Лицом к левой стене

— Когда вы уже заткнетесь, суки?! Вас двадцать человек, а я один! — зычный глас дежурного милиционера Октябрьского РОВД г. Минска проник через стальные двери, резанул мне в уши, заставив подпрыгнуть с грубой и давно некрашеной лавки.

— Как вы, твари, зае…ли! Я бы вас всех к стенке ставил! — продолжал бесноваться милиционер.

Я с силой заскреб по своим коротко остриженным волосам, отчаянно пытаясь вспомнить, что стряслось накануне. А хорошего было мало. В последний день перед двухнедельным отпуском хватил лишку с ребятами на работе. Пришел домой, а там собралась толпа по случаю дня рождения матери. Среди них — ненавистный двоюродный дядя Коля, начальник отдела реализации одной из продуктовых компаний, ворюга и проходимец, который не гнушался травить деревенских ребятишек печеньем и конфетами с истекшим сроком давности, и стокилограммовая жена брата Алина. Когда мы жили вместе, скандалов было с ней — не сосчитать! Она — учительница истории, но тупая как бот. Помню, за тридцать долларов я писал ей курсовую по идеологии Петра Кропоткина.

Слово за слово и разгорелся скандал. Я орал на дядю Колю как сумасшедший, а Алине плюнул просто в рожу. Уже не помню, кто вызвал милицию. Двое крепких «космонавтов» заломили мне руки за спину и надели наручники.

Я посмотрел на запястья и увидел на них следы от стальных «браслетов». Мой правый мизинец тоже был явно не в порядке: его просто выкрутили. Палец опух, стал лиловым и при прикосновении отдавал острой болью. Личные вещи, в том числе перстень и ремень изъяли. Туфли — без шнурков.

Трое моих соседей по камере тоже повставали со своих лежанок и трясли чугунными — то ли с спросонья, то ли с похмелья — головами.

Несколько минут мы тупо рассматривали друг друга.

— Ты гастролер, парень?

Ко мне, наконец, обратился ко мне мужик лет пятидесяти в джинсовом костюме.

— Кто? — удивился я. — А-а-а, нет, бытовуха.

— Ясно, — ответил мужик. — Я смотрю ты в галстуке, думал, с поезда сняли. Ну раз бытовуха, готовься к суткам. Как, впрочем, и я.

Я ответил, что почти всегда хожу в галстуке. Мы разговорились. Мужик оказался битым волком: от звонка до звонка отмотал червонец за убийство человека.
 
Двое других арестантов очутились в мрачной камере по разным причинам: Коля, парень лет двадцати пяти — за стрельбу из сигнального пистолета, а старый Сергей — за то, что в пьяном угаре расколошматил домашний телевизор.

Теперь все разговоры сводились к тому, кто пойдет на сутки, а кто отделается штрафом прямо на месте.

— Нельзя мне на сутки! — ныл-стонал Сергей. — Этo работе каюк!

Сергея можно было понять. Он трудился в ночную смену в метрополитене и получал вполне приличную зарплату даже по столичным меркам.

Где-то через час дверь камеры отворилась и нам вкинули еще одного задержанного — хлипкого и потрепанного типа Гришу. Еще перед этим мы слышали, как дежурный кому-то говорил о том, что на Брестской ломанули пункт приема металла, и теперь этот мужичок, как житель сей славной улицы, и который в свое время зарезал человека, был первым подозреваемым.

— Да я не специально, люди! — клялся-божился Григорий. — Он же ко мне в гараж полез!

Не помню, сколько прошло времени, когда очередной раз отворилась дверь камеры. Теперь я мог воочию лицезреть дежурного-горлопана. Это был еще относительно молодой, но уже лысеющий майор с каким-то значком на груди.

Майор назвал фамилии тех, кого забирает с собой. Ими оказались я и Сергей. По крутой лестнице мы спустились вниз и очутились в просторном помещении c фотоаппаратом на штативе в центре. Девушка-милиционер сделала мои снимки в анфас и профиль, а также откатала пальчики. Моя правая ладонь никак не хотела ложиться ровно, и девушка буквально повисла на ней и на моем несчастном мизинце. Я закусил губу от боли.

Потом майор листал мое дело, по которому я проходил по статье 17.1 КоАП «Мелкое хулиганство» и показывал, где расписываться. Я машинально просматривал документы: ксерокопии паспорта, заявление подлеца дяди Коли, показания свидетелей-соседей, несколько листов протокола, исписанных абсолютно неразборчивым почерком (правда, мне удалось прочитать, что я «в словесной форме угрожал физической расправой Николаю Арсеньевичу...»), ходатайство начальника РОВД в суд о необходимости привлечения меня к административному аресту на пятнадцать суток.

Дело оказалось настолько толстым, что у меня невольно вырвалось:
— Я что, человека расчленил?

— Порядок такой, — буркнул майор. — Собирайся, бандит, поедешь на Окрестина.

— Да зачем на Окрестина, я штраф заплачу и все. Видите, палец болит.

— Осмотрят там твой палец. Как стакан поднимать, так не болит?

На Окрестина ехали я, Серега и еще одна девица с опухшим лицом. Перед отъездом два милиционера едва сняли с нее серебряное массивное кольцо, обмотав черными нитками толстый как сосиска средний палец.

— Это кольцо — наша фамильная драгоценность, — плаксиво заявила девица. — Оно досталось мне по наследству.

На Окрестина нас передали трем дежурным милиционерам. Я обратил внимание, что они были в белых медицинских перчатках. Один из них взял меня под руку и коротко бросил:
— Лицом к левой стене.

Так и стояли мы лицом к левой стене. Может, час, может, два. Полку арестантов прибывало. Это были почти все мужчины, разных возрастов и по-разному одеты. Ничего удивительного: впереди маячили майские праздники, совпашие с православной Пасхой.

Всех по очереди заводили в специальную комнату, обыскивали, велели раздеваться догола, приседать, а затем одеваться.

— Вас что, прямо из театра взяли? — шутливо спросил меня милиционер, косясь на мой галстук и белую рубашку, и тщательно записывая, в чем я одет.

— Он, наверное, на свадьбе успел погулять! — засмеялась молодая девушка в другой комнате и дала мне расписаться в том, что у меня нет педикулеза и кожных заболеваний.

В комнате я глянул на правую стену и ахнул от удивления. Она представляла собой огромный телевизионный жидкий монитор, аккуратно разбитый на ровные участки, в которых были отчетливы видны арестованные.
— У вас все так строго? — спросил я.

— А как же! Даже мышь не проскочит!

Нас построили в одну шеренгу, велели сложить руки за спиной, не оглядываться и через двор провели в другое помещение, снова поставив лицом к левой стене в каком-то полуподвале в стиле НКВД. Позднее я узнал, что мы находимся в ИВС — изоляторе временного содержания. А принимал нас ЦИП — центр изоляции правонарушителей.

— Ну что, бандиты, попались, а? Знаете, почему? Пить не умеете! Прете как асфальт против дорожного катка! — к нам вышел средних лет седеющий милиционер с веселыми и одновременно злыми глазами и с увесистой связкой ключей в правой руке.
— Старшой! — протянул кто-то из толпы. — Скажи, как на сутки не попасть?

— Как не попасть? — улыбнулся милиционер, обнажив золотую фиксу. — Судье в ноги упади! Так, бандиты, сейчас вас разместят по камерам. Ведите себя хорошо, иначе брошу к бомжам. Если есть проблемы со здоровьем, говорите сейчас.
И тут я вспомнил про свой злосчастный мизинец.

— Покажите! — строго сказала мне высохшая как мумия злющая и очкастая врачиха, которая в белом халате сновала туда-сюда перед арестованными.

— Вот, опух и болит.

— И что? — спросила она.

Не замечая ее тона, я ответил:

— Наверное, сломан.

— Пошевелите.

Я с трудом, но пошевелил мизинцем.

— Вот видите, раз шевелится, значит, не сломан, — заверила меня врачиха.

— И что же теперь мне делать? — глупо спросил я.

— А Вы просто пописайте на него, — простодушно посоветовала мне эксулапка.

— Что?! — от неожиданности я даже оторопел, а стоявшие вдоль стены арестанты зашлись в хохоте.

— Тихо, бандиты!!! — заорала благим матом врачиха. — И снова повернулась ко мне.
 — Если Вам дадут сутки, обязательно возьмите справку у врача насчет пальца. Без нее не примем.

Меня и еще двоих товарищей по несчастью окунули в шестнадцатую камеру. В «хате», находилось семеро. Один из них, крепкий с виду мужичок, отдаленно напоминавший Шукшина, восседал за столом и с аппетитом уплетал пшенную кашу с белыми кусками батона.

— Христос воскрес! — он охотно протянул мне руку, будто мы расстались вчера. — Федя!

— Воистину воскрес! — машинально пробормотал я. — Саша.

Я в изнеможении опустился на скамью. Мысль о том, что мне предстояло провести как минимум трое суток среди этих товарищей, рассматривающих меня как энтомологи диковинное насекомое, и справлять нужду чуть ли не у них на глазах, повергла меня в шок.

— А сутки часто дают? — тупо спросил я Федю.

— Я же не знаю! — засмеялся Федя. — Я не судья.
 
— А в карты тут можно играть?

Глупее вопроса, наверное, нельзя было придумать, но Федя ответил вполне серьезно:
— Нет, нет конечно. А так. — Федя мечтательно закатил глаза. — Картишки — мои братишки!

— А что ты натворил? — спросил меня один из сокамерников.
Его звали Дима. Он был лысым как полено и в придачу, по собственным словам, наркоманом.

Я коротко рассказал свою историю.

— Ничего, штраф заплатишь и домой пойдешь. Ты первый раз?

Я кивнул.

— Ну вот, не волнуйся, ты же не пьянь, не рвань. Главное на суде вести себя грамотно. Позже расскажу.

Вскоре нам принесли ужин. Я, не чувствуя вкуса, проглотил пшённую кашу и белый батон.

— А компот или чай будет? — спросил я.

Федя усмехнулся и глазами показал на краны.
 
Я запил все холодной водой прямо из рук. Она вовсю отдавала хлоркой.

Когда по радио прогудело десять часов вечера, я решил лечь спать. Моя «шконка» находилась на третьем ярусе. И хотя у меня рост выше среднего, мне явно требовалась точка опоры, чтобы забраться наверх. Я подошел к табуретке, которая стояла прямо около параши.  Я схватился за табуретку, но, наверное, потребовалась бы дюжина крепких парней, чтобы хотя бы сдвинуть ее с места. Табуретка, как и вся убогая казенная мебель, была привинчена.
Камера взорвалась хохотом.

— Сразу видно: первый раз сидишь! — острил Дима.

Я махнул рукой и взобрался на грязный матрац. Вшей вроде не было, однако для верности я снял куртку и положил ее под голову. Уснул я только тогда, когда надоедливое радио заткнулось, проиграв гимн. Засыпая, я услышал знакомый звук: так дежурный милиционер каждые пятнадцать минут открывал дверной глазок камеры.

После утренней проверки, нам принесли завтрак. Я уже был не в силах есть проклятую пшенку и этот блокадный хлеб, поэтому оставил себе кусок батона и с наслаждением выпил горячего чая из алюминиевой кружки.


Обед был намного круче. Мы дружно застучали ложками, аппетитно хлебая рыбный суп. А впереди нас ждало пюре с большой котлетой и даже — с подливкой.

Но обед оказался подпорченным. Один из арестантов бомжеватого вида встал из-за стола и медленно, словно сомнамбула, сделав несколько шагов, скрылся за туалетной перегородкой.

— Вот же ж сука, — тихо и зловеще сказал про себя Федя и сжал кулаки. — Мы же договаривались: когда едим, срать не ходить. — Валера!

Валера вышел с параши, застегивая на ходу ширинку. И тут Федя рассвирепел окончательно. Схватив со стола наполненную до краев полуторалитровую пластмассовую бутыль с этикеткой «Минская-4», Федя со всей силы огрел им Валерия по щеке. Я подумал, что после этого тщедушный Валера отдаст Богу душу. Но Валера стоически выдержал — пошатнулся только! — удар и тихо лег на свою кровать.

Последние сутки перед судом тянулись особенно тяжело. Если вы сидите в таком месте, как на Окрестина, время течет также медленно как кровь из специально сделанной умелым убийцей раны, чтобы человек не умер лёгкой смертью, а помучился перед уходом в иной мир. Поэтому в камере говорят без конца на любые темы: как долго продержится Путин, скоро ли люди полетят на Марс. Мне, как человеку молчаливому, казалось, что от их трепа и от этой маленькой, но горластой «брехучки» с ее я сойду с ума.

Особенно тяжело курильщикам. Тех, кто ожидает суда, могут держать максимум трое суток. Но в это время их не водят на перекуры и прогулки. Тогда они тихо стонут под одеялом и без конца пьют воду. А другие, как Федя, срываются и начинают бешено ходить из угла в угол. По словам Феди, его повязали на железнодорожном вокзале. Правда, за что, Федя так и не рассказал. Только проклинал последними словами какого-то сержанта.

— Ну ничего, — приговаривал Федя, меряя камеру широкими шагами. — Бог — не Тимошка, видит немножко.

Впервые я мысленно поблагодарил Бога за то, что не курю.

Если и есть какие плюсы от Окрестина, то наверное, для толстых людей. Если вы хотите похудеть, то вам прямиком сюда. И тогда не нужны будут ни Гербалайф, ни изнурительные диеты и дорогущие препараты. Вам достаточно напиться и уснуть на лавочке, прилюдно послать кого-нибудь на три буквы либо устроить семейный скандал. Вас с радостью сюда оформят, а результат, уверяю, вы почувствуете уже на следующий день. У меня даже возникла мысль, что изолятор на Окрестина мог бы зарабатывать неплохие деньги на богатеньких Буратино, желающих острых ощущений.
 
А ночью со мной случилась неприятность, столь нежелательная в таком месте как камера. Мне захотелось в туалет. Каждый поход арестанта на парашу по-тяжелому — испытание для его соседей. Несмотря на прямую — две аккуратные дырки-прямоугольники прорублены прямо во внешней стене — вентиляцию, тяжелый запах все-равно остается какое-то время. А если учесть, что на улице теплынь. И у вас нет даже чертова клочка бумаги, не говоря уже о средствах гигиены.
 
Но делать было нечего. Я спрыгнул со своего яруса и на цыпочках, без обуви, чтобы не разбудить мирно посапывающих узников, прокрался к отхожему месту. Я заглянул в бачок: воды в нем не было. Покрутил краны. Никакого эффекта. В панике я даже вспотел. И тут на глаза попалось пластмассовое мусорное ведро. Мне повезло: оно было сухое и чистое. Одна проблема была решена. Теперь нужно было преодолеть другую трудность. Оправившись, я, закрыв глаза и чуть не плача от отвращения, указательным и средним пальцами правой руки вытер свое дерьмо и смахнул его в унитаз. Задержав дыхание, чтобы не блевануть, я тщательно все смыл. Потом минуты две держал руки под теплой водой. Хлорка хоть немного перебила запах дерьма  на пальцах.

Наутро после завтрака, которым кормили, наверное, когда-то в Гулаге, нас, наконец-то, вывели в свет: загнали в большой круглый дворик. Дежурный милиционер заявил, что на перекур дается полчаса, после чего начнут развозить по судам.
Арестанты болтали между собой, с наслаждением затягивались долгожданными сигаретами, знакомились. Со стороны было забавно наблюдать как они заучивали друг у друга мобильные телефоны: громко, нараспев, как молитву, повторяли шестизначные номера.

— Я на выходных с ребенком в зоопарк хотел сходить, — как бы обращаясь ко всем, сказал-засмеялся парень с лицом уголовникам в потертых джинсах. — А сам оказался в зоопарке. Да, Пасху отметили здорово.

Все согласились, что на Пасху погудели на славу.

Я поднял голову и долго смотрел на синюю синь через натянутую колючую проволоку. Только теперь известная фраза «небо в клеточку» наполнилась для меня истинным смыслом.

Перед тем как везти на суд, в ЦИПе нас поставили возле той же левой стены, но лицом к полковнику в высокой фуражке. Он называл фамилии арестантов и передавал дела молоденькому милиционеру.

Мое внимание привлек верзила в поношенных спортивных штанах и стоптанных кроссовках. Был он не в трезвом виде, вел себя нагло и развязно. Его правая щека опухла, скорее всего, от профессионального боксерского удара. Видно предчувствуя неладное, он требовал какую-то справку, наверное, надеясь, что это облегчит его участь на суде.

— Гражданин начальник, где моя справка от врача о нанесении мне телесных повреждений?! — не кричал, а гнусавил верзила, морщась от боли.

Я подумал, что полковник пошлет его к черту, но он тихо приказал милиционеру посмотреть дело и выяснить, есть ли справка.

Перед посадкой в милицейский микроавтобус нам под роспись раздали пакеты с отобранными личными вещами. Как только водитель тронулся с места, мы кинулись к ним, шурша на всю машину.

— Бля…ь, тихо, бандиты! — закричала сопровождающая нас девушка-милиционер.
Арестованные мгновенно стихли, но я успел проверить вещи. Все, и даже шнурки от обуви, было на месте. Я нажал на кнопку телефона, и он весело отозвазвался знакомой мелодией.

— Бабы у них злые, — наклонился ко мне сидящий возле меня небритый мужчина. — Ровно овчарки.
 
Я кивнул. Разговаривать не хотелось. В голове роились мрачные мысли. И хотя при самом худшем исходе я успевал на работу (трое превентивных суток засчитывались в административный арест), мысль о том, что в случае чего мне придется провести на Окрестина еще двенадцать, была для меня невыносима. Уж лучше этапом в Сибирь. Я расстегнул куртку и прильнул к подмышкам. Запах был ужасный. Я реально начинал паршиветь.
Последствий любого приговора на работе я не боялся. Заместитель директора ко мне очень благоволил, потому что в свое время я расчистил авгиевы бумажные конюшни фирмы и создал вполне приличный архив.

Подъезжая к Дому правосудия на Семашко, водитель-милиционер нас предупредил:
— Бандиты, если кто-то попытается сбежать…

— Да никто не сбежит, начальник! — засмеялся мой сосед по машине. — Вы нигде выпить не даете.

— Скоро кефир через тряпочку будете пить! — весело отшутился водитель.

В Доме правосудия нас рассадили в просторном зале с красно-зеленым флагом и с большим портретом Лукашенко пятнадцатилетней давности на стене. Батька строго смотрел на нас и как будто хотел сказать: «Ага, попались, голубчики, теперь не уйдете!».

В целом зал был оборудован вполне сносно. С современной обстановкой контрастировали, разве что старые, как в советских больницах и поликлиниках, большие настенные часы.

Перед началом заседания милиционер и девушка-секретарь дали нам ЦУ: к судье обращаться не иначе как «Ваша честь», при его появлении обязательно встать и, вообще, не разговаривать и не шуметь.

— Встать! Суд идет! — надрывно прокричала девушка-секретарь, когда в зал вошел седовласый сутулый человек в роговых очках и в черном старомодном костюме.

— Садитесь! — приказал судья хорошо поставленным голосом. — Чтобы с вами разобраться, много времени не надо.

Я смотрел на судью и думал, что мне до боли знакомо это лицо. И тут меня осенило. Судья как две капли воды был похож на Вышинского! Да, на того самого! Как будто сталинский палач восстал из гроба, чтобы покарать нас, нерадивых.

— Цурило! — «Вышинский» назвал фамилию первой жертвы.
Рядом со мной встал паренек цыганского вида. Его брюки были испачканы не то грязью, не то навозом. Будучи в хорошем подпитии, Цыганенок учинил в гостях скандал. А когда его выставили за дверь, хватил камнем окно и дал деру. Но был задержан доблестными пинкертонами.

— Вы работаете? — спросил судья?

— Нет, Ваша честь, но со следующей недели я устраиваюсь на работу. У меня есть деньги, чтобы оплатить…

— Пятнадцать суток ареста!

Я видел, как Цыганенок в отчаянии схватился за голову и не сел — просто рухнул в кресло.

— Клименков!

Ба! Да это же тот верзила с перекошенной челюстью.

— Вину признаете?

Клименков согласно кивнул.

— Что у вас случилось?

Клименков мычал что-то нечленораздельное и я, признаться, не услышал, что.

— Поэтому мать избили? — строго спросил его судья. — Пятнадцать суток ареста!

Клименков равнодушно махнул рукой, как будто заранее знал приговор.

— Дегтярева!

Эта та девица с фамильным серебряным кольцом. Несмотря на мрачные мысли, мне искренне стало интересно, что с ней будет. Дегтярева обвинялась по статье 17.4.: вовлечение в пьянку несовершеннолетних. Что могло быть общего у малолеток и этой кобылы, подумал я. Хотя правильно говорят: не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки.

— Послушайте, Дегтярева, я даю Вам выбор: либо Вы идете на пятнадцать суток, либо платите штраф в тридцать базовых величин. Штраф нужно оплатить в течение месяца.
 
— Ваша честь, я оплачу, я найду деньги, — Дегтярева билась едва ли не в истерике.

— Тридцать базовых!

Дегтярева выскочила из зала, утирая слезы.

Логику это шалавы можно понять, рассуждал я про себя. Если бы она согласилась на арест, все равно бы ей пришлось раскошелиться: те, которых упекли на Окрестина по приговору суда, все равно должны были выложить за проведенные сутки по половине базовой. Так что уж лучше синица в руках.

Мои размышления прервал голос судьи, назвавший мою фамилию.
— Да, Ваша честь!

— Вину признаете!

— Так точно. Семейные раздоры.

«Вышинский» с нескрываемым любопытством смотрел на меня и на мой галстук. И я, следуя советам сокамерника Димы, пошел в атаку.

— Ваша честь, я первый раз, обещаю, что такого больше не повториться. Неоплаченных штрафов нет. Работаю официально.

— Почему первый. Разве не второй? — судья склонился над какой-то бумажкой. — Ах, да! Правильно, первый.

Судья замер, видимо, принимая решение. И тут я взмолился всем богам: Христу, Мухаммеду, Будде, Шиве и даже Кетцалькоатлю, про которого читал в детстве в «Науке и религии». Чего я только не обещал! Что не буду никогда обманывать и обижать слабых, что буду пить горькую только по праздникам и что даже позвоню маме и папе, которых не видел без малого пятнадцать лет.

А потом мне все обрыдло, опротивело. Мне вдруг стало все равно. Я готов был отсидеть свои сутки, лишь бы все быстрей закончилось. Я был изможден как боксер на ринге, который ждет не победы, а скорейшего окончания боя, финального гонга.

 — Пять базовых! — вынес свой вердикт судья и что-то быстро начертал в левом верхнем углу белого листа.

По-детски улыбаясь, я обернулся к подсудимым, но милиционер знаками показывал, чтобы я покинул зал.

В соседнем кабинете я получил бумажку с реквизитами для оплаты штрафа, снял куртку и вышел на залитые солнцем ступеньки. С ближайшей скамейки мне махали руками Дима и Сергей.
 
— Ну что, Саня? — Дима буквально сгорал от любопытства.
 
— Пять базовых, — нехотя ответил я.

— Пять? А мне только две дали. Что ты там такого натворил, а?

— Спасибо за советы, — отмахнулся я.

На соседней лавочке я увидел знакомого мне парня с лицом уголовника. Рядом с ним стоял белый пакет, а сам «уголовник» оживленно беседовал с каким-то бичом.

Проходя мимо, я присмотрелся к пакету и прыснул со смеху. Из него торчали бутылка «Кленовой», двухлитровик белого пива «Хмельное », кусок колбасы и пучок зеленого лука.

Этот народ ничем не прошибешь, подумал я и уселся на детские качели в парке неподалеку. Обижался ли я на себя? Конечно, нет. Все могло быть гораздо хуже. Административка — не самое лучшее событие в биографии, но сейчас мне думать об этом не хотелось. Хотелось побыстрей попасть домой, смыть камерное дерьмо и разобраться с мизинцем.
 
Но сначала нужно было подкрепиться. Достав портмоне, я еще раз пересчитал наличку, а на мобильном телефоне проверил баланс банковских карточек. Затем поднял свою задницу и поплелся через дорогу к заведению с таким прекрасным и манящим названием — «СТОЛОВАЯ».