Хранить вечно, глава 4

Книга вторая

КЕФА


Дух Бога на мне, ибо помазал меня Господь, чтобы возвестить скромным, послал меня врачевать сокрушённых сердцем, объявить пленным свободу и узникам – полное освобождение... чтобы утешить всех скорбящих... дать им красоту вместо пепла, елей радости вместо скорби, облачение славы вместо духа тусклого...

Йешайа 61:1-3


От Клавдия Агриппе привет.
Завидую тебе, мой далёкий друг! Живёшь ты там спокойно в своей Палестине, валяешься с книгой на мягком ложе или купаешься в своё удовольствие в чистом озере и знать не знаешь о всех тех отвратностях имперской жизни, в которых мы тут все вынуждены ежедневно барахтаться, как упавший в помойную яму котёнок. Воистину, боги сошли с ума, коль дозволяют такое!
Друз Третий в тюрьме!
А ведь к этому всё шло. После ссылки Агриппины с Нероном все ждали, когда Сеян доберётся и до младшего из Германиков. Надо отдать должное этому негодяю – действует он изобретательно. Он не стал напрямую нападать на Друза, а вынудил Эмилию оговорить своего мужа. Уж не знаю, как ему это удалось – деньгами или угрозами. Короче, Эмилия обвинила Друза во всех смертных грехах, включая оскорбление величия и подготовку заговора. Тиберию бы вызвать Эмилию к себе да разобраться в этом деле на месте – от обвинений этих за добрый стадий несло гнилым душком, – но он как будто потерял всякий нюх. Он сразу приказал отправить Друза под стражей в Рому на суд Сената. Этого-то Сеяну и было нужно! Ты ведь знаешь, Сенат уже давно пляшет под его дудку. Беднягу Друза тут же, без долгих разговоров, осудили на смерть за измену. Однако сенаторам хватило благоразумия хотя бы не приводить приговор в исполнение немедленно. Видимо, многие всё-таки понимали истинную подоплёку всего этого грязного дела. Друза отправили в тюрьму – в подземелье Палатинского дворца, и держат там на одной воде. Говорят, беднягу голод измучил до того, что он жуёт солому из тюфяка. Уповать ему теперь остаётся только на милость Кесаря, но Тиберия, похоже, больше не интересует судьба того, кого он ещё совсем недавно прочил в свои преемники.
С Пандатарии тоже приходят страшные вести. Квинт Соран, бывший там недавно по делам службы, утверждает, что Агриппина и Нерон Германик там страшно бедствуют и терпят всяческие унижения. Он говорит, тамошний смотритель, кентурион Миний Денс, рассвирепев за что-то на несчастную пленницу, ударил её плетью и выбил глаз. Проклятый плебей! Бедная женщина! Неужели богам стала совсем чужда справедливость?!
Но и это ещё не всё, мой милый Агриппа! Ещё одна новость, которая, я уверен, позабавит тебя. Сеян обручился с Юлией Ливией! Каково?! Законный супруг её, несчастный Нерон Германик, ещё жив, ещё камни Пандатарии слышат его стоны, а жену его обручают с его заклятым врагом (а я думаю, что и с убийцей её отца!), который к тому же ещё и ровно вдвое старше неё! Ну а беспутная мать «счастливой невесты», Ливия, эта «благороднейшая из матрон», тем временем продолжает, особо ни от кого не скрываясь, жить с женихом своей дочери! Скажи мне, друг мой, куда катится мир?!
А теперь, после всего сказанного, отгадай, кого наш дрессированный Сенат избрал на этот год консулом? Правильно! Нашего великолепного Сеяна. Кого же ещё! А дабы не принижать достоинство столь почтенного мужа чьим-нибудь низкопробным соседством, в пару ему был избран сам Кесарь. Вошёл Сеян и в коллегию понтифексов (кто бы сомневался!). Кстати, – можешь себе такое представить?! – Сеян и сына своего, Галла Страбона, в коллегию понтифексов протащил, а ведь мальчишке лишь совсем недавно исполнилось 18! Как горько пошутил по этому поводу Лукий Сурдин: отныне Сеяны будут на пару рубить своих противников священной жреческой секирой и резать священным жертвенным ножом. Я почему-то не сомневаюсь, что вскоре так и будет! А Сенат и народ будут при этом им рукоплескать и возносить здравицы. Прошедший год это явно показал – день рождения Сеяна праздновали чуть ли не пышнее дня рождения Кесаря, а его позолоченных статуй теперь нет разве что только в публичных латринах. Ему бы сейчас ещё и трибунскую власть – и народ совсем перестанет отличать истинного Кесаря от нашего славного префекта претория!
Тиберий, кажется, начинает понимать, какую змею он пригрел на своей груди. Ещё год назад он и слышать ничего не желал по поводу своего любимца – ещё бы, ведь наш доблестный претор спас ему жизнь! А теперь уже поздно: Сенат стал игрушкой в руках Сеяна, преторианские когорты подчиняются только ему и – впервые со времён Суллы! – стоят в пределах Города (наивный вопрос – зачем?!). Тиберий, отправляясь в своё время из Ромы в Кампанию и оставляя Город на попечение Сеяна, уповал обрести в провинции покой. Так вот, никакого покоя он там не обрёл. Теперь он, сбежав и из Кампании, забился на Капрею, как лиса в нору, живёт там безвылазно и лишь шлёт оттуда в Рому гонцов с эдиктами и распоряжениями. Ведь он даже на декабрьский комитий не приехал, и был избран консулом заочно!
Я был в ноябре у Тиберия на Капрее. Дядя столь настойчиво приглашал меня к себе на свой юбилей, что отказаться не было никакой возможности, и я, вместо того чтобы поехать к друзьям в Рому и веселиться там от души на Плебейских играх, вынужден был отправиться к нему на остров. Мой милый Агриппа, я там насмотрелся такого! Я бы ни за что не стал рассказывать об увиденном даже тебе, если бы не был уверен, что слухи до тебя всё равно дойдут, причём дойдут непременно в искажённом до неузнаваемости виде, так что лучше будет, если ты узнаешь обо всём из первых рук.
Мне стыдно об этом писать, но мой дядя на старости лет – а ведь ему в этом  ноябре исполнилось 70! – полностью отдался самой низменной похоти. Пытаясь возбудить свою дряхлеющую плоть, он превратил весь остров в одно большое гнездо разврата. Девиц и юношей свозят ему туда со всей Империи. Во всех дворцах и в рощах между ними у него устроены специальные Венерины комнаты и гроты, где эти юные паны и нимфы постоянно совокупляются между собой на глазах у своего хозяина, пытаясь возбудить в нём остатки его угасающей страсти. На вилле Ио, где он чаще всего ночует, он все комнаты украсил картинами и статуями самого непристойного свойства и разложил там книги Элефантис, дабы, недолго думая, избирать для своих любовников самые изощрённые позы. Но и этого ему мало! Он набрал к себе мальчиков и девочек самого нежного возраста, которых заставляет ублажать себя. Этот старый развратник даже придумал для них специальную игру. Они по очереди должны своими пальчиками, губами и язычком возбуждать его немощную плоть, пока одному из них не удастся добиться семяизвержения. За это Тиберий дарит «счастливчику» аурей и удостаивает на весь следующий день титула «Любимец Кесаря». Он даже приказал сделать маленькую серебряную корону, которую торжественно водружает на голову «отличившемуся» юному созданию. Он называет этих своих маленьких любовников «сосунками» и «рыбками», спит с ними, купается с ними в бассейне и, вообще, не отпускает от себя ни на шаг. Меня просто тошнило смотреть, как этот старый сатирос – морщинистый, плешивый, с лицом, обсыпанным гнусными гнойными прыщами, – милуется со своими «сосунками», ведь, заметь, самым младшим из них нет ещё и десяти лет!
И он всё время чего-то боится! Личную охрану меняет чуть ли не каждый месяц. Постоянно  держит наготове 2 судна: одно – в Южной гавани, другое – на западе острова, в Волчьей бухте. Докладам своих советников не верит и то и дело лично отправляется на утёс Юпитера, откуда следит за световыми знаками, которыми он велел сообщать себе с материка обо всём наиболее важном, дабы не тратить попусту времени на гонцов.
Ты спросишь – чего ему бояться, ведь его власть сейчас прочна как никогда? Я тоже так думал до последнего времени. А потом взял и взглянул на всю ситуацию по-новому, с точки зрения возможного заговора. Ты знаешь, мой милый Агриппа, а ведь вздумай Сеян покуситься сейчас на власть Кесаря, я далеко не уверен в неудачном исходе подобной затеи. Ну, посуди сам. В Сенате сейчас за Сеяна подавляющее большинство. Все эти Лентулы, Силаны и всякие прочие Помпеи, все они только и смотрят префекту претория в рот, готовые поддакивать и рукоплескать любому его слову. Оставшиеся ещё в Сенате противники Сеяна – Скрибонии, Кальпурнии, Аррунтии и прочие – сейчас, после историй с Друзом Третьим и Юнием Рустиком, притихли и ведут себя, как мыши в доме, где поселился злой вечноголодный кот.
Городское всадничество, на мой взгляд, тоже может поддержать заговор. Во всяком случае, такие влиятельные нобили, как Геминий Руф, Юлий Кельс и Помпей Макр, отдадут за своего могущественного покровителя не только кошелёк, но и свою левую руку.
Ну а чернь, она и есть чернь. Простолюдин всегда пойдёт за тем, кто кинет ему более жирную кость.
Ты скажешь: а как же армия? Согласен, дорогой Агриппа, армия действительно решает всё. Но посмотри сам, что получается.
14 преторианских когорт – это уже грозная сила и в первые дни возможного мятежа они, безусловно, обеспечат своему префекту власть и порядок в городе. Я понимаю, что взять власть и удержать власть – это далеко не одинаковые вещи, и печальный опыт таких известных мятежников, как Лукий Кинна и Марк Лепид, наглядно говорит нам об этом. Поэтому весь вопрос в том – пойдут ли за Сеяном легионы? А тут дела обстоят так. Разложи перед собой карту и посмотри.
Верхняя Германия (4 легиона): пропретор Гней Гетулик – почти что уже родственник нашего префекта претория: сын Сеяна обручён с его дочерью.
Нижняя Германия (4 легиона): пропретор Лукий Апроний – тесть Гетулика и, стало быть, тоже «член семьи» Сеяна.
Мёзия, Иллирикум (7 легионов!) – пропретор Гай Поппей Сабин. Его зять, небезызвестный тебе Тит Оллий – лучший друг Сеяна.
Все они – я не утверждаю этого, я только предполагаю – в случае мятежа или поддержат Сеяна, или будут держать нейтралитет.
Что остаётся? 4 легиона в Сирии и 3 в Африке. Но они далеко, и перед ними море. Есть ещё 3 испанских легиона. И Сеян, между прочим, ими уже занимается. Его обвинения в Сенате против Лукия Аррунтия и попытку смещения последнего с поста пропретора Испании чем-либо другим объяснить трудно. Да, попытка эта не удалась, и Лукий Аррунтий оставлен Кесарем в должности. Но и в Испанию ведь Лукий Аррунтий тоже не уехал! С подачи Сеяна и по распоряжению Тиберия он сидит в Роме, а его легионеры тем временем пьют бэтийское вино и портят испанских девок. А теперь вспомни, что и Лукий Ламия тоже всё ещё сидит в Роме, а стало быть, и ваши сирийские легионы тоже пока остаются без единого командования. И тут сразу уместно вспомнить о том, что твой хороший знакомый, Понтий Пилат, является старым другом Сеяна. В его непосредственном подчинении, конечно, всего 1 легион, но в отсутствии на месте пропретора и префект провинции может сыграть большую роль – легаты других легионов вполне могут пойти за ним. Если, конечно, он сможет предложить им что-нибудь более весомое, чем пустые обещания.
Так что не всё так однозначно, как кажется, мой друг, не всё так однозначно, и Тиберию действительно есть чего опасаться.
Продолжаю на следующий день.
Пересчитал сейчас исписанные керы. Уже набралось 8 дощечек, а по нашему с тобой делу не сказал ещё ни слова. Прости, дружище, когда портится настроение, я становлюсь излишне многословным. А настроение у меня сейчас, сам понимаешь, отвратительное. А тут ещё эта погода – целый месяц, не переставая, льют дожди. Сырость повсюду, никуда от неё не спрячешься. Всё влажное, противное – постель, одежда, даже книги.
При ближайшей оказии отправлю тебе 40 000 денариев. С учётом того, что у тебя ещё оставалось, сумма для обмена вполне значительная. Понимаю все твои трудности, а потому не тороплю. Опять же, ты в этих обменах заинтересован гораздо больше, чем я.
Твой дом в Роме удалось в конце концов откупить. Я нанял туда управляющего, чтоб присматривал, – Эрия Груса, ты его знаешь. Теперь, надеюсь, всё там будет в порядке. Ремонт там, конечно, требуется и ремонт немалый, но это уже как-нибудь потом, это потерпит. Это уж ты как-нибудь сам, без меня.
Петина моя на декабрьские ноны родила. Девочку. А я так надеялся на сына! Но, похоже, во всём, что касается продления рода, боги не на моей стороне. Назвал я её Антонией и отправил к своей матери – пусть хоть бабушка порадуется внучке.
Моя «Истории Карфагена» застряла на одном месте. Совершенно пропал настрой. Не могу заставить себя сесть за работу. Что тому виной – не знаю. Может, вся эта гнусная обстановка, может, мысли о подлых делишках моего властолюбивого шурина. А может, всё тот же дождь. Хотя, надо сказать, раньше в дождь мне как раз хорошо работалось.
Продолжаю на следующий день.
На улице всё тот же дождь. Дождь, дождь, дождь и ничего, кроме дождя. Может, это боги рыдают, оплакивая нашу печальную участь?
Помнишь, я тебе писал по поводу моих задумок по изменению романского алфавита? Так вот, думаю, напрямую переносить из греческого алфавита буквы в романский будет неправильно. Правильнее будет ввести в наш алфавит несколько совершенно новых литер, отвечающих за те или иные звуки. Причём у этих новых литер должны быть привычные нам начертания. У меня есть кое-какие соображения на этот счёт, но ни на чём конкретном я пока ещё не остановился. Впрочем, подробнее напишу об этом как-нибудь в следующий раз, не сейчас. Говорил на эту тему с Публием Флавом. Старик сказал: «Зачем менять колесо на телеге, когда хромает кобыла?» Ты знаешь, он всегда был поклонником Айзопоса.
Высылаю тебе также несколько новых эклог Кальпурния. На мой вкус, они гораздо слабее предыдущих. Хотя тот же Флав от них в совершеннейшем восторге. Но тут уж, как говорится, о вкусах и цветах не спорят.
Гай Патеркул наконец выпустил в свет свою «Историю». Я тебе как-то писал о ней. Ничего хорошего я от этой книги не ожидал, но в действительности всё оказалось ещё хуже. Нуднейшее чтиво. И, по сути, ничего нового. Можно было и вовсе не издавать. Но ведь издано да ведь ещё и в каком количестве! Говорят, Патеркул нанимал 20 переписчиков. Хотя у меня такое впечатление, что он нанимал их, по крайней мере, 120. Все книжные магазины Ромы буквально завалены этим «шедевром». Вот что значит, быть другом префекта претория!
Будешь в очередной раз в Антиохии, передавай от меня привет старине Гнею. Он хорошо устроился, наш добрый Гней. Вот обрати внимание, друг Агриппа, на этот очередной парадокс из нашей имперской жизни! Гней с должности уже давно снят, то есть ни за что, по сути, не отвечает, но продолжает по-прежнему жить в Антиохии, во дворце наместника, и пользоваться всеми наместническими привилегиями. А отвечает за всё происходящее на Востоке Лукий Ламий, который, хоть и назначен на должность пропретора Сирии, уже который год безвылазно сидит в Роме и пытается управлять всеми делами через гонцов, – Кесарь всё никак не решится отпустить его в провинцию. Ещё одна блажь старика!
 Так что передавай Гнею от меня привет. И ещё передай ему, что Козочка Фауста с Этрусской улицы помнит его и шлёт ему свой самый нежный поцелуй (так и сказала!).

P.S. Написал письмо, а теперь даже не представляю, когда удастся его тебе отправить – до начала навигации ещё больше месяца, и вряд ли найдётся смельчак, который рискнёт вывести сейчас свой корабль в море. Разве что какой-нибудь отчаянный купец, гонимый непосильными долгами. Ты вправе спросить – а зачем я тогда вообще терял время, царапая воск? Не знаю, мой друг, не знаю. Вероятно, от скуки.
 

Скол четвёртый
Палестина. Хиеросолим
DCCLXXXIIII ab U. c., Martius

1
Вечер был тёплым и душистым, как свежеиспечённый хлеб.
Слабый ветер, дующий от песков Хан-Не;гева, нёс с собой сладкие запахи каких-то ночных цветов и дурманящий аромат пробудившихся после зимней спячки абрикосовых деревьев. Это был ещё не тот ненавистный «хамиши;м» – ветер-«пятидесятник» – грубый, плотный и тяжёлый – ветер-насильник, ветер-палач, – задувающий обычно после Писхи и на протяжении пятидесяти дней несущий в Йерушала;йм пыль и испепеляющую жару южной пустыни. Это был его предшественник, его младший брат – трепетный, лёгкий, скользящий – юный ветер-любовник, – то несмело трогающий лицо своими нежными поцелуями, то пугливо замирающий в кустах, то вкрадчиво шелестящий в кронах высоких, тесно обступивших двор, финиковых пальм и гранатовых деревьев.
Лёгкие полупрозрачные облака, не способные заслонить собой даже звёзды, медленно текли на север, огибая ярко-жёлтую половинку луны, больше всего напоминающую своими очертаниями будару – небольшое торговое судно, – спокойно плывущую по своим торговым делам по бескрайнему небесному морю.
Кефа стоял босиком на шершавой и тёплой, нагретой за день солнцем, глиняной крыше и, задрав голову, смотрел на будару-луну. Точно на такой же пузатой посудине – неуклюжей, но прочной, с высокими бортами и короткой мачтой – плыли они тогда с Хавивой в Кесарию из Александрии, и хозяин будары, чернобородый добряк Цохар, угощал их удивительно вкусной копчёной бараниной и дорогим кретским вином. Давно это было, очень давно – в какой-то иной, прошлой жизни.
Несмотря на то, что год был невисокосным – без второго месяца адара – и Писха праздновалась очень рано, на улице было совсем тепло. А в доме, где в небольшой комнатке с единственным малюсеньким окном укладывались сейчас спать вповалку на полу десять человек, и вовсе было невыносимо жарко и душно. Кефа потому и поднялся сюда – на крышу, на огороженную резными деревянными перильцами террасу – подышать перед сном. Он даже подумал, не перебраться ли ему наверх – под звёзды, к пузатой неторопливой бударе-луне – на всю ночь. Они с Андреасом часто в детстве ночевали на крыше. Им обоим нравилось, лёжа бок о бок под одним одеялом и глядя на таинственно мерцающие звёзды или на лёгкие летучие облака, болтать обо всём, что придёт в голову: о пойманной днём рыбе и о прыжках в воду с «Моста Мошэ» – ствола упавшего давным-давно в воду могучего дуба; о походах за ракушками на дальнюю отмель и о злобном Шауле Трёхпалом, невесть за что ненавидящем всех окрестных мальчишек; а позже, чуток повзрослев, – о Боге, о романцах, и о также повзрослевших и неожиданно похорошевших соседских девчонках. Их младший братишка Ашер тоже часто увязывался за ними – ночевать на крыше, но он был ещё совсем мал и быстро засыпал, а они с Андреасом лежали и говорили, порой всю ночь напролёт – до первых птичьих голосов, до быстро светлеющего над вершинами заозёрных холмов неба.
Кефа вздохнул. Его новый дом в Кфар-Нахуме был построен по романскому образцу – с двускатной, крытой медными листами, крышей. На такой крыше уже не заночуешь, не полежишь, понимаешь, глядя в бездонное звёздное небо. Так что его сын, его толстощёкий пыхтун-топотун Марк, будет в будущем лишён такого нехитрого детского удовольствия. Как всегда, при воспоминании об оставленном в Кфар-Нахуме сыне у Кефы заныло в груди. Он считал себя плохим отцом. Он виделся с сыном от силы раз в два-три месяца – их с Йешу кочевой образ жизни редко приводил их в родные края. Если же быть до конца честным перед собой, то Кефа и не рвался особо домой. А попав в Кфар-Нахум, уже через пару дней начинал тяготиться, казалось бы, родными стенами – всё в этом просторном, рассчитанном на большую дружную семью, доме напоминало ему о Хавиве. И больше всего напоминал ему о Хавиве его сын – маленький Марк. С каждым своим приходом домой Кефа замечал в лице своего сына всё новые и новые черты его матери. И это было невыносимо. И он опять уходил, оставляя дом и хозяйство на старательного, но неопытного Оведа, а сына – на терпеливую, давно уже махнувшую рукой на своего непутёвого деверя и на своего не менее непутёвого мужа Андреаса, Михаль. Впервые, год назад, покидая дом и уже предвидя всё своё будущее кочевое житьё, Кефа на последние легионерские деньги купил в Магдале двух толковых рабов-галатийцев – в помощь Михаль и, главным образом, Оведу. Тот хорошо освоил рыболовное дело (благо сфина позволяла ходить за рыбой хоть на другой конец Кинеретского озера) и всякий раз привозил домой очень даже неплохой улов. Но покупка эта, этот запоздалый жест, если и служил для Кефы неким оправданием, то оправданием довольно слабым. Кефа это прекрасно понимал, и шершавая заноза в его груди при каждом воспоминании о покинутом доме начинала шевелиться и тупо саднить.
Была и ещё одна причина, по которой Кефа не мог подолгу оставаться дома – Рут. Кефа постоянно ловил себя на том, что он не может смотреть в глаза матери Хавивы, так, как будто это он был повинен в смерти её дочери. Рут пережила смерть Хавивы очень тяжело. Нет, она не кричала в голос и не рвала на себе одежду на похоронах. Она спокойно проводила дочь в последний путь, но после этого сразу слегла. Она уединилась в своей крохотной комнатёнке без окон и стала медленно угасать, отказываясь от еды, ни с кем не желая разговаривать, днями и ночами напролёт лёжа одетой на нерасстеленной кровати и строго глядя перед собой сухими запавшими глазами. Потребовался почти месяц времени и всё лекарское искусство Йешу, чтобы постепенно вернуть её к жизни и поставить на ноги. После этого Рут стала ещё тише и ещё незаметней. Она превратилась в собственную тень. Да, она по-прежнему помогала Михаль по хозяйству, она нянчила внука, она отвечала на заданные ей вопросы и даже задавала вопросы сама, но делала она всё это теперь безучастно, механически, и взгляд её при этом оставался пустым и отрешённым. А однажды у Кефы облилось кровью сердце – он заметил, что у Рут, когда она молчит и занята какой-то работой, мелко и часто дрожит её сухой и морщинистый, совершенно старушечий, подбородок...
У Кефы затекла шея. Он снова вздохнул, покрутил головой и, оглядевшись, сел, вытянув ноги и привалясь спиной к деревянному ограждению. Но перильца опасно подались под ним и отчётливо затрещали. Кефа отпрянул от хлипкой ограды и шёпотом выругался. Подумав, он перевернулся, лёг на живот и, положив голову на руки, стал смотреть во двор.
Двор был большой, прямоугольный. Справа его замыкал высокий каменный забор, слева – хозяйственные постройки: мастерские, дровяник, длинные навесы, под которыми сушилась перед обжигом посуда, и ветхий сарай под соломенной крышей, где ночевали рабы. Широкое утоптанное пространство, лишь кое-где покрытое редкой жёсткой травой, сейчас было разделено почти поровну: ближняя к дому половина была ярко освещена луной, дальняя утопала в тени от высоких, росших вдоль улицы деревьев.
Внизу скрипнула дверь. По дорожке от дома к хозяйственным постройкам, шурша мелким гравием, двинулась фигура человека. Это был хозяин дома Шимон Прокажённый – Кефа узнал тёзку по круглой обширной лысине, увенчивающей вытянутую вверх, тыквообразную голову. Днём Шимон старательно прятал лысину под старенький, видавший виды гадарский парик, и сейчас она, открытая всем ветрам, торжественно сияла, освещённая жёлтым светом луны. «Пошёл рабам на утро задание дать», – догадался Кефа.
В доме у горшечника Шимона Прокажённого они ночевали далеко не в первый раз. Кефа усмехнулся: странная вещь кличка – если уж она прилепляется к человеку, то отлепить её бывает очень сложно, чаще всего попросту невозможно. Шимон Прокажённый вовсе ведь не был прокажённым. Когда на прошлую Писху Йешу с Кефой и Андреасом впервые пришли сюда, в большое богатое селение Бейт-Анью;, раскинувшееся на юго-восточном склоне Тура;-Ейты;, в часе ходьбы от Йерушалайма, и впервые расположились на ночлег в этом доме, руки и плечи горшечника сплошь покрывала неопрятная буро-розовая короста. Это был лишай. Не проказа, а самый обыкновенный лишай, и Йешу за две недели полностью излечил от него хозяина дома, вернув тому благосклонность жены, уважение общины и возможность посещать Храм. Но несмотря на то, что болезнь оказалась вовсе не проказой, а лишаём, и что сейчас даже малейших следов от того лишая не усматривалось на теле у Шимона, в деревне (да и в городе, где он сбывал свой товар) его продолжали упорно называть Прокажённым. Впрочем, похоже, это обстоятельство трогало Шимона-горшечника мало. Что же касается его отношения к Йешу, то оно после истории с чудесным исцелением балансировало между всемерным почитанием и немым обожанием, временами даже опасно приближаясь к обожествлению. В любом случае, Йешу со всеми своими друзьями был теперь в доме Шимона Прокажённого самым желанным, самым дорогим гостем, благо дом этот был немаленьким, да и недостатка в средствах гончар не испытывал – две его посудные лавки в Йерушалайме приносили стабильный и весьма немалый доход...
Снова зашуршал гравий – горшечник возвращался.
– Шимон! – вдруг негромко раздалось от калитки. – Эй, Шимон!
Гончар остановился, повернувшись на голос и напряжённо вглядываясь во тьму.
– Кто там?
– Это я – Накдимо;н, – донеслось от калитки. – Открой, Шимон, дело есть.
Хозяин дома что-то неприязненно заворчал себе под нос, но тем не менее сошёл с освещённой лунным светом дорожки и двинулся в сторону забора – в густую непроглядную тьму, лежащую под деревьями. Загремел отодвигаемый засов.
– Ну, чего тебе?
– Зови Йешу! Срочно!
– Рабби уже спит. Утром приходи.
– Я тебя не спрашиваю, спит или не спит рабби, – голос ночного гостя возвысился и обрёл командные обертоны. – И я тем более не спрашиваю тебя, Шимон, когда и куда мне приходить. Я говорю тебе: позови Йешу.
Теперь Кефа узнал этот голос. Это был голос Накдимона бар-Ахаро;на – одного из богатейших людей Йерушалайма, члена Великого Санхедри;на и с недавних пор почитателя и близкого друга Йешу.
– Случилось что? – в голосе горшечника зазвучала тревога.
– Случилось. Так что поторопись – зови рабби.
Две фигуры вышли из-под деревьев, пересекли двор и скрылись под стеной. Скрипнула дверь. Кефа подумал, что надо было бы спуститься вниз, узнать, в чём там дело, но дверь уже скрипнула вновь, и нарочито весёлый голос Йешу произнёс:
– О! Накдимон! Приветствую тебя, мой друг! Не думал вновь увидеться с тобой так скоро. Что привело тебя сюда в столь неурочный час?
– Шимон, оставь нас, – сказал Накдимон.
Повисла пауза.
– Ступай, Шимон, – мягко произнёс Йешу. – Мы с моим другом немножко посекретничаем, если ты не возражаешь... Спасибо тебе.
– Хорошо, рабби.
Снова скрипнула дверь.
– Ну, что стряслось? – Йешу теперь уже не старался скрыть тревогу.
– Подожди... Иди сюда.
Зашуршал гравий, а потом голоса зазвучали вновь, но теперь они доносились совсем глухо, – Накдимон и Йешу отошли за угол дома, и Кефа теперь разбирал лишь отдельные обрывки фраз, которые, впрочем, заставили его насторожиться:
– ...они что, идиоты?!..
– ...это больше восьми сотен!..
– ...а конница?!.. порубят, как курей!..
– ...я говорил, они и слушать не хотят!..
– ...это же не даст ничего, только озлобит!..
– ...я им твержу: «Ну, убьют они префекта! И что?! А другие?!»
– Тише ты!..
Голоса на мгновенье смолкли, а потом опять забубнили – ещё глуше, ещё тревожней, ещё неразборчивей. Кефа поднялся. Что-то было не так. Он нерешительно потоптался на месте, а потом быстро пересёк террасу и стал спускаться по скрипучей деревянной лестнице, что шла вдоль задней стены дома. Навстречу ему из-за угла торопливо вышел Йешу.
– А-а, Кефа, это ты! – в голосе его явно звучало облегчение.
– Где Накдимон?
– Ушёл... Ты слышал?
– Не всё. Что случилось?
– Случилось... – Йешу задумчиво почесал в бороде.
Кефа подошёл вплотную и положил руку на плечо товарищу:
– Ну?..
Йешу нерешительно посмотрел на него.
– Ладно, – сказал Кефа, – выкладывай. Всё равно ведь рано или поздно узнаю. Так что лучше сейчас и от тебя.
Йешу подумал.
– Хорошо, – сказал он наконец, – слушай...
Рассказанное им повергло Кефу в смятение. По словам Накдимона, в городе созрел антироманский заговор. Группа мятежников из числа так называемых «кинжальщиков», во главе которой стоял некий Йешу Бар-Абба;, планировала во время торжественной церемонии отъезда романского префекта из Йерушалайма в Кесарию, которая традиционно проходила сразу после праздничной недели, напасть на конвой, перебить всех охранников, а самого Понтия Пилата либо взять в плен, либо, в крайнем случае, тоже убить. Одновременно второй отряд заговорщиков должен был по тайным переходам, соединяющим Храмовою гору с Антониевой крепостью, проникнуть в последнюю и захватить хранящийся там оружейный арсенал. Затем, вооружив всех желающих, Бар-Абба планировал взять штурмом преторий и казармы легиона, перебить всех находящихся в городе романцев, а также их пособников. После чего поднять восстание уже по всей Йехудее, а заодно и в остальных палестинских провинциях. Заговорщиков, по словам Накдимона, было около двухсот человек, они были разбиты на пятёрки, у каждой был свой вожак и свой план действий. И даже оружие уже якобы было завезено в город, распределено между мятежниками и ждало своего часа.
– Господи! – сказал Кефа. – Самоубийцы! Двести человек! Против двух когорт! И трёх турм кавалерии! И ещё пять турм стоят в Хародио;не и, в случае чего, максимум через час будут в Йерушалайме! На что они надеются?! Нет, они – точно, самоубийцы!.. – он помолчал. – Это будет резня, – уже спокойно сказал он. – Самая настоящая резня. И хуже всего, если им удастся убить Пилата. Это – самое худшее из того, что может случиться. Тогда в Йехудее на какое-то время воцарится безвластие. Бо;льшая часть когорт и почти вся кавалерия набрана из шомро;нимов. И они тогда припомнят йехудеям всё. Всё! Все свои старые и все новые обиды! Они утопят Йехудею в крови! Они сделают с ней то, что четверть века назад сделали с Ха-Галилем. Они превратят её в выжженную пустыню! И командиры-романцы не смогут им помешать... – он ещё помолчал. – Да и не станут они им мешать, – горько заключил он.
Опять воцарилось молчание. Кефа вдруг почувствовал, что ему холодит спину, и понял, что он весь мокрый от пота.
– Подожди! – вдруг спохватился он. – Так чего Накдимон пришёл именно к тебе? Ты-то тут с какого боку?! Он же сам – член Санхедрина! Почему он не обратился к наси; Хамлиэ;лю?! Пусть тот созовёт Великий Санхедрин! Пусть, понимаешь, решат запретить этому Бар-Аббе что-либо делать! Пусть, наконец, арестуют его! Ты-то здесь причём?!
– Он сегодня как раз весь день пытался созвать Санхедрин, – горько усмехнувшись, сказал Йешу.
– Ну? – нетерпеливо спросил Кефа. – И?
– И ничего, – пожал плечами Йешу. – Никто не стал его слушать. Ни Хамлиэль, ни... другие. У него ведь нет никаких доказательств. Одни слухи.
– Но ведь это такие слухи, которые необходимо обязательно проверить! Слишком много стоит на кону! Они что, не понимают?!
Йешу снова пожал плечами.
– Кто их там знает, может, и не понимают. А может... Тут ведь, Кефа, всё не так просто. У них ведь там, в Великом Санхедрине, ещё то кубло. Они ведь там все друг друга ненавидят! У них ведь там интрига на интриге! Скажешь что-нибудь не так, раз оступишься – и всё, сожрут... Ты ведь не забывай – Писха на носу. Созвать сейчас Санхедрин, да по такому громкому вопросу, да, возможно, с арестами подозреваемых... Это ведь всё равно в тайне не сохранишь. Разговоры пойдут, слухи. Ещё, чего доброго, паника в городе начнётся. Ты представляешь себе, что такое паника в предпраздничном Йерушалайме?!.. А как на поверку выйдет, что всё это – пустышка, ручка от луны? Что тогда? Вот они все и осторожничают.
– Ладно, – поразмыслив, сказал Кефа, – это понятно. К тебе-то он чего приходил? Ты-то как ему помочь можешь?
Йешу, поглаживая бороду, некоторое время молчал.
– Знаешь, Кефа, – как будто приняв про себя какое-то решение, наконец сказал он, – я тебе об этом никогда не говорил, но... Я ведь по матери из колена Леви;ева. Она у меня родом отсюда, из Йерушалайма. Тесть нынешнего первосвященника Каиа;фы, Хана;н, – её брат, так что... Короче, Накдимон хочет, чтобы я с ним поговорил.
Кефа ошарашено смотрел на своего товарища.
– Так ты, получается, племянник Ханана?!
– Получается, – усмехнулся Йешу. – Я ведь в юности, когда ушёл из Нацрата, несколько лет даже жил в его доме. Ханан считал меня своим учеником и, по-моему, даже строил на меня какие-то планы... – он замолчал.
– А... потом? – осторожно спросил Кефа.
Йешу махнул рукой.
– А потом мы с ним разошлись... во взглядах на жизнь.
– Это как? – не понял Кефа.
– А так, – Йешу недобро прищурился. – Понимаешь, меня ведь интересует... человек. А его... всех их, – поправился он, – интересуют только деньги. Власть и деньги... – он помолчал. – Нет, конечно, это всё не в один день произошло. Мы с ним много спорили. Сначала вполне по-дружески, – Йешу усмехнулся. – По-родственному. Он всё пытался наставить меня, как он считал, на путь истинный. Полагал, что я просто-напросто по-юношески заблуждаюсь. Идеализирую... Даже после того как я вернулся из Египта, он всё ещё привечал меня в своём доме. Даже деньгами один раз помог. Но вот после того как я ушёл в кумранскую общину – всё, как отрезало. Я для него стал чужим. Совсем чужим.
– И вы теперь совсем не видитесь?
– Практически нет. А зачем? – Йешу пожал плечами. – Он мне неинтересен. А я ему – тем более.
Повисла пауза. Молчание нарушил Кефа.
– Так что, ты пойдёшь к Ханану?
Йешу покачал головой.
– Нет.
– Почему?
Йешу вздохнул.
– Во-первых, это бесполезно. Поскольку... – он не договорил и махнул рукой. – Да по тысяче причин! Не станет он меня слушать! После всего того, что между нами было, да после всех наших недавних... гм... горячих диспутов он меня просто на дух не переносит. Говорят, он начинает плеваться при одном упоминании моего имени. А во-вторых...
– Подожди, – перебил его Кефа. – Как это «не станет слушать»?! Ханан ведь не дурак! Он может как угодно относиться к тебе лично и сколько угодно плеваться при упоминании твоего имени, но он ведь должен понимать, что мятеж в городе – а тем более, мятеж с убийством префекта – ударит и по нему. А точнее, – по Храму! Романцы ведь никогда не поверят в то, что никто из цедуки;мов не знал о мятеже. И соответственно, что о нём не знал первосвященник. Никогда! Тем более что, как ты говоришь, напасть на Антониеву крепость Бар-Абба планирует как раз со стороны Храма. То есть романцы будут полностью уверены, что за Бар-Аббой и его людьми стоит храмовая знать. А это значит, что угроза нависла сейчас не только над Хананом, Каиафой и прочими цедукимами вместе взятыми, она нависла над Храмом!.. Или они, понимаешь, хотят, чтобы кесарь Тиберий на манер Набухадне;ццара разрушил Храм и запретил нашу веру?!
– Я не знаю, чего они хотят, – горько сказал Йешу. – Я не знаю, о чём они думают. Я знаю одно: что бы я ни сказал, они всё равно мне не поверят... – он помолчал. – А во-вторых, даже если бы от этого разговора была хоть какая-то польза, это... Его ведь всё равно невозможно устроить. Что я скажу? Проведите меня к Ханану – в городе готовится мятеж? Да я через полчаса окажусь в Антониевой крепости на дыбе. И расскажу там палачам Пилата всё: и о Йешу Бар-Аббе, и о Накдимоне, и о тебе, и о том, чего сам не знаю, но о чём меня попросят рассказать... А если не называть истинной причины, то меня даже на порог дома Ханана не пустят... – Йешу хмыкнул. – И я, кстати, совсем не уверен, что за Бар-Аббой действительно не стоит Ханан... Или кто-то ещё из цедукимской знати. И это – в-третьих. И поэтому тоже я не хочу идти к Ханану. Тогда уж лучше сразу самому зарезаться.
Кефа потёр лоб.
– Может, тогда напрямую обратиться к первосвященнику?
– К Каиафе? – Йешу отмахнулся. – Каиафа – никто. Он – ширма. Всё решает Ханан. Только Ханан.
– Так с кем ты тогда собираешься говорить?
Йешу снова обхватил пальцами бороду.
– Хорошо бы было поговорить с самим Бар-Аббой, – задумчиво сказал он. – Я полагаю, доведись нам часок с ним побеседовать в спокойной обстановке, я бы смог его убедить в никчемности его затеи.
Кефа недобро усмехнулся.
– Боюсь, Йешу, ты плохо знаешь, кто такие «кинжальщики». Это с книжниками-пруши;мами ты можешь часами беседовать о тонкостях трактовки Закона. А канаи;мы бесед не любят. Ни долгих, ни коротких. Они кинжалы свои любят в ход пускать. Без всяких, понимаешь, разговоров. Много ты канаимов в свою веру обратил, на путь истинный наставил?.. Вот то-то и оно.
– Ну, – сказал Йешу, – одного-то как минимум наставил.
– Это ты сейчас про Шимона своего? – отмахнулся Кефа. – Так он – твой брат. Да и то... Вот ты с ним сколько возился, сколько разговаривал, убеждал, и вроде ведь совсем убедил. Так? А ножичек твой Шимон, между прочим, до сих пор с собой таскает. Ты не знал? Таскает-таскает. И ножичек там такой, что многим мечам фору даст – куда там разрешённая ладонь!.. Потому что ни одного канаима до конца переубедить невозможно. Любой канаим знает, что разговоры разговорами, а нож, он, понимаешь, всё равно – самый сильный аргумент в любом споре.
– Ладно, – сказал Йешу, – с моим братом я как-нибудь сам разберусь. А вот как мне на Бар-Аббу выйти – вот это вопрос.
– А Накдимон не поможет?
Йешу оставил наконец в покое свою бороду, заложил руки за спину и неспешно двинулся вдоль дома.
– Накдимон?.. Накдимон знает того, кто знаком с тем, кто слышал про Бар-Аббу. Ничего конкретного. Я его, конечно, попросил разузнать всё более подробно, но, честно говоря, надежд мало... Йерушалайм – город большой. И если человек не хочет, чтоб его нашли, то найти его здесь – дело почти невозможное... Ладно, завтра с утра разберёмся. Утро не вечер. Утром и больной встаёт здоровым... – он вздохнул. – Ох, чувствую, будут завтра у нас непростые разговоры.
Кефа тронул его за рукав.
– Ты, смотри, поосторожней. Мало ли чего. С этих «кинжальщиков» станется. Я-то, конечно, рядом буду. Но ты и сам не зевай.
Они вышли из-за угла дома. Луна-будара плыла по небу, задирая нос на набегающие волны-облака. Йешу остановился.
– Луна... – сказал он. – На лодочку похожа... Красиво.
Кефа улыбнулся.
– Я тоже об этом недавно думал. Когда на крыше стоял.
– У египтян, – задумчиво сказал Йешу, – луна – это левый глаз бога неба Хора. Правый – солнце, а левый – луна. Правый глаз у Хора целый, а левый – луна – больной, повреждённый. Ему в этот глаз бог войны Сетх стрелой попал.
– Забавно... – Кефа, прищурившись, посмотрел на «раненый глаз». – А что, похоже. Вон на нём столько пятен – сразу видно, что больной... А романцы, между прочим, считают, что растущий месяц похож на букву «D». Ну, кто их знает, они севернее живут, у них, может, он так сильно на бок и не заваливается. У нас в Нумидии, в Тубуске, помню, корникуларий был, Манк Ульпий, так он рассказывал, что в Германии, у Северного моря, месяц вообще всегда вертикально стоит. Как думаешь, правда?
– Не знаю, – сказал Йешу. – Я в астрономии не силён... Да и в Германии не был.
– Так я о чём, – спохватился Кефа. – Насчёт буквы «D». Романцы считают, что это от слова «ditesco»...
– Богатеть.
– Да. Так вот, у них есть такое поверье: если показать молодому месяцу деньги, то быстро разбогатеешь. У нас в легионе многие так делали. Как только месяц молодой покажется – бегут на улицу и деньги на ладонь высыпают. Надо, чтоб монета блеснула в лунном свете, тогда считается, что Селе;на заметила её!
– Вот как, – Йешу заинтересованно повернулся к собеседнику. – И что, действует примета? Многие разбогатели?.. А ты? Ты уже как, показал Селене свои монеты?
– Это пусть Йехуда; деньги луне показывает, – рассмеялся Кефа, – он у нас казначей. Позвать? Мне не сложно. Сейчас, понимаешь, рассыплем монеты по двору – глядишь, обратно соберём полный ящик, – он сделал вид, что направляется к дому.
– Не надо, – остановил его Йешу, – пусть спит... Трудный сегодня день был, намаялись все.
– Да ладно, – сказал Кефа, – шучу я. Пусть, в самом деле, спит. А то он, когда не выспится, считает плохо. Обсчитается ещё завтра на рынке, как тогда в Йерихо;не.
– Да уж, – невесело засмеялся Йешу. – Золотые лепёшки у нас тогда получились. Йоханан до сих пор на Йехуду зуб точит, считает, что тогда это вовсе не случайность была, что наш казначей подворовывает.
– А ты так не считаешь? – Кефа быстро взглянул на Йешу.
– Нет, – твёрдо сказал Йешу и, посмотрев в глаза собеседнику, повторил: – Нет.
– Ну, нет так нет... – легко согласился Кефа. – Ладно, пойдём спать, завтра силы понадобятся, день, похоже, нам действительно непростой предстоит.
– Да, – задумчиво сказал Йешу, – похоже на то...

Город готовился к празднику.
Мылось, чистилось и мелось всё, что только могло быть подметено, помыто и почищено. В каждом доме выскребался и проверялся каждый уголок, каждая полка, каждый закоулок. Из сундуков доставалась и перемывалась праздничная посуда. Во дворах хозяйки выколачивали одеяла и циновки, перетряхивали и выбивали подушки. Лёгкий белый пух взлетал вверх и, подхваченный ветром, весело кружил над плоскими крышами домов, летел вдоль тесных ущелий улочек, прилипал к развешанному во дворах, празднично развевающемуся, свежепостиранному белью.
На и без того обычно многолюдных улицах и площадях огромного города теперь, казалось, яблоку негде было упасть. Тысячи и тысячи пришедших на праздник жителей ближних и дальних земель Эре;ц-Исраэ;ля – Ха-Галиля и Эдо;ма, Йету;ры и Гиль-Ада, Ха-Баша;на и Хавра;на, а также паломники из мест совсем уж неблизких, чужедальних, отовсюду, где в пределах тридцатидневного пути проживала еврейская диаспора – из сирийских Антиохии и Дамаска, из египетских Пито;ма и Гелио;полиса и даже из парфянской Э;дессы и килики;йского Тарсо;са, – все они, поодиночке и парами, семьями и целыми общинами, налегке и сгибаясь под тяжестью своего походного скарба, шли пешком, ехали на ослах и мулах, на лошадях и верблюдах, верхом и в разнообразных повозках, останавливались, трогались и вновь останавливались, толкались возле харчевен и лавок, торгующих едой или одеждой, пили сами и поили свой скот, ели, беседовали и спорили, пели и танцевали под музыку многочисленных оркестриков, наводнивших в эти дни священный город, сидели, отдыхая, возле питьевых фонтанов или спали, завернувшись в тряпьё, прямо в пыли под одинокими чахлыми деревьями или под стенами домов. Во всех дворах и на всех пустырях и в Верхнем, и в Нижнем, и в Новом городе, и в заброшенном саду у Северных ворот, и на обычно пустующем гипподроме, и даже на огромной пыльной площади возле Антониевой крепости, от которой в обычные дни любой иудей старался держаться подальше, – повсюду заполоскали белыми полотняными крыльями бесчисленные переносные шатры, закурились синим дымком бесчисленные, наспех сложенные очаги-времянки.
Над крепостными стенами и дворцами, над каменными и глинобитными домами, над мощёными и немощёными улочками и площадями священного города повис устойчивый гул, сотканный из сотен тысяч мужских, женских и детских голосов, крика и блеянья животных, стука копыт и шарканья ног, звона и гудения многочисленных музыкальных инструментов. Вместе с гулом повис над городом запах – ни с чем не сравнимый запах большого праздника: адская смесь «ароматов» дыма, пыли, навоза, жареного мяса, конского пота и давно не мытых человеческих тел.
А народ тем временем всё продолжал прибывать. По всем шести главным дорогам, ведущим в Йерушалайм, непрерывным потоком текли караваны паломников. Город принимал их, гостеприимно распахнув все свои ворота. Казалось, нескончаемый людской поток в конце концов захлестнёт город, заполнит его до краёв, начнёт, как из закипевшего горшка, переливаться изнутри через крепостные стены, но ничего такого не происходило – город принимал всех, поглощал, переваривал, растворял в своей горячей ненасытной утробе. Население и без того огромного Йерушалайма в эти праздничные дни по меньшей мере удваивалось.
Дорога, ведущая к Йерушалайму с запада, от Йерихона и Кумра;на, от известного брода через Ха-Йарден возле Бейт-Авары, через который попадали в Йехудею жители северных земель и левобережья, сразу за Бейт-Аньой раздваивалась. Северная, немощёная, тропа выводила к узкому деревянному мосту через Кидро;нский ручей, рядом с которым был брод для прогона животных, и вела к Овечьим воротам и раскинувшемуся возле них обширному Скотному рынку. Южный путь вёл к огромному каменному виадуку, Мосту Давида, пересекавшему на головокружительной высоте всю Кидронскую долину и выводившему путников напрямую к самым красивым воротам Храмовой горы – Вратам Милосердия. Ворота эти, через которые в обычное время шёл на Храмовую гору основной поток паломников, на все предпраздничные и праздничные дни закрывались, и паломники, идущие в Йерушалайм с востока и не желающие делить свой путь с многочисленными стадами гонимых в город на убой животных, вынуждены были сразу за виадуком сворачивать влево и по крутой каменистой дороге, тянущейся вдоль восточной городской стены, спускаться к узким и низким Мусорным воротам, ведущим в Нижний город, а уже оттуда, изрядно поплутав по кривым пыльным улочкам, выходить на длинную и ровную, вымощенную тёсаным камнем, торговую улицу Сыроделов, с которой начиналась, брала разбег широченная беломраморная Главная лестница, шестью длинными пологими пролётами возносящая путников к юго-западному углу Храмовой горы, прямиком к Царскому Портику – входу в протянувшуюся по всей южной стороне горы величественную Царскую Базилику.
Этот вход на Храмовую гору, как и сама Царская Базилика, были относительно новыми – их возвели по приказу царя Хо;рдоса лет сорок тому назад. До этого паломники попадали на Храмовую гору через четверо ворот, прорезанных в стенах со всех четырёх сторон света: через Врата Милосердия – с востока; через Врата Колен – с севера, через самые маленькие, Врата Омовения, что вели от расположенных здесь с незапамятных времён купален, – с запада и через самые большие ворота, Врата Хульды;, – с юга.
Последние и сейчас оставались основными. Именно через них, а точнее, через их левую, трёхарочную, часть шёл – от Овечьих ворот, огибая Антониеву крепость и далее, вдоль западной стены Храмовой горы, по длинной и узкой улице Каменщиков, ныряя в её конце под арку Главной лестницы и заворачивая налево, за угол, – поток паломников, ведущих в Храм предназначенных к священной жертве животных. Именно отсюда, пройдя через мрачный и тёмный, освещённый лишь чадящими факелами, тоннель и поднявшись по крутым осклизлым ступеням наверх, к солнцу, на царящую над священным городом Храмовую гору, они выходили к северо-восточному углу цитадели Храма, после чего попадали к четырём её северным воротам, ведущим в Священнический Двор – один из двух внутренних дворов цитадели, западный. Здесь их встречали коэ;ны – служители Храма: строгие и торжественные, в белых одеждах и с длинными серебряными посохами в руках. Здесь предназначенные к жертве козлы и ягнята в последний раз осматривались на предмет пригодности к закланию, а их хозяева тщательно инструктировались и только после этого, по команде старшего из коэнов-вратников, пропускались вовнутрь, к Бейт-Митбахи;м – Кухонному Месту, где жертвенные животные, приняв на себя человеческий грех, расставались со своей жизнью, а заодно и со своей шкурой и всеми внутренностями и, поднятые руками коэнов-жрецов на Жертвенник Всесожжения, возносили людские грехи горячим дымом прямиком к Богу – в высокое йерушалаймское небо.
Правая, двухарочная, часть Врат Хульды, к которой вёл тоннель от юго-восточного угла храмовой цитадели, предназначалась исключительно для выхода с Храмовой горы, что позволяло в дни большого скопления паломников развести людские потоки и не создавать заторов.
Врата Милосердия во избежание давки открывались только в межпразничные дни, когда спадал поток страждущих принести очистительную жертву.
Врата Колен служили теперь лишь для прохода на Храмовую гору коэнов и воинов храмовой стражи.
Четвёртые, Врата Омовения, и вовсе исчезли, заложенные камнем во время перестройки Храма, затеянной неутомимым строителем, царём Хордосом, которого и теперь, спустя тридцать с лишним лет после его смерти, одни всячески поносили и проклинали, а другие называли Великим.
По Главной лестнице к Царскому Портику поднимались те, кто нёс в Храм лишь свои деньги, Здесь была вотчина торговцев и менял. Внизу, у лестницы и под лестницей, и по всей лестнице, прямо на ступенях, и на всех площадках лестницы, и наверху, по всем трём параллельным залам Царской Базилики, сидели, стояли, махали руками, кричали, пели и даже пританцовывали, зазывая покупателей, охрипшие продавцы на развалах праздничной одежды и посуды, суетливые лоточники – торговцы разнообразной снедью, разносчики воды и простокваши с тяжёлыми глиняными кувшинами на плече и висящими на поясе на верёвках оловянными кру;жками. Здесь торговали в розницу и заключали оптовые сделки. Здесь – прямо на разноцветных мраморных плитах пола или на спинах поставленных на колени рабов – составляли письменные договоры и скрепляли их оттиснутыми на воске печатями. Здесь же лежали, сидели, бродили в толпе, выпрашивая подаяние, храмовые нищие: хромые, слепые, убогие, в нарочито драной и грязной одежде, выставляя напоказ свои «божьи отметины»: гниющие язвы, кривые иссохшие руки и ноги, безобразные опухоли, горбы. Это было вполне устоявшееся сословие храмовых побирушек, сделавших нищенствование своей основной профессией. Большинство из них передавали своё ремесло – и главное, место при Храме! – из поколения в поколение. Многие из этих «нищих» были довольно состоятельными людьми.
Меняльные столы стояли по краю левой, северной, залы базилики. Менялы-левиты располагались спиной к базилике, лицом к Храму, по краю так называемой Мирской площади – обширного двора Храмовой горы, посреди которого возвышалась цитадель Храма. Менял было много, но всё равно к каждому из них выстраивалась длинная нетерпеливая очередь – паломники спешили обменять свои кровные денежки на священные храмовые сикли: тяжёлые серебряные монеты с изображением чаши и лилии – единственные, разрешённые к храмовым пожертвованиям, деньги.
Несмотря на то, что солнце взошло только часа три назад и здесь, на вознесённой над городом на высоту шестидесяти локтей, продуваемой утренним свежим ветерком Мирской площади, было ещё достаточно прохладно, менялы трудились в поте лица. Руки их так и летали, принимая деньги у очередного паломника, бросая их на весы, отсчитывая сикли и сдачу, ссыпая деньги в деревянные ящики с прорезями (золото – отдельно; серебро – отдельно; медь, бронзу и аурихалк – отдельно), и снова – принимая, ссыпая, отсчитывая... Когда ящики наполнялись, или когда истощались туго набитые кожаные мешочки со священными сиклями, меняла подавал знак и один из коэнов-казначеев в сопровождении двоих или троих, вооружённых тяжёлыми дубинами, воинов храмовой стражи спешил к нему, восполняя недостающее и унося заполненное.
Получив заветные сикли, паломники спешили через Мирскую площадь к цитадели Храма, к входу в её восточную, так называемую Женскую, половину, где возле внутренних ворот – легендарных медных Врат Никано;ра, – ведущих в Священнический Двор, стояли коэны с двуручными деревянными ящиками для приёма денежных пожертвований. Сикли текли в ящики серебряными ручьями. Полные ящики один за другим исчезали за воротами Священнического Двора, им на смену тут же выносились пустые, а из обширных храмовых подвалов, по подземным переходам, пронизывающим всю Храмовую гору, через малоприметную дверь в южной стене Царской Базилики доставлялись и передавались коэнам-казначеям новые, туго набитые кожаные мешочки. Денежный круговорот не останавливался ни на миг.
Дальняя часть Царской Базилики, примыкавшая к тянущемуся по восточной стороне Храмовой горы Портику Шломо;, была вся уставлена птичьими клетками – здесь продавали жертвенных голубей. Здесь было чуть потише, сюда заходили лишь самые бедные из паломников, те, у кого недоставало денег на жертвенного ягнёнка или козла. Здесь и расположился Йешу со своими друзьями и учениками. Против обычая, Йешу не пошёл вглубь Портика Шломо, туда, где собирались книжники-прушимы и где кипели незатихающие споры по поводу толкования того или иного параграфа Закона или положения Писания. В другие дни Йешу с удовольствием окунался в кипящий котёл галахических баталий, ввязывался в словесные перепалки, в сложные правовые диспуты. Он уже давно был известен среди местных законников как «рабби-галилеянин» – неутомимый, острый на язык спорщик, знаток множества поучительных притч и любитель неожиданных парадоксов. Но сегодня было не до споров. Йешу ждал Накдимона, который должен был принести новые известия о готовящемся в городе мятеже. О само;м мятеже и об истинной причине нынешнего ожидания на Храмовой горе, кроме Йешу, знали только Кефа и Андреас, которого Йешу счёл нужным посвятить в суть дела. Остальным членам общины было объявлено, что рабби ждёт богатого покровителя, который обещал пожертвовать денег в общинную казну. Всем было выдано по пять прут и разрешено спуститься в город: погулять по праздничному Йерушалайму, потолкаться в торговых рядах, поглазеть на музыкантов и фокусников да и просто перекусить – уходили сегодня из дома Шимона-горшечника затемно, без завтрака, а покупать что-либо на Храмовой горе было слишком невыгодно – здешние продавцы, «отбивая» те немалые деньги, что они платили коэнам за право торговли у Храма, задирали цены чуть ли не до небес. Женщинам, в дополнение к «едовым» деньгам, было выдано ещё по три пруты – на ленты, гребешки, заколки и прочую, столь милую любому женскому сердцу, чепуху. Так что рядом с Йешу сейчас оставались только Кефа и Андреас, а также те, кто в город идти по какой-либо причине не захотел: Йехуда, Леви;, и Йоханан-младший – малыш Йо;хи, только недавно примкнувший к их общине: совсем молодой, шестнадцатилетний, горячий и восторженный, буквально глядящий рабби в рот и по первому слову готовый бежать исполнить любое, даже самое незначительное, пожелание учителя.
Время тянулось медленно. Тень от Портика Шломо, накрывавшая с утра всю Мирскую площадь, постепенно съёживалась, умалялась, втягивалась под подпирающую Портик колоннаду, но при этом темнела, загустевала, становилась чуть ли не осязаемой и по плотности своей уже всерьёз соперничала с толстым столбом чёрного жирного дыма, что поднимался от Жертвенника Всесожжения – над стенами цитадели, прямо перед ослепительно сверкающим, отделанным золотыми пластинами, величественным зданием Храма.
Жертвенник работал бесперебойно. Примерно каждые четверть часа два коэна-трубача, стоящие на башнях, возвышающихся над Священническим Двором, дудели в свои серебряные трубы, возвещая о том, что очередная партия паломников вонзила ножи в горла затрепетавшим в своём последнем жизненном порыве козлам и ягнятам и что серебряные ковши с горячей жертвенной кровью вновь побежали по рукам выстроившихся цепочкой, одетых в красные одежды, босоногих коэнов-жрецов: от Бейт-Митбахим – к пологому каменному подъёму, что вёл на высокий, в четыре человеческих роста, помост Жертвенника. Кровь проливалась на Жертвенник. Её было много. Очень много. Она стекала в специальное отверстие, по сложной системе желобов бежала вниз, с горы, и Кидронский ручей в эти дни на много милей вниз по течению становился красным. А на помост Жертвенника уже вновь поднимались жрецы. В огонь летели потроха и жир животных. Дым начинал валить гуще и – тяжёлый и неповоротливый – лениво поднимался в незамутнённое голубое небо, клонился от налетающего на него возмущённого ветерка, наваливался всей своей чадной тяжестью на юго-восточную башню Антониевой крепости, угрюмой громадой нависавшую над храмовой стеной. На соседней, юго-западной, башне тонкой цепочкой блестели шлемы – романские дозорные внимательно наблюдали за всем тем, что происходит на Храмовой горе.
Кефа сидел на ступеньке под угловой колонной и, опёршись на неё спиной, полудремал, невнимательно слушая голос Храмовой горы: крики людей, вопли козлов и ягнят, топот и шарканье сотен и сотен ног, торжественные переливы громогласных жреческих труб. Рядом тихо шуршали и царапали коготками прутья клеток голуби. Клонило в сон. Отчётливо тянуло голубиным помётом.
Рядом с Кефой, касаясь его плечом, сидел Андреас. Судя по ровному дыханию, он, похоже, спал. Под соседней колонной, сердито глядя из-под кустистых бровей на людской водоворот, восседал вечно недовольный жизнью толстяк Леви. Чуть поодаль, прямо на каменных плитах площади, поджав под себя ноги, устроились Йехуда и Йохи. Казначей, облокотясь на свой ящик, что-то тихонько говорил учтиво склонившемуся к нему юноше.
Рабби единственный из всех был на ногах. Он, заложив руки за спину и низко наклонив голову, задумчиво прохаживался вдоль длинных рядов голубиных клеток.
Грянули возбуждённые голоса. Кефа вздрогнул и открыл глаза – из четырёх ворот, разом открывшихся в южной стене Священнического Двора, на площадь, скатываясь по узким крутым ступеням, вы;сыпала очередная партия принёсших священную жертву паломников: радостных, хохочущих, с ног до головы перемазанных кровью, волокущих на плече освежёванную тушу, а под мышкой – свёрнутую шкуру своего козла или ягнёнка. Через настежь распахнутые ворота было видно, как босоногие коэны-жрецы торопливо льют на лестницы воду, смывая с белых мраморных ступеней ярко-красные кровавые следы. Вид свежеободранных, ещё сочащихся кровью туш неожиданно вызвал у Кефы острое чувство голода. Его нос вроде бы даже уловил невесть как залетевший сюда запах жареной на углях баранины. В животе у Кефы заурчало.
– Пожрать бы!.. – мрачным утробным голосом произнёс толстяк Леви, как будто прочитав Кефины мысли. Он с завистью, не отрываясь, смотрел на спешащих к выходу счастливых обладателей очищенных священным ритуалом мясных туш. Его всклокоченная, похожая на чёрный куст перекати-поля, борода ходила из стороны в сторону, как будто её обладатель уже что-то жевал, а ноздри тонкого кривого носа хищно раздувались – похоже, обжора Леви тоже «унюхал» в здешнем воздухе что-то аппетитное.
– Да, неплохо бы, – отозвался Кефа.
Он недолюбливал этого бывшего сборщика податей. И не столько за прежнее его ремесло – мало ли кто кем был в прошлой жизни! – сколько за его постоянное брюзжание, за извечное недовольство всем и вся. Но сейчас он был вполне солидарен с бывшим тверийским мытарем.
– Может, возьмём чего у лоточников? – подал голос тут же проснувшийся Андреас; Йехуда и Йохи с готовностью подняли головы. – Хотя бы пару лепёшек на всех, – продолжал Андреас. – И простокваши. Не так уж дорого выйдет. А, рабби?
– Что?.. – Йешу остановился в трёх шагах от них, его отрешённый взгляд, побродив по лицам, наконец остановился на Андреасе. – Да. Пожалуй. Йохи, мальчик, будь добр, сбегай. Йехуда, дай ему несколько монет.
Юноша с готовностью вскочил. Поднялся и казначей.
– Я с ним схожу.
Йешу кивнул.
Кряхтя, оторвал свой обширный зад от каменной ступеньки и бывший сборщик податей.
– И я пойду. Надоело сидеть... Каждому по лепёшке возьмём, чего тут куски ломать. Да и пожрать по-нормальному ещё неизвестно когда придётся. Да, рабби?
Йешу невнимательно махнул рукой, он уже опять думал о своём.
– Пошли-пошли! – суетливо поторопил Леви своих компаньонов.
Йехуда поднял с земли свой ящик, повесил его через плечо, и троица резво зашагала по галерее по направлению к Главной лестнице, туда, где призывно звучали голоса торговцев.
Кефа тоже встал и подошёл к Йешу:
– Ну что?
Тот пожал плечами.
– Ждём... Что нам ещё остаётся?..
– Йешу!.. – раздалось неподалёку. – Йешу!.. – по галерее Портика Шломо к ним спешил Накдимон. – Вот вы где! А я вас обыскался! Пол Храмовой горы уже обошёл! А вы здесь, – он приблизился; пот мелким бисером искрился на его висках.
– Ну, узнал что-нибудь? – встретил его нетерпеливым вопросом Йешу.
Накдимон, отдуваясь, помотал головой.
– Нет. Но я познакомился с одним человеком... – он принялся вытирать лицо рукавом рубахи. – Это – некто Шаха;р... Я на него через Эльда;да вышел. Эльдад говорит – он правая рука Бар-Аббы...
– Где он? – быстро спросил Йешу. – Здесь?
– Шахар? Да. Там, – мотнул головой Накдимон. – Ждёт. Позвать?
– Конечно!
– Хорошо.
Накдимон, продолжая вытирать лицо, снова нырнул под своды галереи.
Йешу повернулся к Кефе и подошедшему к ним Андреасу.
– Говорить буду я, – торопливо произнёс он. – Вы будьте неподалёку, – его взгляд зацепился за Кефин меч. – А ты лучше вообще отойди подальше! Чтоб тебя даже видно не было! Не думаю, что этот Шахар станет откровенничать в присутствии романского гражданина.
– Я отойду, – пообещал Кефа, – но недалеко. Чтоб в случае чего... Не волнуйся, он меня не увидит. А ты смотри, поаккуратней, не лезь на рожон.
– Ладно, – сказал Йешу. – Не учи учёного...
– Я не учу учёного, – по возможности убедительно сказал Кефа. – Я просто тебя предостерегаю: будь осторожней. Запомни: у тебя острое слово, а у него – острый нож.
– Хорошо-хорошо, – нетерпеливо отмахнулся Йешу. – Я понял. «Кинжальщики», разбойники и всё такое прочее... Но я не думаю, что он осмелится пустить в дело нож здесь, на Храмовой горе, в священном месте.
– Осмелится, – без тени сомнения в голосе произнёс Кефа. – Плевать они хотели на твоё священное место. Даже не сомневайся.
– Прекрати! – дёрнулся Йешу. – Вечно ты палку перегибаешь. Вечно тебе ужасы везде мерещатся.
– Работа у меня такая, – спокойно парировал Кефа. – В моей работе, понимаешь, палку лучше перегнуть, чем наоборот.
– Вот-вот, – кивнул Йешу. – Я и говорю. Кого змея укусила, тот и от верёвки шарахается... – он оглянулся. – Всё-всё, давайте, разошлись, – вон, они уже идут!
По площади, вдоль белых колонн Портика Шломо, к ним спешил Накдимон в сопровождении невысокого, очень загорелого мужчины в красно-коричневой симле, перетянутой широким кожаным поясом.
– Стань здесь, – тихо сказал Кефа Андреасу, указывая ему на место за спиной торговца голубями. – Сделай вид, что выбираешь птиц. Но смотри за этим Шахаром в оба. Если увидишь, что он достаёт нож или хотя бы, вообще, лезет за пазуху – кричи и швыряй в него всем, что попадётся под руку.
– Чем швырять? – не понял Андреас.
– Да чем угодно. Вот, хотя бы птичками этими, – кивнул Кефа. – Прям клеткой и запусти. Главное, чтоб ты его отвлёк. Понял?
– А ты?
– А я... – Кефа подмигнул ему. – Не волнуйся, я буду неподалёку.
Он нырнул за птичьи клетки и, быстро пройдя по средней зале Царской Базилики, перешёл в Портик Шломо, где сразу присел за спинами группы книжников-прушимов, очень удачно расположившихся совсем недалеко от Йешу, стоящего под колонной на стыке двух галерей.
Подошли Накдимон и Шахар.
– Мир вам.
– Мир вам...
Прушимы по очереди читали отрывки из Писания. Когда Йешу и Шахар начали разговор, очередь как раз дошла до худого долговязого книжника с громким визгливым голосом, и Кефа совершенно перестал слышать хоть что-нибудь из того, о чём говорил рабби со своим гостем. Кефа подался вперёд, пытаясь по выражению лиц определить если уж не суть разговора, то хотя бы эмоции говорящих. Загорелое лицо Шахара оставалось совершенно бесстрастным. А вот о лице Йешу этого сказать было нельзя, отчётливо было видно, что рабби волнуется: глаза его блестели, на щеках пятнами проступил румянец, движения рук были часты и порывисты.
Шахар спокойно слушал, время от времени что-то коротко отвечая.
Йешу показал гостю на Храм, что-то проговорил, рубя ладонью воздух перед собой, и в завершение потыкал в сторону собеседника пальцем.
Шахар покачал головой. «Нет», – прочитал по его губам Кефа.
Йешу схватил гостя за руку и заговорил ещё горячей и торопливей.
Шахар мягко, но непреклонно высвободил свой рукав из пальцев Йешу. «Нет», – снова сказали его губы.
– Но почему?!.. – отчётливо донесся до Кефы вскрик-вопрос рабби.
Шахар качнулся к Йешу (Кефа напрягся) и начал что-то говорить почти прямо ему в ухо. Несколько мгновений Йешу внимательно слушал своего собеседника, а потом резко отпрянул от него. Лицо его исказилось.
– Ах, ты... ехидна! – громко произнёс он.
Губы Шахара изогнулись в презрительной ухмылке.
Йешу кинулся к нему и схватил обеими руками за грудки. Кефа вскочил.
Шахар, оторвав руки Йешу от своей одежды, сильно оттолкнул его от себя. Йешу попятился и, наткнувшись на клетки с голубями, упал на спину, увлекая несколько клеток за собой. Голуби в клетках забили крыльями – по мраморным плитам галереи полетел белый пух. Одна из клеток распалась, и несколько птиц, вырвавшись на свободу, громко хлопая крыльями, взвились в голубое небо. Вскрикнула какая-то женщина. Прушимы повскакивали, недоумённо вертя головами. На лежащего Йешу немедленно налетел торговец голубями.
– Ты что наделал, собака?! – заорал он, хватая Йешу за одежду и пытаясь поднять его с земли. – Ты что, не видишь, куда идёшь?! Глаза у тебя повылазили?! А ну, плати мне за голубей!..
Йешу с трудом поднялся на ноги. В правой руке он держал свой развязавшийся пояс, левая, испачканная голубиным помётом, была брезгливо отведена в сторону. На левой щеке рабби тоже белел птичий помёт. Лицо его было растеряно.
– Плати мне за птиц! – не унимался торговец. – Ты слышишь, что я тебе говорю?! Плати мне немедленно! Эй, стража!.. Стража!!..
А Шахар уходил. Его красно-коричневая симла уже мелькала шагах в тридцати по направлению к тоннелю, ведущему к Вратам Хульды. Кефа оглянулся: со стороны Главной лестницы к месту происшествия спешили потревоженные стражники.
Кефа подскочил к Андреасу.
– Иди за ним! – он развернул брата и указал ему на спину удаляющегося Шахара. – Видишь его? Давай, за ним! Не упусти! Узнай о нём всё, что только можно узнать. Только осторожно! Не попадись ему на глаза!.. Давай-давай-давай! – подтолкнул он медлящего, тоже ошеломлённого случившимся, беззвучно шевелящего губами, Андреаса.
Теперь надо было разобраться с торговцем голубями. Кефа быстро подошёл к продолжающему истошно вопить торгашу, аккуратно развернул его за плечи к себе лицом и коротко, но сильно ткнул под дых. Торговец выпустил из пальцев край симлы Йешу, согнулся пополам и, захрипев, мягко повалился на бок, тараща безумные глаза и безуспешно открывая и закрывая широкий слюнявый рот.
– Что здесь происходит?! – рядом с Кефой воздвигся стражник, огромный рост которого ещё больше увеличивал высокий остроконечный шлем; за спиной верзилы, отдуваясь, топтались ещё двое, вооружённые древками от копий.
– Да вот, – Кефа кивнул на валяющегося у его ног торговца, – плохо человеку стало. Упал, клетки повалил.
На лице старшего стражника отобразилось недоверие.
– Кто свидетель? – поднял он голову, обозревая толпу с высоты своего роста.
– Я! – из-за спин прушимов к ним выдвинулся Накдимон. – Я свидетель. Всё так и было, как говорит этот уважаемый: стало плохо, упал, повалил. Видимо, голову напекло.
Стражник внимательно слушал. Выражение недоверия на его лице сменилось почтением – Накдимона и в городе, и в Храме знали хорошо.
Торговец – с багровым лицом и выпученными глазами – что-то замычал, замотал головой, роняя обильную слюну.
– Вот, видите? – указал на него стражникам Накдимон. – Совсем плохо человеку. Эй, вы, там, у фонтана! Принесите воды!
– Воды!.. Воды!.. – понеслось над площадью. – Человеку плохо!..
Кефа осторожно, бочком отодвинулся от лежащего торговца. На его место тут же вклинились любопытствующие.
– Уходим! – шепнул он на ухо Йешу.
Тот уже немного пришёл в себя и привёл свой костюм в порядок. Вместе они стали выбираться из всё прибывавшей толпы и тут же наткнулись на ушедших за едой товарищей.
– Что там? – спросил Йехуда, кивая в сторону людской толчеи. Похоже, он ничего не успел увидеть.
Леви, увлечённый лепёшкой с творогом, вообще не смотрел по сторонам. Его усыпанная крошками борода мерно ходила из стороны в сторону.
Зато юный Йохи глядел на рабби во все глаза. Лепёшка с одиноким откусом забыто торчала в его, прижатой к груди, руке. Он явно что-то видел и явно был ошарашен увиденным.
– Уходим! – отчётливо сказал им Кефа и, развернув, даже подтолкнул Йохи в сторону, откуда они пришли. – Быстро уходим!
– Рабби, – оглянулся юноша на учителя, – я не понял...
– Потом, Йохи, потом! – Кефа, как вол борону, упорно тащил всю компанию за собой. – Все вопросы потом! Разве ты не видишь, рабби не до тебя...
– Обокра-али-и!!.. – раздался за их спинами протяжный визгливый вопль торговца голубями.
– Ты глянь, очухался, – не оглядываясь, удивлённо хмыкнул себе под нос Кефа. – Быстро, однако...
– Обокра-али-и!!.. Во-оры-ы!!.. Мошенники-и!!.. Держи-и!!.. – летел, звеня и рассыпаясь под высокими сводами Царской Базилики, исполненный боли и отчаянья крик.
Но «мошенники» были уже далеко...

– Ой, ладно, брось! – толстяк Леви махнул на Кефу рукой. – Никогда не поверю, что наш рабби сцепился с каким-то торговцем из-за такой ерунды!
– Ничего себе ерунда! – возмутился Кефа. – Храмовая гора – священное место! В прежние времена такого и в помине не было. Раньше торговцы и подумать не могли подняться, понимаешь, на Храмовую гору – торговали внизу. Вспомните, сколько раз рабби говорил, что торговцу не место в храме!
– В храме – да, – поддержал бывшего мытаря и Йехуда. – Но ты ведь сам прекрасно знаешь, что Царская Базилика, как и западная галерея, напрямую к Храмовой горе не относятся, поскольку были пристроены к ней позже.
– Да, дод Кефа, я тоже слышал, – вмешался в разговор юный Йохи. – Я слышал однажды, как рабби Мальахи; говорил на проповеди: «Построенное Хордосом от земли Давидовой отделяй, как правоверный отделяет некошерное от кошерного».
Все заулыбались – было смешно слушать, как юноша пытается копировать голос и интонации старого рабина.
– Йохи, мальчик, – Кефа потрепал по плечу юнца, у которого от волнения малиново горели уши, – ты очень хороший ученик и, возможно, ты когда-нибудь сам, как почтенный Мальахи, станешь рабином. Но я разве об этом говорю? Я разве об этом всем вам толкую? – он обвёл глазами товарищей. – Я пытаюсь вам сказать лишь то, о чём столько раз твердил вам рабби: нельзя, понимаешь, делать деньги на вере... Купи у хозяина голубя и принеси его в храм, – подняв палец, с выражением процитировал он, – ибо никто не должен являться пред лицом Господа с пустыми руками. Но не неси Господу трижды перекупленное, ибо тогда ты несёшь Ему не свою любовь, но лишь чужую корысть.
Воцарилось почтительное молчание.
– Это из Книги Речей? – робко спросил Йохи.
– Да, – сказал Кефа. – Оттуда... В трактовке великого Хиле;ля, да осенит его мир.
Он весь вспотел. Он чуть ли не целый час пытался объяснить своим подельникам произошедшее на Храмовой горе. Это было непросто. Очень непросто, ибо правду говорить было нельзя. Поэтому приходилось как-то изворачиваться. Похоже, это у него наконец получилось. «Прости меня, преподобный Хилель ха-Заке;н, – попросил про себя Кефа. – Пойми и прости. Ибо не корысти ради приписал я тебе свои слова...»
Они сидели на пустыре за Скотным рынком, неподалёку от Третьей Овечьей купели. Здесь, на высоком берегу Кидронского ручья, под сенью старых, утомлённых жизнью смоковниц, находилось их традиционное место сбора. Здесь рабби назначил встречу и сегодня. Сам Йешу сразу после событий на Храмовой горе отправился вместе с Накдимоном в Верхний город. Как Кефа ни уговаривал, Йешу взять его с собой не пожелал. Насколько Кефа понял, Йешу с Накдимоном решили ещё раз поговорить с наси Хамлиэлем. «Извини, Кефа, – сказал ему Йешу, – но ты там будешь лишним. Совсем лишним. Наси терпеть не может легионеров. Ни отставных, ни действующих»...
Кефа поднял голову и прищурился. Солнце уже давно перевалило за полдень и, утомившись, – побледневшее, выгоревшее – висело сейчас как раз над массивными кубическими башнями Антониевой крепости. Столб чадного дыма над Храмовой горой хоть и не стал тоньше или жиже, но, казалось, тоже устал: он шатался из стороны в сторону и, отяжелев от борьбы с окрепшим после полудня ветром, уже не упирался чёрной дубиной в небосвод, как будто стремясь приподнять небесную твердь, а на полпути слабел, сгибался, оседал, расползался слоистой грязно-серой дымкой над городом, стекал с его стен в синеющую предвечерними тенями Кидронскую долину.
Зато Скотный рынок как будто и не собирался стихать: над ним стояли пыль и ор. Орали козлы и ягнята, которых загоняли в купели или вытаскивали из оных. Орали продавцы и покупатели, яростно торгуясь за каждую медную пруту. Орали уже давно охрипшие зазывалы, на все лады расхваливая свой четвероногий товар. День был непростой. Именно сегодня, десятого ниса;на, полагалось, согласно Закону, выбрать и купить праздничного агнца – ягнёнка, который будет заколот в день Святой Писхи. Поэтому к обычным ежедневным покупателям, которые выбирали себе животное для будничной благодарственной – так называемой «мирной» – жертвы или для искупительной жертвы за грехи, добавились главы семей и целых общин, озабоченные покупкой праздничного агнца. Над торговыми рядами коричневым облаком висела поднятая тысячами ног мелкая пыль. Остро несло бараньей мочой.
Из города вернулись уже почти все. Женщины, ушедшие все вместе, и пришли все вместе, и сейчас сидели в нескольких шагах от мужчин, тихонько беседуя между собой и демонстрируя друг другу приобретённые в городе обновы. Из мужской части общины не хватало лишь «братьев громовых» – племянников Йешу: Йоханана и Йаако;ва – да ушедшего вслед за таинственным Шахаром Андреаса. Не вернулся пока и рабби.
От женской компании отделилась и подошла к Кефе Мирья;м-младшая. В её буйные чёрные волосы, кудрявыми водопадами ниспадающие из-под повязанного на голове платка, были вплетены широкие ярко-красные ленты, купленные нынче в лавочке на улице Сыроделов.
– Кефа, куда пошёл рабби?
– Не знаю, Мирьям, он не сказал.
– А что он сказал?
Кефа улыбнулся – Мирьям-младшая ему нравилась.
– Он сказал, чтоб мы все собрались здесь и ждали его. А если его не будет за час до заката, чтоб мы сами купили праздничного агнца и возвращались в Бейт-Анью.
– И всё?
– И всё.
Мирьям вздохнула.
– Я отчего-то волнуюсь.
Она стояла перед Кефой – маленькая, хрупкая – и, строго хмуря брови, накручивала на палец кончик своего длинного тёмного локона. Кефа невольно залюбовался ею: черты лица девушки были правильными, тонкими, а кожа на её лице как будто светилась изнутри – Мирьям-младшая, в отличие от большинства других женщин, не любила пудрить лицо, ей, кстати, с её от природы светлой кожей, это было и ни к чему. Равно как и сурьмить брови – и так густые и чёрные от рождения. Она уже совсем оправилась и от своей болезни, и от тех страшных событий, что приключились с ней в Магдале. Её карие глаза, ещё совсем недавно пугливые, затравленные, глядящие при разговоре в землю, теперь были широко распахнуты и смотрели открыто и доверчиво.
– Не волнуйся, – Кефа ободряюще прикоснулся к её плечу. – Ничего с рабби не случится. Он ведь не один ушёл – вместе с почтенным Накдимоном... – Кефа взглянул поверх головы девушки и широко улыбнулся. – Ну вот, видишь, ничего с ним не случилось – вон он идёт.
Лицо девушки вспыхнуло недоверчивой радостью. Она резко обернулась и, как и Кефа, увидела приближающегося Йешу: тот шёл сквозь рыночную толчею, не глядя по сторонам, устало опустив голову и тяжело переставляя ноги.
«Рабби идёт!.. Рабби!.. Рабби идёт!..» – обрадовано зашелестело по сторонам. Все приободрились. Сидевшие вскочили на ноги.
Йешу подошёл, кивком отвечая на приветствия, и тяжело привалился плечом к стволу ближайшей смоковницы. С первого взгляда было видно, что рабби очень устал. Он был весь покрыт пылью: пыль густо лежала в складках его одежды; грязные полукружия «украшали» крылья носа; потные ручейки, проложив извилистые русла по щекам, ныряли в припудренную пылью бороду; грязь чернела в углах рта.
– Все здесь? – рабби обвёл взглядом притихшую общину.
– Племянников пока твоих нет. «Братьев громовых», – ответил за всех Кефа. – Гуляют... И Андреас ещё не вернулся.
– Праздничного агнца купили?
– Нет. Тебя ждали.
– Надо купить, – Йешу пошарил глазами. – Йехуда! Шимон! Сходите купите ягнёнка. Там, – он показал, – подальше от ворот, там дешевле. Смотрите только, чтоб вам бракованного не подсунули... Пили;п! Сходи с ними – ты разбираешься.
– Хорошо, рабби.
Йехуда подхватил с земли свой ящик.
– Ну что, пошли?.. Пилип!
– Да!.. Сейчас!.. – рыжебородый Пилип, сидя на земле, торопливо зашнуровывал свои сандалии. – Всё, я готов!.. – он вскочил и, проверяя обувку, потопал ногами. – Пошли!
Йехуда махнул рукой, и компания тут же затерялась в пыльной толчее людей и животных.
– Тебе надо умыться, – сказал Кефа Йешу. – Ты как будто землю ел.
– Почти так и было, – невесело усмехнулся тот.
– Ну что, получилось что-нибудь? – спросил Кефа, впрочем, уже заранее зная ответ.
– Ничего не получилось, – прошептал Йешу. – Совсем ничего. Понимаешь? Совсем! – его лицо исказила гримаса злобы. – Уроды! Слепцы! Ладно, сами погибнут, так ведь и невинных на смерть обрекут!.. Мало вам крови пролитой?! Мало вам горя людского?! Отродья змеиные!.. Да будьте вы прокляты!! – он яростно пнул ствол ни в чём не повинной смоковницы.
– Тише ты, тише!.. – Кефа схватил рабби за руку. – Успокойся! Смотрят на нас... Пойдём, к воде спустимся. Умоешься. Там и поговорим.
– Да... Пойдём... – Йешу провёл ладонью по лицу, взглянул на руку. – Дьявол! Грязный, как...
Он не договорил и стал спускаться по каменистому откосу к ручью. Кефа последовал за ним.
Внизу, у воды, было прохладнее и тише – шум Скотного рынка сюда почти не долетал.
Йешу развязал пояс, стянул через голову симлу и критически оглядел её.
– Давай я вытрясу, – сказал Кефа. – Умывайся.
Он принял у Йешу накидку, отошёл немного в сторону и, развернув, несколько раз сильно встряхнул – вдоль по ручью полетело густое пыльное облако.
– Ничего себе, – сказал Кефа. – Где тебя валяли?
Йешу не ответил. Он стоял на камнях, широко расставив ноги, низко склонившись к воде, и яростно умывался, отхаркиваясь и громко прочищая нос.
– Эй!.. – окликнули их сверху.
Кефа поднял голову – по откосу, осыпая вниз песок и мелкие камни, к ним торопливо спускался Андреас.
Йешу, широко шагая по камням, выбрался из ручья. Вода тонкими струйками стекала с его волос и мокрой бороды.
– Даже полегчало слегка... – отдуваясь и промакивая лицо рукавом рубахи, сказал он. – Ну, что у тебя? – встретил он вопросом подошедшего Андреаса. – Узнал что-нибудь?
– Что-нибудь узнал, – Андреас, тоже с ног до головы покрытый пылью, с нескрываемой завистью посмотрел на рабби. – Хорошая мысль! – провозгласил он. – Дай-ка я тоже сполоснусь, – он стащил с головы платок, кинул его на камни и принялся разматывать свой изящный, вышитый цветными нитями пояс – подарок Михаль. – В общем, так... Шахар этот покружил меня по городу изрядно. Я за ним чуть не весь Йерушалайм обошёл. И в Новом городе побывал, и в Нижнем... – Андреас кинул пояс на камни, стащил через голову симлу и, присев над ручьём, окунул ладони в воду. – Ух ты! Холодная!.. Так вот. Ходил этот Шахар по всему Йерушалайму и везде с кем-то встречался... – Андреас, не прекращая говорить, принялся умываться. – Если точно... было пять встреч... Две встречи сразу же возле Храмовой горы... прямо на улице Сыроделов... Одна – возле лавочки медника, другая – на обувном развале. Это который на углу с Гончарной... Потом он пошёл к Антониевой крепости. Что любопытно, встречался он там с легионером...
– С легионером? – удивился Кефа.
– Да, – подтвердил Андреас. – С кем-то из местного гарнизона, не из тех, что из Кесарии пришли – те все босолицые, как и ихний Пилат, – тьфу, срамота! А этот с бородой. Видать, из наших... Вот... Долго разговаривали – на Храмовой горе трубы за это время два раза пропели... Потом в Нижний город отправился... – Андреас встал и, сделав шаг от ручья, принялся утираться рукавом. – Там я его чуть на рынке не потерял. Нырнул он куда-то, я туда-сюда – нету. Даже расстроиться успел. Нет, потом смотрю – стоит, с кривоносым каким-то разговаривает... Потом ещё одна встреча была. В лавке торговца коврами. Там он тоже с каким-то типом долго шептался. Я за это время все ковры успел в лавке перещупать. Насчёт одного даже поторговался. Не поверишь, полцены сбил, представляешь?!..
– Ну, – нетерпеливо спросил Йешу, – а дальше?
– А дальше – всё, – Андреас принялся одеваться. – Он как с рынка вышел – так прямым ходом в Хаса;йский квартал потопал. А там в дом зашёл и больше не выходил. Я часа два прождал – не дождался, сюда пошёл.
– Дом запомнил? – спросил Кефа.
– Да, – кивнул Андреас. – Это в Кривом переулке, недалеко от Хасайских ворот. Если от ворот идти – по левой стороне. Там ещё калитка приметная – в синий цвет выкрашена.
– Молодец! – похвалил Кефа. – Ты, прям, как следопыт-охотник.
– Он тебя не заметил? – спросил Йешу.
– Нет, – «следопыт-охотник» покрутил головой. – Вряд ли. Да он особо и не оглядывался. Шёл себе и шёл... Слушайте, у нас пожрать есть что-нибудь? Ведь со вчерашнего вечера ни крошки во рту не было! Меня аж подвело всего!
– Есть. Есть, конечно, – озаботился Кефа. – У Йохи в мешке лепёшки и сыр.
– О! – обрадовался Андреас. – Здо;рово! Я ж там, в Кривом переулке этом, чуть не помер, пока Шахара этого караулил! Там харчевня рядом, на углу, мясо жарят. Думал, слюной захлебнусь!
Кефа повернулся к Йешу.
– Ты, поди, ведь тоже голодный?
Тот поморщился:
– Не хочу есть. И не могу. Тошнит меня от еды.
– Ты это брось, – строго сказал ему Кефа. – Так нельзя. Дураков, понимаешь, много, а здоровье, оно одно. Пропади они все пропадом! Пойдём, перекусишь. Хлеб с сыром. Вино. Кстати, неплохое, хоть и местное.
– Вина выпью, – подумав, сказал Йешу.
Они начали взбираться наверх.
– Вы давайте ешьте и двигайте в Бейт-Анью, – сказал Кефа. – А я пробегусь до этого Кривого переулка, покараулю ещё. Может, Шахар под вечер ещё куда пойдёт. Тёмные делишки, они, понимаешь, темноту любят.
– Пробегись, – вяло согласился Йешу. – Может, и вправду, чего разнюхаешь... – он выбрался наверх и, распрямившись, повернулся к Кефе. – Может, всё-таки этот Шахар выведет нас на Бар-Аббу?..

Кривой переулок оказался совсем коротким и вовсе не кривым. Дом с синей калиткой был по левой стороне вторым от угла, и Кефа отлично устроился наискосок от него, прямо под стеной харчевни, откуда отлично просматривалась и сама калитка, и весь переулок насквозь.
Ждать пришлось долго. Из дома никто не выходил. Зато заходили. Сначала двое мужчин – поодиночке, с интервалом примерно в час. А потом четыре женщины – весёлой смешливой стайкой.
И лишь когда видный из любой точки города золотой куб Храма вспыхнул в лучах заходящего солнца прощальным багровым огнём, а справа из-за домов поднялась в фиолетовое небо пузатая будара-луна, калитка, скрипнув, распахнулась и в переулок вышли двое. Одним из вышедших был Шахар. Второго Кефа видел впервые. Это был коренастый мужчина крепкого телосложения с таким же очень загорелым, как и у Шахара, лицом. Одет он был богато: в длинную коричневую шерстяную тунику, поверх которой была наброшена тёмно-синяя, шитая золотом симла, стянутая роскошным чёрно-белым полосатым поясом с золотой пряжкой. Под мышкой мужчина держал какой-то длинный и, судя по всему, достаточно тяжёлый, завёрнутый в платок, предмет.
Выйдя из дома, заговорщики, стоя у калитки, перекинулись между собой парой слов, а потом двинулись в разные стороны: Шахар направился по переулку вниз, в сторону Нижнего города, а коренастый незнакомец – в противоположную сторону, к Хинно;мской улице, ведущей от Хасайских ворот на гору Цийо;н, в Верхний город.
Пройдя несколько шагов, незнакомец, как будто что-то вспомнив, остановился и, обернувшись, окликнул своего подельника:
– Эй, Шахар!.. Смотри, это... не забудь – к Мэи;ру зайди! Обязательно! Напомни ему про повозку!
Кефа насторожился. Насторожили его не слова – в сказанных словах не было ничего необычного. Насторожила интонация. Так не говорят с другом. Так не говорят с компаньоном. Интонация была начальственная. Так говорят с подчинённым. Это была не просьба. Это был приказ.
– Хорошо, Йешу! Сделаю! – обернувшись, закивал Шахар.
«Йешу... Йешу... Йешу Бар-Абба...» – забормотал себе под нос Кефа, лихорадочно соображая.
Он поднялся с земли, отряхнулся и решительно зашагал вслед за быстро удаляющейся фигурой в шитой золотом тёмно-синей накидке.
Хинномская улица двумя длинными, круто взбирающимися в гору, коленами вывела их в западную часть Верхнего города, в район широких улиц и богатых особняков. Здесь было тише и зеленее – над высокими каменными стенами, огораживающими большие дворы, обильно свисали на улицу ветви деревьев. Где-то журчала вода.
Хотя Йешу Бар-Абба шёл, не оглядываясь, Кефа на всякий случай отстал от него ещё шагов на тридцать – здесь, в отличие от Нижнего города, прохожих сейчас было совсем мало, и затеряться среди них не было никакой возможности.
Бар-Абба дошёл до небольшой, вымощенной камнем площади, от которой в разные стороны лучами разбегались пять улиц, и свернул влево за угол. Кефа, дойдя до площади, двинулся прямо и, только дойдя до её центра, как бы между делом посмотрел налево. Уходящая влево короткая – шагов пятьдесят – мощёная улица упиралась в тяжёлые, закрытые наглухо ворота. Улица была пуста.
Какое-то время Кефа стоял на площади, соображая, что делать дальше. Быстро смеркалось. Неуклюжая будара-луна спряталась за пришедшими с востока плотными тяжёлыми облаками. Где-то недалеко, как будто насмехаясь, истошно проорал ишак. Кефа сердито сплюнул и решительным шагом направился к замыкающим улицу массивным воротам, за которыми в глубине виднелся огромный и, судя по отделке, очень богатый дом.
Справа от ворот в глухой стене обнаружилась низкая калитка с небольшим, зарешёченным толстыми бронзовыми прутьями, оконцем. Кефа постучал. В оконце немедленно нарисовалась широкая бородатая физиономия с печальным вислым носом, на конце которого красовалась немалых размеров волосатая бородавка.
– Чё надо? – хрипло спросила физиономия, дыхнув на Кефу кислой винной отрыжкой.
– Мы – община из Ха-Галиля, – почтительно кланяясь, произнёс Кефа. – Пришли в город на праздник. Ищем место для постоя.
– В этом доме на постой не принимают, – отрезал бородавчатый.
– Ты сам это решил? – всё ещё почтительно спросил Кефа. – Может, всё-таки спросишь у хозяина? Ибо в Законе сказано: «Да не будет в Святом городе дома, который не приютил бы пришедших поклониться Мне».
Охранник заколебался.
– Завтра приходи, – наконец принял он решение. – Поздно уже. Хозяин отдыхает.
Кефа согласно склонил голову.
– Хорошо. Завтра, значит завтра... А позволь узнать, любезный, чей это дом?
Охранник хмыкнул.
– Так ты что, не знаешь?! А, ну да, ты ж из Ха-Галиля, – в голосе его зазвучало снисхождение к дремучим невежественным провинциалам. – То-то я смотрю... Это дом первосвященника, досточтимого Йосэфа Каиафы, да продлит Всевышний его дни! – бородавка просунулась сквозь решётку и вплотную приблизилась к Кефиному лицу. – Так что, мой тебе совет: поищи всё-таки для своей общины какое-нибудь другое место.
Кефа задрал брови как можно выше и изобразил на лице смятение.
– Дом самого Каиафы?!.. Прости, любезный, я не знал. Конечно, конечно, мы поищем другое место. Конечно... Беспокоить такого человека... Поклон почтенному Йосэфу, да будет дом его полной чашей!.. Да коснётся его длань Всевышнего!.. – пятясь и кланяясь, он отодвинулся от калитки...
«Ну вот, всё и срослось, – быстро шагая прочь от дома первосвященника, размышлял Кефа. – Вот мозаика и сложилась. Йешу был прав: идти к Ханану – всё равно, что самому подставить под нож горло... Ну, ладно, мозаика мозаикой, а делать-то теперь что?.. Может, зря я ушёл от дома Каиафы? Может, надо было подождать, пока Бар-Абба выйдет? И решить, понимаешь, с ним вопрос один на один. Его кинжал против моей спаты... А если он до утра не выйдет? А если он выйдет через другую калитку – дом-то огромный, выход явно не один?..»
– С дороги!!.. – грянуло над ухом Кефы. – Посторонись!!
Кефа шарахнулся и прижался к забору.
Мимо него, в чадном свете факелов, вздымая копытами высокие фонтанчики пыли, пронеслись два десятка всадников в блестящих шлемах и развевающихся плащах. В средине группы скакали два офицера в поножах и бронзовых тораксах с рельефным изображением атакующего вепря. Промелькнувшее лицо одного из офицеров – вытянутое вниз, с острым ястребиным носом – показалось Кефе смутно знакомым. Где-то он уже встречался с этим трибуном. Давно. Где? В Кирте? В Гиппо-Регии? В Ламбессе?..
Кефа проводил взглядом романских всадников. В конце улицы, куда они ускакали, тремя громадными уступами вздымался величественный дворец. Его было отлично видно – он был весь освещён оранжевым факельным светом и сиял на фоне ночного неба, как положенная на чёрный шёлк коралловая шкатулка с драгоценностями. Это был бывший дворец царя Хордоса, а ныне – йерушалаймская резиденция романского наместника, префекта Понтия Пилата.
Кефа отлепился от стены и медленно побрёл вслед ускакавшим всадникам. Дойдя до ближайшей площади, он повернул направо – на ведущую в Нижний город кривую и узкую улицу Виноделов.
На углу улицы, рядом с уже закрывшейся на ночь харчевней, таинственно мерцала углями сложенная из камней жаровня. Подёрнутые серым пеплом угли источали ровное сухое тепло. Поравнявшись с ней, Кефа внезапно остановился как вкопанный – он вспомнил, где он встречал трибуна с жёстким, вытянутым вниз лицом и приметным хищным носом.
Кефа подержал ладонь над остывающими углями и не спеша двинулся дальше. Но вскоре остановился вновь.
– А почему бы и нет?.. – пробормотал он себе под нос. – Тоже ведь способ. Блоху ведь что ногтем, что камнем... Лучше уж, понимаешь, малой кровью...
Он ещё немного постоял, таращась в сгустившуюся над городом, почти непроглядную тьму, а потом развернулся и быстро зашагал назад...
Площадь перед дворцом Хордоса была пуста. За ней, возле ворот, ведущих в преторий, под роняющим со стены огненные капли дымным факелом, собравшись вместе, о чём-то зубоскалили и громко гоготали четверо легионеров внешнего караула.
Кефа вздохнул и, демонстративно выставив из-под края симлы рукоять меча, решительно двинулся через площадь.
Его заметили. Хохот стих. Когда до караульных оставалось с десяток шагов, навстречу Кефе, держа наизготовку копьё, выдвинулся рослый легионер.
– Куда?! – набычась, угрюмо спросил он на арамейском.
Кефа, не отвечая, сделал ещё несколько шагов вперёд и, лишь когда остриё копья упёрлось ему в живот, остановился и, строго глядя легионеру в глаза, хорошо поставленным голосом прим-декуриона отчеканил на имперском языке:
– Зови начальника караула, солдат. Дело особой важности. Мне срочно надо видеть советника Паквия.

2
После того как за отставным прим-декурионом закрылась дверь, советник Паквий ещё долго сидел за столом и, отрешённо глядя перед собой, задумчиво постукивал пальцами по гладкой полированной поверхности столешницы. Было тихо, лишь вяло шелестели за окном сонные деревья да время от времени сухо потрескивали угли в остывающей жаровне. В окно влетела летучая мышь, потрепетала крыльями под потолком и, сделав несколько стремительных кругов над светильником, вновь канула в ночь. Советник встал. Резкое движение отозвалось острой болью в спине. Паквий замер. Вот ведь некстати! Спина не беспокоила его уже несколько недель, и тут – на тебе! Наверное, опять меняется погода. Паквий, кряхтя, выбрался из-за стола и, приноравливаясь, осторожно прошёлся по комнате. Ничего, терпимо. Неприятно, но терпимо. Ладно, спина спиной, а дело делать надо. Спина, она своя, родная, она подождёт.
– Бэни! – окликнул он слугу.
В дверном проёме тут же возникла почтительно согнутая фигура.
– Да, господин.
– Вот что. Позови-ка мне Кальва.
– Слушаю, господин.
Слуга исчез. Паквий постоял над жаровней, глядя на мерно мерцающие угли, потом вернулся за стол, достал из ящика чистую керу и, пододвинув поближе трёхногий бронзовый светильник, принялся быстро писать.
Спустя четверть часа в комнату – как обычно, задев головой притолоку, а мечом косяк, – шагнул личный о;птион советника необъятный Валерий Кальв.
– Вызывал, трибун?
– Да, проходи... Бэни, можешь быть свободен.
– У господина будут какие-нибудь пожелания? – осторожно осведомился слуга. – Обед? Терма?
– Потом, Бэни, потом. Ступай.
Слуга, поклонившись, попятился и, выйдя, плотно прикрыл за собой дверь. Паквий осторожно откинулся на спинку стула и, подняв голову, встретился взглядом со взирающим на него откуда-то из-под потолка Кальвом.
– Сесть не предлагаю, – сухо сказал ему Паквий, – мебели жалко... – как всегда в присутствии своего помощника, он испытывал лёгкое раздражение человека, при рождении сильно обделённого богами. – Слушай, как ты всё-таки с бабами спишь?! Они ж хрустеть под тобой должны, как орех под молотом!
Кальв усмехнулся.
– А я их сверху сажаю. Они на мне сверху скачут – только повизгивают... Надеюсь, трибун, ты позвал меня не только для того, чтоб узнать о моих постельных успехах?
Советник улыбнулся. Всё-таки оптион ему нравился – боги редко награждают человека одновременно и силой, и умом. Валерий Кальв был как раз таким исключением.
– Ладно, – сказал Паквий. – К делу... Значит так. Первое. Сейчас же отправь несколько человек к дому Каиафы. Под видом бродяг или паломников. Все выходы из дома – под наблюдение. Если из дома выйдет человек в тёмно-синей накидке – тут же взять и ко мне. Тёмно-синяя, расшитая золотом накидка, подпоясанная чёрно-белым поясом. Запомнил?.. Второе. Если до утра от Каиафы этот человек не выйдет, завтра на рассвете отправляйся в Кривой переулок. Там есть дом с синей калиткой. Возьмёшь всех, кто будет находиться в этом доме. Всех! Включая женщин. Особо меня интересует человек по имени Йешу Бар-Абба. Запомнил? Кривой переулок, дом с синей калиткой, Йешу Бар-Абба... Брать живьём! Только живьём!.. Учти, сколько народу в этом доме – неизвестно. Зато известно, что все они вооружены. Хорошо вооружены. Так что возьми с собой не меньше двух контубе;рниев. А лучше – трёх. Да! Три контуберния! Тридцать человек как минимум! Чтоб ни один мятежник не ушёл! Понял?.. Теперь дальше... Что у нас по кандидатурам первосвященников?
Оптион пожал могучими плечами.
– Кроме тех, о которых я уже докладывал трибуну, пока больше ничего.
– А что ты мне можешь сказать о Йешу бар-Йосэфе? По прозвищу «рабби-галилеянин». Слышал о таком?
Кальв кивнул.
– Слышал, трибун. Причём неоднократно. По отзывам моих людей, он хорош. Он очень хорош. Но... Трибун ведь сам понимает – он не левит. Он – «рабби-галилеянин». А «Из Ха-Галиля может ли быть что доброе?», – процитировал он на арамейском.
– Хорошо. Ну, а если кроме того, что он не левит и что он галилеянин, – прищурился Паквий на помощника. – В остальном, говоришь, он хорош?
– Ну, если «кроме того»... – Кальв задумчиво поскрёб гладко выбритый подбородок. – Да, в остальном он хорош. Если «кроме того», то он, пожалуй, лучшее, что мы имеем на сегодняшний день.
– Обоснуй.
Кальв выставил перед собой лопатообразную ладонь и загнул мизинец.
– Во-первых, он умён... Во-вторых, – к мизинцу присоединился безымянный, – он прекрасно знает иудейские законы. По крайней мере, получше многих храмовых книгочеев. А потому он практически неуязвим в диспутах. Во всяком случае, во всех тех спорах, о которых я знаю, он вышел победителем... В-третьих, – Кальв загнул безымянный палец, – он лоялен Роме...
– Даже так?
– Да, – кивнул оптион. – Он очень спокойно относится к власти кесаря. Он принимает её как должное. Он не раз прилюдно высказывался в том смысле, что лучше платить кесарю дань, но продолжать жить в своей стране и верить в своего бога, чем попытаться не платить дани и лишиться разом и страны, и веры. «Отдайте кесарю кесарево, а богу – богово», – так он говорит.
– Да, он умён, – поразмыслив, согласился советник. – Этого у него не отнять. Будь все местные рабины такими же, как этот галилеянин, у нас бы не было в Палестине никаких проблем... Что-то ещё?
– Да, трибун. В-четвёртых, – Кальв разогнул обратно мизинец, изобразив левой рукой «козу» – «четыре». – Он некорыстолюбив. Он долго жил у кумранитов и поэтому совершенно равнодушен к личной выгоде.
– То есть бессребреник? – уточнил Паквий.
– Да, – кивнул Кальв и, посмотрев на свою «козу», разжал ладонь и опустил руку. – Это всё.
– Очень хорошо, – подытожил советник. – Очень... – он побарабанил пальцами по столу; взгляд его упал на керу. – Да! Вот ещё что. Завтра ведь у иудеев шестой день недели? Так?.. Так вот, завтра за час до полудня встретишься с Элькано;й...
– Это который эконом в доме Ханана? – уточнил Кальв.
– Да. Он. Пойдёшь на Верхний рынок в попину Ади;на Горбатого. За час до полудня туда должен подойти Элькана. Покажешь ему это, – Паквий взял со стола керу и протянул её помощнику. – Керу ему с собой не отдавай – пусть читает при тебе. У него заберёшь его донесение. Понял?
Кальв кивнул.
– Всё понял?
– Всё понял, трибун.
– И главное, – Паквий строго посмотрел на помощника. – Йешу Бар-Аббу мне завтра сюда! – он согнутым пальцем постучал по столешнице. – Живым! Ясно?
– Ясно, трибун... Можно идти?
– Ступай.
Когда огромный Кальв, чуть не снеся все косяки, вывинтился из кабинета, советник, постоянно прислушиваясь к своей спине, вылез из-за стола и снова принялся мерить комнату шагами.
– Неплохо... Неплохо... – бормотал он. – Ну что ж, есть с чем идти к префекту... Бэни!
Слуга возник, как суслик из норы.
– Да, господин.
– Через час – обед. Через два – терма... В терму пришлёшь Гортензию и... эту... новенькую, чернявую...
– Пнину;?
– Да, её.
– Что-то ещё?
– Нет, всё, иди... И не забудь согреть постель!
– Слушаю, господин.
Паквий ещё несколько раз задумчиво прошёлся по комнате туда-сюда, потом вернулся к столу, снял лисью безрукавку, бережно повесил её на спинку стула и, взяв с полки перевязь с мечом, надел её через голову, туго затянув широкий поясной ремень – старая армейская привычка не позволяла идти к начальству не по форме. После чего задул светильник и вышел из кабинета.
Длинными гулкими залами, в которых охраняемая одинокими факелами спала ночная тьма, он перешёл в южное крыло дворца. Здесь были покои Понтия Пилата. У закрытых двустворчатых дверей, ведущих в комнаты префекта, неподвижными изваяниями застыли два каменнолицых легионера. Со стоящего в углу, под высоким светильником, кресла навстречу советнику поднялся начальник личной охраны префекта кентурион Юлий Репо;рта – невысокий, жилистый, с длинными хваткими руками и узким волчьим лицом.
– К префекту, – коротко сказал ему советник. – Срочно.
– Префект отдыхает.
– Очень срочно, – повторил Паквий.
Начальник охраны испытующе посмотрел на советника. Паквий выдержал взгляд.
– Хорошо, – сдался Репорта, – я доложу.
Он скрылся за дверью и почти тотчас вернулся.
– Через четверть часа, – сообщил он. – На Большой террасе.
– Отлично, – сказал Паквий. – Я там и подожду.
Бесконечной чередой переходов, огибающих покои легата, он вышел к широкой лестнице, ведущей во внутренний сад дворца, и, поднявшись по ней, двинулся по длинной галерее, охватывающей весь сад по периметру. Здесь было совсем темно и одуряюще пахло цветами.
Широкую, огороженную резной каменной балюстрадой, площадку за южной садовой галереей, откуда открывался изумительный вид на лежащий внизу город, во дворце называли Большой террасой. Здесь тоже не было факелов, но белые квадраты мраморного мозаичного пола отчётливо выделялись на тёмном фоне, как будто бы светились изнутри.
Паквий пересёк террасу и, подойдя к балюстраде, облокотился на гладкие прохладные перила. Внизу лежал Хиеросолим.
Город угадывался мерцающими россыпями костров, тонкими факельными цепочками, едва заметными очертаниями ближайших площадей и улиц. На северо-востоке, на другом конце города, на Храмовой горе, тихо догорал Жертвенник Всесожжения. Самой Храмовой горы видно не было, поэтому казалось, что робко пляшущий огонёк просто висит в воздухе, как маленькая ярко-оранжевая бабочка, которую вот-вот унесёт дуновением ночного ветра.
Было тихо. Город спал. Из его непрестанно и монотонно гудящей днём утробы сейчас не доносилось ни звука, лишь где-то справа, далеко, наверное в Нижнем городе, лениво и глухо перебрехивались собаки...
Послышались шаркающие шаги.
– Паквий!
– Я здесь, префект, – отозвался советник.
– Ага, вот ты где... О боги, что ж темно-то так?!
– Ночь, префект.
Пилат подошёл, принеся с собой запах восточных благовоний и дорогого панно;нского вина.
– Всё шутишь, Паквий? Надеюсь, ты вытащил меня сюда не для того, чтобы поупражняться в остроумии? – голос у легата вдруг стал вкрадчивым и неприятно скрипучим.
Паквий подобрался.
– Даже в мыслях не было, префект.
Пилат какое-то время смотрел на советника – мутно-белое пятно его лица неподвижно висело перед Паквием, – потом отвернулся, облокотился на перила и уставился в мерцающую оранжевыми огоньками тьму.
– Я принёс целых две хороших новости, префект, – выждав, продолжил Паквий, – каждая из которых стоит того, чтоб рискнуть оторвать начальника от послеобеденного отдыха.
Пилат помолчал.
– Ладно... Слушаю тебя... – голос его опять сделался нормальным. – Ты ведь знаешь, начальство любит хорошие новости.
– Я нашёл Бар-Аббу, префект.
– Вот как? – быстро спросил Пилат, его лицо вновь проступило сквозь тьму. – И где он?
– Скорее всего, он сейчас находится в доме Каиафы.
– Скорее всего?!
– Он был там сегодня вечером. Это совершенно точно. И возможно, он до сих пор находится там. Я установил за домом наблюдение. Но, в любом случае, префект, завтра на рассвете я возьму Бар-Аббу.
– Ну, вот когда возьмёшь, тогда и поговорим. Помнится, по осени, в Кесарии, ты уже как-то брал одного мятежника. Если память мне не изменяет, Гэршо;на Беспалого. Нет?
Паквий откашлялся.
– Осмелюсь напомнить префекту, что Гэршона Беспалого брал примпил Публий Ба;стум. Мои же люди от операции были попросту отстранены. И мои рекомендации по блокированию порта многомудрый Публий просто проигнорировал. В результате чего, если префект помнит, Гэршон Беспалый ушёл из-под носа примпила по морю. Нагло. У всех на виду. А отважный примпил бегал в это время по берегу, размахивая своим бесполезным мечом!..
– Ладно-ладно, загорелся, – примирительно сказал Пилат. – Остынь... Вот завтра и покажешь, как надо правильно брать мятежников... – он отвернулся и снова принялся смотреть на город. – Значит, всё-таки Каиафа... – после длинной паузы задумчиво проговорил легат.
– Да, – подтвердил советник. – Каиафа... С ним всё по-прежнему – пока не трогаем?
– Не трогаем, – подтвердил Пилат. – Пока... Кстати, что у нас по кандидатуре нового первосвященника?
– А вот это, префект, и есть моя вторая хорошая новость. Я наконец нашёл подходящего человека.
– Ну-ка, ну-ка, – оживился Пилат. – Вот это уже гораздо интересней, чем какой-то там вшивый Бар-Абба. Ну-ка давай, выкладывай...

Бар-Аббу и его подельников – а их в доме с синей калиткой оказалось всего пятеро – взяли без особого труда, – на рассвете сон особенно сладок, чем часто пользуются как воры, так и блюстители закона.
Впрочем, не обошлось и без досадных накладок – живьём, к сожалению, удалось взять не всех. Один из мятежников в момент захвата оказался в нужнике и, увидав легионеров, попытался бежать через задний двор на соседнюю улицу, где и был застрелен предусмотрительно поставленными там лучниками. Другой, известный Кефе и Йешу под именем Шахар, оказался ловким малым и, проснувшись, успел метнуть нож, причём метнуть удачно, и был тут же буквально разрублен напополам лично Валерием Кальвом – оптион терпеть не мог, когда какие-то грязные варвары убивают солдат Великой Империи.
Но самого Бар-Аббу взяли целым и невредимым, и спустя какой-то час он уже висел на дыбе в подвале одной из башен Антониевой крепости. Упирался главарь мятежников недолго. Ровно до тех пор, пока к его мошонке не поднесли раскалённый докрасна металлический прут. Здесь он стал очень сговорчивым и рассказал советнику Паквию (в силу первостепенной важности дела лично ведущему дознание) всё, что того интересовало: и имена подельников, и место схрона с оружием, и, самое главное, планы организации мятежа. И вот тут выяснилась одна очень занимательная вещь. Оказывается, никакого мятежа ни в городе, ни тем более во всей Палестине никто устраивать не планировал. То есть вообще. Никогда. Подвешенный на дыбе Бар-Абба непонимающе хлопал глазами и клялся и божился, что ни он, ни его подельники и в мыслях не имели затевать какой-то там мятеж. А что они имели в мыслях? А ничего, так, мелочи. Пустячок. Просто они хотели совершить налёт на конвой, который, как всем известно, сразу после Писхи повезёт золото из Йерушалайма в Я;фо. Кому это известно? Так всем. Каждый бездельник на Нижнем рынке знает об этом конвое. А мятеж? Ни-ни-ни! Даже подумать о таком не могли! Как можно!
Мошонке Бар-Аббы всё-таки пришлось познакомиться с раскалённым железом. Но и это не помогло. Визжащий и извивающийся подследственный, брызжа слюной, продолжал вопить, что не знает он ни о каком мятеже. Не было никакого мятежа, начальник! Не было! Конвой – да, был! Каюсь! Хотели взять конвой! А мятежа не было! Не было!! НЕ-БЫ-ЛО!!!..
Допрос двоих других подельников Бар-Аббы также не принёс никаких результатов. Оба заговорщика тоже твердили о золотом конвое и начисто отрицали своё участие в подготовке мятежа. По ходу следствия всплыли факты и подробности нескольких давнишних и совсем недавних разбойных нападений, включая нашумевшую историю с ограблением яфской таможни, но вот насчёт организации мятежа и убийства префекта все заговорщики твёрдо стояли на своём – не было такого! Показания подследственных совпадали даже в мелочах.
Картина получалась странная и противоречивая. Весь город шептался о грядущем восстании и подготовке покушения на ненавистного Понтия Пилата, не проходило и дня, чтобы советнику не доносили о новых злодейских планах отважного и неуловимого Бар-Аббы, а сам Бар-Абба, роняя слюну с безвольной губы, висел на крюке в подвале Антониевой крепости и знать не знал ни о самом мятеже, ни о своих коварных планах по его организации. По всему выходило, что, и вправду, не было никакого мятежа. Совсем не было. А что было? А так, действительно пустячок – банальная уголовщина, ограбление.
Советник Паквий, провозившийся с подследственными полдня, чувствовал себя отвратительно. Во-первых, результаты были мизерные. Идти к префекту с такими результатами было как минимум позорно. Во-вторых, снова разболелась спина – сочетание соседства с раскалённым горном и казематной сырости действовало на его позвоночник просто губительно.
Тем не менее с паршивой овцы надо было получить хотя бы клок её грязной шерсти. И советник, переместясь в сухую и тёплую комнату на первом этаже северо-западной башни, выпил горячего вина и, сняв свою любимую лисью безрукавку, уселся на табурет спиной к спешно раскочегаренной солдатами жаровне. После чего приказал привести к нему Йешу Бар-Аббу.
Ни стоять, ни сидеть доставленный разбойник, по известной причине, не мог. Он расположился перед советником в странной позе: широко расставив ноги, низко наклонясь вперёд и упираясь руками в полусогнутые дрожащие колени. Разило от него горелым мясом и палёной шерстью.
– Больно?.. – участливо спросил Паквий.
Подследственный зло посмотрел исподлобья налившимися кровью глазами, засопел, но ничего не ответил.
– Всего два вопроса, – сказал ему Паквий. – Два простых вопроса. Ответишь на них, и я прикажу солдатам отнести тебя в камеру, а лекарю – обработать твои раны мазью, которая снимает боль. А если не ответишь – отправишься обратно в подвал, где раскалённый прут воткнут тебе уже в задницу. Расклад ясен?
Бар-Абба покивал кудлатой нечёсаной головой.
– Спрашивай, начальник.
– Спрашиваю. С кем из легионеров ты встречался вчера возле Антониевой крепости? И зачем?
Бар-Абба задышал, закряхтел, затряс всклокоченной козлиной бородой.
– Это... С каким легионером? – наконец выдавил он из себя.
Паквий вздохнул.
– Забирайте его, – сказал он дежурящим возле дверей солдатам.
– Нет! Нет! Не надо!!.. – вскинул голову Бар-Абба, в глазах его плясал неподдельный ужас. – Я скажу. Скажу... – он переступил ногами и охнул. – Брат это мой. Цадо;к. Родной брат.
– Вот как? – задрал брови советник. – У разбойника и грабителя брат служит в Легионе? Любопытно... Ну, и зачем ты встречался со своим братом? Только не говори мне о том, что ты хотел пригласить его на праздничный се;дер.
– Нет. Мы... Мы...
– Ну!
– Мы, это... мы говорили... о разном... Он просил, чтоб я навестил родителей. Говорил, что стена в доме треснула, что, это... чинить надо. А ему отпуск не дают. Он уже два раза просил, это... у кентуриона. Отпуск просил. А ему не дают.
Бар-Абба замолчал.
– И это всё? – спросил Паквий.
Бар-Абба кивнул.
Советник побарабанил пальцами по подлокотнику кресла.
– Ты испытываешь моё терпение, Йешу. А оно далеко не безгранично... Говори!! – вдруг гаркнул он (Бар-Абба вздрогнул всем телом). – Это от брата ты узнал о золоте?! Это о;н тебе сообщил о времени и маршруте следования конвоя?! Да?! Говори, пёс! Ну!..
Голова Бар-Аббы совсем повисла, колени дрожали всё сильнее.
– Я не слышу! – свистящим шёпотом проговорил советник.
– Да... – выдавил из себя Бар-Абба.
– Подробнее!
Сбиваясь и путаясь, Бар-Абба рассказал о том, что его брат, который служит в охране, здесь, в крепости, узнал от своего декана, что на будущей неделе, сразу после праздника, им придётся сопровождать в Яфо, в порт, очень важный груз – секретную почту и какие-то драгоценности, переправляемые из Йерушалайма в Рому. В основном, – золото и серебро. Но вроде как будут и драгоценные камни, и слоновая кость, и дорогие ткани. Груз планировался небольшой – декан сказал, что пойдёт от силы пара повозок, и что в сопровождение отрядят всего один контуберний. Брат говорил, что и убивать-то никого даже не придётся – он всыплет в кувшин с поской сонное зелье, которое он уже купил у знакомого сидонского купца, и через час всю охрану можно будет вязать, как дрова.
– Ясно, – сказал советник и добавил по-романски: – У повара обе руки в тесте.
– Что? – не понял разбойник.
– Это пословица, – пояснил Паквий. – Романская пословица. У вас об этом говорят по-другому... Э-э... два свояка – родственники. Кажется, так. Короче, вы с братом стоите друг друга.
– Что с ним теперь будет? – угрюмо спросил Бар-Абба.
– С братом твоим? Да ничего хорошего не будет. Одно тебе обещаю: что бы с ним ни произошло, ты об этом уже не узнаешь. Тебя казнят первым... Кстати, тебе ещё не поздно заслужить лёгкую смерть. Если ты честно и подробно ответишь на мой второй вопрос, клянусь, я сделаю так, что ты не будешь долго мучиться на кресте.
Бар-Абба смотрел в пол. Его кудлатая голова мерно покачивалась из стороны в сторону. Советнику даже показалось, что разбойник не услышал его последние слова.
– Эй, ты слышишь меня?
– Спрашивай, начальник, – не поднимая головы, сипло отозвался подследственный.
– Спрашиваю... Что ты делал вчера вечером в доме первосвященника?
Бар-Абба хмыкнул.
– Сразу бы спросил меня об этом, начальник. Может, это... и не пришлось бы меня тогда железом пытать. Я тебе про Каиафу всё расскажу. Всё!.. Господи, как бы я хотел увидеть эту жирную свинью на соседнем кресте! Представляю, как он будет визжать!..
– Может, ещё и увидишь, – пообещал Паквий. – Итак, я тебя спросил, что ты делал вчера вечером в доме Каиафы?
– То же, что и всегда. Я приносил ему золото.
– Какое золото?
– Это... Подсвечник. Золотой. Каиафа покупал у меня золото.
– Подожди... – Паквий подался вперёд и прищурился. – То есть ты хочешь сказать, что первосвященник, левит, первый человек в Храме, скупал у тебя, грязного разбойника, награбленное золото?
– Так и есть, – кивнул Бар-Абба. – Он покупал у меня всё, что я ему приносил. Но только, если это было золото. Он брал только золото, – Бар-Абба криво усмехнулся. – Это разве я грабитель? Это он грабитель. Я каждый раз головой своей рисковал. А он давал мне, это... по сто денариев за ли;бру. По сто!.. И принимал он всё на вес. Как будто это был золотой лом. А там ведь были такие вещи! Один вчерашний подсвечник чего стоит! Там же и золото было, и каменья, и, это... цветы такие... как живые!..
– Ну-ка, погоди! – остановил Паквий подследственного. – Это не тот ли подсвечник, что вы взяли в доме яфского таможенника?
– Ну да, тот самый, – подтвердил Бар-Абба. – Такому подсвечнику, это... цены нет! А этот скупердяй дал мне за него всего тысячу двести денариев! Представляешь?!
– Представляю, – сказал советник. – Что ж не представить. Жалование рядового легионера за четыре года беспорочной службы. Хорошо живёт яфская таможня!.. А вот скажи мне, Йешу, ты, когда Каиафе этот подсвечник принёс, ты ему говорил, где ты его взял?
– Говорил.
– Вот так вот прямо и сказал, что, мол, ограбил яфского таможенника, убил двух его рабов, а золотишко из его дома, дорогой Каиафа, я принёс тебе?
– Ну, про рабов не говорил, а то, что, это... из дома таможенника, сказал... Да он знает, чем я занимаюсь. Он потому и говорит мне всегда, чтоб я, это... приходил к нему, только когда стемнеет.
– Отлично!.. – советник распрямился и тут же поморщился от боли в спине. – О боги!.. – он поёрзал, ища положение поудобней. – Значит, так. Слушай меня, Йешу. Сейчас тебя отведут в камеру, лекарь смажет тебе раны, а потом к тебе придёт человек и ты ему продиктуешь список всех тех вещей, которые у тебя когда-либо покупал Каиафа. Всех до единой! Понял?
– Так, это... – Бар-Абба, с трудом подняв голову, уставился на советника. – Я ведь всё не упомню. Много ведь всего было.
– А ты постарайся, – ласково сказал ему Паквий. – Постарайся... Не для меня постарайся – для Каиафы. Если, конечно, хочешь увидеть его на соседнем кресте...

Когда Бар-Аббу увели (а точнее, уволокли, как куль с мукой, – самостоятельно передвигаться разбойник не мог), советник Паквий приказал принести ему письменные принадлежности и, перебравшись за стол, тщательно зафиксировал на папирусе сведения, полученные от главаря «мятежников» и двух его подельников. Документ получился объёмным – показания подследственных заняли почти две трети стандартного свитка.
Вскоре советнику доставили восьмистраничную керу, полностью заполненную подробным списком вещей, проданных в разное время Бар-Аббой Каиафе – на золото у разбойника память оказалась цепкой.
Через час папирусный свиток и кера легли на стол Понтию Пилату.
А ещё через два часа в дом к досточтимому Ханану постучали, и вестовой легионер вежливо, но непреклонно пригласил бывшего первосвященника во дворец префекта. Да, сейчас. Нет, никаких «утром», немедленно, префект ждёт...

Пилат принял Ханана лёжа за столом в компании двух полуголых рабынь.
– А-а, старина Ханан! – воскликнул префект, заметив бывшего первосвященника, в недоумении застывшего в дверях. – Проходи, не стесняйся! Может, разделишь с нами трапезу? – он похлопал по ложу рядом с собой. – Ауке;лла, подвинься! Дай место почтенному Ханану. Брут! Подай ещё одну чашу для гостя.
– Благодарю тебя, префект, – дрожащим от возмущения голосом ответил Ханан, он так и остался стоять на пороге – в максимально возможном отдалении от царящего за столом разврата. – Благодарю... Я сыт.
– У меня прекрасное вино! – воскликнул Пилат, поднимая над головой золотой кубок. – Настоящее суррентийское. Многие отдают предпочтение фалернскому, но я считаю, что среди вин из Кампа;нии лучшим является всё-таки суррентийское. Попробуй!
Ханан покачал головой.
– Спасибо, но нет.
– Ты никак брезгуешь, Ханан? Аукелла! Рана;! Гляньте! Этот святоша брезгует нашим обществом!
Ханан протестующе воздел руки.
– Позволь, префект! Ничего подобного! Но ты ведь знаешь, наша вера, она... Мы не можем делить ложе с... с незнакомой женщиной!
– Ах, ваша вера! – воскликнул Пилат. – Да-да-да, я ведь совсем забыл о вашей вере! Ну, конечно! Прости меня, великодушно, почтенный Ханан, у меня совсем вылетело из головы! Ну что ж, раз ты не можешь предаться вместе с нами веселью, я не стану надолго задерживать тебя. Эй, Брут! Подай почтенному Ханану вон тот свиток. Да-да, тот, что валяется возле стола... Что там ещё? Кера? Да и керу эту тоже отдай ему... Что там на ней? Соус? Так сотри, разиня! Сотри и подай! Поторопись! Ты видишь, почтенный Ханан ждёт!..
«Разиня» Брут поднял с пола полуразмотанный папирусный свиток, затем перепачканную соусом керу, небрежно отёр её рукавом и, подойдя к Ханану без всякой почтительности сунул ему в руки оба предмета.
– Читай! – ткнул в сторону гостя наполовину обгрызенной бараньей лопаткой Пилат. – Читай, почтенный Ханан. А когда прочитаешь, мы поговорим с тобой и о твоей вере, и ещё о разных интересных вещах.
Он тут же отвернулся от Ханана, как будто сразу забыл о его существовании, и, бросив на пол недоеденную лопатку, принялся выкручивать крылышко у лежащего перед ним на блюде, запечённого в глине фазана.
Ханан, всё ещё недоумевая по поводу невиданной доселе непочтительности к своей персоне, развернул свиток и принялся медленно, шевеля губами, читать. Выражение недоумения на его лице вскоре сменилось растерянностью, затем злобой, а потом, почти сразу, – испугом. Он сильно побледнел, крупные капли пота проступили и заискрились на его выпуклом лбу. Дочитав до конца свиток, Ханан даже не стал заглядывать в керу. Он стоял теперь, как провинившийся и ожидающий хозяйского гнева раб: низко опустив покрытую кипой голову и покорно глядя в пол. Кончик его длинной, чёрной с проседью, бороды мелко подрагивал.
– Прочитал? – оглянулся на него Пилат. – Вижу, что прочитал. Всё ещё не желаешь выпить вина? Нет?.. Зря. Если бы я узнал что-либо подобное о своём зяте, я бы пил беспробудно целую неделю. Ну, хорошо, дело твоё... Да! Ты ведь, кажется, хотел поговорить со мной о вашей вере? Что ж, очень вовремя. Очень! У нас как раз есть пример трепетного и добропорядочного служения богу. Вашему богу. Кстати, не скажешь, как ваш бог относится к таким вещам как мздоимство?.. воровство?.. убийство?.. Скупка краденного, наконец?.. А? Почтенный Ханан, ты ничего не желаешь мне сказать? Нет?
– Чего ты хочешь, префект? – чужим усталым голосом спросил Ханан.
– Чего я хочу?.. – Пилат сел и, опустив ноги на пол, упёрся в колени руками, лицо его затвердело, от былой игривости в голосе не осталось и следа – теперь в нём звенел металл. – Я хочу другого первосвященника, Ханан. Мне не нравятся первосвященники, которые на досуге занимаются скупкой краденного.
– Это я понял, – согласно кивнул гость. – Сразу же после праздника мы созовём Великий Санхедрин и решим вопрос о новом первосвященнике. Полагаю, что мой сын Йоната;н...
– Нет, ты не понял, Ханан, – прервал его Пилат. – Ты ничего не понял. Не ты теперь будешь назначать первосвященников. И даже не ваш Великий Санхедрин. Их теперь буду назначать я.
– Но это же... Но это...
– Что? – насмешливо спросил Пилат. – Ты хочешь сказать, что это немыслимо? Что это нарушает ваши традиции? Может быть, скупка краденного не нарушает ваших традиций? Нет?.. Что ты молчишь?
– Но ты же знаешь, префект, – отчаянным голосом произнёс Ханан, – что при назначении первосвященника должны быть соблюдены определённые условия. Во-первых, это происхождение. Он обязательно должен быть из колена Левиева. Обязательно! Во-вторых, он должен быть рабином, он должен посвятить свою жизнь...
– Всё верно!.. – вновь прервал своего гостя Пилат. – Всё верно. Не беспокойся, все формальности будут соблюдены. Твоим длиннобородым придраться будет не к чему. У меня очень хорошая кандидатура, Ханан. Она отвечает всем вашим высоким требованиям. Кстати, ты хорошо знаешь этого человека... Я вижу, ты заинтригован. Нет?.. Ладно, не буду больше мучить тебя неведением. Это твой племянник, Ханан!
– Это который? – нахмурил брови гость. – Наама;н?
– Нет, – покачал головой Пилат. – Не угадал... Йешу.
– Какой ещё Йешу?
– Йешу бар-Йосэф. «Рабби-галилеянин».
Глаза Ханана округлились. Борода затряслась.
– Нет!.. Послушай, префект!.. Нет! Его нельзя!.. Он же!.. Он же!.. Я тебя умоляю, префект, Йешу бар-Йосэф никак не может быть первосвященником! Потому что... Потому что... Префект, я прошу тебя!..
Пилат пристально, не отрываясь, смотрел на своего гостя. Речь Ханана становилась чем дальше, тем всё более невнятной. Голос его постепенно слабел, перешёл в неразборчивое бормотание и вскоре наконец совсем затих. Ханан выронил свиток, который всё ещё держал в руке, и судорожно вздохнул, вздох этот получился похожим на всхлип.
Пилат усмехнулся краем рта, и окликнул раба:
– Эй, Брут! Поднеси-ка почтенному Ханану вина, а то, похоже, у благочестивого рабби горло совсем пересохло... Пей, Ханан, пей. В этом доме тебе не подсыплют отраву – здесь всё по-честному... Пей, Ханан. А пока пьёшь – слушай... С Каиафой я пока делать ничего не стану. П о к а  не стану. Понял?.. Ты же сразу после праздника введёшь «рабби-галилеянина» в этот ваш Великий Санхедрин. Как ты это сделаешь – это уже твои проблемы. Я почему-то уверен, что у тебя это получится. А через два-три месяца сделаешь его первосвященником... Ты понял?.. Т ы  м е н я  п о н я л,  Ханан?!
– Да... Да... – на Ханана было жалко смотреть. – Я понял тебя, префект.
– Далее, – продолжил Пилат. – Всё награбленное Бар-Аббой золото Каиафа должен вернуть. В казну. Завтра же... По докладам моих людей, это, примерно, два с половиной тале;нта. Но Бар-Абба ведь мог что-то забыть. Поэтому округлим до трёх талентов. Три талента золота чтобы завтра до заката были здесь, – Пилат, расплёскивая вино, постучал ножкой кубка по столу. – Надеюсь, возражений с твоей стороны не последует? Нет?.. Не слышу!
– Нет, – пробормотал еле слышно Ханан.
– Замечательно. И третье... – Пилат мельком взглянул на рабынь и перешёл на греческий: – Скажи мне, Ханан, сколько меняльных столов работает на Храмовой горе?
– Э-э... – Ханан непонимающе захлопал глазами. – Меняльных столов?
– Да. Тех самых столов, где меняют разные деньги на ваши сикли?
– А-а... а зачем тебе?..
– Отвечай на поставленный вопрос, Ханан! – Пилат ударил кубком по столу, попал по блюду с устрицами и в раздражении швырнул его на пол.
– Я боюсь ошибиться, но... по-моему, их около сорока.
– Ты и здесь пытаешься схитрить, Ханан! – Пилат отставил кубок, вытер руки салфеткой и брезгливо посмотрел на гостя. – Ты мне раньше казался умнее. Неужели ты думаешь, я поверю, что первосвященник, пусть даже и бывший, не знает, сколько меняльных столов работает на Храмовой горе? И неужели ты мог подумать, что я, прежде чем задать тебе этот вопрос, не узнал истинное положение дел?.. Так вот, я поправлю тебя. Столов этих всего сорок девять. И, мне кажется, будет справедливо, если, скажем... э-э... седьмая часть из них отойдёт в пользу... м-м... кесаря.
– Кесаря?!
– Да, кесаря. Что тебя удивляет?
– Это невозможно... – покачал головой Ханан. – Это попросту невозможно!
– Невозможно достать луну с неба, – наставительно сказал Пилат. – Невозможно вычерпать море. Всё остальное человеку по силам. Если, конечно, человек этого сильно захочет... Тебе придётся сильно этого захотеть, Ханан... А чтобы у тебя не оставалось на этот счёт никаких сомнений, я напомню тебе, что сегодня или завтра, или через неделю, или через год – в любой момент. Ты слышишь меня, Ханан?! В любой момент! Я могу отправить твоего зятя на крест. Как государственного преступника. Это очень важно, Ханан, что именно как государственного преступника! Ведь тогда твоя дочь и твои внуки, Ханан, то есть жена и дети государственного преступника – в полном соответствии с эдиктом кесаря! – будут обращены в рабов. Ты слышишь?!.. И я это сделаю, Ханан! Если ты обманешь меня... Нет. Если ты только попытаешься обмануть меня – я это сделаю. Можешь не сомневаться!.. Тебе всё ясно?!
Ханан, беззвучно шевеля губами, кивнул.
– Ну, вот и хорошо, – снова переходя на романский, сказал Пилат. – Раз тебе всё понятно – допивай своё вино и возвращайся домой. И не теряй времени – у тебя много дел... Да, извини, домой тебе придётся идти пешком. Так получилось – во дворце нет ни одной свободной повозки... – префект сокрушённо покачал головой и развёл руками. – Эй, кто там у дверей? Проводите почтенного Ханана до ворот!..
Как только за враз постаревшим, еле волочащим ноги Хананом закрылась дверь, Пилат движением руки услал рабынь и позвал:
– Паквий!
Советник вышел из-за ширмы в торце зала и приблизился к трикли;нию, на котором возлежал Пилат.
– Это было великолепно, префект!
– Ты полагаешь?
– Это было великолепно, – повторил Паквий. – Кусок сырой глины в руках опытного гончара – вот как это выглядело со стороны.
– М-да, в общем, получилось неплохо, – в голосе префекта прорезались нотки самодовольства. – А если говорить начистоту, мой дорогой Паквий, то я даже несколько разочарован.
– Чем же, префект?
– Да вот... всем этим. Всей этой историей. Неуловимый мятежник оказался обыкновенным грабителем. Первосвященник – вором. А хитроумный Ханан – безвольной размазнёй.
– Из трёх приведённых пунктов, префект, я готов полностью согласиться лишь с одним: Каиафа действительно оказался вором. А вот по поводу Ханана и... э-э... неуловимых мятежников...
– Ты что же, – прервал его Пилат, – полагаешь, что мятеж в городе всё-таки готовится и что мы взяли не того, кого нужно?!
– Нет, префект, – мягко возразил Паквий, – взяли мы того. Я о другом... Ведь весь город полон слухами о хитроумных и отважных мятежниках, готовых героически отдать свою жизнь за родную Иудею. За родину, свободную от босолицых оккупантов-идолопоклонников и зловещего тирана Понтия Пилата. Прости, префект, я просто озвучиваю то, о чём шепчутся даже нищие на рынке... Мы убедились – идея мятежа буквально носится в воздухе. Но ведь если какая-то идея достаточно долго витает в воздухе, она в конце концов однажды опустится на землю. И какой-нибудь другой Бар-Абба обязательно подымет её и попытается претворить в жизнь.
Пилат, прищурившись, неотрывно смотрел на советника. Губы его вытянулись в тонкую линию.
– А вот для этого я и держу тебя при себе, мой ненаглядный Паквий, – тихим скрипучим голосом сказал он. – Чтоб ни Бар-Абба, ни какая другая сволочь даже подумать ни о чём подобном не могла! И ты мне лучше ещё сотню вот таких вот лже-мятежников отправь на крест, чем пропусти хотя бы одного настоящего! Ты меня понял?!
Паквий согласно наклонил голову.
– Да, префект.
Пилат ещё немного посверлил советника взглядом, потом опустил глаза и потянулся за своим кубком.
– У тебя что-то ещё? Нет?
– Да, префект, – Паквий откашлялся. – Я ещё хотел сказать по поводу Ханана. Точнее, предостеречь... Полагаю, его не стоит недооценивать, префект. Ханан далеко не так прост и, уж конечно, он не размазня. Да, он получил удар. Надо признаться, сильный удар. Но он обязательно ударит в ответ. Обязательно. Рано или поздно. Вспомни историю с водопроводом.
Пилат внимательно посмотрел на советника, потом сделал приглашающий жест.
– Прошу, Паквий. Надеюсь, ты-то хоть не откажешься разделить со мной трапезу? – он заглянул в свой кубок – Эй, Брут, налей-ка нам вина!.. Ты прав, Паквий, Ханан совсем не прост. И он действительно скоро оправится от удара... А оправившись, попытается ударить в ответ. И нам с тобой, дорогой Паквий, надо предугадать направление его удара... У тебя есть соображения на этот счёт?
Советник задумчиво пригубил поданное ему вино.
– Надо подумать, префект...
– Подумай. А я тебе подскажу. Обычно, мой добрый Паквий, удар наносится в самое уязвимое место. Ты согласен со мной?
Советник кивнул.
– Вполне, префект. Я когда-то по молодости занимался кулачным боем. И моим любимым ударом был удар в кадык. Очень эффектно и, главное, эффективно.
– Ну вот, – сказал Пилат, – значит, ты понимаешь меня. А самым уязвимым местом в нашей схеме, нашим, как ты говоришь, кадыком, является – что? Или, точнее, – кто?
Паквий медленно опустил кубок.
– Рабби-галилеянин, – тихо сказал он и посмотрел на префекта.
Пилат поощрительно улыбнулся.
– Именно... Да ты пей, пей! Это суррентийское действительно выше всяких похвал!.. Так что, мой дорогой Паквий, надо сделать так, чтоб Йешу бар-Йосэф на какое-то время исчез из поля зрения Ханана. То есть – из Хиеросолима... Ну, хотя бы на пару недель. Пока здесь всё не успокоится. Пока Ханан не перегорит и пока не введёт галилеянина в этот их Великий Санхедрин... Причём, знаешь что... – Пилат пожевал губами. – Желательно, чтоб исчез он из Хиеросолима прямо сегодня. А то мало ли чего! Кто их, этих козлобородых, знает.
– Это невозможно, префект, – покачал головой Паквий. – Это так же невозможно, как вычерпать море или достать с неба луну, – он наткнулся на неподвижный взгляд Пилата и заторопился с объяснением: – Уже стемнело, префект. А это значит, что у евреев уже наступил завтрашний день. А завтра, если префект помнит, у них седьмой день недели – суббота. Ни один еврей не отправится в путь в субботу... Я скажу больше, префект. Сегодня по здешнему календарю одиннадцатое нисана. То есть, получается, уже двенадцатое. А это значит, что Йешу бар-Йосэф не покинет Хиеросолим ещё как минимум четыре дня. Закон обязывает евреев вечером пятнадцатого нисана вкусить праздничного ягнёнка. Причём сам праздничный ужин – как они его называют, седер – должен у паломников обязательно пройти в черте священного города. Обязательно! А ты сам знаешь, префект, правоверный еврей лучше позволит зарезать себя, чем нарушит свой Закон.
– Ну так заставь его покинуть город! – возвысил голос Пилат. – Убеди, напугай. Не мне тебя учить... Вывези силком, наконец!
Советник усмехнулся.
– Вывезти, конечно, можно. Но он вернётся, префект. Он всё равно вернётся... Не сажать же его на цепь.
Понтий Пилат, покачивая в руке кубок с вином, задумчиво смотрел на советника.
– Ну тогда, Паквий, – наконец сказал он, – приставь к этому галилеянину своего человека... Опытного человека. Надёжного. Такого, чтоб Йешу бар-Йосэф был за ним, как за крепостной стеной. Ты меня понимаешь?
Советник наконец позволил себе улыбнуться.
– А вот это – у ж е, префект. Рядом с галилеянином уже есть такой человек. Именно такой, как ты говоришь: опытный и надёжный.
– Уж не своего ли любимого Кальва ты к нему отправил?
– Нет, конечно, префект. Кальв – слишком заметная фигура. Да и такая явная забота со стороны романских властей о будущем первосвященнике, я полагаю, выглядела бы как минимум подозрительно и вряд ли пошла ему на пользу.
– Да, ты прав... Но человек этот действительно надёжен? Ты уверен в нём?
– Да, префект, – подтвердил советник Паквий, – в этом человеке я уверен полностью...

3
Весть об аресте Бар-Аббы облетела Йерушалайм и его окрестности с быстротой ветра.
Во дворах, на улицах, на рынках собирались люди, шептались, качали головами, горестно вздыхали. Жалели Бар-Аббу, проклинали романцев, ненавистного Понтия Пилата.
То тут, то там появлялись непосредственные свидетели ареста, делились подробностями, описывая страшный бой в Кривом переулке, рассказывали о горах романских трупов и бесстрашном главаре мятежников, которого и взять-то удалось лишь хитростью да коварством и то лишь потому, что был он неоднократно ранен и истекал кровью. Рассказчикам верили.
Суббота в общине прошла спокойно, а в первый день новой недели, тринадцатого нисана, рано утром возле дома Шимона Прокажённого остановилась роскошная повозка.
Соскочивший с её подножки раб-слуга принялся громко тарабанить в ворота. Во дворе дома возникла суета, долго не могли отодвинуть тугой засов, наконец тяжёлые створки ворот разошлись и запряжённая парой нисейских красавцев-жеребцов повозка въехала во двор.
С неё неторопливо сошёл невысокий, изысканно одетый мужчина средних лет и, оглядев хозяйский дом и дворовые постройки, скептически поджал губы. Горшечник, приглаживая на ходу парик, уже спешил навстречу.
– Я – Йосэф бар-Гад из Ха-Рамы;, – с чувством значимости своего имени представился гость. – Мне сказали, что в Бейт-Анье у Шимона-горшечника я смогу купить хороший товар, но... – он замялся и ещё раз оглядел небогатое хозяйство гончара. – Но пока то, что я вижу, не... э-э... не располагает...
– На-и-лучший товар! – восторженно задыхаясь и захлёбываясь от торопливости, затанцевал вокруг гостя хозяин. – Наилучший! Кувшины! Амфоры! Посуда! Всё высочайшего качества! Вы-со-чайшего! – голос его от избытка чувств дрожал и пару раз даже сорвался на фальцет. – Двадцать три года на йерушалаймском рынке! Ни одного нарекания! Ни единого! Глина – тадмо;рская! Чистейшая! Жирная – хоть хлеб макай! Не менее года выдержки! На присадку – только шамот! Исключительно! Никакого песка! За обжигом сам смотрю! Лично!..
– Ладно-ладно... Понял... – поморщился утренний посетитель. – Хорошо, посмотрим... Присесть здесь у тебя куда?
– А вот тут! Туточки! – забегая вперёд и показывая обеими руками, засуетился горшечник. – В дом прошу! В дом!.. Или для начала товар посмотреть?.. Нет?.. Тогда в дом!.. Осторожно! Ступенька тут!.. Прошу!.. Вина? Есть местное, но очень хорошее. Мой двоюродный брат делает. Есть привозное, ашкело;нское. Холодное, с погреба... Или подогреть?..
– Да, можно, – лениво кивнул гость, входя в распахнутую перед ним дверь...
Спустя час сделка на покупку ста двадцати больших винных амфор была заключена и скреплена двумя восковыми печатями. Хозяин, получив щедрый задаток, перестал волноваться и, обильно потея от положительных эмоций и принятой внутрь доброй порции вина, принялся развлекать гостя, пересказывая ему местные слухи и сплетни. Гость, потягивая холодное ашкелонское, вежливо улыбался.
– А скажи мне, Шимон, – прервал он горшечника, принявшегося по третьему разу излагать историю о кровавой схватке в Кривом переулке, – говорят, в твоём доме гостит некий известный лекарь из Ха-Галиля. Говорят, он творит чудеса. Говорят, что он здесь, в Бейт-Анье, в прошлом году якобы излечил некоего Эльаза;ра, чуть ли не воскресил его из мёртвых. А тебя буквально за пару дней избавил от терзавшей тебя проказы.
– Так и есть, – краснея и раздуваясь от гордости, подтвердил горшечник. – Почтенный Йешу бар-Йосэф из Ха-Галиля – мой друг и дорогой гость. Он, приходя в Йерушалайм, всегда останавливается в моём доме. Только в моём! Хотя его и приглашают в более богатые и знатные дома. И в Бейт-Анье, и в самом городе. И он действительно великий лекарь! Нет такой болезни, с которой бы не справился рабби Йешу! Беднягу Эльазара он ведь действительно воскресил! Того уже погребли в пещере и оплакали. А на четвёртый день Йешу бар-Йосэф его воскресил!..
– Но-но-но!.. – делая останавливающий жест, поморщился Йосэф бар-Гад. – Не преувеличивай, пожалуйста. Воскрешать умерших удел Бога, но никак не человека.
– А он и есть!.. – свистящим шёпотом вскричал Шимон, но, наткнувшись на холодный взгляд гостя, осёкся. – Он велик! Он, конечно, не Бог, но он велик! Я лично видел Эльазара на смертном одре! Лично! И я чуть не свихнулся, когда Йешу вывел его за руку из погребальной пещеры! И это видели все! Вся деревня!..
– Ну, ладно, ладно, – примирительно сказал Йосэф. – Я ведь не спорю. Я ведь это к чему... Может, ты познакомишь меня с ним?
– У тебя тоже что-то болит? – простодушно поинтересовался горшечник.
– М-м... да, – поколебавшись, согласился гость. – Видишь ли, Шимон... – Йосэф бар-Гад отставил в сторону недопитый кубок и понизил голос. – Моя болезнь... она носит... скажем так, несколько интимный характер, и... э-э... я бы хотел увидеться с твоим другом Йешу, как это говорится, с глазу на глаз.
Горшечник опомнился.
– О, да! Конечно! – он ещё больше покраснел. – Разумеется! Прошу прощения, почтенный Йосэф бар-Гад, за мою неучтивость! Конечно, я познакомлю вас, почтенный Йосэф бар-Гад! Эй! Кто там?!.. Эли! Посмотри, у себя ли наш дорогой рабби? И попроси его к нам... Нет! Подожди, я сам схожу!.. Хотя... – он вскочил, но тут же нерешительно остановился, явно не зная, как поступить – бежать за Йешу и оставить гостя одного или оставаться с гостем и послать за рабби кого попало.
– Ступай, Шимон, – разрешил его сомнения Йосэф бар-Гад. – Негоже, чтобы дорогого гостя звали к хозяину, как простого слугу. Ступай, обо мне не беспокойся, я уже здесь и... – он указал на свой кубок – И у меня есть вино. Так что со мной всё в порядке.
Хозяин, раскланявшись, убежал, бормоча извинения и на ходу поправляя парик.
Вскоре он вернулся вместе с Йешу и, представив рабби и утреннего визитёра друг другу, ретировался из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Рабби и Йосэф бар-Гад беседовали с глазу на глаз не менее получаса. Горшечник просто-таки извёлся под дверью от любопытства. Ему страсть как хотелось подслушать разговор, но смелости на это недоставало. В конце концов, в тот самый момент, когда любопытство пересилило страх и горшечник совсем уже решился прильнуть ухом к двери, голос рабби за дверью произнёс: «Я сейчас...», и тяжёлая деревянная створка, скрипнув, начала приоткрываться. Горшечника отнесло от двери, как попавшее под чих пёрышко. Он оказался в другом конце коридора и, согнувшись пополам, сделал вид, что внимательно изучает рисунок на крышке стоящего в проходе сундука. Йешу поспешно прошёл мимо, похоже даже не заметив горшечника. Вид у рабби был озабоченный. Шимон заглянул в комнату. Йосэф бар-Гад рассеянно улыбнулся ему поверх своего кубка.
– Мы ещё не закончили, Шимон.
– Да-да, пожалуйста... пожалуйста... – пятясь обратно в коридор, закивал хозяин дома.
Сзади послышались шаги. Шимон обернулся. Мимо него гуськом проследовали рабби и... Кефа. Последний, закрывая за собой дверь в комнату, так взглянул на горшечника, что тот тут же вновь оказался возле своего сундука, на который и уселся, свесив ноги и усиленно чеша под париком мгновенно вспотевший затылок. Шимон Прокажённый недолюбливал бывшего легионера. Недолюбливал и боялся. И не понимал, как рабби – добрый приветливый рабби – может дружить с этим угрюмым солдафоном? Шимон поправил съехавший на лоб парик и с непонятным для самого себя раздражением уставился на закрытую дверь. Ну, вот о чём можно так долго шептаться?! Какая такая болезнь гложет этого харамского купца, что он вот уже целый час рассказывает о ней рабби? И причём здесь Кефа?! Причём здесь этот бывший легионер с его жутким кавалерийским мечом и свинцовым взглядом профессионального убийцы?! Как болезнь Йосэфа бар-Гада может быть связана с этим бронзоволицым галилеянином, который, по мнению горшечника, был так же далёк от любых болезней, как каменные львы на стенах дворца Хордоса? Или, может, Шимон чего-то не знает, и этот бывший прим-декурион тоже лекарь? Ну нет, это вряд ли! Всё, что Шимон-горшечник знал о Кефе, говорило как раз об обратном.
– Как же, лекарь! – раздражённо пробормотал себе под нос гончар. – Знаем мы таких лекарей... Лекарь-калекарь! Попадись такому...
А голоса за дверью всё бубнили, то затихая до едва различимого шёпота, то вновь возвышаясь до того, что становились различимыми отдельные слова. И слова эти, по мнению Шимона-горшечника, тоже были весьма странными и никак не вязались с его представлениями о болезнях и о ле;карстве...
– Не советую! – громко сказал за дверью Йосэф бар-Гад. – Даже ночью!..
– А что я скажу общине?! – возмущённо возразил рабби.
– Йешу, послушай... – вмешался Кефа, и заговорил что-то горячо, но, увы, совсем неразборчиво.
Горшечник уже вовсе ничего не понимал. Кто кому что советует? Или не советует? Причём здесь община? И причём здесь этот Кефа?! Кефа-то здесь причём?! Нет, решительно ничего не понятно!.. А ну их всех совсем! Пусть секретничают, если им так хочется! Ему-то какая забота? У него, между прочим, и своих дел невпроворот! У него, между прочим, заказ новый! На сто двадцать больших винных амфор! Это, я вам скажу, заказ так заказ! Ни Авшало;му Губастому, ни Нахману с Нового города такие заказы даже и не снились! Это вам, дорогие мои, не плошки необожжённые лепить! По две пруты за дюжину. Понимающие люди знают к кому обращаться! Да он только в качестве задатка получил целых четыре аурея! Шимон потрогал пояс и нащупал под материей четыре твёрдых плоских кружочка. Прикосновение к благородному металлу, пусть даже и через ткань, согрело его душу. Настроение сразу улучшилось. Горшечник сполз со своего сундука и, весело посвистывая, вышел во двор. Здесь, возле повозки купца толпились чуть ли не все обитатели дома: домашние, постояльцы, мастеровые, рабы. Посмотреть действительно было на что – повозка, и вправду, была роскошная: кедровая, резная, тёмно-коричневая со вставками из чёрного африканского дерева и жёлтой слоновой кости; про коней и вовсе нечего было говорить, другой такой пары жеребцов – тонконогих, с гордой посадкой головы, золотошерстых и черногривых – вряд ли можно было сыскать в пределах не то что Йерушалайма, но и, пожалуй, всей Йехудеи. Это уже было не просто богатство, это была изысканная роскошь. Затихшее было раздражение вновь закипело в горшечнике.
– Ну, чего встали, рты разинули?! – сходу напустился он на толпящуюся вокруг повозки челядь. – Заняться нечем?! Гидо;н! Ты дров нарубил?! А чего стоишь?! А ну, бегом! У;зи! Глину в кадки заложил?! Тебе что, десять раз повторять надо?! Пи;ни! И ты здесь?! А ну, марш к печам! Пошёл! Пошёл!.. Бездельники!
Спустя пару мгновений возле повозки остались только слуги Йосэфа бар-Гада, да и те, опустив глаза, сделали вид, что заняты делом: один, спрятавшись за лошадей, без надобности проверял упряжь; другой, присев за колесом, бесцельно трогал витые бронзовые спицы. Лошади фыркали и косили на горшечника умными карими глазами.
Шимон обошёл вокруг повозки, подивился на непривычно высокие, обутые в железные бандажи, колёса, бесцельно потрогал резной борт, провёл рукой по гладкому полированному поручню. Вздохнул.
Из дома выглянула жена.
– Шими, ну что?
Горшечник отмахнулся.
– Потом!.. Потом!
– Он завтракать-то будет? Барана резать?
– Да не знаю я!
– Так ты спроси!
Гончар заиграл желваками.
– Выйдут – спрошу! Видишь, час уже сидят! Секретничают!.. Ну, ступай, ступай! – замахал он руками. – Её богу, не до тебя!
Жена скрылась.
Горшечник ещё раз обошёл бигу, похлопал по золотому лоснящемуся крупу ближайшего жеребца, постоял, заложив руки за спину и задумчиво глядя в расчерченное стрижами мутно-белёсое небо. Потом откашлялся, поправил парик и решительно направился к дому.
Войти он не успел – дверь распахнулась, и навстречу ему из дома вышел Йосэф бар-Гад в сопровождении Кефы и Йешу. Лицо гостя украшала самодовольная улыбка. Вроде это и не он только что больше часа жаловался лекарю на свои болячки. Наоборот, казалось, что купец этот час провёл самым приятным для себя образом – например, совершил выгодную сделку, в результате которой кошель его потяжелел на несколько золотых монет.
Зато рабби был явно чем-то расстроен, он хмурил лоб и задумчиво оглаживал бороду. Каменное лицо Кефы, как всегда, было непроницаемо.
 – Как?! – изумился горшечник. – Почтенный Йосэф, неужели ты нас уже покидаешь?! А завтрак? Я приказал зарезать лучшего барана!
– Благодарю тебя, Шимон, – кивнул купец, – но... дела, дела. Может быть, в следующий раз. А;гапитос, разворачивай бигу, поехали!.. – он повернулся к рабби. – Рад был знакомству, почтенный Йешу. Спасибо за совет. Все твои предписания по лечению я исполню в точности... Всего наилучшего, Кефа. Рад был познакомиться... До свидания, Шимон. Надеюсь, как мы с тобой договорились, получить первую партию амфор уже в конце таму;за... Всех с наступающим праздником! Доброго вам всем седера! Да снизойдёт на вас благодать Всевышнего!..
Йосэф бар-Гад поднялся в повозку, уселся на уложенное подушками сиденье и ткнул в спину возницу:
– Пошёл!
Заросший по самые глаза чёрной курчавой бородой большерукий Агапитос оскалился, выказав завидные белые зубы, пронзительно свистнул и щёлкнул вожжами по спинам лошадей. Те резво взяли с места, второй слуга на ходу вскочил на подножку, и бига, выехав в распахнутые ворота, быстро покатила, подымая пыль, по улице в сторону Кумранской дороги.
Провожающие остались стоять в опустевшем дворе и молча смотрели, как хромоногий раб, налегая всем телом, с натугой закрывает тяжёлые створки ворот.
– Вроде как холодает, – зябко повёл плечами Кефа, он, в отличие от Йешу и хозяина дома, был одет в одну только нижнюю рубаху. – Или мне кажется?
– Холодает-холодает, – с готовностью подтвердил гончар. – Ночью во двор выходил – так даже пар изо рта. Как бы до заморозков дело не дошло... Да, рабби?
Йешу рассеянно пожал плечами:
– Кто его знает...
Кефа озабоченно посмотрел на него.
– Ладно... – сказал он. – Будут заморозки или не будут, чего гадать? Поживём – увидим. А вот позавтракать бы сейчас не помешало. А то что-то брюхо совсем подвело... А, Шимон? Ты там, кажется, что-то говорил про барашка?
– Про какого барашка?! – широко распахнул изумлённые глаза горшечник. – Ты что-то путаешь, почтенный. Ни про какого такого барашка я не говорил...

– Это очень опасно, Йешу! – Кефа и не пытался скрыть своего волнения. – Очень! Ты даже не представляешь себе, насколько это опасно!.. Ну что нам мешает устроить седер в Бейт-Анье? Зачем нам соваться в Йерушалайм, где, как говорит этот Йосэф бар-Гад, на тебя объявлена настоящая охота?!
– Повторяю, – устало сказал Йешу, – никакой Каиафа и никакой Ханан не заставят меня отказаться от праздничного седера в стенах Йерушалайма. Так предписывает Закон, и я не вижу никаких оснований для нарушения Закона. Да и, подумай сам, какие могут быть основания для нарушения  З а к о н а?!.. Я им что, мальчик на побегушках?! Или слуга на содержании?!.. Не для того я прошёл из конца в конец всю Палестину, чтобы на священный Писах скрываться, как крыса, по тёмным углам. Что ты мне предлагаешь?! Чтобы я в День Освобождения уподобился жалкому рабу, прячущемуся на задворках от гнева хозяина?!
– Я тебе предлагаю всего лишь не лезть на рожон, – терпеливо повторил Кефа. – Тебе ж Йосэф ясно сказал: две-три недели. От силы месяц... Не хочешь уходить сейчас – не надо. Уйдём после праздника. Но давай встретим Писах здесь, в доме горшечника. Вон он Йерушалайм – рукой подать. Какая тебе разница?!.. Закон писан для простых евреев. Для тех, кто спокойно ходит по улицам, не рискуя, понимаешь, заполучить нож в спину... Отметим Писах, а потом уйдём в Шомро;н. В Бейт-Эль или в Шило;. Там у тебя есть друзья. Там нас никто искать не будет. А месяца через полтора вернёмся. Как раз на Шавуо;т... Ну, что скажешь?
Йешу не ответил. Разговор шёл по кругу. Они сидели на западном склоне Тура-Ейты, под сенью старой раскидистой оливы, и безуспешно пытались убедить друг друга. За Кидроном, на Храмовой горе, за время их беседы уже три или четыре раза пропели трубы коэнов, а разговор всё топтался на одном месте, всё вертелся вокруг одних и тех же доводов, как глупый щенок, что тщетно пытается поймать себя за хвост.
– Нет, – после продолжительного молчания сказал Йешу, – не понимаю. Не-по-ни-маю! Ну, если они считают, что я неправильно трактую Закон, пусть попытаются меня переспорить, переубедить. Пусть, наконец, обвинят меня в ереси. Пусть призовут на суд! Я готов ответить перед судом!
– Брось, – усмехнулся Кефа. – Какой суд? Они ведь прекрасно понимают, что в честном споре им тебя никогда не одолеть. Кишка у них тонка! Ты уже сколько раз их в спорах побеждал. И в Храме, и в доме наси. И в других местах... Да если хочешь, суд Санхедрина – это лучшее, что может быть сейчас для тебя! Это, в некотором роде, твоё спасение. Если бы тебя вызвали на суд Великого Санхедрина, это бы стало для тебя своего рода оберегом. Поэтому никто в ереси тебя обвинять не станет. И на суд Санхедрина вызывать не станет. Тебя просто Ханан с Каиафой тихо-мирно зарежут где-нибудь в тёмном переулке – ну, не сами, конечно, зарежут, а подошлют кого. На такое дело завсегда охотник найдётся. Так что ткнут тебя аккуратненько ножичком под лопатку, а труп, понимаешь, скинут в Кидронский ручей. Нет человека – нет проблем.
– Но послушай, как можно из-за каких-то разногласий в трактовке Закона обрекать человека на смерть?! Как?!.. Нет, это выше моего понимания!
– А причём тут Закон?! – Кефа с недоумением посмотрел на своего товарища. – Я вижу, ты так до конца и не осознал, кто твои противники. Ты меряешь всех по себе. А им нет никакого дела ни до Закона, ни до Храма!.. Ни до Бога, наконец... И ты для них не идейный противник, пойми ты эту простую вещь! Ты для них – кровный враг. Потому как ты покусился на самое святое, что у них есть – на деньги!
– Какие деньги?! – удивился Йешу. – С каких это пор я претендую на их деньги?! Да пусть они ими подавятся! Мне до их денег и дела никакого нет!
– Это ты Ханану расскажи, – усмехнулся Кефа. – И Каиафе заодно. А они тебе твои же слова в ответ приведут.
– Какие ещё слова?!
– Такие... Ты смущал народ, когда говорил: «Отдайте кесарю кесарево»? Смущал. Ты утверждал, что прежде канат пройдёт через игольное ушко, чем богатый попадёт в рай? Утверждал. Ты говорил, что лучше быть бедным, но праведным, чем, понимаешь, богатым, но грешным? Говорил. Так чего ж ты хочешь?!
– Но ведь это – правда!
– Да нет им дела ни до какой правды! Это я; знаю, что тебе плевать на деньги. Андреас знает. Йехуда знает. Мирьям с Йохано;й знают. А Ханан с Каиафой думают, что твоё истинное желание – их отодвинуть от кормушки и самому это место занять!
– Бред! – Йешу возмущённо всплеснул руками. – Это же полнейший бред!
– Бред не бред, а повод серьёзный. За такое действительно убить можно. А по мнению Ханана, – так и нужно.
– Дикость какая-то! – закрыв глаза, покачал головой Йешу и повторил: – Дикость!
– Дикие времена – дикие нравы...
Они замолчали. На Храмовой горе вновь негромко, но отчётливо пропели трубы. Сама Храмовая гора была сегодня видна через Кидронскую долину плохо. Она растворялась, терялась в густой дымке, что уже второй день висела над священным городом. Солнце просвечивало сквозь эту дымку как бледно-серебристый размытый диск. Оно и не грело почти, и холодный северо-западный ветер беззастенчиво трепал за бороду, забирался под рубаху, ощутимо холодил пальцы ног в сандалиях. Кефа поёжился.
– Так что ты решил насчёт завтрашнего седера?
Йешу пожал плечами.
– Я тебе уже всё сказал. Не начинай, пожалуйста, всё сначала.
– Так я тебя не убедил?
– Нет.
Кефа сорвал травинку, сунул в рот, пожевал, сплюнул терпкую горечь.
– Хорошо... Ладно. Давай тогда по существу... Где ты планируешь делать седер?
Йешу повернулся к нему.
– Накдимон отдаёт нам для седера свой старый дом. Помнишь, мы были там в прошлом году?
– Это который на улице Роз?
– Да.
– А кто там сейчас живёт?
– Никто. Дом стоит пустой. Накдимон хочет его продать. Но пока покупателя нет... Накдимон хотел, чтобы мы остановились в этот раз у него, поэтому пока не торопился с продажей. Я с ним поговорил, он согласился предоставить нам этот дом под праздничный седер.
Какое-то время Кефа размышлял.
– Ну что, если отбросить всё остальное, вариант, в общем, неплохой. Там нас точно никто искать не будет... Вот только идти туда всем вместе не следует.
– Да! – согласился Йешу. – Я об этом тоже думал. Пойдём тремя группами. Об этом доме, кроме тебя и меня, знает только Андреас. Поэтому так и пойдём. Я поведу одну группу, ты – вторую, Андреас – третью...
– Я пойду с тобой.
– Но...
– Не обсуждается, – поднял ладонь Кефа. – Я пойду с тобой.
– Но кто тогда поведёт третью группу?!
– Не проблема. Найдём кого-нибудь... Тот же Пилип, например. Не в пустыне. Адрес известен – так что не заблудятся... И, знаешь что... Идти надо через разные ворота. Через Мусорные ворота пусть идут женщины. С тем же Пилипом, например. Андреас пусть ведёт свою группу через Хасайские. А мы пойдём через Садовые ворота – зайдём с Яфской дороги.
– Разумно, – поразмыслив, согласился Йешу.
– И уходить тоже надо порознь. В ту же ночь.
– Почему в ту же ночь? И, вообще, почему в ночь?! Уйти-то и днём можно. Ночью и ворота-то все закрыты... Это тогда стражников подкупать надо.
– Не надо никого подкупать, – отмахнулся Кефа. – В ночь на Писху ворота в городе не закрывают! Забыл?.. А насчёт того, что той же ночью... Ты не преуменьшай возможности Ханана. У него, понимаешь, в каждом доме свои уши. И о месте нашего седера он, если сильно захочет, узнает не позже утра того же дня. Так что уходить надо сразу же. Той же ночью. И тоже порознь. Собраться всем в одном месте, чтоб на рассвете уже двинуться в сторону Шомрона...
– Подожди... – Йешу наморщил лоб. – Но ведь это же праздничная ночь! Неужели ты думаешь, что Ханан пошлёт кого-то в праздничную ночь, чтоб разделаться со мной? Это же великий грех!..
Кефа, не отвечая, в упор смотрел на товарища. Йешу наткнулся на его взгляд и поджал губы.
– То есть ты всё-таки считаешь... Ладно. Понял... Не верю, конечно, но... спорить не буду... – он ещё помолчал, размышляя. – Сбор тогда устроим в доме горшечника?
– Нет, – возразил Кефа. – Возвращаться к горшечнику не стоит. Опасно. Могут на дороге засаду устроить.
– А где тогда?
Кефа почесал в затылке.
– Да хоть здесь! – он похлопал ладонью по морщинистому стволу оливы. – А что? Хорошее место. Тихо, спокойно. Вот – Овечьи ворота, там – Мусорные. Там – дорога на Шомрон. Собрались все – и пошли.
– Ну... – Йешу пожал плечами. – Здесь так здесь. В общем-то, без разницы... Надо будет только, уходя на седер, забрать все вещи от горшечника... – он ещё подумал. – А кого пошлём завтра в Храм резать праздничного агнца? Я так понимаю, меня ты не отпустишь?
– Правильно понимаешь, – кивнул Кефа. – Не отпущу... Да кого угодно можно послать... Тех же племянников твоих, наконец. «Братьев громовых». Хватит им, понимаешь, дурью маяться. А то они от безделья уже начали в кости поигрывать. Вот пусть делом и займутся.
Йешу вяло махнул рукой.
– Ну... ладно... значит, «братья громовы»... И Йохи тогда надо с ними отправить. Он просился. Пусть мальчик посмотрит на ритуал.
Разговор снова прервался. Кефа сорвал жёлтый зонтик кашки и принялся методично отщипывать по одному цветочку. Здесь, в тени старых олив, был мир разнотравья. Это потом, месяца через два, трава и здесь высохнет, пожелтеет, станет пыльной и ломкой. А сейчас травяной «лес» доставал почти до колен, а белые и жёлтые зонтики простодушной кашки и голубые головки надменных ирисов тянулись ещё выше. Над ирисами кружили шмели.
– Мёдом пахнет... – вздохнул Йешу. – Совсем как у нас в Нацрате...
– Рабби!.. – послышалось вдалеке. – Рабби!.. Где ты?!
Кефа поднялся.
– Эй! Мы здесь!.. – он помахал рукой. – Йехуда!.. Сюда!
Напрямую через кусты к ним продрался запыхавшийся казначей.
– Рабби! Я за тобой! Там у Йохи кровь носом пошла!
Йешу вскочил.
– Господи! Пойдём быстрей!.. Чего это вдруг?!
Кефа усмехнулся.
– Так ничего удивительного. Не ест ведь засранец ничего уже два дня.
Йешу на ходу оглянулся.
– Не ест?!
Кефа кивнул.
– Постится... Поговорил бы ты с парнем. А то он в своём набожном рвении скоро себя совсем изведёт. И так ходит, понимаешь, как тень, – ветром шатает.
– Так нет же сейчас никакого поста! – подал голос казначей. – Да, рабби?
Йешу вздохнул.
– Пост первенцев. А он как раз... Но это только сегодня! А ты говоришь, уже два дня?
– Так о чём и речь! Ты его без одежды видел? Во!.. – Кефа для убедительности показал Йешу свой мизинец. – Худой ведь, как... стебелёк. И в лице ни кровинки. А всё туда же!
– Да... – сказал Йешу. – Это он зря... Я поговорю... Конечно.
Они выбрались на дорогу и быстро зашагали к деревне. Кефа, пропустив Йешу вперёд, попридержал Йехуду за локоть.
– Ты запомнил место, где нас сейчас нашёл?
– Н-ну... да. Запомнил. А что?
– Ночью его найдёшь?
– М-м... Найду, пожалуй. Да, найду. А что?
Кефа потянул казначея за руку, вновь увлекая его вперёд.
– Пока ничего... – он многозначительно посмотрел сбоку на Йехуду. – Пока...

– Ну?!.. Что там?! – громкий шёпот Андреаса прозвучал, казалось, на всю улицу.
Кефа приложил палец к губам, аккуратно прикрыл за собой дверь и, не отвечая, двинулся по тёмному коридору. Проходя, он на ощупь взял брата за руку и увлёк его за собой.
В комнате, куда они пришли, горел, коптя и потрескивая, небольшой масляный светильник. В его тусклом свете лица Йешу и Андреаса показались Кефе розовыми масками с чёрными прорезями-провалами на месте глаз. Рядом, за стеной, в самой большой зале дома, который Накдимон предоставил рабби на праздничную ночь, звенел громкий женский смех и раздавались возбуждённые мужские голоса – община продолжала безмятежно праздновать Писху. А здесь, в маленьком чуланчике без окон, было душно и чадно, и сильно пахло сгоревшим маслом, и в воздухе вместе с копотью висело такое же ощутимое, как и копоть, напряжение.
– Ну?! – повторил свой вопрос Андреас. – Что?!
– Стоит. Как приклеенный... – ответил Кефа, снимая с головы и откидывая на спину капюшон. – И в переулке ещё двое. Так что через заднюю калитку тоже не уйти.
– И что будем делать?
Кефа пожал плечами.
– Бог его знает... Ясно одно: отсидеться не получится. Максимум через час Ханан пришлёт своим людям подмогу, и они перейдут к активным действиям...
– В смысле?! – вскинулся Андреас. – Они, что же, на штурм пойдут?!
– Подожди, – придержал его за локоть Йешу и придвинулся ближе к Кефе. – Что ты имеешь в виду?
Кефа посмотрел на брата.
– Да не будет никакого штурма. Что здесь штурмовать? Они просто спокойно войдут во двор, окружат дом и... подожгут. А всех выбегающих из дома будут, понимаешь, резать и складывать в штабель... Я бы на их месте поступил именно так...
– Господи!.. – прошептал, бледнея, Йешу. – Воля Твоя...
– Так что из дома надо уходить, – мельком взглянув на рабби, продолжил Кефа. – Есть у меня одна мысль... Один план. Приберегал я его на самый крайний случай, но... Выходит, что этот крайний случай как раз и наступил... Да, не думал я, что люди Ханана сработают так быстро. Где ж они нас всё-таки засекли?
– Да какая теперь разница?! – раздражённо сказал Андреас. – Они нас могли от самой Бейт-Аньи вести.
– И что это за план? – спросил Йешу, он уже справился с собой.
Кефа потёр лоб.
– Для начала надо избавиться от женщин... – подумав, сказал он. – И от... всех прочих немощных. Надо отправить их всех обратно к горшечнику, в Бейт-Анью. Без тебя, – он кивнул Йешу, – их никто не тронет... Оставить здесь только тех, кто... кто может постоять за себя. И потом тоже сразу уходить из города. Куда-нибудь в безлюдное место. Туда, где мы сможем без свидетелей поговорить с людьми Ханана, – он усмехнулся. – Туда, где моя спата сможет потягаться с их дубинами и ножами.
Андреас повернулся к Йешу:
– И у твоего брата тоже меч есть. Два меча – это всё-таки не один. Да?
Рабби поморщился.
– Может, нам не стоит ввязываться... в драку? Оставим женщин у горшечника, а сами налегке уйдём в Шомрон.
– Уже не получится, – возразил Кефа. – Они нас уже не отпустят. Нагонят по дороге... Были бы у нас лошади – тогда другое дело. Была бы, понимаешь, какая-то надежда, а так...
– Накдимон даст, – Йешу оживился. – И лошадей, и повозку. И, если надо, не одну.
Кефа покачал головой.
– Нет. Не успеем. Это разве что только утром. А эти, – он кивнул на дверь, – эти до утра ждать не станут.
Йешу, обхватив пальцами бороду, задумался.
– Может, женщин оставим здесь? – немного погодя, предложил он. – А сами уйдём. Как ты говоришь, без меня их не тронут.
– Не тронут, – подтвердил Кефа. – Но лучше пусть идут. Во-первых, кто-то из караулящих под домом обязательно пойдёт вслед за ними. А это нам на руку... Возможно, они их где-то остановят и проверят. Мало ли – сейчас темно, поди, понимаешь, разбери, кто там под женским платком прячется. Так что даже наверняка – остановят и проверят. А на это, опять же, и время нужно, и люди. Так что, как я сказал, это нам на руку... А во-вторых... – он подумал. – А во-вторых, когда всё закончится... так или иначе закончится... женщины или смогут остаться в доме у горшечника, или уйдут вслед за нами в Шомрон, – он помолчал. – В зависимости от исхода.
– Ладно, – сказал Андреас. – Не каркай. Я почему-то думаю, что всё обойдётся.
– Думай, – не стал спорить Кефа. – Думать можно всё что угодно. А предполагать, понимаешь, надо всякое.
– Хорошо, – сказал Йешу. – И это всё?.. В этом весь твой план?
– Нет, – медленно сказал Кефа. – Не весь... Это первая часть плана.
– Есть ещё и вторая?
– Есть, – Кефа прищурился. – Но для её реализации мне нужно... поговорить с нашим казначеем.
– С Йехудой?! – удивился Андреас.
– Да, – подтвердил Кефа. – С ним...

Несмотря на поздний час (а уже давно наступила вторая стража) на Мосту Давида – виадуке, что тянулся от Ворот Милосердия через всю Кидронскую долину, – было не протолкнуться. И было очень светло – высокие сдвоенные факелы, воткнутые в бронзовые кольца на опорах каменных перил, горели ярко и как-то показательно празднично: громко треща и щедро рассыпая вокруг себя жаркие летучие искры. Освещаемые их жёлтым пляшущим светом сотни и сотни пришедших сюда людей – горожан, паломников, мужчин, женщин, детей – тоже приплясывали, пританцовывали, гомонили. Толпа, запрудившая виадук, празднично шумела. Воздух то тут, то там оглашался то радостными криками, то громким нестройным пением.
Кефа, проталкиваясь сквозь толпу, похвалил себя – всё-таки рассчитал он всё правильно: повёл всех не кривой и тёмной Хинномской улицей через Нижний город и Мусорные ворота, как пошла бо;льшая часть общины и как настаивал идти Андреас, а Верхним городом, через центр – напрямую к Храму. Здесь было людно и светло, и люди Ханана, которые уже даже и не пытались скрываться и открыто шли за рабби и его спутниками, никаких активных действий пока не предпринимали. Да и куда им было что-то предпринимать, тем более в открытую, – их было пока всего четверо, а Кефа вёл за собой, не считая рабби, тоже четверых: угрюмого брата Йешу, Шимона, всё время поправляющего под симлой свой короткий меч; бледного, но решительного Андреаса и двух «братьев громовых», Йоханана и Йаакова, каждый из которых тащил на плече по прихваченному из дома Накдимона бронзовому светильнику – длинному, тяжёлому, разлапистому, – вполне себе серьёзное оружие в умелых руках.
Шёл за ними и Йохи. Не с ними, а именно за ними. Кефа заметил мальчишку на Мирской площади, когда в очередной раз оглянулся посмотреть на своих преследователей. Тогда-то и мелькнула в неверном факельном свете, в толпе за спинами людей Ханана, знакомая худенькая фигурка. Йохи перед самым выходом устроил в доме Накдимона безобразную сцену. Он наотрез отказывался идти вместе с первой группой, плакал, умоляя рабби взять его с собой, рвал на себе одежду, валялся на полу, хватая всех за ноги. Кефе, осатаневшему от этой неуместной истерики, даже пришлось надавать щенку пощёчин, приводя того в чувство. В конце концов всего мокрого от слёз и соплей, икающего юнца передали в руки невозмутимого толстяка Леви и вытолкали из дома. Инцидент, казалось, был исчерпан. Однако, поди ж ты, неугомонный пацан, оказывается, сбежал от своего неуклюжего опекуна, и теперь крался позади, стараясь не попадаться на глаза ни рабби с его товарищами, ни идущим следом за ними людям Ханана.
За Мостом Давида сразу свернули влево – на хорошо утоптанную тропу, идущую по берегу невидимого, но отчётливо слышимого отсюда Кидрона. Здесь уже было почти пусто и достаточно темно, и Кефа, пропустив всех вперёд, пошёл замыкающим, то и дело оглядываясь на идущих следом людей Ханана. Те подтянулись ещё ближе, но пока всё же выдерживали некую вполне «вежливую» дистанцию шагов в двадцать. Вскоре, по щиколотку в пыли, пересекли пустую и тихую Нижнюю Кумранскую дорогу и нырнули под кроны старых олив, что покрывали весь западный склон Тура-Ейты. Здесь было уже совсем темно, и идти приходилось практически на ощупь. Наконец Йешу остановился.
– Здесь? – вполголоса спросил он.
Кефа подошёл и вгляделся.
– Да, здесь.
Небо было закрыто плотными облаками, и темень стояла кромешная. На той стороне Кидрона тоже было темно. Громада города угадывалась более глубокой чернотой на фоне черноты неба, да отдельными искорками факелов, перемещающимися, вспыхивающими и снова гаснущими то там, то тут. Просматривались очертания и одной из башен Антониевой крепости, скорее всего юго-восточной, – на ней, похоже, стражники развели костёр. Плоская зубчатая вершина башни, подсвеченная тусклым оранжевым светом, смотрелась странно – она как будто парила в небе, оторванная от земли. Зато Мост Давида был виден отлично. Отсюда, со склона Тура-Ейты, он казался сверкающим драгоценным ожерельем, оброненным какой-то сказочной великаншей и повисшим между высокими берегами чёрной речной теснины.
Тихо не было. Порывистый северный ветер шелестел кронами олив, трещал ветками невидимых кустов, глушил звуки шагов и голоса;.
– Ну? И что дальше? – спросил почти невидимый в темноте Андреас.
– Ждём, – коротко ответил Кефа, напряжённо вглядываясь в ту сторону, откуда они пришли.
Там никого не было ни видно, ни слышно, но Кефа понимал, что их преследователи никуда не делись – затаились, ждут. Наверняка, одного или двоих послали за подмогой. Весь расчёт Кефы строился на том, что расстояния отсюда до дома Ханана и до претория были примерно одинаковыми, а значит, Йехуда имел перед людьми Ханана хорошую фору по времени. Правда, всё равно риск был велик. Йехуду вообще могли не пустить в преторий. Йехуде могли не поверить. Йехуду могли заставить ждать. И час, и два, и три, – Кефа, как никто другой, прекрасно знал всю эту тягомотную армейскую волокиту: «Без приказа начальника не могу. – А где начальник?  – А нету, ушёл куда-то. – Так позовите его! – Так как же я его позову, когда неизвестно, куда он ушёл. – А где дежурный патруль? – Патруль? А патруль тоже ушёл. Вот буквально только что. Убыл в Нижний город. Зачем? А зарезали там, кажись, кого-то...» Так что риск оставался. Причём немалый. Ходу отсюда до дома Ханана примерно полчаса. Это если бегом. Ну, туда, допустим, бегом. А обратно, по-любому, шагом. Это – час. Так что часа полтора в запасе у них точно есть. А скорее, – два: собрать приличный отряд да в праздничную ночь – дело небыстрое. А то, что отряд пришлют многочисленный, Кефа ничуть не сомневался. Человек двадцать припрётся, это точно. А может, и все тридцать. А их всего шестеро. И на шестерых полтора меча. И совсем даже не очевидно, что у людей Ханана мечей не будет. Запрет запретом, а когда доходит до дела, – как всегда, пара-другая мечей за пазухой найдутся. Так что, если у Йехуды что-то не получится, через два часа здесь будет горячо. Очень горячо. Здесь начнётся ха-арошая заваруха. И совершенно, понимаешь, не очевидно, чем эта заваруха закончится...
Кефа вдруг понял, что рядом нет Йешу. Он огляделся и шагнул к ближайшему тёмному силуэту. Им оказался младший из «братьев громовых».
– Где рабби? – спросил Кефа.
– Там, – протянул почти неразличимую руку Йоханан. – Оно это... Молится.
Кефа двинулся в указанном направлении и почти сразу на фоне огней далёкого виадука увидел согнутую фигуру. Рабби стоял на коленях над обрывом, лицом к Храму, опустив голову и молитвенно сложив перед собой руки. Кефа сделал ещё несколько осторожных шагов и ему стали слышны отдельные слова:
– Господи, воля Твоя... На Тебя одного уповаю!.. Пусть будет так, как Ты велишь. Но не дай им испытать назначенного мне!.. Чашу мою позволь испить самому. Не дай пролиться крови невинной...
Кефа почувствовал, как кто-то осторожно тронул его за локоть. Он обернулся.
– Ну, что там? Как он? – рядом с ним стояли Андреас и Шимон
Кефа взял их за плечи и привлёк к себе.
– Ты, – шёпотом сказал он Андреасу, – стань там, – показал он вправо. – А ты – там, – показал он Шимону влево. – Смотрите, чтобы вдоль обрыва никто не подошёл. Если что – кричите... Где «братья громовы»?
– Там были, – показал себе за спину Шимон.
– Хорошо... Давайте...
Он похлопал товарищей по плечам и двинулся в угольную черноту, что стояла под кронами олив. «Братья громовы» нашлись тут же, под ближайшей из них.
– Ага... Вот вы где... – Кефа подошёл вплотную. – Никого не видели, не слышали?
– Нет, – сказал Йоханан. – Никого. Вон там вон только... вроде как кто-то кашлянул. А может, оно это... показалось.
– Драться-то когда будем?! – с нетерпеливым напором спросил Йааков.
Несло от него свежим перегаром. Крепко несло. Видать, на праздничном седере четырьмя традиционными чашами вина старший из «братьев громовых» не ограничился.
– Не торопись, – сказал ему Кефа. – Успеешь. Драться, понимаешь, – последнее дело. Может, ещё и обойдётся.
– Охота уже морду кому-нибудь пощупать, – воинственно сопя, сказал Йааков, грозно тряхнув зажатым в руке массивным светильником. – Надоело прятаться!
– Не торопись... – повторил Кефа. – Стойте пока тут, – приказал он братьям. – Смотрите в оба. Если кто пойдёт к реке – останавливайте. Да не бейте сразу, а сначала окликните. А то прило;жите, понимаешь, не разобрав, меня же светильником промеж глаз.
– А ты куда?
– Пройду, гляну – что да как... Да, учтите, где-то тут малыш Йохи по кустам ползает. Если выйдет на вас, смотрите, не покалечьте сослепу.
– Йохи?! – удивился Йоханан. – Он же с Леви и женщинами ушёл!
– Ушёл, – подтвердил Кефа. – Да, видать не дошёл. За нами он увязался, засранец. Я его ещё на Мирской площади заметил. Так что, ещё раз говорю, смотрите, не прибейте сослепу да сгоряча. С вас станется... Всё, повнимательней тут.
Он оставил братьев и осторожно, почти на ощупь, двинулся вглубь старого заброшенного сада, внимательно всматриваясь, вслушиваясь и даже внюхиваясь в непроглядную темноту. Шагов через двадцать Кефа остановился – он вдруг почувствовал присутствие постороннего человека. Или нескольких человек. Кефа медленно, очень медленно шагнул назад – к стволу ближайшей оливы, прижался к нему и замер, прикрыв глаза (зрение сейчас было бесполезно) и внимательно вслушиваясь в непрекращающийся шорох листьев. Через какое-то время – ветер на мгновенье стих – Кефа различил тихий, но отчётливый шёпот. Говорили двое... Нет, трое. В разговор вмешался третий голос – этакий придушенный басок. Ну всё, все на месте, – успокоился Кефа, открывая глаза. – Тоже ждут. И по-прежнему особо не скрываются. А четвёртого, стало быть, послали за подкреплением. Ну, от этих никаких неожиданностей ждать не стоит... Порубать бы их сейчас в капусту! – с неожиданной злостью вдруг подумал Кефа. – Порубать и уйти всем на Рамальскую дорогу. И дальше – на Шомрон. Всего-то и делов: пять быстрых шагов, три взмаха мечом – и всё! Всё будет кончено. Они и понять-то толком ничего не успеют... – Его пальцы легли на знакомую, оплетённую тонкими полосками кожи, рукоять. – Нет. Нельзя!.. Нельзя... Нельзя начинать первыми. У нас ведь весь план строится как раз на том, что первыми начнут они. Начнут и, понимаешь... обделаются. – Кефа выдохнул, оторвался от ствола оливы и беззвучно скользнул назад...
– Кто? – негромко окликнул его из-за дерева голос Йоханана.
– Свои... – отозвался Кефа. – Всё нормально.
Он подошёл.
– Ну... что там? – Йоханан всё время переступал ногами и зябко кутался в свой плащ.
– Замёрз?
– Да... пока, оно это... терпимо.
– Тихо всё, – сказал Кефа. – Трое стоят, караулят. Четвёртый за подмогой побежал... – он огляделся. – А Йааков где?
– Там... – мотнул головой младший из братьев. – Спит.
– Спит?!
Кефа шагнул на поляну и чуть не наступил на Йаакова. Старший «брат громов» лежал на спине, раскинув руки и задрав бороду к небу, и спокойно, негромко посвистывая, спал. Разлапистый светильник лежал поперёк его, ритмично вздымающейся и опадающей, могучей груди.
Кефа в сердцах пнул «брата громова» в бок. Йааков вздрогнул, промычал что-то нечленораздельное, но не проснулся.
– Дьявол! – шёпотом выругался Кефа. – Воин сраный! Только на словах, понимаешь, и горазды!.. Бороду ему отрезать, что ли?!
Йоханан, потупившись, как будто это он был виноват в пьянстве брата, стоял рядом.
– Ладно... – остывая, сказал Кефа. – Время пока терпит. Пусть проспится. У нас ещё как минимум час...
И вдруг стало светло.
Кефа мгновенно присел и взглянул на небо: в дыре между лохматыми облаками яростно светился круглый «глаз Хора» – полная луна.
Кефа огляделся: Йешу, спиной к нему, по-прежнему стоял на коленях над обрывом; в десяти шагах от рабби, слева и справа, возвышались фигуры Андреаса и Шимона; все они, задрав головы, тоже смотрели на внезапно открывшуюся луну и все они, облитые жёлтым лунным светом на фоне невидимого чёрного города, представляли собой отличные мишени.
– Пс-ть! – окликнул их Кефа, одновременно дёргая за край плаща стоящего рядом с ним Йоханана.
Все трое оглянулись. Кефа жестами показал им: пригнись! прочь! под деревья!
Луна спряталась, вновь навалилась тьма. Но было уже понятно: это ненадолго. Ветер сдувал облака – лунный диск теперь то и дело мелькал за быстро несущимися на юг облачными лохмотьями, а на севере, над чёрными верхушками олив, уже вовсю светили, переливаясь, крупные холодные голубые звёзды.
– Семерых было... – громко сказал во сне Йааков. – Криво лепишь...
Кефа с удовольствием двинул его кулаком в плечо.
– О! – жизнерадостно отозвался пьяница. – Как раз пустой... Заходи! – и, повернувшись на бок, захрапел.
– Может, оно это... в кусты его оттащить? – виноватым голосом предложил Йоханан.
– Обойдётся, – сказал Кефа. – Пусть тут лежит... Пусть он, понимаешь, приманкой будет. Мы – там, под деревьями, – пояснил он свою мысль, – а он – тут, на поляне... храпит.
Как бы в подтверждение его слов старший «брат громов» всхрапнул особенно громко, замер на мгновенье, потом заклокотал горлом, кашлянул и вновь завёл своё ритмичное: «хр-р-р... хр-р-р...»
Все перебрались под деревья. Теперь и Йерушалайм тоже возник из тьмы. Возник кусками. Скачущая по облакам луна выхватывала из чернильного мрака то громаду Храмовой горы с тускло отсвечивающим мертвенным ртутным блеском кубом Храма на её вершине, то четыре угрюмые башни Антониевой крепости, то поднимающиеся уступами от Кидрона плоские крыши домов правее – над узкими улочками близ Овечьих ворот.
– Эй!.. Глянь! – стоящий на краю обрыва Андреас махнул Кефе рукой.
Кефа подошёл.
– Смотри! – Андреас указал ему вниз.
По узкому мосту, что шёл от Скотного рынка на левый берег Кидрона, быстро двигалась большая группа людей. Кефа, напрягая зрение, вгляделся. Не менее тридцати человек. С факелами. С копьями. Высокие остроконечные шлемы – храмовая стража! Кефа в отчаянье сжал кулаки. Идиот! Как он этого не предусмотрел?! Ведь не обязательно бежать в дом Ханана. Храмовая стража, наверняка, предупреждена! Четверть часа до Храмовой горы, даже меньше, полчаса на сбор отряда – и вот они уже здесь. А Йехуды ещё нет, и неизвестно, когда он появится!
Кефа стремительно обернулся.
– Все сюда!! Йоханан, буди брата!.. Не знаю! Хоть водой поливай!.. Йешу, стань тут. И, ради бога, пока молчи! Говорить буду я... Шимон, ты что сдурел?! Спрячь меч! Спрячь, я тебе сказал!.. Вот так. И пока им больше не свети. Достанешь только по моей команде. Понял?!.. Йоханан! Давайте сюда! Оба. Станьте здесь...
 Йоханан, обняв за талию, подвёл к ним своего старшего брата – шатающегося со сна, бессмысленно таращащего глаза, но крепко прижимающего к груди своё грозное оружие – четырёхлапый бронзовый светильник.
– Красавец! – оценил «боевой» вид Йаакова Кефа. – Бог войны! Марс от зависти пошёл и удавился... Стань тут, горе моё. Стоять-то хоть сам сможешь?.. Ну, обопрись пока на свою железяку... Йоханан, держи его, чтоб не упал... Всё! Всем тихо! Замерли, ждём...
Вскоре вдалеке послышались громкие голоса. Меж чёрными стволами олив замелькали факелы. Затем затрещали кусты и на поляну разом высыпали человек десять.
– Вон они! – указывая на Кефу с товарищами, сказал, останавливаясь, щуплый парень – один из той четвёрки, что шла за ними через весь Йерушалайм.
Идущий следом сотник храмовой стражи – в высоком шлеме, с чадящим факелом в руке, сразу же, без раздумий и разговоров, кивнул своим людям:
– Кончайте их!
Человек семь или восемь, скаля зубы и плотоядно облизываясь, как будто им предстояло съесть своих противников, мелкими шажками медленно двинулись вперёд, вытаскивая на ходу из-за пазух ножи и беря наизготовку древки копий. Древками копий были вооружены стражники, ножами – одетые в одинаковые тёмно-синие симлы крепкие высокие парни – скорее всего, люди Ханана.
Кефа, вытаскивая меч, шагнул им навстречу.
– А ну назад, босо;та!
Меч блеснул в лунном свете. Нападавшие остановились и попятились. На лицах их отразилось смятение. Зато сотник был спокоен. Он явно был готов к такому повороту. На губах его промелькнула презрительная ухмылка.
– Малх! – не оборачиваясь, позвал он.
И сейчас же, раздвинув плечом, как тараном, толпу, на поляну шагнул огромный чернокожий раб. Это был не человек. Это была глыба. Глыба чёрного иберийского мрамора. В огромных чёрных руках он нежно баюкал невероятных размеров дубину. Целое дерево, а не дубину. Откуда-то сверху, из-под чёрных оливковых крон, на Кефу уставились сверкающие белыми яблоками бешеные глаза. Кефа оценивающе прищурился. Да, такой не испугается меча. Плевал он с такой дубиной на мечи. Хоть на короткие, хоть на длинные. И на владельцев их он тоже плевал. Причём в буквальном смысле. Размажет, понимаешь, такого владельца своей дубиной по земле, плюнет и отойдёт.
Кефа перехватил меч двумя руками и, подняв его на уровень груди, сделал осторожный шаг вперёд. Шажочек. Ну, давай, родной! Прыгай! Но Малх не стал прыгать. Он вдруг мягко скользнул вперёд и без замаха крутанул дубиной. Кефа едва успел пригнуться. Гудящая смерть пронеслась над самой его головой. Кефа ударился подбородком о собственное колено да так, что лязгнули зубы. А дубина уже летела назад, чертя по траве, сбривая венчики цветов. Кефа подпрыгнул. Он почти успел. Почти. Дубина чиркнула его по подошве, и мир перевернулся. Кефа грянулся боком на землю, но тут же перекатился на живот и подтянул под себя ноги. Слава богу, он не выпустил меч! А дубина уже взлетала вверх. Под самые кроны олив. Под самые звёзды. Это был классический приём. Кефа сам не раз использовал его: слева направо ве;рхом – справа налево низом – потом по дуге вверх и – последний смертельный удар. И вот когда дубина в своём движении достигла верхней точки, когда огромный Малх, распрямившись и подняв свои огромные руки вверх, казалось, заслонил собой всё небо, Кефа сделал выпад. Он сделал выпад и нанёс удар. Прямой удар в живот. Он вложил в этот удар все свои силы. Его меч должен был просто-таки проткнуть великана насквозь. Но он не проткнул. Он звякнул о металл. На Малхе была кольчуга!
– Х-хя!.. – великан согнулся пополам и уронил дубину туда, где только что находился его противник.
Но Кефа уже был за его спиной. Он понял, что нанесённый им удар, хоть и оказался не смертельным, всё же своё дело сделал – огромный смертоносный Малх перестал быть опасным. Во всяком случае, на какое-то время. Но бой надлежало закончить. Кефа вновь перехватил меч двумя руками и размахнулся.
– Нет!! – раздался пронзительный крик. – Кефа, нет!!
Кефа оглянулся. В нескольких шагах позади, протянув к нему руку, стоял мертвенно бледный Йешу.
– Нет, Кефа! – повторил рабби. – Не надо!
 И тогда Кефа, повернув меч, изо всех сил ударил Малха лезвием плашмя по затылку. Ноги великана подломились, и он рухнул лицом вниз, безвольно разжав свои огромные кулаки и подмяв под себя свою нечеловеческую дубину.
На поляне воцарилась мёртвая тишина. И в этой тишине Кефа, громко шурша травой, подошёл к неподвижному огромному телу, наступил ногой на его, скорее, бычью, нежели человеческую, шею, нагнулся и, оттянув большущее, с ладонь, чёрное ухо, чиркнул мечом по его основанию.
– Ну, ещё желающие есть?.. – спросил он и швырнул ухо раба к ногам его онемевшего хозяина; тот попятился от уха, как от свернувшейся для броска змеи. – Нет желающих? А то у меня, понимаешь, коллекция ушей не полная. Чёрное вот есть, а белых пока маловато.
Сотник опомнился.
– Взять его!.. – рявкнул он, показывая своим людям на Кефу. – Ну! Чего стои;те?!
Но те, опасливо косясь то на меч в Кефиной руке, то на неподвижно лежащего в траве огромного Малха, всё не решались напасть, всё топтались на месте, всё прятались за спину друг друга. Тем не менее полукруг постепенно сжимался. Кефа, поводя мечом из стороны в сторону, медленно отступал к своим друзьям. «Слишком много!.. – думал он. – Слишком... Не совладать. Если кинутся все разом – не совладать... Главное, не поворачиваться спиной. Это главное... Эх, щит бы сюда!..»
– Прикройте рабби! – отчаянно крикнул он назад.
И тут, как гром средь ясного неба, как глас труб йерихонских, грянул над поляной зычный властный голос:
– Стоять!!.. Именем императора Тиберия Кесаря Августа! Прекратить драку! Оружие – на землю! Рабы – на колени!
Десятка полтора нападавших тут же привычно рухнули на колени, побросав своё оружие и вытянув руки ладонями вверх. Храмовая стража, опасливо озираясь, аккуратно положила свои дубины и древки от копий у своих ног. Кто-то, размахнувшись, зашвырнул в темноту за обрывом слишком длинный нож.
На поляну вышел легионер в полной боевой экипировке с обнажённым пехотным мечом в руке. За его спиной тут же сомкнулись прямоугольные щиты с изображённым на них чёрным атакующим быком. Щитов было изрядно – с десяток. «Успели! Успели! – забилось в голове у Кефы. – Ах, как вовремя!..»
– А тебя что, сказанное не касается? – прищурившись, как от яркого света, спросил легионер Кефу.
– Я – гражданин Ромы, декан, – сказал Кефа по-романски, всё-таки, от греха подальше, стирая с лица улыбку и опуская меч на траву. – Если позволишь, я предъявлю тебе буллу.
Легионер посмотрел на него с интересом.
– Отставник?
– Точно так, командир. Прим-декурион Третьего «Верного Августу» легиона Тиберий Юлий Симон Саксум к твоим услугам.
Легионер хмыкнул.
– Декан Хост Лике;нс, Двенадцатый «Молниеносный» легион, – представился он. – Подбери меч, прим, и, ради всех богов, объясни мне, что здесь происходит?
– Что здесь происходит?.. – переспросил Кефа уже по-арамейски, поднимая меч и вкладывая его в ножны. – Здесь происходит... нападение на романского гражданина. Вот эти вот люди, – Кефа указал на нападавших, – пытались меня убить.
– Ни в коем случае! – вскричал сотник, делая рукой отталкивающий жест. – Ни в коем случае! Это... это какая-то ошибка!
– Да?! – страшно удивился Кефа. – Ошибка?! А этот добрый раб, – он указал на лежащего в траве Малха, – он, наверно, просто играл со мной? Или он своей дубиной хотел поправить мне причёску?
Хост бесцеремонно отобрал у сотника факел и осветил неподвижное тело.
– Ничего себе!.. – оценил он размеры поверженного. – Фу! Кровищи-то сколько!.. Это ты его так? Убит?
– Нет, – Кефа небрежно махнул рукой, – Должен быть живой. По загривку получил. Мышц много, а мозгов, понимаешь, мало... Мы в Нумидии таких сотнями валили.
Легионер уважительно посмотрел на Кефу.
– Это ошибка, уважаемый! – заторопился хозяин поверженного раба, просительно протягивая руки к командиру отряда романцев. – Я – сотник храмовой стражи Аса;ф бар-Эльазар. Мы пришли сюда совсем за другим человеком! Мы пришли арестовать преступника. А этот... этот почтенный препятствует правосудию!
– Ого! – сказал Хост. – Встречное обвинение. Это серьёзно, – он повернулся к Кефе. – Есть что сказать?
– Есть, – хмыкнул Кефа. – Вы пришли и, ни слова не говоря, напали на меня. О каком человеке вы говорите?
– Кстати, да, – кивнул Хост, поворачиваясь теперь к сотнику. – О каком?
– О Йешу бар-Йосэфе из Ха-Галиля, – торжественно доложил тот. – Подлежит аресту и представлению на суд Великого Санхедрина.
– Кто здесь Йешу бар-Йосэф? – обернулся декан. – Есть такой?!
– Я! – рабби шагнул из густой тени деревьев на освещённую лунным светом поляну. – Я Йешу бар-Йосэф из Ха-Галиля.
– Рабби! Господи, рабби! – из-за щитов легионеров выскочил Йехуда и бросился навстречу Йешу; деревянный ящик смешно подпрыгивал на его заду. – Ты жив! Жив! Слава Богу!
Йешу принял казначея в свои объятья, ласково поцеловал, но тут же непреклонно отодвинул в сторону.
– Я готов предстать перед судом Великого Санхедрина! – глядя в глаза сотнику, твёрдо сказал он. – Я один. Эти люди, – он указал на своих товарищей, – ни при чём.
– Ну! – Хост кивнул Асафу бар-Эльазару на Йешу. – Чего стоишь?! Забирай!
Сотник подал знак, и двое из его людей, подскочив к Йешу, умело заломили ему руки за спину и связали их толстой верёвкой.
– Декан! – повернулся к Хосту Кефа. – У меня есть серьёзные опасения, что эта банда не доведёт арестованного до суда живым.
– А мне-то какое дело?! – удивился тот. – Он еврей?.. Ну вот! Пусть евреи сами разбираются между собой. Меня касается только то, что затрагивает интересы Великой Романской империи... Эй, ты! – окликнул он сотника. – У тебя есть претензии к гражданину Ромы?
– Нет-нет! – торопливо замотал головой Асаф бар-Эльазар. – Никаких претензий! Что ты! Ошибка вышла! Ошибка!
– Но он же, кажется, покалечил твоего раба?! – настаивал декан.
– Это вовсе не мой раб, – затряс сотник головой. – Это раб почтенного Ханана бар-Сета. Но я готов засвидетельствовать перед почтенным Хананом, что здесь действительно была самооборона, – слащаво улыбаясь, добавил сотник. – Вышло недоразумение. Просто недоразумение... Никаких претензий к почтенному гражданину.
– Ну, нет так нет... – пожал плечами Хост. – А у тебя, – обратился он к Кефе, – есть претензии к этим людям?
– Нет, – процедил сквозь зубы Кефа. – Какие могут быть претензии у солдата к вонючим шакалам?
– Хорошо сказано, – одобрил декан. – Ну, раз претензий ни у кого нет... Вы! – ткнул он мечом в сторону сотника. – Забирайте своего арестанта и катитесь к себе в... Катитесь, короче... А вы, – он повернулся к Кефе и его товарищам, – можете быть свободными. И впредь постарайтесь избегать подобных... недоразумений.
Довольный собой, он вложил меч в ножны и повернулся к своим людям:
– Уходим!.. В колонну по два!
Кефа тронул его за плечо и для убедительности опять перешёл на романский.
– Хост, может, вы всё-таки сопроводите арестованного? Хотя бы до города?
– Пустое, прим, – отмахнулся от него декан. – Эти бараны так напуганы, что ничего не посмеют с ним сделать. Не переживай.
– Дозволь, тогда я; сопровожу его?
– А вот это – пожалуйста, – улыбнулся Хост Ликенс. – Этого я тебе запретить никак не могу...

– Прошу прощения, господин, – раздался над ухом тихий вкрадчивый голос. – Но господин сам просил его разбудить.
Пилат вздрогнул и открыл глаза. О, боги! Что за жизнь?! Отдохнуть ведь по-человечески не дадут! Самый жестокий хозяин и тот после обеда хотя бы полчаса не трогает своих рабов. А тут... Только ведь глаза завёл!..
– Что я там тебя просил?!.. – ворчливо начал он, но тут до него дошло. Пилат рывком сел и опустил ноги с кровати. – Что?! Почта?!
– Да, господин.
Пилат потёр лицо ладонью.
– Какое сегодня число?
– Семнадцатое нисана, господин.
– Дурак! Я тебя спрашиваю, какое у нас число?
– Шесть дней до апрельских календ.
– Получается... на три дня раньше обычного? Нет?
– Северный ветер, господин... Попутный.
Да, северный ветер. За все пять лет, что Пилат провёл в Палестине, это был первый такой холодный март. В огромном дворце Хордоса некуда было спрятаться от пронизывающих ледяных сквозняков. По ночам не спасало даже толстое верблюжье одеяло. Смешно сказать, вчера ночью пришлось двух рабынь для согрева в постель взять. И всё равно ведь не помогло – Аукелла, толстая дура, к утру стащила всё одеяло на себя...
Пилат нашарил ногами сандалии, и слуга тут же опустился на колени, чтобы их зашнуровать. По ногам ощутимо тянуло холодом, и пальцы у слуги тоже были холодными. Пилат поёжился.
– Почту – в кабинет, – отрывисто приказал он.
– Слушаюсь.
– Туда же – большую жаровню.
– Слушаюсь, – слуга, почтительно склонившись, уже стоял рядом.
– Горячего вина и... – Пилат на мгновенье задумался. – И какую-нибудь шкуру – под стол, в ноги.
– Будет сделано, господин.
Слуга исчез.
Пилат, кряхтя, поднялся, прошлёпал в угол комнаты, задрав край тоги, помочился в кувшин... Почта! Долгожданная почта! Четыре месяца без почты! Что там в Роме? Как себя чувствует кесарь Тиберий? Что нового у Сеяна?.. Сеян... Сеян... Пилат почувствовал, как у него от нетерпения засосало под ложечкой. Он одёрнул тогу, потом, подойдя к столу, прополоскал рот лимонной водой и, сплюнув её прямо на пол, торопливо направился в кабинет.
Почты было много: две объёмные плетёные корзины со свитками и большой бронзовый ящик, весь обмазанный воском с многочисленными оттисками круглой сенатской печати.
– Открой, – приказал Пилат слуге, указывая на ящик.
Тот кликнул помощника, и они вдвоём споро очистили ящик от воска. После чего сдвинули запоры и, взяв за углы, с натугой сняли тяжёлую крышку и отложили её в сторону.
– Свободны, – отослал рабов Пилат.
Те, низко кланяясь, вышли.
Пилат подошёл к ящику и принялся изучать его содержимое: керы, керы – диптихи, триптихи, толстые полиптихи, с печатями и без, деревянные, слоновой кости, даже одна серебряная (Интересно, от кого это?.. Марк Фру;ги – ну, разумеется!); пергаментные свитки, увенчанные красной императорской печатью; кожаные мешочки, туго набитые монетами с привязанной к каждому мешочку деревянной адресной биркой; снова керы. Наконец среди множества разноцветных деревянных обложек мелькнула пара знакомых. Пилат извлёк керу из ящика и внимательно осмотрел её. Самая обыкновенная кера: дубовый диптих, бронзовые кольца, чёрный воск. На витом шёлковом шнуре – личная печать Лукия Э;лия Сеяна: с изображением корабля, перевозящего солнце. Причём печать поставлена достаточно небрежно – так, чтобы в керу можно было заглянуть. Да и пожалуйста, на здоровье – что может скрывать от императора преданный ему всем сердцем префект претория? Кстати, равно как и преданный ему всем сердцем префект Иудеи? Ничего крамольного! Простая вежливая переписка. Как водится между товарищами по службе, лёгкий дружеский трёп ни о чём.
Пилат прошёл к столу, сел, сломал печать и раскрыл керу. Быстро пробежал глазами по написанным текучим косым почерком строкам. Разумеется. Пустое. Трёп, он и есть трёп.
Пилат поднял голову и прислушался. Тихо. Он взял лежащий на столе нож и принялся аккуратно, ди;гит за дигитом, счищать с табличек покрывающий их воск. Под воском обнаружились крупные буквы, нанесённые чёрными чернилами прямо на дерево обложки. Вскоре стало возможным прочитать всю тайную записку:
«Друг! Сроки определились. Будь безусловно готов к майским календам. Скорее всего, начну на Лемурии. Хорошая новость: Испания с нами! Дело за тобой. Жду от тебя известий не позднее апрельских ид. Связь по-прежнему держи через О. Р. Удачи! Обнимаю»
Пилат почувствовал, что у него заполыхали щёки. Началось! Началось! Наконец-то! Сердце гулко толкалось в рёбра. Неужели, получится?! Неужели, столько лет ожидания не напрасны?!.. Но сроки! Сроки! Времени совсем нет!
Пилат ещё раз перечитал письмо, потом аккуратно сгрёб ножом со стола прямо на раскрытую керу восковую стружку и, поднявшись из-за стола, подошёл к большой, пышущей теплом, жаровне. Мгновение помедлив, он бросил керу на угли. Кера вспыхнула сразу. Проворный синий дымок потянулся к высокому подпотолочному окну.
Сроки... Сроки... Времени совсем мало. И денег тоже мало. Денег – этих маленьких золотых и серебряных кружочков с надменным профилем императора. Твёрдых блестящих кружочков, которым не страшны ни огонь, ни вода. На которые не налипает грязь, и с которых так легко смывается кровь. Маленьких бездушных кусочков металла, быстро делающих людей очень похожими на себя...
Деньги... Деньги... Где же взять деньги?!..
Пилат взял с подставки маленькую кочергу и принялся шевелить корчащуюся на углях керу.
Ну что ж, пожалуй, придётся резко поменять тактику. Придётся от тактики длительной осады перейти к стремительному штурму. Кстати, Божественный Август очень любил внезапно менять тактику. Может быть, именно поэтому он и преуспел и в своих военных кампаниях, и в жизни...
Дощечки догорели. Пилат пошевелил пышущие жаром угли, поставил на место кочергу и вернулся за стол.
– Юлий! – негромко позвал он.
В соседней комнате произошло движение, и в кабинет шагнул начальник личной охраны Юлий Репорта.
– Префект?
– Вот что, Юлий... – Пилат побарабанил пальцами по поверхности стола. – Доставь мне сюда Ханана. Сейчас. Немедленно. Но только тихо. Без помпы. Чтоб об этом визите знали только ты, я и Ханан. Понял?
– Будет сделано, префект, – кивнул Юлий Репорта.
Пилат помедлил.
– Проведёшь его на Большую террасу. И проследи, чтобы поблизости никого не было. Ни охраны, ни рабов, ни... других лишних ушей... И вот ещё что... Хотя нет. Это потом... Ладно. Пока всё... Всё. Ступай.
Начальник охраны выждал ещё несколько мгновений – не последует ли продолжения, – не дождался, ещё раз кивнул и, повернувшись через левое плечо, вышел.
Следующий час Пилат провёл в одиночестве, сидя в кресле возле жаровни и попивая горячее вино. Разбирать почту он не стал – голова была занята другим.
Наконец запыхавшийся Юлий Репорта доложил, что приказание выполнено. Пилат отставил недопитый кубок, поднялся и в сопровождении начальника охраны прошёл на Большую террасу. Здесь было солнечно, но холодный ветер сводил на нет все потуги дневного светила согреть белый мрамор дворца.
Ханан, кутаясь в тёплый плащ, одиноко стоял возле балюстрады и задумчиво смотрел вниз.
Пилат жестом отослал Юлия Репорту и, неслышно подойдя, остановился рядом.
– Красивый город, – сказал он.
Ханан вздрогнул и обернулся.
– Что?!
– Я говорю, красивый город, – повторил Пилат, кивая на раскинувшееся внизу скопление крыш и сплетение узких улиц. – Особенно в солнечную погоду. Я люблю с этой террасы смотреть на Хиеросолим. Отсюда он кажется таким спокойным и... беззащитным.
– Каждый смотрит с высоты своего положения, – учтиво ответил Ханан, он уже взял себя в руки, и лишь неспокойные, суетливые глаза выдавали его волнение.
Пилат одобрительно покивал.
– Хороший ответ... С подтекстом... Однако я пригласил тебя сюда, почтенный Ханан, не для того, чтобы любоваться красотами Хиеросолима.
– Я догадался, префект.
– Тем лучше. Поэтому обойдёмся без дальнейших предисловий и сразу перейдём к делу... Для начала я обрисую тебе ситуацию. Чтобы между нами не было, как говорится, никаких недомолвок. А ситуация, почтенный Ханан, очень для тебя незавидная... Я ведь, кажется, предупреждал тебя, чтобы ты не пытался меня обмануть...
– Я не пытался, префект!..
– Не перебивай меня, Ханан! Разве в юные годы тебя не научили, что перебивать начальника не только невежливо, но и небезопасно? Нет?.. Так вот. Три последних дня ты только и занимался тем, что старался меня обмануть. Для начала ты попытался просто убить Йешу бар-Йосэфа...
– Я...
– Я ведь, кажется, сказал – не перебивай меня!.. – возвысил голос Пилат. – Ты  п ы т а л с я  его убить!.. Как последний разбойник, что рыщет по ночным дорогам! Как твой горячо любимый Бар-Абба!.. Когда же у тебя не вышло, ты решил убить рабби-галилеянина, так сказать, законным способом. И что интересно, – моими руками. Кто бы мог подумать, ты даже пытался шантажировать меня! «Если ты отпустишь его – то ты не друг кесарю», – кривляясь, передразнил Пилат. – Ты уже написал на меня донос в Рому, почтенный Ханан? Нет?!.. Молчишь... Так вот, знай, плевать я хотел на твои доносы. И в Роме тоже уже давно все плевать хотели на твои доносы. Там их уже складывать некуда. Их никто уже там не читает. Их только мыши жрут!.. – Пилат перевёл дух. – Это я обрисовал тебе ситуацию. А теперь, почтенный Ханан, я обрисую тебе ближайшую перспективу... Как только кончится праздничная неделя, я распну Бар-Аббу и его подельников. Всех его подельников. Включая твоего зятя. Это будет показательная казнь. Такой казни этот город ещё не видел. Разбойник и первосвященник, висящие на соседних крестах. Чудный вид! Согласись, Ханан... Думаю, у этих двоих будет вдоволь времени, чтобы, вися рядом, обсудить цены на золото... А рабби-галилеянина я заберу с собой в Кесарию, где ты его уже никак не сможешь достать. Заберу и верну в Хиеросолим только тогда, когда ваш бестолковый Санхедрин утвердит его новым первосвященником... Далее... Твоя дочь, Ханан, будет продана в рабство. И я лично позабочусь о том, чтобы для неё нашёлся достойный покупатель. Желательно, какой-нибудь парфянин. Парфяне любят красивых иудеек... А что касается твоих внуков, Ханан, то для них покупатель уже есть. У меня в легионе служит такой кентурион – Тит Ра;дис. По кличке Медведь. Не слыхал? Нет?.. Так вот, этот Медведь очень любит мальчиков. Красивых мальчиков с розовыми упругими попками. Он с радостью купит твоих внуков, Ханан... Правда, у этого Медведя есть свои странности. Уж не знаю, что он там делает со своими юными рабами, но только долго они у него почему-то не живут... Что с тобой, Ханан? Ты вроде как побледнел? Нет?.. И ты вспотел, Ханан! Ну да. У тебя по вискам течёт пот. А вот я мёрзну, почтенный Ханан. Этот северный ветер продувает мою тогу насквозь! А ведь это – настоящая помпейская шерсть! Я заплатил за неё по семь денариев за локоть!..
– Ты!.. Ты!.. – Ханана шатало, он ухватился тонкими пальцами за каменные перила балюстрады и, кривя рот, пытался выдавить из себя какую-то фразу. – Ты... не посмеешь!
– Ой! – рассмеялся Пилат. – Давно мне никто не говорил таких слов. Я уже начал забывать такие слова. Я не посмею! Не смеет, Ханан, тот, кто не чувствует за собой силы. Или правоты. Или смелости... А у меня, хвала богам, и того, и другого, и третьего – в избытке... – Пилат оценивающе оглядел собеседника. – Ну что ж, я вижу, ты вполне созрел для третьей части нашего разговора. У нашего разговора, Ханан, будет ещё и третья часть. Ты не догадывался?.. Ты, наверно, думаешь, что я позвал тебя сюда лишь только для того, чтобы сообщить тебе все те гадости, что я только что тебе наговорил?.. Поверь, для этого я бы не стал отвлекать тебя от твоих важных дел. У тебя ведь, наверняка, масса важных дел, Ханан. Нет? Ну как же! Например, писание доносов на зловещего тирана Понтия Пилата. Очень важное дело! Наиважнейшее!.. Ладно, шучу. В отличие от тебя, Ханан, я могу себе позволить шутить. В этом разница моего и твоего положения... Ну а если без шуток... Ты по уши в дерьме, почтенный Ханан. Надеюсь, теперь ты понимаешь это? И я не стану подавать тебе руку, чтобы вытащить тебя из этого дерьма. Я брезгую, Ханан. Так же, как ты совсем недавно брезговал возлечь со мной за один стол. Помнишь?.. Но я добрый человек, Ханан. Чтобы вы там ни говорили между собой, как бы вы ни кляли меня, какими бы страшными словами ни называли, – я добрый! И я не могу спокойно смотреть, как человек тонет в дерьме... Даже если это дерьмо его собственное... Я брошу тебе верёвку, Ханан. Я брошу тебе верёвку, а ты уже сам решай, ухватиться за неё или... захлебнуться дерьмом... Так вот, Ханан, ты не смог отнять жизнь у рабби-галилеянина ни силой, ни хитростью. У тебя ничего не получилось. Но я предлагаю тебе эту жизнь, Ханан. Я преподношу тебе её на блюде. Я предлагаю тебе эту жизнь... купить... Ну, что скажешь?..
Ханан замер и поднял голову. Его горячечные глаза недоверчиво ощупали лицо префекта.
– Да, Ханан, – кивнул Пилат, – я не шучу. Сейчас я не шучу. Всё очень серьёзно, Ханан. Я предлагаю тебе купить жизнь Йешу бар-Йосэфа... И у тебя нет времени на раздумья. Ты должен всё решить здесь и сейчас.
– Сколько? – просипел Ханан.
– О! – задрал брови Пилат. – Сразу к делу! Вот она – еврейская хватка. Всё-таки, чтобы там ни говорили, а торговля у евреев в крови. Но ты учти, Ханан, торговаться с тобой я не намерен. Я назову тебе сумму, и ты или согласишься с ней, или... упадёшь обратно в свою яму с дерьмом. Ты понял меня?
– Сколько? – повторил Ханан.
– Тридцать талентов, – жёстко сказал Пилат. – Тридцать талентов золота и ни на единую драхму меньше.
– У меня... нет столько, – убито прошептал Ханан.
– У тебя, может быть, и нет, – согласился Пилат. – А в вашем Храме есть. По моим прикидкам только две предпраздничные недели принесли вашему Храму не меньше двадцати талентов золота. И вы ещё не успели, как вы это обычно делаете, переправить их в Италию. Так что золото у тебя есть, Ханан. Не прибедняйся... И не расстраивайся. Ведь храмовая кормушка теперь останется в твоих руках. Уверен, ты быстро восстановишь потерянное... Как там у вас, у евреев, говорят, когда случается какая-нибудь неприятность? Спасибо, Господи, что взял деньгами? Кажется, так? Нет?.. Я не ваш Господь, Ханан, но я тоже возьму деньгами... Итак, твоё последнее слово. Ты согласен?
– Да, – прошептал бывший первосвященник, глядя перед собой остановившимися слезящимися глазами.
– Чуть погромче, Ханан, – наклонил к нему ухо префект. – Я не расслышал. Этот северный ветер, он просто-таки заглушает твои слова. Чуть погромче, Ханан, поуверенней!
– Да! – сказал Ханан. – Да, я согласен! Отчего ты мучаешь меня?! – сказал и, повернувшись спиной к городу, пошёл прочь, сильно сутулясь и по-стариковски шаркая ногами...