Одиночество мужчин и котов

            

        И затем слушал ветер в унылом мире и тосковал о ней
                А.Платонов               
               
               
                Глава первая
     Был он щупленький, небольшого роста, с пугающим выражением     глаз.        Они замирали и округлялись до ужаса, подобая гримасе какого-нибудь актера в роли или того анонимного фотографического пациента, который к вашим услугам в любой книге  по психиатрии. Об этой своей особенности Герцик долго не знал, но однажды словоохотливая хохлушка - из тех, про кого говорят: «Шо я маю, то я везу», - ляпнула ему об этом. Герцик не удивился: как некоторые связывают седину с пережитыми несчастьями, так и он нашел объяснение: гетто, куда на руках матери угодил из местечка Изюм.               

   От матери он знал, что там были каменоломни, их оцепляла колючая проволока, там расстреливали...  Дальше он не хотел думать, но мысли не отпускали, и ничего поделать с этим было нельзя.               

   Людей расстреливали по рвам, потом засыпали, а после земля дышала неделю, схоронив всех подряд - и мертвых, и живых. Бывало, на «акцию» приходили местные, принаряженные как на праздник. С тех пор глаза Герцика как бы знали свое - стремились вон из орбит. Можно представить, какой счет этому миру носил он в душе, и как никому до этого не было дела. Мир едва помнил себя, а уж чужие обиды, страданья... «Скажи спасибо, что уцелел! - говорили ему. – Все под Богом ходим. И те, которые  убивают, и те, кто этим воздухом дышат». Но «спасибо» Герцик мог сказать только своей матери, которой удалось бежать из гетто, а вовсе не миру, который мало чем изменился. «Ужас, кошмар, конец света» - вот что Герцик о нем понимал. В благодарность он жил для матери, никого не любил и любить не собирался. Мать соединяла его с прошлым. Оно было единственной верной реальностью, его домом, где даже видения, призраки, тени находили в нем своего покровителя. Прошлое делало его жизнь значительной, тогда как настоящее только и умело,  что мучить.  Он привязывался к матери тем сильнее, чем невыносимей становилась жизнь. А счет к миру нарастал. Когда терпеть стало невмоготу, Герцик сказал: «Надо что-то менять». Что имелось в виду, он знал, а дальше... Пускай устроительная сила сама воздаст за страдания. Даровала же ему мама второе рождение, так и теперь отыщется спасительница и вызволит из трясины.               

   Но «спасительница» не спешила. Женщины вообще не удерживались возле него, хотя за ним числилось столько достоинств, что по нынешним временам просто клад: не пьет, не курит, не гоняется за юбками, не крадет, не обманывает... Главное  же - предлагает законный брак. Но женщины - непонятно - появлялись и пропадали без объяснений, мало сообразуясь с его настроением и с тем, что «надо что-то менять». Они хотели другого. Со своей стороны и Герцик не спешил с авансами: книжечка стихов, букетик, коробка конфет - эти милые пустяки только сбивали с толку: что значит букетик, когда человек предлагает себя?! Да и не богач он, чтобы сорить деньгами. А тут еще мама сыпала соль на раны: «Это самое страшное наказание - одиночество. Вернешься домой, а тебя, деточка, никто не ждет».               

    -А, кроме тебя, мне никто и не нужен, - отвечал он.

    -Мама не вечная...

    -Живут и до ста! - отрезал он - Помнишь Зосю?.. Она в пятьдесят восемь только первый раз родила...

    Но мама твердила свое. И однажды... Однажды он действительно нашел ее... На кухне... И понял: нет больше главного человека. Она была всегда как бессмертная - заботилась, опекала, лелеяла и вдруг - с отчужденным лицом... Как будто свои же слова, что «не вечная», воплотила и устранилась без всякого снисхожденья. Бросила на произвол судьбы, как бросают детей в реку, чтобы выучить плавать. И он не знал, как теперь жить, что делать, куда идти. «Может быть, ее отец позвал» - подумал он, и новый приступ сиротства сковал его по рукам и ногам. Он глотал воздух, словно впрямь брошенный в воду, спазмы душили, и ничего в голове другого, а только то, что с ним, а не с нею, случилось самое страшное. Одно утешало, если кто-нибудь говорил: «Им теперь лучше, чем нам». – «Конечно, они там вдвоем», - отзывался Герцик и опять забывал всё на свете, хватался за сердце, считал себе пульс, искал по карманам лекарство - даже что-то обидное для памяти ушедшей являл посторонним,  хотя правда его: «какой стресс, какая нагрузка на нервы». Однако ничей язык не поворачивался одернуть, советовали обратиться к врачам, называли специалистов, и он покорно делал, как говорили, и заботы о собственном здоровье, казалось, поглотили его. Но по вечерам накатывала тоска, та самая - зеленая, хоть караул кричи, он кидался куда глаза глядят - к родственникам, знакомым - сидел, молчал, считал себе пульс, а рюмка водки - это лекарство на все случаи жизни - стояла нетронутая, потому что Герцик боялся за сердце.               

    Так продолжалось достаточно долго. Потом родственница - из тех, что седьмая вода на киселе, взялась за него, закрыла холостую квартирку и, списавшись заранее, отправила к тетушке, единственной близкой родне. Квартирка его - ничего особенного, но на общем безрыбье... Словом, родственница, которая выдала замуж дочь, нуждалась в пристанище, чтобы освободить от себя молодых. Это отчасти и послужило причиной ее энергичных забот....