черубина закончила свое повествование. Сестры выглядели опечаленными. Мария наконец сказала:

— Как неправедливо всё устроено, мне кажется, мы тоже виноваты, ведь мы жили в этом доме, не задумываясь, что здесь произошла трагедия и человеческий дух был сокрушён и он убил себя, взял грех на душу, потому что не видел другого выхода… Не знаю, как ты Катя, а я думаю перебраться в ту самую Синячиху, быть может, его душа все ещё там. Попрошу у него прощения, поблагодарю за дом, что он построил нам на радость…. Я ведь вспомнила, где сундучок-то… Давай, перенесём туда, в подклете в церкви той денежки-то и спрячем… Я чувствую уже, храм тот скоро разрушат, как все другие, говорят об этом много… а мы, когда время придет, поможем восстанавливать, что думаешь, Катерина? Или, может быть, там священник какой-то найдется, который и нас упокоит, как Григория Федотыча… Сколько нам ещё между мирами-то скитаться….

— Да что мне думать, дуришь ты, Мария. Храм нам этот вообще каким боком?

— Дорогие мои, — вмешалась Черубина. — вот и Зотов этих денег ищет, давайте увезём их отсюда, до поры до времени, а там уж вы договоритесь, как их правильно использовать. Согласны?



Утром Черубина долго лежала в постели, глядя в белый потолок. Ей был виден небольшой паук в углу, плетущий свой невидимый глазу тенёт. Женщина снова слышала колокольный звон — как в первый день по приезду. Но что-то беспокоило её, она пыталась вспомнить какие-то важные события, что произошли вчера, но не могла, как будто белая пелена отделяла день сегодняшний от прошлого… Она попыталась помолиться, но вместоэтого сложился стих:

Да освятится это место, где попирали дух и плоть
Россия — скорбная невеста, её возьмет один Господь…

И станут светлыми глубины её завороженных рек
И ветви горькие рябины и на полях весенний снег.
Преображенные, другие, пойдем за ней, не помня зла,
Когда к небесной литургии нас призовут колокола…



Раздался стук в дверь. Она открыла, на пороге стоял Зотов с пакетом в руке.

— Здесь документы и билет на поезд до Ташкента. Сегодня в 5 часов вечера предписано покинуть город.

— Какие документы? — В недоумении женщина приняла конверт из рук Поликарпа Титовича, вынула отпечатанные листы и начала читать вслух, — «Приговор пересмотрен и в него внесены изменения… высылка минус шесть городов: Москва, Ленинград, Харьков, Киев, Одесса, Ростов-на-Дону… с правом самостоятельно выбирать город для проживания… Подпись: председатель ОГПУ В. Менжинский…»

Но почему — в Ташкент? -спросила она.

Вас там ожидают, — холодно ответил Зотов и ушёл, не попрощавшись.



Когда поезд качнулся, отходя от серого в синих каплях дождя перрона, через окно Черубина увидела, как две коротко стриженные девушки с папиросами в длинных мундштуках принялись махать ей клетчатыми платками и послать воздушные поцелуи. Она рассмеялась и опустилась на твердое сидение, готовясь к долгой поездке на юг.










ПОСЛЕСЛОВИЕ

1 июля 1927 была отправлена «по этапу» в Свердловск поэтесса Серебряного века, известная под именем Черубины деГабриак, прекрасная иноземка, придуманная Волошиным в 1909 году — Елизавета Дмитриева, арестованная накануне в Петрограде за работу в антропософскомобществе.

Здесь, на Урале, ею было написано стихотворение «Весь лёд души…»:

Весь лёд души обстал вокруг,
Как отражённая ограда,
И там совпал Полярный круг
С кругами Ада.

Там брата ненавидит брат…
В немом молчаньи стынут души,
А тех, кто обращен назад,
Змеей воспоминанье душит.



Ровно через месяц ей прислали смягченный приговор — с правом самостоятельного выбора города для ссылки. Неожиданно для многих, она решила уехать в Ташкент, где проживал её муж Всеволод Васильев, давно переведённый ею в разряд друзей. Именно его забота позволит ей провести последние месяцы жизни в «домике под грушевым деревом», где ею будут написаны стихи, теперь уже под именем китайского философа Ли Сян Цзы. Она умрёт там в декабре 1928 года и вместе с нею уйдет в мир вечного сна «самая фантастическаяи печальная фигура в русской литературе»***.



***Толстой А. Н., Гумилев. Париж. 1921


Рецензии