Похороны г-на Беляева

 Во всей стране, вероятно, не собралось сегодня столько народу, сколько пришло на Яблоково кладбище. Хоронили некоего господина Беляева, уважаемого человека.

Чем господин Беляев жил и где работал, увы, никто из присутствующих не знал, да и не особо интересовался, знавали только разве что господин Беляев был крайне скуп и скрытен. Незыблемой глыбой рассекал он торговые ряды, весь в чёрном, хмурый, с кустистыми бровями и косматой бородой. Бывало, подойдёт он к лавочке, да начнёт так торговаться, что бедному продавцу хоть стой, хоть падай - товар так и придётся отдавать за бесценок. Лавочки же, продающие спирт и сахар, порой даже закрылись на время, когда узнавали кто пожаловался на рынок.
   Как умер достопочтенный, так и не было известно - кто-то считал что сам умер, годов тому немало было, кто-то говорил, мол, водки перепил, знающие же люди "по секрету" шептал, мол, сам убился, да жена его из петли сняла тайком, чтобы похоронить по-христиански можно было.

Не смотря на слухи, все же отпевание прошло как надо, кто-то даже прослезился тайком.
   На кладбище гроб несло семеро мужиков - все добровольцы. За гробом, причитая да постанывая, шла тётка, толстая, как перезрелая груша, а за ней, молчаливою тенью, шла жена господина Беляева. Народ же, всякий, кто шествие встречал, тут же дела все бросал, да присоединялся. Так шли до самых кладбищенских ворот, кто-то молча, кто-то прилежно завывая, остальные же - тихо переговариваясь шли в середине толпы, и закрывала сие действо праздная молодёжь, даже на таком мероприятии шутить да смеяться.

Гроб же, однако, в могилу возлагали молча, в какой-то мере даже торжественно, если бы не громкие шмыганья носом той самой грушевидной особы, что всю дорогу рыдала, идя прямо за гробом.

Наконец, были произнесены все слова, все горсти земли были брошены, тело закопано и пришло время поминок.

Поминали усопшего в большой столовой, кто-то озаботился тем, чтобы сдвинуть столы, наготовить еды и создать, как говорится, нужную атмосферу.
Народа набилось, однако, тьма — гораздо больше того, что могла вместить в себя рядовая сельская столовая. Люди, однако, не ушли. Кто-то остался стоять, кучкуясь небольшими группами вдоль стен и по углам, кто-то, помоложе, забрался на подоконники... Сидели и на полу, и на ступенях, а народ все прибывал.

Жена господина Беляева, вернее сказать, уже вдова, сиротливо жалась на краю лавочки вместе с незнакомыми ей довольно громкими молодыми людьми и громкой и мокрой теткой Грушей.
В столовой стоял шум, казалось, он достигал всякого потолка, проникал через щели на улицу — настолько было громко. Но в один момент все замолчали — принесли кутьи да водки.
    Водка была отменная, другой, впрочем, у Беляевых не водилось.
Как водится, первой слово взяла тетка Груша. Водилось так, однако, только здесь, да и традицию эту ввела она сама, и перечить ей никто не мог. Говорила тетка долго, с чувством, то всхлипывая, то срываясь на вой. Называла покойного то Прохором, то Федором, а под конец так расчувствовалась, что, фразу не договорив, опрокинула в себя сначала свою рюмку и рюмку вдовы следом, так плохо ей было.
 
   То был знак: каждый к своей рюмке тут же потянулся, да с таким энтузиазмом, будто не на поминках вовсе, а на свадьбе да у любимой сестры.
   Несколько раз несчастная вдова порывалась хоть слово в память о муже сказать — всё не давали ей. То песней застольной прервут, то соседка какая возомнила вдруг себя поэтессой, да давай то стихи, то частушки читать. Уж пять часов кряду прошло, а гостей меньше не становится. Водка кончилась — мужики своей принесли, да давай разливать, кутью да блины с киселём все съели — женщины уже картошки да супов из дому тащат, да сами зорко глядят, как бы без них мужики всю водку не выхлебали.
Солнце уж стало деревья задевать, а они все сидят, кто помладше — баян принесли да похабные песни девицам поют, тетки с мужьями танцуют да трогают неположенно где, от столов — громкий смех, кто-то притащил карты да режется в дурака теперь, да не просто так — на целую свинью с поросятами.
    Одна лишь вдова ни жива ни мертва стоит у окна — руки её дрожат, плечи скорбно опущены, а взгляд... Будто лань подстрелили, будто не осталось у неё ничего в этом мире, словно смерть не за ним, за ней пришла и не будет больше весны и цветов — только вечная скорбь и вечная тоска.
   Не нашлось ей места в этом празднике жизни — из-за стола, за которым сидела, выперли, говорят, мол, будь добра, водочки принеси. Пока вдова за водкой к соседнему столу ходила, её место уже и занял кто-то.
Люди все незнакомые, дикие, бог мой, как мечтала она сейчас, чтобы не было этого всего, чтобы оказаться вновь в Петербурге, среди друзей и семьи, чтобы муж рядом, чтобы не пришлось в село ехать с ним, за унаследованным от его матушки домом ухаживать... Вот бы... Вот бы...

   С грохотом сломался вдруг стол под весом кучи пьяных, дерущихся тел, зазвенели тарелки, закричали в то ли притворном, то ли настоящем ужасе женщины, и не выдержала вдруг вдова — кинулась прочь из столовой через село, куда-то к реке, через церковь, через кладбище к новому кресту да могиле...

«Ничего, — пробормотала себе под нос еле соображающая Груша. — Главное, чтобы через 9 дней живая вернулась».
Сказала это и отрубилась.