Да! Глава 5

Самое мучительное. Страшнее Крестных мук с их кровью, потом, жаждой, мухами, слепнями, дрожью каждой распятой мышцы. Страшнее Богооставленности, было знание, что Он пришёл зря. Никого и ничего нельзя спасти снаружи, тем более этот человеческий зверинец, где так мало светлых личностей. Христос, ещё до своих страданий, ясно видел в воронке времени Иеронимуса Босха. Тот сгорбился над своей загрунтованной доской. Тёмный северный день. Тусклый свет от выпавшего снега, освещал страшные морды на его «Несении Креста». Страшные морды орущие - "Да будет распят! Кровь Его на нас и на детях наших." За окном в мелкую плетёнку из зеленоватого стекла, ветер гоняет жёлтые листья по тонкому снегу и сбивает их в кучки под красные кирпичные стены домов с тёмно-зелёными дверями. Серое небо расчерчено чёрными лапищами, лапами и лапками веток буков и дубов, укоризненно торчащих вверх и в стороны, прижатых этим свинцом небес без глубины.
Христос знал, что Он пришёл зря, не рано или поздно, а именно – зря. Отдал свою плоть в Евхаристию – зря. Пролил свою кровь – зря. Отдал своё имя этим чудовищам – зря. Что они сделали Его именем и с Его именем! Они поют, славословят, а потом идут убивать других и себя. И не взять своего имени обратно, единственная надежда – забудут. Забудут, как забыли Озириса, Диониса и других. Забудут, потонув в материализме. Забудут и съедят самих себя. Сожгут Землю водородными бомбами. Изуродуют себя генетическими опытами так, что не узнают свои мырла в зеркале. Закроют музеи, чтобы ничто не напоминало им о человеческом образе. Что делать с людьми? Ничего! Оставить их в покое, насильно мил не будешь.

+++

Иванов Пётр Сидорович, с маленьким этюдником на плече, задумчиво шагал по жёлтым листьям, уставившись глазами в землю. Было сухо, светило сентябрьское солнышко и пригревало спину в тёмно-синем пальто. Иванов поддавал, загребал ногами обутыми в непритязательные, водопромокаемые ботинки фабрики «Скороход», осенний ковёр. Листья жёлто и сухо шуршали, пронзая душу художника и учёного.

Каждый год, с тех пор как он помнил себя, осень в Питере и его пригородах потрясала Иванова. Запах и цвет осени, лазурь небес и бегрянец с золотом листвы, вкус беломорины на свежем воздухе, вкус жигулёвского где-нибудь на канаве под могучими тополями, вкус бутерброда из булки с маслом и плавленным сырком, запах скипидара и льняного масла с палитры и небольшого холстика на этюднике с алюминиевыми ножками, устойчиво раскоряченными на граните набережной канала Грибоедова. На холсте можно было воплотить только цвет и форму осени, всё остальное оставалось за его пределами. Это ощущение осени, потрясающее его почти до слёз, невозможно было выразить в одном единственном холсте. Или он недостаточно рискует? Ван-Гог стремился выразить – «самую душу жёлтого цвета», выразил, не выдержал и пустил себе пулю под сердце.

Иванов утешался самоценностью переживаний осени. Восторг пронизывющий его хребёт, делающий кожу гусиной, увлажняющий взор – был первичен, неделим и непередаваем. В меру своего таланта он стремился поделиться этим восторгом с редкими почитателями его живописи. Но как он страдал от несопоставимости переживаний осени и следа оставленного на холсте или грунтованной картонке этими переживаниями!

«Да это и вообще невыразимо, - думал Иванов. – Хорошо, в кино можно передать шум и звук шуршащих под ногами листьев, но не их запах. В будущем можно устроить кино с запахами, со влажным или сухим воздухом, но всё равно, это будут лишь указательные знаки направленные к первичной эмоции зрителя. Если человек не был потрясён прородой, обрамлённой в классический гранит Санкт-Петербурга, то никакое кино ему не поможет. Мне остаётся моя субъективная радость, что совсем не так уж и мало. А невыразимость, как была, так и останется страданием, не я первый. И эта техника живописи, без которой ничего не выразить и которую не приобретёшь ни в какой Академии. Техника живописи, рисования, пения, стихосложения, сочинения музыки, романов и романсов. Только птички божьи поют по чистому вдохновению, правда, полностью обусловленному инстинктом продолжения птичьего рода. А пчёлы вообще всё видят в ином спектре, а в каком – позабыл». – Иванов вернул своё внимание жёлтому этюду и продолж!
ил темпераментно терзать его кистью, придерживая этюдник левой рукой.

Был тёплый сентябрьский денёк – бабье лето, послепушечное солнце светило уже не свысока, контраст смягчался каким-то голубым маревом в воздухе. На холсте, зелёноватое золото сверкало в окружении лилово-голубых теней, вода канала серебрилась против солннца, он был почти доволен своим этюдом.

Чей-то взгляд полоснул его по затылку. Иванов обернулся, внутренне вздрогнул и в мгновение ока, которое длилось целую вечность, увидел её всю, до зелёных ресниц и теней на глазах. За спиной у него стояла девица лет двадцати, высокая, стройная с уклоном в худобу. На ней был алый плащ до колен, красные туфли и никакой сумки – руки в карманах. Её прямые волосы до плеч сияли нимбом отбеленным перекисью водорода. Припухшие губы, на белом, чистом лице, были нагружены светлой оранжевой помадой, которая спорила с осенью своим живым, не химическим цветом. Глаза, которые он увидел первыми, били синим дуплетом наповал. В их радужной оболочке смешался ультрамарин тёмный и берлинская лазурь, без единой молекулы белил! Ресницы же и веки были вызывающи выкрашены зелёной бирюзой. Голубые белки больших продолговатых глаз, заявляли о полном здоровье их обладательницы. Но смотрели эти глаза несколько растерянно и отсутствующе. Солнце полыхало в её плаще, делая всё вокруг пожароопасным.

-Извините, если помешала вам, - произнесла девица грудным, чувственным голосом, чувственность которого явно не сознавала, и ещё одна стрела вонзилась в сердце Иванова.

-Ну, что вы, какие могут быть извинения, город принадлежит всем прописанным в нём, а также гостям без прописки, даже временной, - затараторил Пётр, автоматически начав клеить зрительницу.

-Можно посмотреть, как вы работаете, мне нравится зелёное золото и вызванные им лиловые тени на вашем этюде.

-Конечно, сколько угодно, я скоро закончу, только, пожалуйств, встаньте немного сбоку, чтобы я видел вас своим широкоугольным боковым зрением. Знаете, эти инстинкты...

-Да, персона за спиной, как на допросе в милиции или в КГБ, - без всякой аффектации согласилась она и передвинулась в угол его широкого поля зрения. Пётр опять на мгновение глянул ей в глаза, провалился в них, выскочил, повернулся к этюду и затрепетал: «Что за чудо, кто она, я не могу упустить её, надо познакомиться, у меня всего рубль в кармане, что делать?!»

-Какое точное наблюдение, вы меня заинтриговали, - забрасывал, не оборачиваясь, крючок Иванов, что-то механически смешивал на палитре и бездумно наносил на холст.

-Смотрите, не испортите этюд, в нём есть блеск и мягкость ленинградской осени.

-Спасибо, постараюсь, я уже заканчиваю, - в совершенном недоумении отвечал Пётр, лихорадочно соображая, как бы задержать этот алый факел с блестящим, белым ореолом волос.

-Вы не торопитесь? – он повернулся к ней весь, держа в руках сразу и кисти, и тряпку, и мастихин, но не самого себя.

-Нет, - улыбнулась она.

-Подождёте меня, пока я соберусь?

-Да, подожду.

-Я в восторге! – искренне воскликнул Иванов и начал собираться, стараясь не суетиться и не показать этой суеты незнакомке, но руки у него подрагивали. Палитру он не стал чистить – небывалое событие: «Дома почищу, не буду дополнительно руки марать, мыть негде», - оправдывался он быстро перед самим собой. Он уложил касти и прочее в этюдник, вставил палитру под латунные лапки, задвинул крючки, закрыл крышку этюдника и на нём, как на столике, стал связывать этюд с чистым холстом такого же размера, примерно тридцать на сорок сантиметров. Девица подошла ближе и наблюдала.

-Извините за «бесплатный совет», но можно ещё надёжней и рациональней крепить холсты для пленера. Я прибиваю полоски фанеры или даже картона на четыре строны подрамника, оставляя зазор, если холст сырой. Держится лучше, чем с верёвкой, да и деревяшки по углам не портят живопись, - доброжелательно произнесла она.

-Хорошая идея, обязательно воспользуюсь. Вы художница?

-Нет, только учусь. В этом году поступила в Академию художеств, а раньше закончила Среднюю Художественную Школу при ней же, Академии.

-Школу для особо одарённых детей, - заметил Пётр.

-Да, не знаю, так говорят, одарённость, озарённость..., - она потупилась. – А вы художник?

-Только по совместительству, в свободное от основной работы время, - бодро отрапортавал Пётр.

-А основная?

-Государственная тайна!

-Тайна, везёт мне на тайны, - усмехнулась девица-факел.

-Всё, я готов. Вы пьёте пиво?

-Да, иногда.

-Выпьете со мной? Тепло ведь.

-Выпью, спасибо.

-А вам можно? Сколько вам лет?

-Двадцать один, а вам?

-Сорок один. Вон там у мостика, пивной ларёк, почти нет очереди, а ещё дальше пустая скамейка. Я беру пиво, а вы занимайте скамейку вместе с этюдником и холстами.

-Отлично, как вы ситуацию сразу схватываете, по мужски.

-Опыт плюс природные данные.

Иванов проводил её до скамейки и вернулся к ларьку за пивом. Он стоял в очереди, перед ним было человек пять мирных мужиков, и думал о странной городской традиции: незнакомые могут очень долго разговаривать не представляясь и не называя своих имён, решить мировую проблему и разойтись незнакомцами. «Ну, ничего, на скамейке познакомимся», - решил он. Его очередь, он ступил на деревянные мостки перед стеклянной будкой ларька, теперь было сухо, а скоро эти мостки начнут служить свою службу, как польются Питерские дожди. Он взял две больших кружки и предупредил ларёчницу, что пить будет на скамейке. Ларёчница готова была скорчить недовольную гримасу, но взглянув на интеллигентного, мужественного и одновременно очаровательного Иванова, на ходу изменила мимику и почти благосклонно ухмыльнулась в знак согласия. Понять торговку было можно: кружки воровали, кружки бились, а на ней висит материальная ответственность. Во многих, даже приличных домах, соль на кухне хранилась имен!
но в таких тяжёлых поллитровых пивных кружках.

Скамейка, на которой ждала пламенеющая незнакомка, была развалистая, на ней можно было сидеть либо с напряжённой спиной на закруглённой кромке, либо завалясь на спину, почти лёжа, с коленями чуть ли не выше головы, что при мини юбках даже и вызывающе и провоцирующе может оказаться.

-Вот, жигулёвское, держите, - и протянул ей тяжёлую мокрую кружку. Незнакомке пришлось вынырнуть из полулежачего положения и сесть на кромку, чтобы ненароком не плюхнуть на себя этот мочегонный напиток. Так сел и Иванов, и сразу отхлебнул изрядный глоток, пена прицепилась к верхней губе и притворилась седыми усами.

-У вас пенные усы, - хохотнула девица.

-Пейте и у вас такие же будут, - улыбнулся в ответ Пётр, пожалев, что нельзя будет эти усы слизнуть в поцелуе и предложил:

-Давайте знакомиться.

-Давайте, - Они переместили кружки в левые руки и обменялись влажным и холодным рукопожатием.

-Пётр.

-А у меня ужасное имя...

-Какое?

-Венера...

-Прекрасное! Почему ужасное?

-Болезни так называются – венерические, - потупилась она и покраснела, что было малозаметно в соседстве её алого плаща.

-Ну что вы, Венера великолепное имя, богиня любви и планета Венера тоже прекрасна, и вы прекрасны... Извините меня, но это правда, вы таким факелом рванулись в меня...

-Я знаю, не извинияйтесь, - и она левой рукой коснулась его правой, с кружкой и жидким янтарём в ней, янтарь колыхнулся, белый, тонкий ободок пены пополз по стеклу. Он повернулся и посмотрел в её синие до черноты глаза. На скамейках так трудно смотреть в глаза, целоваться, обниматься, совокупляться...

-Вы знаете, что вы прекрасны?

-И это тоже, у меня есть зеркало во весь рост, - она опять улыбнулась, обрамив белое оранжевым, и продолжила. – Не бойтесь, я не сумасшедшая. Я не привязываюсь к мужчинам на улице, я вообще не знаю мужчин. Это одно из любимых моих мест в Ленингаде, этот канал, тополя, тишина, я часто здесь гуляю одна. Сегодня я увидела вас, художник, этюд пишет, решила посмотреть. Когда я проходила у вас за спиной, ветер пахнул мне в лицо запах ваших волос и я приросла к граниту, я не могла двинуться с места, хотя на собственном опыте знаю, как мешают зеваки на этюдах. Потом вы обернулись, ваша голубизна резанула по моей синеве и душа у меня замерла, или взлетела? или возликовала? или затрепетала? Нет, всё это произошло с душой одновременно и мгновенно. Можно я понюхаю ваши волосы?

-Конечно, пожалуйста, - он смутился и чуть склонился к ней. Она почти ткнулась ему в висок своим выразительным, решительным, прямым носом.

-Да, ветер не обманул меня, хотя он всего только ветренный изменник. Я не только визуальный тип, но и, кажется, обонятельный, видите какой у меня нос, ещё пара миллиметров и – конец, уродина.

-У вас замечательный нос, греческий. У какой-то из Венер, не помню прозвища, у той, что голова сохранилась, варвары не разбили, нос именно такой прямой. О, опять извините меня, теперь я начал ваше лицо обсуждать. Вы не только обонятельный, но и обоятельный тип. Что я опять горожу! Простите.

-Ничего, вы же художник, пусть даже и по совместительству.

-Вам не холодно от пива?

-Нет, солнышко ещё немного пригревает.

-И закусить нечем, вы не голодная?

-Пока нет, а вы?

-Я? Как-то не думал, нет не голоден, я беру с собой в карман бутерброд, чтобы потом не стоять в очереди в наших скудных нарпитовских заведениях.

-Пиво – жидкий хлеб, слышала я такой лозунг от знакомого алкоголика.

-Конечно, от пива можно даже растолстеть.

-Мне это пока не грозит, тоща я по молодости.

-Нет, вы очень стройная, вы наверняка хорошо, легко танцуете современные танцы.

-Да, хорошо.

-Вы не курите?

-Нет.

-Замечательно! А мне позволите?

-Курите на здоровье, как я могу вам позволять или не позволять, а мне на свежем воздухе табачный дым не помешает.

Иванов закурил беломорину, с наслаждением затянулся и выпустил дым как можно дальше от Венеры. «Как же быть? И почему нас совершенно не смущает, не разделяет разница в двадцать лет? Она совсем не наивна, говорит правду, не фальшивит. Кто она? Как она о следователе за спиной выдала, как будто сама на допросе была или допрашивала... Ерунда, это из кино и из книг можно почерпнуть, приложить к своей шкуре и запомнить».

-О чём вы задумались, Пётр?

О вас, Венера.

-Теперь я должна по бабски спросить, а что же вы обо мне думали, но не спрошу.

-Я и так могу сказать... Но прежде, позвольте и мне понюхать ваши волосы, я бросил курить.

-Пожалуйста, - и она подставила ему свои блондинистые волосы. Иванов вдыхал аромат её волос свободный и от мыла и от шампуня, это был природный запах Венеры. Он не мог оторваться, секунды тянулись как в «Постоянстве времени» Дали, а его воля была парализована. Наконец Венера легко и шаловливо боднула его головой в нос, смазала волосами по лицу и отшатнулась от него.

-Хватит на первый раз, - как-то слишком ласково и чуть расслаблено произнесла она. – А вы тоже верите, что красота спасёт мир?

-Нет, красота может спасти только красоту, но не безобразие, мир лежит во зле, то есть в безобразии, - как-то почти неуместно глубокомысленно ответил Пётр.

Они молчали. Пиво было выпито. Иванов отнёс кружки. Вернулся, на ходу впитывая всю её фигуру с тонкими, но хорошо сформированными ногами. Она полулежала на скамейке, он полуприлёг рядом, коснулся кончиками пальцев её левой руки и спросил:

-Что же нам делать?

-Почему вы так трагично спросили?

-Потому что я действительно не знаю, что делать.

-Я тоже не знаю, -спокойно сказала Венера.

-Но одно я знаю твёрдо – я не могу расстаться с вами.

-Ну так и не расставайтесь...

Он взял её руку, поднёс к губам и начал ласково целовать. Она не вырвала руку, а, казалось, начала ласкать его лицо. Солнце становилось оранжевым, жёлтая и красная листва полыхали Вагнерианскими звуками, а может быть и Чайковскими. Все цвета стали густыми и тёплыми, а воздух пахнУл вечерним холодом и сыростью.

-Где вы живёте, Венера, не на Олимпе?

-Нет, здесь неподалёку, рядом с Театральной площадью, а что?

-Я могу проводит вас, хулиганы...

-Но вы же не можете расстаться со мной.

-Да, не могу.

-Я ничего не знаю об отношениях мужчин и женщин, хотя я и Венера, но подозреваю, что вас сейчас мучит мужская ответственность за такую малолетку, как я. Не мучайтесь, двадцать один год – совсем не малолетний возраст. Я могу принимать решения.

-Но ваши родители?

-Родители... Вы что, женаты и у вас семеро по лавкам?

-Не женат и алименты не плачу.

-Радуйтесь, хотя для меня это не имеет значения. Я, кажется, немного опьянела от пива. В животе тепло, а снаружи воздух свежеет. Боюсь, что скоро я захочу кое-куда, а ближайший, если не закрыт, только у Никольского собора. А вставать с насиженной скамейки лень. И расстаться с вами я тоже не могу.

-Венера, вы так говорите, что...

-Что?

-Нет, потом. Давайте целенаправленно прогуляемся до кое-куда, а потом, освобождённые, сможем погулять бесцельно.

-Давайте, здесь очень красиво, свет меняется постоянно, каждый поворот канала или поворот головы меняет картину. Это можно глотать постоянно, я иногда содрогаюсь и трепещу, это так глубоко и непередаваемо. Давайте, я понесу ваши холсты, этюдник тяжеленный, знаю, у меня такой-же, только более ободранный и пошкрябанный в битвах за совершенство, - вдохновилась Венера.
-Вы не пишите стихи или прозу?

-Нет, а что?

-У вас такая речь...

-В СХШ нас учили выражать свои идеи и чувства не только в цвете, форме и линии, но и в слове. Да и читаю я много, не по летам.

-Чтение всегда «по летам», а точнее, по внутренней необходимости, - Иванов снова закурил на ходу.

-А «самиздат» вы читаете?

-Да, в наших научных кругах постоянно что-то циркулирует, недавно весь «ГУЛАГ» прочитал, пришлось и науку и живопись забросить на время.

-Науку?

-Да, я астрофизик с обалденной формой допуска, секретности, то есть.

-Я не шпионка.

-Уверен в этом.

-А не попадался вам в самиздате последний роман Н.Н.?

-Нет, а как называется?

-Н.Н. пустил роман в самиздат без названия и предложил каждому читателю назвать роман по-своему.

-Интересная идея. Есть холсты и графика без названия или музыкальные произведения под номерами, но роман!

-Роман – экспериментальный, а идея с названием оригинальная, я не помню в истории литературы – подобной. На моём экземпляре, отличном, кстати сказать, всего лишь вторая или третья копия на машинке, уже стоят названия данные читателями.

-Какие же?

-Я все запомнила, у меня хорошая память, ну вот, теперь я начала хвастаться!

-Я с наслаждение вкушаю каждое ваше слово, - восторженно произнёс Иванов и посмотрел на Венеру, а она на него, немного недоумённым взором.

-Хотите вы названия слушать?

-Да, извините, перебил.

-В машинописи романа Н.Н. несколько страниц специально оставлены белыми, для названий. На них стояло: «Роман без названия \каждый может поставить своё/ и дальше: «R3 \роман в кубе\. Пламенеющий лёд. Чудовищный роман. Красные чернила. Чудовищный роман без эпилога и продолжения. Апосляпостмодернизм, русский приоритет», - закончила перечислять Венера.

-А какое ваше название?

-Последнее.

-Считаете, что модернизму конец и даже постмодернизму?

-Я заглянула в будущее, да и роман такой.

-А о чём роман?

-Его невозможно пересказать: о любви, о творчестве, Вселенной, смерти.

-Дадите почитать?

-Да, если мы и дальше будем так темпераментно продвигать наши взаимоотношения.

-Я боюсь вас испугать, обидеть, потерять, поэтому я такой скромный.

-А я не могу вас провоцировать или поощрять, роли мужчин и женщин давно уже расписаны в обществе, - серьёзно ответила Венера.

Они дошли наконец-то до параллелепипеда силикатно-кирпичной постройки с двумя дверями, обозначенными буквами «М» и «Ж». Условных изображений фигур в брюках и юбке, прилепить к дверям не удосужились, не подумали о естественных нуждах безграмотных соотечественников, ни о грамотных, но только в латинице, иероглифах или арабской вязи – интуристах. Иванов взял холсты у Венеры и они разошлись по своим буквам. Им повезло, двери были не заперты, не висели таблички «Ремонт», хороший, добрый, многообещающий знак. В туалете, расположенном рядом с Никольским собором было всегда на удивление чисто.

Иванов поставил этюдник и холсты на подоконник, справил малую нужду, помыл руки с мылом и высушил их под электрической сушилкой. Он посмотрелся в зеркало – хорош красавец, поправил волсы, отряхнул пальто от капель воды, взял этюдник с холстами и вышел. Солнце закатывалось и золотило золотые купола и кресты небесным золотом. Вокруг было пустынно, ни одного человека, кинематографическая тревога разливалась безмолвно.

Венера по пути в кабинку заглянула в зеркало – красива! заторопилась, пиво просилось наружу. Она придирчиво рассмотрела стульчак, осталась недовольна, садиться не стала, а пустила струю присев над унитазом и держа в обеих руках поднятую юбку и плащ. Стало легче, порадовала и туалетная бумага, такая редкость в общественных туалетах, не придётся на вечерний холод с мокрой промежностью выходить. Она привела себя в порядок, вышла из кабинки и направилась к зеркалу над раковиной. Венера пристально вглядывалась в своё отражение, все цвета, линии и черты были по-прежнему на месте, не сдвинулись, не изменились. Она придвинулась к зеркалу носом почти в упор и проверила уголки глаз, в которых всегда скапливалась эта гадость и пыль. Почистила глаза, осталась довольна. Вынула из кармана патрон с помадой и подкрасила губы, в том же кармане была и расчёска. Она долго, задумчиво расчёсывала свои белые, с лёгким блондинистым отливом и рыжиной в корнях, волосы, распушила их, сделала!
невесомыми. Очнувшись, сунула алюминиевую расчёску в карман, оглядела себя в зеркало, показала язык, который как был так и остался длинным, она могла достать им до низа своего подбородка или до кончика носа, улыбнулась неотразимо сама себе и пошла вон из этого чистого, безлюдного туалета.

Снаружи, напротив дверей «Ж» уже жадно ждал желанного её появления Пётр. Он был даже немного обеспокоен, хотя иных выходов из туалета не было. «Но он же знает, что туалет у девиц и женщин отнимает больше времени, чем у мужчин», - решила Венера и наградила его широкой улыбкой. Он ринулся к ней навстречу, как будто век не виделись. Она взяла у него холсты. Они молча двинулись в сторону метро на Сенной площади. Они не знали что делать, о чём говорить, было страшно разрушить нечто натянутое между ними, держащее их вместе, они боялись разлететься по своим орбитам и больше никогда не встретиться в черноте Космоса, в золоте осени, в белизне с чернотой – зимы, в зелени лета. Венера посмотрела на Петра искоса, у того был почти несчастный вид. Она взяла его под руку, чуть прижалась, не знала что сказать и начала:

-Странно, что люди так стесняются своих естественных потребностей. – Он посмотрел на неё немного сверху и без удивления:

-Да, и чем больше стесняются, тем грязнее туалеты.

-Этот был чистый.

-Потому что церковь рядом, наверняка, они за ним и ухаживают. А в других что делается!

-Да, в женских тоже тихий ужас.

-Для меня это необъяснимо. Я был во Франции, Германии, Италии, США, там в туалетах пахнет, как в наших парфюрмерных магазинах. Италия наиболее приближается к СССР по состоянию своих сортиров и это тоже для меня загадка.

-Вы ведь не только в туалетах там бывали, как я вам завидую! Вы весь свет объездили.

-Это не были туристические поездки, а научные конференции, обмен опытом, симпозиумы. Но, конечно, я побывал в Лувре, Пинакотеке, музее Гугенхайма, весь Рим облазил. Знаете, там верующие старушки кормят уличных кошек, как наши – голубей. Весь Колизей полон полудикими кошками и редкими наркоманами, до которых никому нет дела, даже карабинерам.

-Странно, перечислением этих музеев вы более верно соблазняете меня, чем..., ну чем угодно другим.

-Я не пытаюсь вас таким образом соблазнять.

-Как жалко. А мне вас и вовсе соблазнить нечем, хотя... Вы знаете, я, это, я ещё не, нет! короче – я девица, девственница, в свои-то двадцать один, - она даже остановилась и с каким-то вызовом остановила свой взгляд на его зрачках.

-Ну, что же в этом плохого? Были времена, когда девственность ценилась сама по себе. Да и сегодня в монастырях есть девственницы и дественники, счастливые ли они только, вот вопрос. Я – не девственник.

-Ещё бы, такой красавец мужчина, - без тени иронии тихо произнесла Венера и потупилась.

Они застряли на месте посреди темнеющего города. Небо полыхало малиновым огнём, к ветру завтра, уверяет примета, но не всегда, к счастью, исполняется. Начали зажигаться уличные фонари на растяжках через широкую Садовую улицу. Всё приобрело колорит Константина Коровина, но без Парижского шика. Венера и Пётр застряли в движении и в словах, они опять не знали, что делать дальше. Вместо вожделения Пётр было полон жалости, а чем была полна Венера, этого не знала даже она. «Что же делать!» - воскликнул каждый одновременно про себя. Пётр пришёл в себя первый и начал:

-Венера, послушайте, ночь надвигается. У меня всего рубль в кармане, я даже покормить вас нигде здесь не могу. Мы не можем расстаться, это ясно и мне и вам. Поехали ко мне, я живу в Дачном. У меня с двумя друзьями четырёхкомнатная квартира. Они тоже астрофизики, мы работаем над одной темой. – Венера вскинула на него широко свои глаза, но ничего не сказала. – У нас холостяцкая жизнь, но тепло и холодильник полный. Накормим и спать положим на свежих простынях, а я буду с алебардой, луком, пращой, дубиной, булыжником, арбалетом, автоматом Калашникова, пистолетом Макарова и Стечкина, а если угодно – с голыми руками! охранять ваш сон.

-Вы рухните на пороге спальни под тяжестью такой боевой амуниции, - улыбнулась Венера.

-Поехали?

-Поехали.

Теперь они скорым шагом дошли до метро на Сенной \никогда у них не поворачивался язык сказать «площадь Мира»\. Иванов купил четыре горячих, жирных пирожка с мясом и рисом – «заморить червячка по дороге» - улыбнулся Пётр, выдал Венере пятачок для прохода через турникет, который нарушил из близость на мгновение, и они плавно поехали вниз по лестнице-чудеснице, в тепло, вкусно пахнущее почему-то дёгтем. Он стоял ниже неё на ступеньку и заглядывал ей в лицо. Они жевали упругое тесто пирожков, держа их в бумажках не шире кассового чека. Голодными были оба. «Я ему отдамся сегодня же ночью, а дальше пусть будет всё как будет», - решила Венера, любуясь Петром, так мужественно жующим тугой пирожок.

В вагоне они не разговаривали, не хотели перекрикивать вой электромотора и истерический скрежет и визг колёс сношающихся с рельсами на поворотах. Они сидели рядом на коричневом мягком сиденье, толчки и качка вагона сбивала их вместе, они касались бёдрами и плечами. Пётр не забыл пересадку на Технологической и они опять сидели молча, опять вагон своднически толкал их друг на друга, опять он ощущал тепло её бедра.

Вагон не был набит народом битком, но было душно, не хватало кислорода, Пётр и Венера вспотели. Он расстегнул своё пальто, она – плащ. Венера ущипнула двумя пальцами джемпер на груди и вентилировала её небыстрыми движениями. Эта духота была непристойной и липкой, от неё потела спина, подмышки, поясница и ещё кое-где. Бельё начинало противно прилипать во всех местах, в таких, что на людях не полезешь отлеплять. Но объявили Автово, а следующая Дачное, почти приехали. Поезд вылетел из тоннеля на свободу, под небо, это было необычно, и скоро встал под крышей, как на станциях пригородных электричек. Они поднялись, вышли из вагона. Венера приотстала и отлепила интимные одёжки от тела, сразу стало легче и свободней. Она взяла холсты у Петра.

-Здесь всего десяток минут ходьбы, а для длинных ног – ещё быстрее, - улыбнулся он.

Было уже довольно темно, асфальт раздолбанный, нужно было напрягаться и всматриваться под ноги, чтобы не спотыкнуться и не провалиться в выбоину. Он взял её под руку и она прониклась его силой и уверенностью, но сама в себе ни силы, ни уверенности не наблюдала. Руки пахли пирожком с мясом и рисом. Они шли через какой-то малолетний сквер со свежепосаженными, жидкими деревцами и пустыми скамейками, ни хулиганов, ни пьяных, ни старушек:

-Давайте посидим здесь немного, - попросила Венера.

-Давайте, - без запинки ответил Иванов. С его человеческой чуткостью, осложнённой наплевательским отношением к человечеству вообще, он, казалось, мог воплотиться в Венеру вплоть до её мокрой промежности. Скамейка оказалась более удобной, чем на канале Грибоедова. Он взял её руку, поднёс к губам, улыбнулся и сказал:

-Ещё пирожком пахнет.

-Да, они были такие жирные и вкусные, спасибо.

-На здоровье.

-Как душно было в вагоне, совсем мало кислорода, я вся взмокла.

-Сердечно-сосудистая система страдает в такой атмосфере.

-Именно, сердечно-сосудистая, - усмехнулась Венера и положила свою руку на его.
Их руки сплелись, переплелись, запутались, застеснялись, начали извиняться друг перед другом, потом опять сплелись и сложились в неловкое объятие, которое на скамейке – всегда неловкое. Сознание и речь не вмешивались в это безмолвное, тактильное объяснение в любви. Слово тут мало что могло выразить, пусть даже слово Данте или Шекспира, или Достоевского! Слово могло только всё смутить и испортить. Их тела спрашивали и отвечали, понимали друг друга. Невинность Венеры не мешала ей, а опыт Иванова не ослеплял его, но инициатива была в его, мужских руках, так уж повелось испокон веков.

Как только Венера и Пётр обнаружили себя целующимися, Венера отлетела куда-то за пределы этой Вселенной, а на Земле остался только её рот, жадно и нежно выпиваемый им, мужчиной, мужем, завоевателем и захватчиком. Поцелуйно Венера совсем не была неопытной или невинной, её язык поставил всё естество Петра – вздыбленным камнем. Они начали задыхаться. Руки Петра успели узнать форму её груди, бёдер, спины, а руки Венеры – силу его мышц плеч. Они перестроились в нерушимое объятие и во время этой перестройки, ладонь Венеры задела что-то каменное и одновременно пульсирующее у него внизу живота, но она побоялась убедиться смелым жестом руки, что это такое. Теоретически она и так знала, что это и для чего предназначено, но проверить своей рукой она не решилась.

Пётр наконец оторвался от Венеры и непереводя дух произнёс:

-Вы хорошо целуетесь!

-Да, это единственное, что я могла себе позволить, целуясь с мальчишками и парнями и доводя их, да и себя, до полуобморочного состояния, - с придыханием ответила Венера.

-Почему – «единственное»?

-Не знаю, я не хочу сморозить пошлость и сказать, что берегла себя для вас, но, похоже, что это так и есть на самом деле, - с силой произнесла Венера.

-Откуда мне такой дар?

-С Венеры, разумеется, вам Венера свалилась в руки, планетные системы ведь тоже во владениях астрофизиков распологаются?

-Да, зависит... от специализации.

-Странно, я ещё не стала женщиной, а ожидаю от мужчины только мужественности.

-Поэтому и ожидаете. О, извините.

-Ничего, ничего, это не последняя оговорка-проговорка в нашем общении.

-Послушайте, Венера, не перейти ли нам на ты, после первого, такого захватывающего поцелуя, тогда мы войдём в дом, как старые знакомые или любовники.

-На «старые» - не согласна, а на любовники и на ты – да.

-Ты, Венера!

-Ты, Пётр!

Они снова целовались так долго и мучительно страстно, что Пётр начал беспокоиться о самопроизвольном извержении семени, а Венера – не отдаться ли здесь, прямо на этой деревянной скамейке. Но разум спустился к ним обратно, они отдышались, оправились, застегнулись, огляделись и пошли домой к Иванову, Петрову и Сидорову. Предварительно, в свете фонаря, Венера привела своё лицо в порядок. Пётр держал прямоугольное зеркальце, а Венера вытирала размазанную помаду и наносила новый слой боевой раскраски. Они не торопились. Венера попрежнему несла холсты: один с этюдом в лилово-синем, а другой чистый и полный всех живописных потенций обитающих в мире идей, живописных же.

Теперь Венера волновалась немного, хотя решение её было твёрдо, а запах Петра неотразим. «Эти странные сходства с романом Н.Н., даже буквальные, что они означают? Геры, судя по всему, у них нет в доме, пока, но всё остальное? А может я и есть будущая Гера, с тремя мужьями? Какая у меня грязная фантазия. Может быть Н.Н. их приятель или друг? Там есть куски будто бы с натуры списанные. Но это же опасно пускать в самиздат, который читают и в КГБ, да ещё как внимательно, портреты своих друзей с точным адресом – Дачное. Роман достаточно антисоветский, чтобы, если не за чтение, то за его распространение – дал почитать другу, схлопотать года три лагеря. И если это не выдумка, а документальная проза? Хотя бы в сюжете о сотворении Вселенной? Что там со временем происходит, даже моему уму – непостижимо. В согласии с этим романом Н.Н. – всё возможно, всё может произойти и даже «вечные» физические законы не преграда. Только ли творческому воображению? Или и чуду тоже? Сама я ч!
удо-юдо, рыба-кит. Как можно влюбиться по мановению ветерка с запахом волос? Но вот, влюбилась же. А он такой предупредительный, а всё равно, как он ринулся в ответ на мой знак. Что же у нас получится? Только не счастливый брак, это мне-то с моим семейством – счастливый брак! А почему и нет, я никого не убила, не предала, не изнасиловала, не обесчестила, не съела. И я совсем не ненавижу себя, хотя и поглядываю на себя со стороны критически. Но всё-таки страшно, больно, говорят, кровь. И подзалететь можно с первого раза, когда у меня праздники последний раз были? Вот и не помню, теперь надо календарь менструаций завести. А можно ли первую ночь с презервативом? Ничего-то я не знаю про это».

-Пётр, а ты не знаком, случайно, с этим писателем Н.Н.?

-Нет, а что?

-Да, ничего, просто вспомнила про своё обещание дать тебе этот роман почитать.

-Обязательно дай.

-Дам, я свои обещания всегда исполняю. Надеюсь ты не испугаешься этого романа.

-Чего же романа пугаться? Антисоветчина? Так не круче «ГУЛАГ,а» я думаю.

-Не круче, но там другие страсти разгораются и язык его...

-Не интригуй меня.

-Хорошо, не буду.

-Вот мы и пришли! – воскликнул Пётр, перед точечной девятиэтажкой на улице имени одного из коммунистических преступников.

-Ты даже не предупредил их, не позвонил, или даже у таких учёных телефона нет?

-Телефон есть, да ты меня так обрадовала, что я всё позабыл. Ерунда, ты будешь прекрасным сюрпризом.

-Сюрпризом! Может они в семейных трусах прохлаждаются.

-Заставлю одется.

-А что мы скажем?

-Правду, но не всю.

-Ну смотри, ты теперь мой повелитель.

-А ты – моя повелительница!

Они пешком поднялись на второй этаж. На лестнице не воняло человеческой мочой, только кошачьей, да тянуло гнилью от трубы мусоропровода – этой роковой ошибки творца типового проекта.

Венера заволновалась: «Забыть к фигам собачьим этот роман, не сравнивать ничего с ним, а то я всё испорчу и себе и Петру. Или наоборот, провалиться в действительность неотличимую от романа. Ну ладно, посмотрим, вот и руки вспотели. Боже мой! Мне ведь всего двадцать один, крещёная в Православной церкви, образование среднее-художественное, комсомолка, родители живы, да живы...»

Пётр открыл наружную дветь своим ключом и из микроскопической прихожей крикнул в гостиную:
-Добрый вечер! Это я с гостьей, принимайте гостью по-царски!

Опасения Венеры были напрасны, друзья Петра не только не были обнажены до семейных трусов, но даже щеголяли в синих, дорогих тренировочных костюмах с белыми лампасами повсюду и явно шерстяных. Они заглядывали в прихожую, протягивали руку и знакомились: «Сидор – Венера, Иван – Венера». Они были воспитаны, сдержаны, умны и проницательны. Никакого экзальтированного внимания, никаких наводящих вопросов – полная естественность, будто их друг каждый вечер приходил домой с такими красавицами. Кто-то помог снять плащ, кто-то пригласил проходить в большую комнату служащую гостиной, столовой, клубом, студией, концертным залом и так далее.

Если снаружи Венера полыхала огнём плаща, то под ним обнаружились более скромные расцветки: на ней была светло-коричневая юбка из замшевой кожи и серенький джемпер в обтяжку, явно из мягкой ангорской шерсти. Ноги были в колготках телесного цвета, на ногах красные туфли на каблуках , более тёмного цвета, чем плащ. В ней было не менее ста семидесятипяти сантиметров роста без каблуков: стройная, почти худая фигура была украшена двумя грудями с широкими основаниями, лифчика, по всей видимости, она в тот день не носила. Расселись кто где, мельком поглядывая друг не друга.

-Как твой пленер прошёл, богатый улов, - спросил Иван и поперхнулся, взглянув на Венеру, но та была невозмутима.

-Дай очухаться, развяжу и покажу, - ответил из своей комнаты Пётр. - А пока, не можете ли вы поесть соорудить что-нибудь, я умираю от голода и уверен, что Венера тоже.

-Умираете вы от голода? – с улыбкой и извинениями в голосе спросил её Иван.

-Да, как и Пётр, - было ответом.

-Бегу на кухню, - и Иван исчез за стеклянной дверью, откуда сразу же раздались звуки бурной кухонной деятельности.

-Не хотите ли пока выпить чего-нибудь? – осведомился Сидор.

-Да, стакан воды, пожалуйста.

-Воды! У нас есть пиво, лимонад, вино, водка, коньяк.

-Вино – попозже, а теперь всего лишь стакан невской водицы. – Сидор исчез и вернулся с тонким стаканом воды, который он хотел было поставить на блюдечко, но быстро передумал, решив, что этим он может смутить гостью.

Венера сидела на мягком диване, пила воду мелкими глотками и оглядывала комнату. Комната была из романа: второй этаж, абажур, картины на стенах, пюпитр с нотами, флейта на полке и всюду книги, книги, книги.

-Сколько у вас книг, - улыбнулась она Сидору.

-Да, начитанные мы, чтобы уж без ложной скромности, напрямую, правду-матку в глаза, - съёрничал тот, в свою очередь любуясь Венерой, её тонкой и сильной рукой, изящно держащей уже запотевший стакан.

-Какую ты там правду-матку несёшь, Сидор? – спросил Пётр, выходя из своей комнаты, брюки он оставил уличные, решил, что так будет лучше.

-Про нашу начитанность, разнообразные таланты и увлечения искусствами. Нет, про таланты не успел, только про начитанность и то, только на замечание нашей дорогой гостьи о нашей скромной библиотеке.

-Не заводись, - усмехнулся Пётр.

-Развлекая гостью, можно и завестись немного, что это вы все по углам разбежались, а теперь я завожусь, видите ли.

-Как вы считаете, Венера, завожусь я или нет? – спросил её Сидор.

-Немножко, но ведь вы меня развлекаете, - улыбнулась в ответ Венера.

-Вот видишь, диктатор, - он у нас диктатор, но хороший, - только немного завожусь, - и Сидор заткнулся.

«Какие они естественные и весёлые, как они поддерживают Петра и меня в этой нестандартной ситуации. Они же видят сколько мне лет и не дрожат от страха угрозы совращения малолетки, хотя нет, я же давно не малолетка, а только – целка, как на улице прыщавые парни выражаются. Теперь я комплексую со своей девственностью, с которой сегодня же ночью расстанусь. А почему я так уверена, что расстанусь? Я знакома с Петром всего лишь, она посмотрела на ручные часики, -около пяти часов. Но я же заметила, даже случайно рукой задела этот его пульсирующий бугор в брюках. Ну и что, может быть его моральные принципы не позволят воспользоваться капризом или глупостью такой рослой красотки в плаще сигнального цвета и сигнальной помадой на чувственных губах. Может он захочет меня в ЗАГС сначала повести, отношения законом осенить, а потом уже порвать, прорвать, разрушить мою плёночку. Или даже под венец в церковь поведёт, сейчас многие венчаются, учёному это сойдёт с рук, как и самиздат !
сходит. А хочу я замуж? Сейчас – нет, потом – посмотрим. Мне кажется – я никогда не смогу расстаться с Петром, и это всего-то после нескольких часов знакомства и пары поцелуев взасос? Да! Но я и про Академию не забываю, этот запах живописной мастерской, высоченные потолки, арочные окна... Но любовь с искусством всегда, кажется, компоновались, пусть не гармонично, но..., но я не хочу никаких трагедий! Ну ладно, посмотрим, свои желания на ближайшее будущее я знаю. А захочет ли или не захочет меня взять этой ночью Пётр – не имеет никакого значения. Он увидит как я его безгранично люблю, предложит руку и сердце, а я в ответ отдамся ему. Вот и всё, и нечего усложнять неизвестность, а можно ли усложнять неизвестное? Вопрос...».

-Куда ты мысленно сбежала от нас, Венера? – спросил Пётр, присаживаясь к ней на диван.

-Просто задумалась, а последний вопрос у меня выстроился такой: можно ли усложнить неизвестное? – ответила Венера и только теперь заметила, что пустой стакан тяготит её руки своей ненужностью. Пётр вопросительно протянул руку к стакану, Венера отдала его, он отнёс его на кухню, вернулся, сел и ответил:

-Ответ зависит от того, в свете какой мудрости рассматривать этот вопрос: восточной или западной. Казалось бы, неизвестное не обладает качествами, поэтому и нельзя усложнить нечто безкачественное. Но, с другой стороны, неизвестное существует само по себе и может быть усложнено страхом неизвестности, что нарушает автономность неизвестного, теперь оно затмевается страхом. К неизвестному человек примешал страх и получил общеизвестный страх неизвестного, неведомого, нового.

-Надеюсь, это не из учебника формальной логики? – улыбнулась Венера.

-Нет, я пытался избежать обычной логики, - ответил Пётр.

-Да, лучше без неё пока... и потом тоже.

-Что это вы в вопросы логики въехали на ночь глядя, не лучше ли анекдоты рассказывать? – спросил Сидор.

-Это я виновата, - скромно произнесла Венера.

-Вы ни в чём не виноваты, вы безвинны и невинны! – продолжал фрейдистски поскальзываться Сидор. Пётр взглянул не него несколько недоумённо.

-Откуда вы знаете? – Венера взглянула своей берлинской лазурью в ультрамарин Сидора.

-Вижу!

-Насквозь?

-Я умолкаю, - потупился Сидор.

-Насквозь – неприлично, - усмехнулась Венера.

-Я имел в виду душу.

-Разве душа более проникаема, чем тело?

-Я умолкаю, вы, Венера, уничтожили меня.

-Я не кровожадная.

-Давайте пластинки слушать, - подоспел со спасательным, но не спасительным, кругом Пётр.

-Кушать готово! Никаких пластинок, - прокричал в приоткрытую дверь кухни Иван.

-Слава Богу! мы избежали голодной смерти, воскликнул спасённый в двух смыслах Сидор.

С кухни давно уже просачивался аромат жареного, главным компонентом которого был желудочносокогонный запах жареного на натуральном, не рафинированном, подсолнечном масле, репчатого лука. Весёлые астрофизики начали темпераментно накрывать на стол.

-Вам помочь, - спросила Венера.

-Нет, спасибо, подожди, скоро будет готово, - голодной скороговоркой ответил Пётр.

-Ни с места, отдыхайте! – воскликнул Сидор.

-Вы – наша гостья, неприкосновенная к бренной посуде, - как-то нескладно, но весело прокричал из кухни Иван.

В кратчайший промежуток обычного линейного земного времени, на столе красовались: огромная шкварчащая сковорода полная яичницы с луком и помидорами; хлеб, булка, масло, колбаса докторская и твёрдого копчения \зельца, к счастью, ни красного, ни белого – не было\, сыр ложноголландский и сыр сливочный, треугольной формы, в фольге; икра чёрная, резаный лимон, водка, лимонад, пиво, вино сухое, портвейн и коньяк. Были также: солёные и свежие огурцы, зелёный лук, салат из свежей капусты.
«Просим к столу!» - почти хором, радостно воскликнула троица, а Пётр отодвинул приглашающим жестом стул во главе стола. Венера заняла самое почётное место: за стулом у неё было окно, занавешенное тяжёлой золотистой шторой, и никто не носил еду или тарелки у неё за спиной, тыл был защищён. По правую руку от неё сидел Пётр, по левую – Сидор и оба ухаживали за ней.

-Тебе какого напитка налить? – спросил Пётр.

-Портвейна немного, у вас я вижу даже «777» есть.

-Давайте вашу тарелку, - протянул руку Сидор.

-О, не так много, пожалуйста! – взмолилась Венера, когда увидела громадную порцию на тарелке. Это было её любимое летнее блюдо, такое совпадение.

-Ничего, вы ведь ещё растёте, - не стал откладывать обратно Сидор.

-И перерасту вас.

-Ничего, моё честолюбие не в росте сидит.

-Спасибо, такая порция! А вам останется? Вы ведь мужчины, вам силы нужны, - позаботилась Венера.

-Умственные, в основном, - парировал Сидор.

Поднимем бокалы за знакомство, - произнёс Пётр и поднял свой стакан наполовину золотящийся коньяком.

-За знакомство! – хором произнесли все и все по разному выпили. Здесь не хозяйничал варварский клич – «пей до дна!» и каждый выпил по желанию и по потребности. Венера сделала несколько мелких глотков сладкого портвейна и слегка поморщилась; Пётр хватанул четверть стакана одним глотком, а Сидор и Иван пили водку обычным русским обычаем, то есть: запрокидывали головы, крякали, подносили хлеб к носу, вдыхали, выдыхали, откусывали и быстро цепляли с тарелки яичницу с помидорами.

Все были голодны и с аппетитом ели, не произнося ни слова. Венера сидела прямо, носила ко рту вилку с предательски скользящим явством и немного беспокоилась – не заляпать бы юбку или джемпер подсолнечным маслом, густо окрашенным в красное помидорным соком. Она попросила у Петра бумажную синюю салфетку, оказавшуюся отличного качества, и постелила себе на колени. Было вкусно, тепло, уютно, безопасно, любовно. «Не надо налегать на портвейн, алкоголь, кажется, кровотечение усиливает» - мелкнуло у неё в голове, как Иван произнёс:

-Теперь за здоровье дорогой гостьи! – все подняли свои сосуды, чокнулись и выпили. Глотнула и Венера: «Как всё вкусно! Конечно, я целый день ничего не ела, кроме этих двух пирожков в метро, спасибо Петру». Она посмотрела на него, он уже смотрел на неё и с поддержкой улыбался:

-Вкусно?

-Очень! Иван, примите мои комплименты, яичница просто восхитительная. Вы, случайно, не читаете девичьи мысли на расстоянии?

-Стараюсь, но кажется, безуспешно, а что я опять совершил преступного? – с наигранной тревогой спросил Иван.

-Ничего, кроме того, что яичница с луком и помидорами на постном масле, моё любимое блюдо.

-Я горжусь, заходите в гости почаще.

-Спасибо, я запомнила это приглашение, теперь не отнекаетесь, при двух свидетелях сказали.

-И не собираюсь отнекиваться, мы всегда вам рады будем, я уверен в этом, - и Иван оглядел своих друзей.

-Будем рады, - подтвердил Сидор.

-Вечно будем рады, - утвердил Пётр на камне.

-Как хорошо! Я люблю вечность, её скоротечность и предательскую поспешность. Я остановлюсь в самом центре вечности, она будет дико вращаться, а я – пребывать в неподвижности и неизменности. Ведь есть, скажите мне, ведь вы же астрофизики, вам открыта вечная скоротечность всего, есть ли такая неподвижная точка покоя, не смерти, а жизни, но и покоя?! – Венера почти скандировала, не стеснялась своего вдохновения, знала, что она среди своих.

-Да, есть такая точка, она внутри нас, - отозвался Пётр.

-Я так и знала! – воскликнула Венера, стремительно кинула свой торс к нему и поцеловала его в щёку.

Друзья без зависти наблюдали этот порыв, они были рады за своего друга и даже мысленно не ставили себя на его место. Подруга друга – неприкосновенна. \И это первое разночтение с романом Н.Н., заметим мы\.

-А теперь выпьем за тех кто в поле, есть у геологов такая хорошая традиция, хотя я и не геолог, но всё равно. За тех кто в поле! – подняла Венера стакан с остатками «777». Все с ней чокнулись и выпили. Пётр сделал ей бутерброд с чёрной икрой и предложил.

-Как вкусно, чёрная икра!

-Ешь, ешь, у нас её много, - продолжал угощать Пётр. Он не знал чем ещё порадовать любимую, чтобы только блеснули весельем глаза, чтобы в улыбке открылись её белые зубы, чтобы радость никогда не сходила с её лица. Он готов был Гераклом забраться на Олимп и силой, если не отдадут по-добру, по-здорову, отобрать амброзию и нектар, и поднести своей Венере. «Какой я счастливый! Как она прекрасна! Как она говорит! ведь ей всего лишь двадцать один год, пусть и с девятью месяцами. А эта устремлённость к сущности, делает её ещё более прекрасной». Восторгался внутренне Пётр. Он соорудил ей ещё один бутерброд с икрой, вычерпнув её всю из баночки и взгромоздив кучкой на кусок булки. Венера приняла эту чёрную, блестящую, зернистую, малосольную усечённую пирамиду, усмехнулась, посмотрела на Петра, съела бутерброд, утёрлась салфеткой, осмотрела одежду – не заляпалась, и сыто-умиротворённым голосом заявила:

-Всё, спасибо, я наелась и напилась, обещаю расти большой и умной, - и дополнительно поблагодарила взлядом каждого астрофизика.

Должна была произойти заминка, которая возникает почти неизбежно после каждого застолья, если только это не банальная пьянка с девками или без них. Но заминки не произошло, всё плавно перешло в чаепитие, после того, как Иван осведомился у Венеры – пьёт ли она чай на ночь, получил положительный ответ и заварил индюшку на всю братию с одной сестрицей. Пока Иван церемонничал с чаем на кухне, Сидор и Пётр курили у окна и руками махали на нахальный дым, нахально стремящийся вторгнуться в гостиную и побеспокоить тонкое обоняние Венеры, не курящей ни табак, ни марихуану, ни прочую гадость. Венера прогуливалась по гостиной, разминала свои длинные члены после ужина и всё время возвращалась глазами к картинам и рисункам Петра на стенах. Холсты были лучше, чем его сегодняшний этюд, точнее – они были иными. Это были законченные произведения, автор явно знал и любил старых мастеров, но не их жизнелюбивую, оптическую сторону. Картины были устрашающие, даже если на них ничего устра!
шающего не происходило. Говорил сам колорит холстов – мрачный и напряжённый. На одном холсте происходило нечто очень даже устрашающее: В ночном пейзаже высился вулкан с огненными всполохами освещающими низкие, мрачные тучи. К кратеру вулкана тянулась бескончная лента транспортёра, а на ней останки людей. Голый череп без скальпа пялился ей прямо в глаза своим чёрным зрачком, висящего на кровавой нитке синеватого глазного яблока. Венера зябко передёрнула плечами, прочитала в углу подпись: «П.Иванов» и отошла от холста. Радостным избавлением от Вулкана был большой рисунок сангиной. Из красного, доброго тепла сангины возникала женская фигура, пластично, но несколько непристойно, по совдеповским меркам, возлежавшая среди беспредметных форм и линий. «Какой он удивительный, сложившийся художник. Когда он находит время и силы на такие глубокие произведения? И он полюбил меня?» - Венера обернулась в Петру курящему у окна и одновременно воюющему с дымом, тот сразу посмотрел ей ответн!
о в глаза. Она не хотела ничего спрашивать про его холсты. Эти!
дурацкие приставания с просьбой «объяснить» даже она уже испытала на себе. Что тут объяснять! Есть глаза, душа, разум и прочее, стой, смотри, наслаждайся или ужасайся – твоё дело.

-Чай заварился и приглашает всех к себе, - позвал Иван.

Все расселись по своим местам, стол был накрыт для чая: печенье, вафли и конфеты! У Венеры, кажется, опять потекли слюнки, хотя она была совершенно сытой. Она любила шоколад, а на столе, в простецкой стеклянной вазе покоились: «Мишка на севере», «Три медведя», «Красная шапочка», «Кавказские» и даже примитивные, но такие вкусные – соевые батончики. В раскрытой коробке матово светилась сахарной пудрой – клюква в сахаре. «От этого сладкого дефицита можно с ума сойти или, скорее, наесть себе здоровенную, круглую попу и бока к ней в придачу», - она даже растерялась немного.

-Вам покрепче или послабей? – осведомился с важностью чайного, китайского церемониймейстера, Иван.

-Мне срединного, пожалуйста.

-Срединного, это мы со всем почтением, - Иван налил ей душистого чая в чашку с блюдцем, похоже, что единственную в их холостяцком доме.

-Угощайтесь сластями, - и он подвинул ей вазу с конфетами.

-У меня просто глаза разбегаются, я люблю шоколад, но я уже так наелась, живот как барабан.

-Ничего, поместится, ведь вы же обещали расти большой и умной, вот и кушайте на здоровье, некоторая корпулентность вам не повредит, поверьте специалисту.

-Специалисту в чём? – улыбнулась Венера.

-В приготовлении пищи, разумеется, не подумайте ничего другого, - с притворным ужасом ответил Иван.

-А я подумала именно другое.

-Извините.

-Не извиняйтесь, вы меня просто великолепно угощаете, спасибо, - и Венера начала неспешно тягать конфеты из вазы, шуршать разворачиваемыми фантиками, откусывать половинку, запивать её чаем, брать белыми зубами вторую шоколадно-коричневую половинку, медленно жевать её и опять запивать крепким, хотя и срединным чаем. Сидела она прямо. Троица забыла про свой чай, про приличия и воспитанность впитанные с детства, они уставились на Венеру в совершенном восторге самозабвения.

-Что это вы все так на меня смотрите, я слишком много конфет ем? – невинно спросила Венера.

-Нет, нет, ешьте! - воскликнул Иван.

-Ну как вы можете! – воскликнул Сидор.

-Не обижай нас! – воскликнул Пётр, - мы просто любуемся, как божественно ты принимаешь наше скромное жертвенное приношение.

-Ты сейчас гекзаметром заговоришь, - улыбнулась Венера.

-Не заговорю, не умею, к сожалению, - в притворном отчаянии отвечал Пётр.

-Ну любуйтесь тогда, а я на вас таких дружных любоваться буду, только не забывайте про чай, а то дзэн отвернётся от вас.

Троица была готова пасть на колени, но сдержалась, чтобы не смутить или, не дай Бог! не испугать Венеру. Они радовались радостью Петра и своей радостью тоже. Такой дар снизошёл к ним с неведомых высот! За что? Чем заслужили они этот дар? Дар потому и дар, что дарится свободно, а не за услуги или заслуги. Это-то они знали, но вот именно им? Постепенно они пришли в себя.

-Пётр, Сидор, Иван, что это вы как будто оторопели? Что случилось? Я не буду больше есть конфеты, если вы будете делать такие лица и так столбенеть. Столбенеть вредно для здоровья, можно обратно не расстолбенеться.

-Как-как? – переспросила троица.

-Что, как? нерастолбенеться? – это неологизм, во мне, возможно, умерла поэтесса.

Так что же вы столбенеете?

-От высоты вашей души, - вымолвил наконец Сидор.

-Вы же не врождённая буддистка? – тихо спросил Иван.

-Нет, я православная.

-Так откуда же... откуда вы знаете, что в чае есть дзэн? – почти прошептал Сидор.

-Не только в чае, но и в нашей беседе, возможно. Но я не хочу свой ум тут выставлять с первого знакомства, как проницательно заметил ещё Достоевский. Может и нет у меня за душой ничего, так, нахваталась вершков. Лучше я о другом, пока не забыла. Я уже несколько раз слышала замечания о своей тощей, якобы, фигуре, - «ну что вы, ну что вы», -запротестовала троица. – Нет, подождите, не оправдывайтесь, прозвучало даже слово – корпулентность. Мне корпулентность пока не нужна, радуюсь своей лёгкости, а мускулы у меня есть, вот подходите и пробуйте, какие у меня стальные, длинные бицепсы, - Венера согнула обе руки в локтях, как делают все дети хвастаясь своей мускулатурой. Все подходили по очереди, щупали осторожно двумя пальцами бицепсы, действительно вздувшиеся на обеих руках под тонкими рукавами из ангоры, и выдавали комплиметы, стараясь не переборщить и не потерять доверия к искренности своего восхищения такой стальной мускулатурой.

-Всё, спасибо, больше в меня ни полконфетки не войдёт, ни капля дзэн-буддистского, - подчеркнула она голосам, - чая. Спасибо. У вас очень хорошо, - поблагодарила Венера, откинулась на спинку стула, чуть обмякла и явно расслабилась.

Заминка всё же произошла, как часто и происходит по окончании пира. Говорить больше никому не хотелось, все были сыты, клонило в сон. Ясно было, что Венера останется с Петром, но демонстрировать эту ясность, а тем более говорить вслух, было совершенно недопустимо. Венера была и оставалась для них китайской вазой или греческой амфорой тончайшей работы; неведомой бабочкой с загадочным рисунком пыльцы, исчезающим даже под легчайшим прикосновением пальца; величайшей идеей, которую нельзя даже попытаться записать, чтобы она не вернулась мгновенно обратно в мир идей, оставив после себя только горький привкус невосполнимой потери памяти.

Троица переглянулась, они понимали друг друга без слов. Иван начал убирать со стола, Венера предложила помощь, которая решительно, по-мужски, была отвергнута. Сидор привидением удалился в совмещённый санузел. Пётр подвинул свой стул к Венере:

-Устала?

-Даже не знаю, кажется, я объелась, но я такая счастливая глядя на тебя, на твоих друзей.

-Да, друзья у меня отличные.

-И знаешь что, хотя я и не опытная, но это ведь сидит у девицы, будущей женщины, в крови, удивительно, что у них ни у кого не проскочило этой ужасной искры ревности. Знаешь, ведь в людях столько ещё животного, а в животном мире я была бы всего лишь соблазнительной, сильной самкой и три самца сразу же начали бы борьбу за меня, порыкивая, хвостами по земле постукивая, уши к макушке прижимая. Иногда хорошо, что мы люди, правда?

-Да, иногда хорошо. Хочешь спать?

-Да, с тобой.

-Пошли в мою комнату, я тебе выдам всё необходимое для спанья.

-Пошли. – Они поднялись и направились в комнату Петра. Вокруг – ни души. «Какие они тактичные», - заметила про себя Венера.

В комнате Пётр не бросился на неё с поцелуями, объятиями, ощупываниями и притискиваниями, и она оценила это с благодарностью. Венера осмотрелась. В комнате был минимум мебели: стол, платяной шкаф, два стула и полуторная кровать, не спартанская, но и не семейная. На окне – плотная штора тёмного синего цвета. Над рабочим столом книжные полки, она пробежала корешки с русскими, английскими, немецкими и ещё какими-то шрифтами и решила, что это её уму непостижимо. На стене было несколько его картин, но она не стала их разглядывть, устала, оставила их на потом, в котором она будет уже женщиной.

-Сядь, что ты стоишь, - окликнул Венеру Пётр, вынырнув из шкафа с какими-то тряпочками в руках.

-Ничего, постою, я уже в туалет хочу и помыться на ночь.

-Вот тебе полотенце, моя рубаха на ночь и тренировочные штаны ходить взад-вперёд. Ты не утонешь в них, ты же почти с меня ростом.

-Утону, но только в ширину, может быть.

-Не такой уж я и толстый.

-Это тебе за мою щуплость отместка. – Она взяла у него всё из рук и пошла к двери. –Подожди, я провожу тебя. Я ещё должен тебе новую зубную щётку выдать. Вот тебе тапочки, в них удобнее, ты целый день в туфлях, - продолжал заботиться Иванов.

В безоконном, совмещённом санузле с сидячей ванной, душем над ней и унитазом, повернуться двоим было затруднительно. Пётр достал из микроскопического настенного ящика с зеркалом, зубную щётку в фобричной упаковке и подал ей. Щётка была с красной-зелёной прозрачной ручкой.

-Паста у нас общая, не обессудь, все мы здоровые.

-Какая ерунда. Я тоже здоровая, - ответила Венера, хотела добавить –«и невинная», но не добавила, сдержалась и сразу выдала себе комплимент за то, что сдержалась.

-Ну, чисти свои пёрышки, я пошёл, - и Пётр вышел, оставив её совершенно одну, первый раз с той далёкой разлуки в параллелепипеде туалета у Никольского собора.
Венера разделась, повесила одежду на свободный крючок, присела на унитаз и вернула воде воду. С удовольствием заметила, что тут не пахнет обычным мужским туалетом: «Садятся как я или чистят каждую неделю, вон сколько у них бытовой химии под ванной», - решила она. Потом она долго чистила зубы вкусной, немного едкой пастой, смотрела в зеркало на белую пену вокруг губ и вспоминала пивную пену на губе Петра, как ей вдруг тогда захотелось в поцелуе стереть эту пену. Венера повернула кран с красной серёдкой, попробовала и с облегчением убедилась, что сегодня горячую воду дают. Она встала под душ, забыла про волосы, и вся отдалась воде. Потом намылилась всюду, взбила пышную пену на своём пышном лобке, намылила голову, тёрла своими гибкими руками спину. Снова пустила горячую воду и долго смывала пену со всех закоулков своего невинного, белого тела, которое постепенно розовело под горячей водой. Теперь она скрипела чистотой. Полотенце было отличное, махровое, она вытерлась им вся,!
волосы всюду торчали дыбом. «Забыл расчёску дать, а чужой я не хочу пользоваться. Какая я лохматая! А, ерунда, прошмыгну быстренько». Она выбралась из ванны прямо в тапочки. Оглядела ванну, увидела пару волос разного цвета и разной формы, ополоснула ванну, теперь было чисто. Навела порядок, сгребла в охапку свои одёжки, мимолётно нюхнула трусы, чуть сморщилась, отодвинула задвижку, вышла из ванной, оставила дверь открытой, потушила свет и шагнула в пустую гостиную. Тут на неё напала мгновенная оторопь: она забыла, какая же дверь ведёт в комнату Петра, поколебалась секунду и толкнула ту дверь, которую посчитала правильной. Она не ошиблась. Пётр радостно поднялся ей навстречу.

-Я и голову вымыла, ничего?

-О чём ты спрашиваешь, подожди, я принесу фён и высушу тебя.

-Захвати и расчёску, если у тебя есть крупная, а то моя карманная не годится для сырых волос.

-Хорошо.

Венера повесила юбку и джемпер на стул, а что делать с колготками и трусами – не знала, подумала и сунула их между юбкой и джемпером. Она по-домашнему уселась на кровати, ломать из себя дурочку и скромницу – время прошло. Вернулся Пётр с широкозубой расчёской и с импортным, блестящим никелем или хромом, она затруднялась определить, фёном, воткнул вилку в розетку и загудел ей в волосы горячим шумом.

-Так не слишком жарко?

-Нет, отлично, - приходилось немного повышать голос, фён, хотя и импортный, но гудел в уши, как маленький самолёт или вертолёт, что не лучше.

-Я вымылась мылом, не знала какой у вас шампунь для чего.

-Ах, я такой-сякой разъэтакий, не показал тебе! Извини, - он вздул ей белый вихрь волос с шеи и приложился к ней нежно губами, она вздрогнула.

-Ещё, пожалуйста, - Венера глянула на него снизу-вверх в наклоне головы. Он поцеловал её ещё раз, выключил вертолёт и прошептал ей в ухо: «Потерпи, теперь у нас всё впереди», - включил фён, продолжил сушить её волосы. Её тонкие, славянские волосы высушились быстро. Венера рачесала и распушила их по плечам.

-Теперь я туда «куда царь пешком ходит», а ты ложись. Ты пьёшь на ночь воду?

-Нет, спасибо.

Он вышел. Венера сняла тренировочные штаны, повесила на стул и забралась под одеяло. Зад захолодила туго накрахмаленная простыня и Венера быстро поддёрнула под себя тёплую, мягкую рубашку героя, теперь стало хорошо. Она лежала на спине, настольная лампа на шарнире горела у рабочего стола; под потолком висела голая лампочка свечей в сто, не меньше. «Я запомню эту комнату на всю жизнь. Хорошо, что я не пьяная, сколько я рассказов слышала от подруг, как они по пьянке расставались со своей невинностью и ничего не помнили. Так я не хочу. Я всё, всё запомню! Правда, ритуалы с потерей невинности довольно странные бывают. Если не ошибаюсь, то у нас в Российской империи, в девятнадцатом ещё веке, в деревнях, после брачной ночи молодожёнов, выносили простынь со следами крови и демонстрировали пирующим гостям. Надо попросить Петра, подложить мне под зад толстое, чистое полотенце красного цвета, ха-ха-ха! Хорошо, что я давно изучила своё сокровище перед зеркалом, когда бесконечно!
и изнурительно мастурбировала. Этакая сизая, вечно сопливая плёночка. Удивительно, как много значения придавали ей в старину. Хотя, конечно не ей, а неприкосновенности Пифии, Весталки, невесты, жены, пророчицы, Богородицы. Как это у Андрея Платонова – паровоз не баба, с лишней дыркой не поедет, примерно так, грубовато, и никто не комментировал! боятся, слюнтяи. Что это я? Решила что мне совсем не страшно, вспоминаю Платонова? Ну и что, какое имеет отношение Платонов к страху или бесстрашию? Я его вспомнила только потому, что у меня скоро будет лишняя дырка, как у его паровоза, нет, не паровоза, а бабы. О-о-о, что я плету, какая баба! Хорошо, я не боюсь, но немного нервничаю, у меня там даже всё сжалось и слиплось, но это же нормально, даже на приёме у врача человек нервничает, а тут, если уж сравнивать, хирург и стопроцентная операция впереди, а не невинный терапевт женского пола. Лучше вообще не думать, но я же не умею, не научилась останавливать этот надоедливый поток с!
ознания, хотя в той книге так глубоко об этом повествовалось. !
Ну ничего, научусь, а теперь главное - не бояться. Как я могу бояться Петра, если я влюбилась с первого вдоха запаха его волос. А он в меня, надеюсь.

Вошёл Пётр, прикрыл дверь и запер её на задвижку. Венера улыбнулась ему немного вымученной улыбкой.

-Давай полежим сначала немного, хорошо? – попросила она.

-Конечно.

-Знаешь что, я стесняюсь, но лучше говорить, ведь мы же люди.

-Что тебя беспокоит?

-Беспокоит меня почти всё, но обо всём говорить невозможно, но пока я не потеряла голову и не забыла: у тебя есть лишнее, толстое, красное полотенце?

-Есть, а..., конечно, какая ты умница-разумница.

-Это я сейчас придумала, лёжа здесь и разглядывая твою комнату.

Пётр порылся в шкафу и вытянул из него толстое, тёмное, бардовое полотенце.

-Такое подойдёт?

-Да, спасибо.

-Хочешь постелю?

-Нет, я сама, пока.

-Хорошо, хорошо, держи.

Венера взяла полотенце, утянула его под одеяло, повозилась, поёрзала, успокоилась и посмотрела на Петра:

-Чего же ты стоишь?

-Боюсь тебя испугать.

-Ну вот, теперь мы друг друга боимся, иди ко мне, я согрела постель. Ты где любишь – с краю или у стенки?

-Всё равно, ты моя гостья, тебе и выбор.

-Тогдя я у стенки, я легче тебя и незаметно буду перелезать через тебя ночью, когда мне приспичит.

-Потушить свет?

-Нет, не надо, я всё хочу видеть.

-Всё ты не увидишь, у меня нет кинокамеры. Хотя, подожди, если открыть шкаф с зеркалом вот так, теперь ты видишь себя?

-Да, какой ты изобретательный!

Пётр наконец-то улёгся в постель не касаясь Венеры. Он был облачён в полосатую пижаму. Теперь он не знал как быть. Он знал что делать, но не знал как быть. Невинность и одновременно мудрость Венеры восторгала его и окрашивала любовь чем-то невиданным, никогда прежде не пережитым, неясным для него самого ощущением. Ощущение это не было запыхавшейся радостью самца готового взять красивую самку. Явную его радость, явно же омрачала невыразимая тревога и источником этой тревоги была Венера. Можно было отнести эту тревогу к чувству ответственности и долга старшего и сильного по отношению к младшей и слабейшей. Но он совсем не ощущал её слабейшей, а разница в возрасте просто улетучивалась, когда Венера вглядывалась в его глаза и ему становилось почти страшно от всеведения покоящегося в чёрно-синей глубине её глаз.

-Знаешь, Пётр, о чём вдруг подумала?

-О чём?

-Что ты так молодо и свежо выглядишь, не носишь ни бороды, ни усов, а я такая рослая, что нас не станут принимать на улице за папу с дочкой переростком, а безошибочно учуют страстных любовников.

-Уверен в этом. Послушай, Венера, я вдруг превратился рядом с тобой в неопытного подростка, но я не таков, да тебе и не нужен неопытный подросток. Теперь доверься мне и я постараюсь сделать тебя счастливой. Ты хочешь всё видеть, знать и понимать – отлично, художница и не должна быть иной. Вот тебе план: Я буду ласкать тебя так долго, пока ты не приблизишься или даже не достигнешь оргазма. Потом я проникну в тебя или ты захватишь меня, зависит от точки зрения, кто тут удав, а кто кролик. Тебя кто-нибудь целовал туда?

-Нет, никто, я же не Диана, у меня нет собаки. Я помню только море и пену, они ласкали моё сокровище. Потом я научилась пальцем вызывать это сотрясение всего моего существа. Делала я это у зеркала. Называется это почти по хамски – мастурбация, - несколько вдохновенно проговорила Венера, повернув лицо к Петру.

-Отлично! Уверен, что мой язык окажется нежнее твоего пальца. – Пётр вскочил на колени, скинул с себя пижаму, рухнул обратно, сдёрнул эти ненавистные полосатые портки, всё полетело на пол. Опять вскочил на колени, сдёрнул одеяло с Венеры, она приподнялась и помогла ему снять с себя рубашку через голову. Белые груди, с широким основанием и бледными сосками, ритмично двинулись из стороны в сторону, приветствуя мужчину-освободителя. Он взглянул на неё и ахнул:

-Какая ты прекрасная, нет, божественная, нет, не то! Какая ты Венера! Этот рыжий ворох огня внизу! – восторгался Пётр.

-Да, я рыжеватая блондинка, на моём бугре Венеры мой настоящий цвет. У Венеры рыжий бугор Венеры! Масло-масленое, тавтология. Тавтологическое масленое масло. Я Венера, сбежавшая с картины Сандро Ботичелли, до того как он уничтожил свои шедевры. На мне ещё солёные капли моря, попробуй между ног, эту соль нарисовал Ботичелли. Я съем тебя! Ты прав – зависит от точки зрения, но я не удав, я свобода, ты проникнешь, провалишься в свободу. Я отдамся тебе, захватив тебя в моё существо. Кто кому из нас тут отдаётся? Я слишком много болтаю?

Пётр слушал и не слушал. Он восторгался её лоном, разглядывал всё. Он тоже решил запомнить всё. Он хотел навсегда запомнить то, что он сейчас разрушит, прольёт немного девственной крови и провалится в её свободу, которая мгновенно станет и его свободой. Он раздвинул её густую рыжую шёрстку, раздвинул все имеющиеся губы и уставился в девственную плеву – она была обычного, перламутрового цвета. Он целовал всё её сокровище, уже обильно сочащаеся и готовящееся к скользкому вторжению. Она вдыхал аромат её невинности смешанный с привычным запахом их туалетного мыла. На розовую розетку попки он боялся даже посмотреть. Наконец он взял в губы её клитор и Венера застонала где-то вверху, взяла его голову обеими руками и прижала к себе. Носу стало чуть больно от упора в лобковую кость, не спасли ни волосы, ни подушечка из жира, которую собственно и величают бугром Венеры. Стало трудно дышать: рот был занят клитором, нос заткнут рыжими завитками и бугром; он немного вывернул гол!
ову не выпуская добычу изо рта, освободил одну ноздрю, стало легче. Он высвободил правую руку и достал грудь Венеры, сосок уже торчал и, казалось, сам прыгнул к нему между большим и указательным пальцем. Другая грудь уже была занята рукой хозяйки.

Венера давно согнула ноги в коленях, упёрла пятки в крахмал простыни, ритмично приподнимала бёдра, вбивала клитор и всё что можно было вбить, в рот Петра:

-Возьми меня, возьми меня, возьми меня! я не хочу быть больше богиней, Венерой. Пригвозди меня к земле своим естеством, я не хочу больше улетать в ледяную высь, я хочу быть с тобой и с людьми. Проткни меня, войди в землю, прорасти через меня, удержи меня, если любишь! Не дай мне исчезнуть в синеве, которая так скоро оборачивается бездонной чернотой, не дай мне улететь, прикуй меня к себе своим могучим молотом, прибей меня к себе своей палицей, притяни меня к себе своими могучими руками и не дай убежать, пропасть, сгинуть, испариться, аннигилироваться, - Венера умолкла, почувствовав новый напор на её девственность.

-Подожди, я всё хочу запомнить. Покажи, чем ты хочешь меня пронзить. О-о-о, какой громадный! но не чудовище. Какой гриб «Весёлка», или боровик, как тебе больше нравится. А ты уверен, что он поместится в меня? Что я не лопну по швам? Я хочу ещё жить на Земле и любить, любить тебя до забвения самой себя, своей божественной сущности, своего имени – Венера!

-Поместится, в тебя поместится даже ребёнок в три с половиной тысячи граммов весом, а потом выйдет тем путём, которым сейчас войду я, - с придыханием проговорил, не прорычал Пётр.

Она смотрела широко раскрытыми, чёрно-синими глазами прямо ему в глаза. Он нависал над ней как божественный бык, мощно упёршись руками под её ляжками. Венера взяла одной рукой его торчащий корень жизни, другой – расправила мокрые волосы промежности, представила себе свою анатомию и двинула свои бёдра навстречу, вся раскрывшись для вторжения. Он одним ударом продырявил её, она еле успела убрать свои руки, и вошел весь без остатка. Венера негромко ойкнула и продолжала смотреть в глаза, но выражения их не замечала. Она видела своё нутро, как на анатомической таблице или на рисунке Леонардо да Винчи, и в нём громадный член любовника. Через мгновение она уже ничего не видела. Он рухнул торсом на неё и громко задышал в подушку. Её ноги вздыбились в потолок, подхваченные его руками снизу. Он вбивался, вбивался и вбивался в неё. Всё её существо трепетало и дёргалось от этих ударов, даже зубы лязгнули пару раз. Больно не было, страшно не было. Как долго длилось – неизвестно,!
казалось, что она потеряла сознание, но только казалось. Вдруг он взревел, опёрся на руки, выдернул из её утробы свой корень, рухнул на неё всей своей тяжестью жертвенного быка и задёргался в чудовищных судорогах, оглушая её рёвом без единого слова. Венера задыхалась и даже через любовный жар своего тела почувствовала жидкий огонь плеснувшийся ей на грудь до самого горла. Странный, неведомый запах липко проник в её тонкое обоняние. Огонь обернулся влажным холодом на груди.

Пётр отвалился от Венеры и улёгся, тяжело дыша, под её боком. Венера посмотрела на него, на его лицо с закрытыми глазами и мучительным выражением, на вздымающуюся грудь, на которой видна была мощная чечётка сердца. С лёгким стеснением скльзнула она глазом вниз и увидела его мокрого коня склонившего голову в русых зарослях. Возвращаясь взглядом домой, она обнаружила между грудей целую лужицу, белёсую с голубизной: «Это его семя, семечки, сперма, молофья. Какой он заботливый, не кончил в меня, хотя я его и не умоляла об этом. Мужской опыт. Ну что ж, я и хотела опытного, а не мальчишку из стаи, вечно принюхивающейся по моему следу, по следу самки в течке. Какой странный запах у спермы, непонятно, нравится он мне или нет, может попробовать на вкус? Всё равно все глотают в конце-концов. Ну, если и не все, то я наверняка буду глотать, я же любопытная. Как хорошо, что я совсем не чувствую себя грязной, ни физически, ни, тем более, морально». - Венера протянула правую руку, !
осторожно коснулась сопливой лужицы на груди, которая теперь стремилась сбежать на простыню, чуть размазала по груди и поднесла палец к носу. У неё не было братьев и ей был незнаком запах поллюций. Она принюхивалась и ноздри её античного носа тонко трепетали, теперь она не могла бы определить вербально свои переживания. Наконец Венера решительно обмакнула палец в семечки и лизнула его, на полтора вершка высунув при этом свой соблазнительный язык. Сперма была сладкой почему-то: «Хорошей любовницей я буду, по всей видимости. Хватит пробовать на первый раз, увлеклась я и, кажется, забыла, что потеряла невинность, отдалась, швырнула своё сокровище первому встречному, трахнулась, порвала свою целку, дала себя в-ть. А где же моя боль и кровь?» - Венера пошарила у себя между ног, там было липко неизвестно отчего, полюбовалась – на пальцах была светлая кровь. Она присела, раздвинула ноги, её сокровище было довольно потрёпано, но кровь не текла по ляжкам. На бордовом полотенце вооб!
ще крови не было видно. Она потрогала губы, раздвинула волосы !
и коснулась пальцем входа, посмотрела, крови было немного. Залезать внутрь она не решилась: «Пусть сначала заживёт», - решила.
Венера взглянула на Петра, который не прикрыл глаз, не притворился невидящим: он давно уже наблюдал за исследовательской деятельностью любовницы.

-Ты подглядывал?!

-Да, с большим удовольствием.

-С удовольствием?

-Конечно, ты врождённая исследовательница, мне особенно понравилось, как ты принюхивалась и прилизывалась \неологизм тебе\ к моему семени.

-Не смей! – И Венера прикрыла ему рот ладошкой, но сама она смеялсь.

-Какая я счастливая! Как я тебе благодарна! Какой ты опытный мужчина, прободитель! Ты швырнул мне своё семя не в утробу, даже не на живот, а на грудь до самого горла. Какой ты заботливый!

-Пока ты не попросишь сделать тебе ребёнка, точнее, пока мы не решим завести ребёнка, надо будет оберегаться от нежелательной беременности.

-Да, я ведь только что в Академию художеств поступила, но это же вредно так прерывать...

-Один раз не страшно, а откуда ты знаешь?

-Откуда, откуда! Знаешь как я страдала, как я хотела, как готова была броситься хоть на телеграфный столб, но берегла себя для тебя. Теперь я могу так сказать, ведь мы познали друг друга и ты был мой первый мужчина, герой с дубиной между ног. Так вот, я страдала, сублимировала, как сумасшедшая творила свои холсты и рисунки, а желание терзало меня. Я утешалась и возбужлалась одновременно, литературой на тему любви и секса. Я, кажется, прочитала всё по этому предмету, тем более, что у нас в Совдепии, предмет этот освещён весьма скудно и примитивно. Читала всё, что можно достать на английском языке.

-На английском?

-Я читаю сободно англо-американскую литературу в оригинале.

-Откуда она у тебя?

-Мать часто в загранку ездит, она большая шишка в Эрмитаже. Но и в Ленинграде можно достать на книжном толчке, на Литейном, например. Знаешь ты, к примеру, что значит Practical Virgin?

-Практическая или практичная девственница, что это значит?

-Вот видишь, не знаешь! В этом есть что-то хулиганское и неприличное, но я объясню тебе. Можешь себе представить, у них там, за бугром девчонки чуть ли не в тринадцать лет начинают жить регулярной половой жизнью.

-У нас тоже не редкость.

-Ну хорошо, ты слушай, уму непостижимо. Так вот, эти малолетки, да и постарше, неважно, дают себя иметь в ... попку, представляешь!? и поэтому остаются практически девственницами. Могут даже замуж выйти и предъявить гинекологу невинность, а если потребуется, то и справку получить. Ужас!

-Это для меня новость, о такой практике на Западе я не слышал. А что это мы заехали в тему анального секса?

-Это я, такая испорченная долгим воздержанием, виновата.

-Нет, эти девчонки практикуют то, что практикуется уже тысячи лет. У меня есть иллюстрированная история секса, там есть греческие вазы с реалистическими линейными рисунками, покажу когда-нибудь. Венера, а что ты в страсти говорила о своей божественности, о нежелании улетать в холодную высь?

Венера мельком взглянула на Петра, отвела и опустила глаза, слегка замялась и притворно, равнодушно, бодро ответила:

-Это моя фантазия, не обращай внимания, страстный порыв, неконтролируемая поэтическая речь. Моя бабка – сестра Хлебникова.

-Не может быть!

-Что значит – «не может быть», она родила мою мать, а мать родила меня. А дед – сын Митурича. Мне иногда кажется, что меня подменили в роддоме.

-Это всем детям кажется.

-Ты что, педофил?

-Ох, извини! Но ты не должна обижаться, твоя молодость совсем не недостаток, повзрослеть и постареть ты всегда успеешь.

-Это я знаю, но у нас двадцать лет разницы и мы должны быть осторожны, а то скоро до малолетки и старика договоримся.

-Не договоримся, я тебя люблю.

-Я тебя – тоже. Ты не устал?

-Нет, от чего я мог устать.
-Я не слишком много болтаю?

-Нет, я готов слушать твои откровения до бесконечности.

-Какой ты комплиментщик! Это в первую брачную ночь, а потом..., хотя, что потом, я ведь совсем не болтливая, невинность теряю не каждую неделю, а тебя совсем не знаю, вот мы и знакомимся друг с другом, правда ведь?

-И правда и истина.

-А который уже час? Я ненавижу часы на руках в кровати, мне тогда кажется, что они подглядывают за мной, тикают, отсчитывают секунды и приближают меня к смерти.

-К смерти все мы от рождения, нет, от зачатия, стремимся, а московское время – ровно один час и тридцать минут ночи.

-Ты не хочешь спать?

-Только с тобой.

-Теперь мне кажется, что я слишком заботливая, навязчивая, а такой заботой можно живо доканать любимого.

-Венера, моя ты богиня любви! Не комплексуй, будь сама собой. Мы можем прямо сейчас договориться, что мы будем вести себя естественно, а когда эта естественность начнёт надоедать или раздражать кого-то из нас двоих, то каждый имеет право поднять руку, как на уроке в школе, и высказаться. Высказываться будем вежливым тоном и в вежливых выражениях. Согласна?

-Да, какой ты рассудительный.

-У тебя тоже рассудка хватает.

-Давай тогда скрепим наш рассудочный договор безрассудочным поцелуем!

Не успела Венера поставить точку в конце предложения, как Пётр вертанулся на боку в постели, залепил рот любимой поцелуем, одну руку наполнил её грудью, а другую – всё ещё не высохшей промежностью. Безволосая грудь Петра приклеилась остатками семени к груди Венеры, а они всё целовались и целовались взасос. Потом он оторвался, вскочил на колени и любовался Венерой, её льющейся пластикой с исчезнувшей вдруг куда-то угловатостью. Он повернул её на живот, ласкал спину, она вся мгновенно покрылась гусиной кожей: любовался задом, ногами, бёдрами, спиной. Он поглощал её глазами, а она лежала и наслаждалась его восторгом, прогибала поясницу, оттопыривала попку, ёрзала на животе. Хотя, это была не попка, а настоящий, лирообразный, чуть даже тяжеловатый по контрасту с тонкой талией и телом, зад Венеры, который манифестировал божественность её обладательницы больше, чем смутные вскрики страсти. Он склонился и нежно целовал его половинки, трещину, складки под половинками, готов!
было поцеловать и розетку, но не решился, не хотел испугать и оттолкнуть Венеру, со всем её книжным опытом любви. Он чуть прикусил белую плоть зубами и в который уже раз решил, что он понимает людоедов, если им на охоте попадалась такая неотразимая добыча.

-Мой бессметртный герой, где ты? Ты ласкаешь моё белое тело ненасытными ласками, но мне одиноко без тебя здесь вверху. – Он раздвинул на прощание половинки, взглянул в её розовую дырочку, дунул туда, она сжалась, и он вернулся на верх к Венере.

-Я в восторге от твоего тела, не только от глубокой души. Твой зад! Тебя кроме как Венера никак и назвать нельзя было.

-Я знаю, я изучала себя с помощью зеркал и сравнивала с репродукциями. Этот зад, он как магнит для мужчин, парней и мальчишек. А признайся, ты хотел там поцеловать? Прямо в середине? У меня сердце замерло, когда ты туда дунул. Ведь это же и есть поцелуй, воздушный называется.

-От тебя никаких тайн невозможно утаить. Да, хотел, но не всё сразу. Ты не проголодалась?

-Даже не знаю, подожди я спрошу у желудка... Он хочет какой-нибудь фрукт.
-Есть виноград и яблоки.

-С косточками?

-Яблоки или виноград?

-Морковка! Шутник ночной с шутилой и привеской между ног. Виноград, конечно!

-Без косточек, яблоки с ними.

-Не духарись, я хочу сначала виноград, а потом яблоко. Ты не считаешь, что нужно помыться?

-Мне не мешет, а для кожи, говорят, полезно маску из мужских семечек принимать.

-Тогда не буду, тем более, что я всё время принюхиваюсь. Теперь сперма высохла и так странно стягивает кожу, как клейстер. Слушай, что же мы кутим, а я, такая заботливая и любвеобильная богиня, даже не спросила – тебе нужно завтра на службу идти?

-Завтра друзья за меня отметятся, а вообще у нас свободное расписание. Для лучшей эксплуатации наших интеллектов, нам нужна свобода, это поняли даже партийные бонзы в нашем институте. Ведь мы же работем не за зарплату, а потому что не можем не творить. Вот и творим разные миры...

-А я вообще не позволила себя эксплуатировать.

-Как же это?

-Ты знаешь, после поступления в ВУЗ, всех первокурсников загоняют куда Макар телят пасти не гонял, то есть в колхоз на картошку, на свёклу, на что-то ещё. Для меня это элементарная и нещадная эксплуатация, вот я и оборонилась справкой от знакомого врача. Мне претит весь это социал-коммунизм студенческого общения, да ещё усугублённое деревенскими условиями, где ни помыться, ни подмыться нельзя, да ещё день и ночь надо отбиваться от бравых молодцов брызжущих молодецкой молофейкой.

-Какую же болезнь ты носишь?

-Фиктивную, не скажу, у нас должна быть пара тайн, а то скучно станет.

-Не говори, я уважаю твоё право не медицинскую тайну.

-Пётр, ты опытный мужчина, заметил ты, что я не спрашиваю тебя про твоих баб, когда последняя была и всё такое прочее.

-Заметил и записал в твой школьный табель пять с плюсом, но вот ты похвасталась и всё себе испортила, исправляю на тройку.

-Ой, я никогда троечницей не была, даже по начертательной геометрии! Про баб – это я не туда заехала, а хотела спросить, когда, ты думаешь, можно будет продолжить нашу любовь?

-Всегда, когда ты посчитаешь себя готовой.

-А у тебя... это..., ну знаешь?

-Стоит? Не стоит, но встанет.

-Нет, сначала виноград, нет, сначала я в туалет хочу, потом яблоко, нет, потом виноград без косточек, потом яблоко с косточками, потом... потом я поглощу тебя как удав кролика.

-Бедный я зайчик, хорошо, что у удава нет зубов, или есть?

-Не знаю, я не юная натуралистка.

-Да, чуть не забыл, вот тебе мои семейные трусы, чистые, глаженые. Пока там кровь может быть, а твои трусики, которые ты так скромно припрятала...

-Не смей! Какой ты глазастый, почти как я.

Пётр подал ей стандартные на всём просторе СССР синие, сатиновые, по кличке «семейные» трусы и пошёл на кухню. Венера ещё раз проверила промежность – кровь не текла, натянула трусы, было широко, как в юбке, сунула ноги в тапочки, надела рубаху, выглянула в гостиную – никого, и немного вороватой походкой направилась в туалет. Пробыла она там минут десять.

Когда Венера вернулась к Петру, то заметила, что тот прибрался немного, привёл в порядок постель, подобрал с пола разбросанную одежду, а теперь возлежал в пижамной куртке и неторопливо наслаждался виноградом.

-Знаешь о чём я подумала, когда мылась?

-Обо мне, конечно.

-Ну ты даёшь, от скромности не погибнешь.

-Мы же договорились быть искренними.

-И любвеобильными.

-Это само-собой.

-Теперь спроси меня о чём я подумала, когда смывала почти засохшую кровь.

-О чём?

-О тебе!

-Я же говорил...

-Но, что я подумала? Какая я заботливая! Я вдруг подумала, что ты давно не курил, я даже забыла, когда ты курил последний раз. Это что, жертва?

-Нет, не жертва, я мало курю, а в комнате стараюсь вообще не курить, не переношу застарелого табачного перегара.

-Какая я счастливая. Я тоже не переношу табачную вонь.

-Иди ко мне, а то я весь виноград съем.

-Не съешь, я тебе доверяю.

-Доверяй, но проверяй.

-Я тебя люблю.

-А я тебя очень, очень.

-А я тебя очень, очень, очень, преочень! – хохотнула неотразимо Венера и двумя коленями прыгнула в кровать, которая поперхнулась от удара и даже чуть съехала с насиженного места.

-Здорова же ты.

-Это же хорошо.

-Конечно, открой рот, - Венера раскрыла рот, получила виноградину, раздавила её языком о нёбо, проглотила божественный сок, прожевала вяжущую кожуру, на мгновение мелькнул Олимп с сонмом богов вечных, но она быстро оттолкнула иное и осталась в действительном.

Сначала он кормил её, потом ей надоело быть желторотым птенцом с разинутым клювом, она стала сама выбирать продолговатые ягоды, на которых и после мытья осталась эта пыльца незалапанной невинности, и неторопясь поедала их. Они молчали, каждый ушел в себя, между ними легла ничем не угрожающая пропасть молчания, они забыли друг о друге, они были отдельными существами и останутся ими до самой смерти. Они были половинками целого, вечно ищущими друг друга, нашедших наконец-то самих себя в противоположном, слившихся, восстановивших целое, которое могло жить только мгновениями, только вспышками сверхновой звезды в самой острой точке синхронного оргазма.

-Я не верю сама себе, - задумчиво произнесла Венера в пространство, держа в прекрасной, тонкой, изящной, сильной руке, с длинными пальцами, но короткими, хотя и ухоженными ногтями – художница ведь, не манекенщица, яблоко. Яблоко само по себе было произведением почти равным Венере. Одни бок его был яркий, глубоко-красный, а другой – зелёный, переходящий в белизну. Рука и яблоко составляли произведение искусства. Рука опиралась в локоть, а в пальцах, как в розово-белой коралловой вазе, покоилось яблоко, ещё не надкусанное. Пётр заметил это произведение и немного скосив глаза, любовался им. Венера откусила яблоко с его рдеющего бока и снова произнесла, теперь повернувшись к герою:

-Я не верю сама себе, своему неописуемому счастью.

-Не веришь – ущипнись, - Венера легко ущипнула Петра за бок.

-Не меня! себя. Ты же не веришь своему счастью, а я верю, не могу глаз оторвать от твоей руки с яблоком.

-Да, красиво и по цвету, и по линиям, и конструктивно, и по массам. Знаешь, что странно, мой бессмертный герой?

-Что, любимая богиня?

-Что я ни разу не утрудила себя этим бабским вопросом: а как долго продлится это счастье?

-Вопрос может быть и не бабский, но смысла в нём мало. Хотя мы и кузнецы своего счастья, но действительность непредсказуема.

-Непредсказуема... Знаешь, что я должна тебе открыть?

-Что?

-Мой отец – палач.

-Какой палач? О чём ты? Какие к фигам собачьим палачи сегодня, после давнишней Хрущёвской оттепели?

-Простые палачи. Есть уголовный кодекс, есть смертная казнь за тяжкие уголовные и государственные преступления. Есть и приговоры, которые кто-то должен исполнять.

-Но откуда ты это знаешь?

-Знаю, любопытство погубило кошку. Теперь ты бросишь меня?

-Что ты городишь! Да пусть всё твоё семейство в палачах ходит, а ты моя, никто не вырвет тебя у меня, только у мёртвого. Но откуда ты знаешь, ведь о таких профессиях не рассказывают, не трубят в объявлениях по найму. Он тебе что, сам сказал?

-Нет, я прочитала инструкцию, всего три машинописных листочка, даже без грифа «СС», только – «Для служебного пользования». Нашла среди пожелтевших бумаг.

-Если «для служебного», то дома не хранил бы.

-Не знаю, но он ведёт себя точно по этой инструкции. Там есть советы для семейных палачей.

-Если твой отец служит в КГБ, то у него разные бумаги дома могут быть, иногда и с грифом приходится прихватывать, если для срочной работы, а потом и забыл. По собственному опыту знаю, научному.

-Хорошо, что ты утешаешь меня, а не вышвыриваешь в окно.

-Венера!

-Хотя, наплевать! Палач он или не палач. Теперь у меня есть ты и звать тебя я буду – Герой, не соцтруда или Советского Союза, а греческий Герой. Да я же говорила о своём подозрении, что меня подменили в роддоме, хотя нет, я похожа на мать, даже очень. Ещё я подозреваю, что мой отец совсем не мой отец. Иногда мне кажется, что он убил моего настоящего отца и захватил мою мать, а она не хочет рожать от палача, вот я и выросла без братиков или сестрёнок.

-Тебе бы романы писать под названием «Апосляпостмодернизм», такая мощная у тебя творческая фантазия.

-Ещё может и напишу, если он уже не написан, - насупилась Венера, а Пётр мельком взглянул на неё с новым интересом.

-Лет через двадцать твою проблему с истинным отцом можно было бы очень легко решить. Генетика развивается семимильными шагами, у них, правда, не у нас.

-Каким образом?

-Методом генетического анализа твоего и твоего отца генетического материала, который содержится даже в слюне.

-Это сказки из будущего, а теперь мне наплевать этой самой генетической слюной. Мне жалко только, что своей болтовнёй я, кажется, всё испортила. Я даже виноград перестала есть из-за расстройства, и яблоко лежит надкусанное и оставленное. Я так не люблю, я всё съедаю, а не выбрасываю надкусанные яблоки. Как я их люблю! Как тебя!

-Ну вот и успокойся, давай я тебя покормлю.

-Спасибо, лучше я сама, а то ещё расплачусь курам на смех.

-Совсем не на смех, поплачь, если хочется, погрусти о прошлом, которое никогда, никогда не вернуть: недавно была невинная Венера, а теперь винная моя любовь, - Пётр поцеловал её в сладкие виноградные губы.

-Какой ты заботливый, вот от этого я действительно могу сейчас заплакать, но не буду, воздержусь, я вообще редко плачу, слёзные железы, наверное, не развиты.

-Ну не плачь, так тоже хорошо.

-А мужчины никогда не плачут?

-Почему же, плачут, но редко.

-Я не утомила ещё тебя своей болтовнёй, спать не хочешь?

-Нет, не хочу.

-И у меня сна ни в одном глазу. Но мы же можем загул устроить! Тебе завтра, то есть сегодня, не на работу, а мне не в Академию. Какая роскошь эта свобода, когда ни сегодня, ни завтра не висит над душой. Тебе знакомо это чувство?

-Конечно, я же и в школе учился и в Университете, теперь вот работаю, хотя и в режиме свободного полёта.

-Мы должны отпраздновать потерю моей невинности. Ведь это ты затерял мою невинность и теперь я как баба у Андрея Платонова – с лишней дыркой. Знаешь, что меня удивляет и радует?

-Что, ненаглядная?

-Что мы как будто очень, очень, преочень давно знакомы, ведь ещё и суток не прошло, а я стала твоей любовницей, потеряла Virginity, приобрела тебя, возлегаю на твоём ложе в твоей рубашке и растраиваюсь в желании съесть виноград, яблоко или тебя. Ты не можешь посмотреть у меня там внизу, или тебе противно? сильно там разворочено. Или дай мне зеркало – я сама посмотрю.

-Я и посмотрю и зеркало дам тебе.

Пётр отложил тарелку с остатками винограда и огрызком яблока на стул, сдёрнул одеяло, Венера приняла позу гинекологического осмотра, он развернул её к свету лампы на столе, опустился на колени и исследовал её поражённое сокровище:

-Так больно?

-Нет.

-А так?

-Немного больно.

-А здесь?

-Ой, щиплет! Поцелуй скорее там, и там, и там, и там, ещё, да так, нежнее, сильнее, сильнее! да возьми в рот, о-о-о, чувствуешь он вскочил? прямо у тебя в губах, ещё, ещё, ещё. Я кончаю!!! –Венера задёргалась, затряслась, начала поднимать бёдра и вбиваться промежностью в рот Петра. Он держал её за Венерены ягодицы и готов был вечно целовать этот прыгающий клитор. Но вечности не получилось, его конь вскочил, вздыбился и просился вскач. Он не решился проникать в неё сейчас, рана была свежая и кроме боли Венера ничего бы не получила. Пётр поднялся, прыгнул на грудь Венеры, показал свой гриб-весёлку, по её лицу пробежала тень сомнения и неуверенности, но только тень. Венера охватила его естество правой рукой, левой притянула за ягодицу, приподняла голову, закрыла глаза и заглотила половину его члена. Её неопытный, но выдающийся язык, поработал совсем недолго вокруг лилово-красной головы, как герой зарычал в высоте над ней, сжал одной рукой грудь, а другой – бугор Венеры, дёрнулс!
я несколько раз и кончил ей прямо в горло. Венере не пришлось даже размышлять: глотать или не глотать, семя влетело в горло без спроса и обожгло его, она судорожно заглотала, вырвала затычку изо рта и задышала ртом:

-Ты меня чуть не убил.

-Ты меня чуть не проглотила, как и грозилась.

-Слезь с моих белых грудей, раздавишь, дай отдышаться.

Пётр скатился с неё, встал на колени. Венера увидела белую каплю готовую сорваться с лиловой головки гриба, рванулась, лизнула, присосалась, посмотрела – капля исчезла, и довольная рухнула на спину, распушив белым взрывом волосы по подушке.

-Как мы быстро прогрессируем в любви, - улыбнулась Венера Петру.

-Там у тебя всё же есть ранка, было бы больно, так...

-Не оправдывайся, было очень вкусно и теперь я знаю, что этот гарпун, с его страшными лопостями, готовыми вывернуть моё естество наизнанку, совсем не страшен и помещается как в пипке, так и во рту. Правда, во рту было тесно, мешали зубы, я боялась поранить тебя, а язык, казалось, обвился вокруг твоего стержня несколькими кольцами.

-Ты сделала всё отлично, у тебя совершенный инстинкт.

-Усугублённый всеми этими книжонками, которые я проглотила в ожидании тебя, моего героя. Но теперь мы не будем торопиться, я буду изучать искусство любви с чувством, с толком, с расстановкой.

-Знаешь что?

-Что, мой раздиратель и вливатель?

-Я в восторге от тебя, от всей тебя, до завитого кончика рыжего волоса у тебя на лобке!

-А ты знаешь, я заметила, что у тебя совершенно античный, оттопыренный зад, а теперь и ощутила, охватив железную половинку рукой. Какие мы разные, у меня мягкая, а у тебя крепкая.

-В детстве я стеснялся своей попки, но потом привык.

-Она действительно – античная, да ты наверняка и сам знаешь, видел не раз в Эрмитаже или в других музеях мира, да и в книгах на иллюстрациях можно разглядеть. Эти греки! Они не боялись так явно демонстрировать свою пристрастную любовь именно к этой части тела.

-И оставили нам гениальные произведения.

-Ты, мой герой, моё гениальное произведение!

-Ты, моя богиня, гениальное произведение.

-Ложись, не остывай, давай отдохнём немного. Знаешь, у меня теперь в горле стоит вкус твоих семечек, странный, но не противный. Какая я распутная, в первую же ночь проглотила тебя.

-Ты же этого хотела.

-Да, мне снились такие сны... Жуть! Однажды мне приснилось, что меня в рот трахает лошадь, было сладко-жутко, а утром, что страннее всего, мне казалось, что болят скулы и все мышцы лица, ведь так широко приходилось разевать рот в темноте сна.

-У тебя богатая творческая фантазия художницы.

-Но боль в скулах – не фантазия.

-Это из области психосоматических явлений.

-Именно их самых, опять я заболтала тебя, вместо того чтобы отдохнуть.

-Ничего, мы обмениваемся информацией, знакомимся, как ты раньше заметила.

-Я боюсь заснуть и потерять тебя во сне, проснуться и не обнаружить твоё мускулистое тело рядом, проснуться и понять, что это был всего лишь сон или роман, да, этот роман. Проснусь, а между ног у меня болит только от предыдущей мастурбации, когда я, казалось, готова была растерзать свою пи..., промежность. Если ты бросишь меня – я не переживу этого, тогда я брошусь в пылающий кратер Вулкана, покончу с собой. О, что я опять несу! Опять эти прописные пошлости, извини меня. Нет! Никуда я не брошусь, а буду всю жизнь вспоминать эту ночь, тебя, твоих друзей, эту кровать, мужскую рубаху на мне, свет настольной лампы, виноград, красно-зелёную зубную щётку, яблоко с красным и зелёным боком, боль твоего вторжения, вкус твоей спермы, вид твоего гарпуна с круглыми лепестками, твои глаза, твои губы в пивной пене, сентябрьское Питерское солнышко, зелёно-золотые тополя и листья, их пронзительный запах, от которого у меня готовы брызнуть слёзы минорного счастья, хотя я и не из плаксивых. !
О, мой греческий герой с крутой попкой, обними меня, прижми меня крепко к себе, не отпускай своего счастья. Я – твоё счастье, теперь я это твёрдо знаю.

Он обнял её и она затихла, уткнувшись в его безволосую, мускулистую, со следами летнего загара, грудь. Сначала он поглаживал её по спине, пояснице, попке, потом перестал, когда она задышала ровнее. Потом он высвободился из её длинных ног и рук, выбрался из постели, потушил свет, заглянул за тяжёлую штору, уже светало, день, казалось, обещал быть солнечным. Он вернулся в постель, забрался под одеяло – Венера во сне обвилась вокруг него своими гибкими членами – и скоро заснул. Автору неизвестно – какие сны снились любовникам и снились ли вообще, в настоящий момент это не имеет никакого значения, а для будущих моментов – будущее же и покажет.

+++

Любовники спали недолго, если сравнить с утомлением, богатой событиями, прошедшей ночи. Ещё до выстрела пушки на Петропавловской крепости, которого здесь, правда, не было слышно, Венера открыла один глаз, сразу всё вспомнила, обрадовалась, осторожно переползла через Петра, одела тапочки, а чьи – неизвестно, не отличить, и подошла к зашторенному окну. Осторожно отдвинув штору она выглянула в окно: светило неяркое солнышко и забавлялось с жёлтой, жидкой листвой деревьев насаженных вокруг, было пусто и тихо. Венера вернула штору на место, сходила в сомещённое место, вернулась, легла и не знала как быть – будить или не будить любовника? Но на улице такая отличная погода, такая редкость в этой Северной Пальмире. Она уже решила разбудить Петра, как тот глухо, утробно рыкнул, ухватил неожиданно её за живот, испугал, уткнулся ей в грудь и радостно засмеялся.

-Ты не спал, притвора! Испугал меня! Подглядывал за мной!

-Не подглядывал, а наблюдал, как ты любовно оберегала мой сон, изучала незнакомую территорию, и ходила по нужде, эту территорию метить.

-Я не писала мимо унитаза, не фантазируй. Что мы будем делать?

-Всё, что ты захочешь.

-Я хочу на свежий воздух, под наше северное, низенькое, синенькое небочко. Смотри, что я обнаружила, - Венера подбежала к окну и откинула синюю штору вместе с тюлевой занавеской, - солнце светит для нас и сегодня! Ведь Стрельна отсюда близко, поедем туда? Я там редко бывала, помню ярко эту бесконечную воду по щиколодки, а пока до пупа зайдёшь – ноги успевают устать.

-Не близко, но трамвай дотащит нас. Всё, я встаю и готовлю завтрак, ты очень голодная?

-Как волк, нет – как волчица выкармливающая Ромула и Рема. Теперь я подозреваю у себя не только бешенство матки, но и бешенство глотки.

-Удовлетворим и то и другое.

-Какой ты щедрый удовлетворитель!

-Так что ты хочешь на завтрак?

-Тебя! Ой, нет, я пошутила, я хочу есть, хотя... нет! нет! нет! Я тебя люблю, но... Делай завтрак как для себя, мы должны привыкать ко вкусам друг друга.

-Не перестаю восторгаться твоей мудростью, если дело и дальше так пойдёт, то придётся предложить тебе руку и сердце с пропиской в Дачном.

-Ах, ты ещё не предложил! – Венера швырнула в него подушку, которую тот с ловкостью рэгбиста поймал одной рукой. – Разрушил мою единственную девственную плеву, которую теперь даже японские хирурги не восстановят, после твоей алебарды, бердыша и так далее, а теперь не хочешь жениться!

-Женюсь, женюсь, но только если забеременеешь.

-Мне в Академии учиться надо, - она швырнула в него тапком, который он отпарировал подушкой, одним прыжком прыгнул к ней, на ходу бросив подушку на постель, и обнял её всю целиком. Он целовал её в шею, в грудь, в губы. Она вся прижалась к нему, вцепилась в спину руками, он склонился и сквозь белые волосы с рыжинкой в корнях, зашептал ей в ухо: «Ты знаешь, я так сотрясаюсь чувством к тебе, что боюсь умереть и пасть жертвенным, мускулистым быком к твоим белым ногам. Я боюсь потерять тебя, боюсь задуматься о всех возможных преградах, которые Эринии бросят нам под ноги, но рассудок им у нас не отнять. Ты – невиданное существо, ты отвечаешь волнами добра и любви ещё до моего любовного движения. Эта гармония потрясает и почти пугает меня. За что мне этот дар небес? Твоё тело – моё тело, твоя душа – моя душа. Это непереносимо, но ещё непереносимей представить себя без этого восторга. Да, восторг наиболее подходящее слово: выше страсти, выше секса, выше оргазма. Восторг можно длить,!
длить и длить». – Он задыхался от этого восторга и Венера знала о чём он говорит. Он выпустил её из своих объятий и вышел из комнаты. Венере показалось, что его глаза блеснули влагой, солёной слезой невыразимого счастья, которое можно только пережить, но никогда не пересказать другим.

Венера рухнула спиной на кровать, которая вякнула от неожиданности, и даже не закинула ноги на постель, забыла, вся погрузилась в переживание этого объяснения в любви: «Мы не будем скупердяйничать! Мы не положим наши чувства в холодильник с морозилкой, не заморозим в жидком азоте, чтобы хватило на потом, наше «потом» будет всегда в этой вечной-не вечной точке настоящего. Мы с ним знаем истину реальности, которая всегда только теперь, не вчера, не завтра, не три секунды назад, а – теперь. Мы с ним остановим это безмозглое линейное время, согнём его в бараний рог и заставим вечно сношать самого себя, как в том неприличном анекдоте про слона и мышку. Мы с ним сможем всё! А главное – мы с ним сможем любить друг друга, пока не взровёмся звездой. А этот «Роман», его пугающая похожесть, как нибудь объяснится, найти бы этого автора Н.Н. Найти! Это ничего не даст. Автор может сам не знать, что он сотворил. Да, а кто меня сотворил, кто дал имя Венера?! Хватит! Забудь! Не бере!
ди раны! Не буди память! Утони в бездонной и страшной пропасти бессознательного. Я не буду плакать, я не буду страдать. Я буду любить и наслаждаться любовью и восторгом любимого. Я перережу, я перегрызу глотку любой сопернице или сопернику. Пусть это будет сама Гера или Зевс-громовержец. Я – Венера и я продолжаю царствовать во Вселенной!» - Венера закинула голые ноги на постель, прикрылась одеялом, поёрзала спиной и задом, и улеглась поудобнее. Никакого страдания на её лице, с закрытыми глазами, нарисовано теперь не было.

-Всё готово! – заглянул в дверь Пётр, - можешь в семейных трусах разгуливать, если хочешь, тепло, солнышко пригревает, жизнь вдохновляет.

-Дай мне руку, - попросила Венера. Он подошёл, протянул ей руку и она вытянулась с её помощью из кровати. Они чуть опасливо, легко обнялись и вышли завтракать.
Пётр нажарил чёрного хлеба, поставил на стол сыр, колбасу, свежий огурец и целые помидоры, заварил чай.

-Ох, какой ты! Теперь ты угадал мой вкус, я балдею от жареного хлеба, могу трескать его сколько угодно и боюсь, что это пристрастие станет угрозой моей фигуре в будущем.

-Кушай, кушай, я люблю не только Кранаха, Гольбейна и Дюрера, но и Рубенса.

-Ещё чего! Я тоже люблю Рубенса, его живопись, а не этот розовый, аппетитный жирок. Такие попы и всё прочее, это даже не попы, а жопы, извини за выражение. Его идеалы в сто двадцать килограммов весом, должно быть боком в двери входили.

-Какая ты сердитая на язык бываешь, ешь, ешь, а то остынет.

Теперь они завтракали молча, не стесняясь своего аппетита после любовного побоища, и нежно поглядывали друг на друга. Венера, действительно, трещала корочками золотистого жареного хлеба даже с некоторой жадностью, но это ей шло, при её-то стройности. Колбаса, сыр, огурец и помидоры вкусно поглощались Венерой и несколько по деловому – Петром. Наконец богиня насытилась, облокотилась на спинку стула, прихлёбывала чёрный чай, прислушивалась к довольству утробной сытости.

-А что у вас, ящика дураков совсем нет? – поинтересовалась Венера.

-Потому и нет, что «дураков», - усмехнулся Пётр.

-Аполитично это как-то.

-Слава Богу, насильно пока телевизоров не внедряют в каждую советскую, антисоветскую, религиозную или нейтральную семью.

-Денег нет у партии и правительства, вот и не внедряют, а то, думаю, внедрили бы. Мне худо становится от мысли, сколько их идеологии мне придётся пропустить через себя в Академии и не запачкаться.

-Прогрессивный метод социалистического реализма...

-Ох, не произноси это ругательство при мне, хотя капиталистический реализм, думаю, не слаще.

-Там есть возможность выбора.

-Здесь тоже, пиши свои холстики в подполье и никто тебя за хобот не потянет в органы этих самых дел, не тронет, - Венера повела глазами по стенам. – Ты не думай, я очень даже твои композиции заметила, но хочу сначала рассмотреть, а потом уж с расспросами приставать.

-Ничего, ничего. Ты наелась или ещё чего-нибудь хочешь?

-Не наелась, а объелась. Давай скорее на воздух и на простор выбираться, в Стрельну!

-Давай. А как твоё, нет, наше бобо?

-Удивительно, но бобо совсем не боболит, как на кошке заживает. Я даже уже забыла, что женщиной стала. Ты можешь себе представить, ведь ещё суток не прошло, как мы встретились! Который час? – Он взглянул на часы.

-Одиннадцать двадцать пять.

-А когда я подошла к тебе?

-Двенадцать уже прогрохотало, но на часы я не смотрел, только на тебя, думаю, что где-то между часом и двумя дня.

-Я тоже так думаю, вот суток ещё и нет.

-Нет, но будут.

-Теперь мы можем юбилеи каждый день отмечать, потом – каждую неделю, потом – каждый меяц, потом – каждый год, потом – каждое десятилетие, потом – каждое столетие, потом – каждое тысячелетие, потом – каждый эон, потом – каждую Вселенную.

Венера, казалось, вошла в транс, прикрыла глаза, смотрела вовнутрь и видела все эти века и эоны. Пётр с наслаждением смотрел и слушал её, но лёгкая тревога всё равно коснулась его чела. Неотмирность Венеры завораживала, беспокоила, выбивала привычную почву из-под ног, в настоящий момент – паркет из светлого дерева, покрытый прозрачным, наверняка канцерогенным, лаком.

-Опять я завелась и отлетела, извини.

-Ничего, я любовался тобой, так, наверное, в греческих храмах пророчествовали жрицы.

-Мой культ обходился без пророчеств, хватало жертвоприношений. Всё, я пошла одеваться. Ах, да, мой повелитель, скажи, пожалуйста, у тебя есть что-нибудь другое одеть, кроме вчерашнего пальто?

-Есть, а что?

-Я не хочу изображать молодую жену, старую – тем более, и встревать в твою жизнь, но это пальто, оно тёмное и тяжёлое...

-Отличная материя, почти чистая шерсть, - заступился за пальто Пётр.

-Уверена, что отличная, но там же тепло, солнышко светит!

-Уговорила, одену куртку: фасон – охотничий, цвет – брезентовый.

-Вот и хорошо, мы будем оттенять друг друга дополнительными цветами.

-Колористка ты моя ненаглядная! Я захвачу фотоаппарат, свой «Киев», эту копию немецкого «Contax», пощёлкаю тебя на пленере, ты не против?

-Нет, не против, а я – тебя, если ты всё настроишь.

-Хорошо, конечно настрою.

Они быстро оделись. Пётр уговорил её не снимать семейные трусы. Она усомнилась – натянет ли на них колготки, обошлось, нятянула, хотя и тесно стало. Проверили карманы: ключи, папиросы, спички !, деньги, носовой платок, помада, расчёска, зеркальце. Они так наелись, что решили не возиться с бутербродами, не оттопыривать ими свои карманы.

-А записку Ивану и Сидору не хочешь оставить, - позаботилась Венера.

-Хорошо, - он черкнул пару слов на обрывке и положил в центре стола. Она прочитала: «Когда вернёмся – не знаем. Пётр и Венера».

-Ты не боишься своих соседей, что судачить начнут – видели, мол, с молодой красоткой?

-Нет, не боюсь, теперь соседям к тебе привыкать придётся.

Они спустились вниз на проспект Стачек к трамвайной остановке, Венера как-то легко подскакивала на ходу, и стали ждать тридцать шестой номер. Была среда, полдень, начало сентября, двадцатый век по Рождеству Христову. Солнце действительно припекало и длилось это уже целую неделю, бабье лето не обмануло, пришло, как все его и ожидали. Кругом была тоска тискающая со всех сторон любой большой, многомиллионный город. Плоская земля уходила к Финскому заливу, напротив – «спальный район». Было сухо, пыльно и жарко, Шпалы сочились чёрной ядовитой пропиткой, капли сверкали маленькими чёрными рефлекторами, в каждой лучилось солнце, которому чернота рефлектора не мешала, не портила его ясного осеннего настроения, не напоминала о смерти через пару-тройку миллиардов лет. Запах шпал Пётр любил всю жизнь, он спросил:

-Тебе нравиться запах шпал?

-Да, он из детства, когда мы ходили по железнодорожному полотну и ритм шпал никогда не подчинялся ритму наших шагов. Шпалы жили независимой, от наших детских ног, жизнью.

-Из моего детства – тоже. Пахнет добрым деревенским дёгтем этот, ядовитый на вид и по сути, креозот, которым пропитаны шпалы.

-Ты уж лучше молчи про дёготь. Таким как я, прослышав что потеряла невинность на стороне, не в браке, парни в деревнях мазали ворота дёгтем – страшный позор для родителей.

-Сегодня не хватит никаких парней, ни дёгтя, чтобы все двери в хрущёбах вымазать, не думай об этом. Или ты хочешь замуж за меня?

-Что это изменит в лучшую сторону, нашу любовь? Страсть? Это глубокое интуитивное, если не парапсихологическое взаимопонимание? Или ты боишься потерять меня и хочешь печатью в паспорте привязать к себе?

-Потерять – боюсь, привязать печатью – не хочу.

-Мы будем жить каждый день, как последний и единственный, может тогда пропадёт эта чесотка прогнозирования, жажда пророчества, обязательно приятного во всех отношениях.

-Какая ты у меня мудрая.

-Не перехвали. Какой невесёлый здесь пейзажик, даже солнышко его весёлым сделать не в силах.

-Пейзажик этот выбрал мой тёзка – царь Пётр, притащился сюда, шведам грозить.

-Не притащился, а прискакал, он всегда скакал на своих длинных ходулях. Это в разных искусствах отражено, даже в «самом важном для нас». А где же наш трамвай?

-Вон сверкает вдали, надеюсь, что это тридцать шестой.

-Ты веришь в цифры?

-Ты нумерологию имеешь ввиду?

-Да, в её пифагорейском варианте.

-Это длинный вопрос. Не верю как в прямую магию, чёрную или белую – наплевать. Но что-то сидит в числе, число пронизывает мир, физические законы имеют своё число, да и Пифагор Самосский недаром небо коптил, школу создавал, от мяса отказывался. А почему ты спросила?

-Тридцать шесть – странное число, только теперь заметила. При манипуляциях с ним, ничинают мелькать девять, четыре, восемнадцать, двенадцать и даже это жуткое: шестью шесть – тридцать шесть. Слышишь в нём число Зверя?

-Слышу, вот и не вызывай его, не говори.

-Поцелуй меня! Трамвай подходит. – Пётр мельком поцеловал её в губы, вагоновожатая заметила и могла бы решить, что он провожает её, но они вошли оба. Пётр опустил шесть копеек в кассу и оторвал два билета. На цифры он смотреть не стал, не из суеверия, а так, просто не хотелось.

-Ты всё платишь и платишь за меня... Я вышла из дома без копейки, кошелёк не взяла, просто на солнышко полюбоваться и ему себя показать, чтобы оно на меня полюбовалось.

-С Солнцем конкурировать хочешь?

-Венера может, у неё светлая, солнечная природа. Или? Может это у Солнца моя природа? Вот и родится всё от него, как из моего пуза, в будущем, разумеется. Не думай, что я намекаю. А ты любишь детей?

-Люблю.

-Не бойся, мне ещё Академию сначала надо закончить, а потом уже о потомстве думать, синеглазом потомстве, - она улыбнулась Петру.

В вагоне была ещё всего пара человек, пусто, среда, полдень. Пётр и Венера сидели друг против друга, у окна глядящего с сторону невидимого залива. Он, как мужчина, сидел спиной по направлению движения, она – лицом. Трамвай был шумный, визжал на редких, плавных поворотах. Они поглядывали на лица друг друга, вдруг становившиеся отсутствующими, усталыми или ещё какими-то, например: переполненными счастьем и счастьем же опустошённые. Пётр перегнулся к ней и спросил:

-А что ты ни разу родителям не позвонила?

-Я одна теперь. Отец в отпуске, не в командировке, не беспокойся, а мать в командировке в Австралии.

-В Австралии?

-Да, в антиподии. Моя мать большая начальница в Эрмитаже, разве я не говорила тебе?

-Кажется, нет.

-Ну вот, они хотят устроить в Эрмитаже большую выставку искусства аборигенов, а в ответ что-то из Эрмитажа показать там, не аборигенам, думаю, а белым. У нас ведь всё с политической подоплёкой делается, заигрывают с Австралией, вбивают клинья против Америки.

-Ты и в мировой политике не промах.

-Мировая политика не так сложна, как политики хотят её усложнить, продемонстрировать своё проститутское мастерство в решении мировых проблем, которые сами же и создают.

Пётр откинулся на спинку сиденья из дубовых реек под прозрачным лаком. Они опять замолчали. Смотрели в глаза наперекрёст без затруднения или смущения. Их гармония могла обходиться без слов, но и слова не мешали, если возникала в них нужда. Он с тихим восторгом впитывал её лицо, мечтал написать беспредметный портрет: только белое, телесно-белое, чёрно-синие, оранжевое, а какой фон? Тут он решил, что такой колорит походит на Ван-Гоговский в Овере, в последние месяцы его жизни перед самоубийством.

Венера взглянула на свои часики, которые не поленилась нацепить на запястье, вскочила, метнулась к Петру и воскликнула:

-Сутки! Сутки прошли! Давай праздновать! – и плюхнулась к нему на колени, вызвав неодобрительный, а может и завистливый, взгляд пассажира и пассажирки, которые не целовались и не собирались этого делать, что явно был написано на их невесёлых лицах. Праздновали они бесконечным поцелуем взасос, настолько бесконечным, что Венера ясно почувствовала под своими ляжками твёрдый напор его естества. Она оторвалась, посмотрела на него, засмеялась, чмокнула в губы и соскочила с колен воскликнув:

-Вот, сутки прошли, а мы ещё ни разу не поссорились!

-Ты что, скандалистка? так сразу и скажи.

-Нет, наоборот, хотя как может быть наоборот от скандалистки? Миролистка? – нет, не звучит, покоистка? – нет, покойником отдаёт. – Она шатнулась к нему через проход между сиденьями, взяла голову обеими руами и зашептала в ухо: «А я заметила, что у тебя конь вскочил, так и упёрся в мою ляжку, у меня сразу потекло, я тебя хочу!» - и бросила свой Венерианский зад обратно, на жёсткое, скользкое, деревянное сиденье. Пётр губами, без звука, проартикулировал: «Я тебя люблю», она ответила так же: «А я тебя – очень, очень». И довольные расстались взглядами, решив отдохнуть немного от восторгов.

Отдыхали они друг от друга не долго, тридцать шестой трамвай добрался наконец-то до конечной, кольцевой остановки «Стрельна». Любовники вышли вместе с единственной оставшейся пассажиркой. Она была лет пятидесяти, из рабочего класса-гегемона, но не со злым лицом. Теперь она без всякого осуждения, но и без стеснения, разглядывала яркую, молодую Венеру и её мужественного спутника. Вагоновожатая, которая переводила стрелку железякой в виде лома, но потоньше, и с верхушкой загнутой баранком для ручки, тоже проводила их взглядом, когда они по взгорку направились к заливу.

Уже всюду кружили густо чайки, противно, визгливо кричали, предупреждая о скором появлении плоскодонного моря. Вороны деловито пролетали, вертели по сторонам головами в поисках жратвы или развлечений. Ни одной белой вороны среди них не было и не предвидилось. Чувствовался близкий простор, светящийся через редкие сосны на берегу, а запустение не только чувствовалось, но и неброско бросалось в глаза. Глинистая сухая тропинка на взгорок, по которой прошли любовники, превращалась в скользкую глинистую горку, стоило чуть-чуть побрызгать дождику, хоть с серого низкого осеннего неба, хоть с кудрявой тучки летом. Уже пахло морем, хотя и не очень солёным, гниловатым. Перламутровая плёнка мути на небе развеялась, синева оголилась и углубилась, солнце засверкало во всю свою полуденную, осеннюю силу. Стало жарко. Венера сняла плащ и повесила его на пальце через плечо, ангора оказалась не по погоде. Пётр снял куртку, перевесил поддельный «Contax» на пиджачное плечо, посмотрел на !
солнце, на Венеру и посожалел:

-Не догадался я тебе свою рубаху полегче предложить, смотри, как припекать стало наше рыжее светило.

-Не прохладно, но на мне же нет лифчика, мои груди старались бы нахально выскочить на волю через разрез в рубахе.

-Пуговицы на страже стояли бы, не пустили на волю.

-Ну, если только они, да ничего, не сварюсь, а если очень вспотеем, то искупаться ведь можем.

-Я плавки не взял.

-Ерунда, смотри, какая безлюдная пустыня кругом, одной тут лучше не ходить: изнасилуют, зарежут и в канаву выбросят. Мы и без плавок, и без бикини искупаемся, по-нудистски.

-А шмотки? Уволокут ведь, увидев наши обнажённости в полукилометре от берега.

-А мы воров перехитрим.

-Каким образом?

-Зароем вещи в кустах, отойдём по берегу метров на двадцать и пойдём себе по водам, а воры, позади нас, будут землю носом рыть в поисках наших драгоценных покровов и ни хрена с маслом не найдут.

-И фотоаппарата.

-Мы его в шмотки завернём, от песка защитим.

-Хорошо, уговорила, а всё же не верю я этому безлюдью.

-Что ж, если сопрут, то пойдём в милицию как Эдемские Адам и Ева, ещё не изгнанные из рая, а уже обворованные. Нарвём себе жёлтых листьев, прикроемся, - она взглянула на ширинку Петра и усмехнулась. – Тебе трудно будет подходящий лист найти, не в тропиках ведь живём, не в Эдеме, и даже не в средней полосе, выломаем тебе еловую ветку погуще.

-Спасибо, утешила. Ты говоришь о купании, как о решённом вопросе, а мы ведь даже воду ещё не попробовали.

-В этой луже, она всегда тёплой должна быть.

Пётр закурил с одной спички, с удовольствем затянулся, пустил дым в сторону от Венеры и спросил:

-А ты не боишься в эту, отнюдь не стерильную, воду лезть после вчерашнего мирового события?

-Если после вчерашнего нельзя, то и никогда нельзя. Там ведь щель на своём месте отстаётся и любые воды её обмывают, а с царапинами и порезами дети всю жизнь купаются и ничего. Уверена, что и ты тоже с царапинами купался.

-Конечно, но твоя рана...

-Мне кажется, что она уже зажила. Кроме того, есть ведь лейкоциты, фагоциты, которые по приказу имунной системы бросаются защищать меня от инфекций. Хотя, фагоциты, кажется, не бросаются, о-о-о-, какая я необразованная! Что такое фагоциты?

-Пожиратели. Не беспокойся, они есть в твоём божественном организме и будут яростно пожирать неприятелей проникших в тебя.

-А сперму?

-Этого я не знаю.

-Хорошо, беру своё самообвинение в необразованности обратно.

-И правильно делаешь, ты слишком много знаешь.

Теперь они шли по прямой аллее вдоль канавы втекающей в залив. Мощные деревья выстроились караулом по сторонам, а почётным или нет – неизвестно. Было действительно странно безлюдно для солнечной среды начала сентября. Венера пару раз автоматически обернулась, обозрела пространство зорким взором, никаких топтунов, да и откуда и зачем им тут взяться, спрашивается? Замаячили серебристо-зелёные прибрежные кустики какой-то лозы или ивняка, и в прорехах открылся Финский залив! Хоть мелкий, хоть малосольный, хоть всего лишь Финский залив, а всё равно – море, и Ленинград – крупный морской порт. А море всегда радует, ведь наши предки вылезли из него, вот нас и тянет вечно к истоку или исходу – к морю. На бесконечном пляже не было ни души, сентябрь – не купальный сезон в этих широтах.

-Как безлюдно. Здесь мог бы снимать свои фильмы Тарковский или Бергман, - выдохнул полной грудью Пётр, давно выкуривший свою беломорину.

-Какой ты наблюдательный. Теперь я вижу тут всякие сюжеты, но не как режиссёр. Я никогда, мне кажется, не смогла бы быть режиссёром. Слишком много людей, вещей, фонарей, техники, ответственности.

-Но и славы.

-На славу мне начихать. Мало кто прославился так, как Венера, - она выпрямилась, развернула грудь, чуть наклонила голову с кичкой волос завязанных ещё дома у зеркала в шкафу, которым она так и не воспользовалась ночью, не до аналитических разглядываний было, да и всё равно – зеркало загораживал Бык. Пётр повернул к ней голову и в очередной раз внутренне ахнул: это была Венера, в одежде и раскраске третьей четверти двадцатого века по Рождеству Христову.

-Налево или направо? – предложил Венере выбрать Пётр.

-А какая разница?

-Направо виден наш славный город, вон даже Исаакий сияет своим куполом в котором спряталась грудь. А налево – дикая природа в миниатюре, с ограниченной протяжённостью.

-Тогда туда! На рифы, на скалы, в пампасы, тундру, прерии, степь, саванну и джунгли.

Они перешли по мостику через канаву и пошли по кочкам к берегу. Венера сняла туфли, колготки, которые сунула всё в тот же, кажется теперь бездонный, карман и пошла босиком, осторожно ступая и выглядывая под ногами осколки бутылок, пивные пробки, но главным образом – синие ракушки, которые ранили с лёгкостью стекла. Кругом не было ни единой души.

-Как я рада, что ты вывез меня сюда, этот воздух и солнце...

-Это ты меня вывезла, комплиментщица.

-Неважно, кто-кого, главное что мы здесь и, кажется, совершенно одни. Песок, конечно, не горячий, но и не сырой, не холодный, я полежу, можно?

-Да, детка, можно.

-Детка? «Детуся, если глаза быть устали открытими,//Если согласен на имя браток /.../».

-Велимир Хлебников?

-Да, но за точность цитаты я не отвечаю. Хорошо, детка или детуся – подходит, не обидно. Ты ведь и вправду мог бы быть моим отцом, если бы двадцать два года тому назад соблазнил мою мать и она зачала меня от тебя. – Венера вздрогнула, расширила голубые белки глаз, взглянула на героя и с облегчением констатировала:

-Нет, я на тебя не похожа, жаль, такой инцест пропал для романа. – Она расхохоталась, но как-то натянуто.

-А сколько твоим родителям лет?

-Не беспокойся, ты не старше их, им немного за пятьдесят.

-Ну и фантазии у тебя подчас.

-Я – художница, врождённая, от века веков. Меня зовут Венера, ты не забыл?

-Нет. Хочешь я костёр разведу?

-Очень хочу, но он подаст индейский дымовой сигнал грабителям и мы останемся с голой жопой. Ой, извини, попой, я хотела сказать!

-Ну ладно, вот тебе куртка на подстилку, отдыхай, папиросы и всё что можно потерять или раздавить, я вынул из карманов, а я пойду, соберу ветки для костра после купания.

Венера постелила куртку на чистом месте, потом плащ, улеглась, задрала кожу юбки как можно выше, подняла джемпер к подбородку и подставила свои груди Солнцу полюбоваться. Солнце пришло в восторг от такого подарка и с благодарностью начало ласкать её всю своими горячими лапками. Венера задремала, мир царил в её существе и гармонично переливался в мир извне. Она пребывала в полном земном счастье. Герой, Охотник и священный Бык в одном лице, пошёл собирать хворост, хотя целые тысячелетия это занятие лежало на женских плечах, за исключением перерывов на матриархат. На женских, но не на плечах Венеры! Ни комары, ни мухи, ни слепни не беспокоили Венеру. Не беспокоили её ни сновидения, ни, тем более, размышления, какие могут быть размышления во сне, на песке, под солнышком, в полном одиночестве.

Пётр собирал хворост, оглаженные водой и песком седые сучья, осколки досок далёких кораблекрушений, мягкую, сухую траву для растопки. Занимаясь этим первобытным собирательством, он всё время имел в поле зрения Венеру. Это было не трудно на плоском берегу, на отметке уровня моря. «Киев» в кожаной одёжке живого коричневого цвета, такой же – у кобур с пистолетами Макарова у ментов на боку, мешал собирать хворост, болтался и стремился соскользнуть с плеча в песок. Пётр не хотел оставлять камеру без присмотра. Это было очень дорогое чудо советской техники и оптики конца пятидесятых годов: узкоплёночная, дальномерная камера, без фотоэкспонометра, точная копия немецкого оригинала.

Охотник натаскал уже довольно большую кучу вкусной пищи для прожорливого огня. Он тихо, стараясь не разбудить Венеру, складывал добычу, не строя пока избушку или вигвам – жилище огня. Теперь он остановился, он не мог оторвать своего взгляда астрофизика, художника, охотника, быка и героя от спящей подруги. Он присел на травяную кочку из осоки, похожую на мягкий пуфик в будуаре кокотки девятнадцатого века, и замер взглядом на Венере: «Что это? Безмятежный подарок судьбы? Предгрозовое счастье? Живой знак иного мира? Я действительно готов заплакать, пока никто не видит, заплакать от счастья с микроскопическим привкусом жалости, к себе? к ней? Как героически она перенесла дефлорацию, если бы я не убедился собственными глазами в её невинности, то мог бы засомневаться. Эта непонятная опытность, которой она не бравирует, но и не скрывает с хитростью, откуда она у неё? Книги, разговоры? Книжный опыт имеет совсем иной вкус и цвет. Она почти пугает впечатлением, излучением друг!
их, давно прожитых жизней. Каждая глубокая личность несёт этот опыт, но Венера, кажется, иногда просто вырывает куски прошлого с мясом, кровью и криком и подносит к моему лицу. Как я боюсь её потерять! А чего больше в этом страхе: любви или чувства собственника? Нет уж, оставим в покое наши углублённые самоаналитические способности. Я просто втрескался с первого взгляда и с первого понюха, в эту девицу с юным телом богини любви Венеры, не вошедшей ещё в полную, знойную зрелость».

Венера спала на спине, закинув левую руку под голову, а правой прикрывая пах в синих семейных трусах. Она змеилась классической формулой пластики – латинской буквой S. Красноногие сосны на берегу чернели головами в синем небе и оживляли плоский морской пейзаж своими кривыми вертикалями. Алый маковый плащ выглядывал то тут, то там из-под фигуры, и она становилась центром композиции. Пётр открыл чехол «Киева» и стал смотреть в видоискатель, компонуя кадр. Объектив был в пятьдесят миллиметров и позволял делать крупные, погрудные портреты. Охотник шарил объетивом по фигуре, он встал на ноги и стал делать странные круги вокруг спящей. Он то поглядывал на солнце и на тени, то вставал на колени и склонялся над фигурой, насколько позволяло минимальное приближение объектива. Склонённая на левую руку голова, обнажённый восторг грудей, антично перечёркнутых диагональю джемпера, разрушающей явную симметрию и делающей её скрытой, более глубокой; ведь два идеальных полушария оста!
вались на месте и легко вздымались в лёгком дыхании. Герой прокрутил головку перемотки-взвода, приник к видоискателю, совместил радужные прямоугольнички наводки на резкость, поставил диафрагму восемь, а выдержку – одну стодвадцатьпятую секунды, при чувствительности чёрно-белой плёнки – сто по ГОСТ,у. Затвор металлически вжикал, радуя слух охотника. Он торопясь перекручивал плёнку, снимал, смотрел в видоискатель и нажимал спуск затвора кадр за кадром. Он снимал её голову, руки, живот \пуп был на месте, хотя она и звалась Венерой\, бёдра, ноги, ступни; поднимался на ноги, отходил и снимал всю фигуру во всех немыслимых ракурсах. Теперь он забыл плоть Венры и видел в видоискателе только формы, только композицию, только свет, тень и полутень его будущих чёрно-белых фотографий. Пётр забыл себя и Венеру, он был во власти искусства, творческого экстаза, который равен любви.

-Что ты там делаешь, - почти проворчала спросонья Венера.

-Тебя фотографирую.

-Как твой фотоаппарат вжикает.

-Да, у него металлический затвор, а даже у знаменитой «Лейки» - всего лишь из прорезиненной материи.

-Мой Пётр, мой камень драгоценный, к сожалению, я не разбираюсь в фотоаппаратах и не умею фотографировать.

-Научу, если захочешь.

-Хочу, научи. А что это ты всё вжикаешь и вжикаешь, плёнку не жалеешь?

-Как же её можно жалеть! Ведь каждое мгновение, каждое твоё движение – неповторимы.

-Движния повторимы, не ври.

-Свет неповторим, - он опять посмотрел в видоискатель камеры.

-В будущем году, в это же день и в этот же час...

-Ты неповторима! Помолчи.

-Оставь плёнку на себя, я тебя тоже хочу сфотографировать.

-У камеры есть автоспуск, мы сможем обнажённый автопортрет сделать.

-Это хорошая идея. У меня ещё нет фотографий моей обнажённой красоты. Теперь я взрослею, в тело вхожу, как говорится, а потом стареть начну. На Земле ведь живу, не в поднебесье.

-Всё для тебя.

-Какой ты щедрый.

-Жалко, что не цветная плёнка. Твою яркую голову, да и всю фигуру, на цвет надо снимать, или писать маслом.

-Вот и напиши.

-Таланта не хватит.

-Я видела твои картины, не скромничай.

-Лучше я тебя математической формулой выражу.

-Это невозможно, ни в какую формулу я не уложусь, только в произведение высокого искусства, пусть даже фотографического, но созданного с любовью и страстью.

Камень кончил снимать, он даже запыхался и вспотел немного, закрыл чехол камеры и повалился на песок рядом с Венерой. Он хотел её, но сдерживал себя, только легко прильнул к гуди, почти как младенец, только что не зачмокал. Венера довольно глянула в его соломенные волосы и спросила:

-Ты попробовал какая вода? Извини, что я отрываю тебя от такого приятного и вкусного занятия. – Бык промычал нет, не выпуская бледного, но крупного соска изо-рта.

-Но мы же собирались купаться, - ответа не последовало.

Первый раз столкнулись две воли. Бык купаться не хотел, а Венера хотела исполнить свою мечту и искупаться в этой мелкой водице. Пётр был готов вечно так возлежать и пить её великолепие. Венере очень даже нравилось кормить Быка пустой пока грудью, но ей не хотелось вожделеть именно сейчас, а хотелось в воду. Было жарко, у неё вспотели подмышки и все остальные места, она даже боялась принюхиваться. Лежать тоже надоело, хотелось порезвиться и размять свои члены. Как быть? Очень просто. Камень почувствовал лёгкую грусть нежной груди, её жаркое стремление в прохладную воду, оторвался от своего младенчества – выпустив бледную вишню изо рта, поднялся на ноги, скинул всю одежду с себя, подошёл к воде, подрызгался в ней ступнями и сообщил:

-Как парное молоко.

-Правда! Вот видишь, поэтому меня так и тянет туда, откуда я когда-то вышла в пене морской.

-А я вылез страшной каракатицей-амфибией на берег из тёплого мирового супа, всего лишь каких-нибудь триста пятьдесят миллионов лет тому назад, чтобы встретиться с тобой вчера.

-И никогда не расставаться!

-Никогда не говори никогда, - мрачно пропел Пётр.

-Не пугай меня!

-Ты ещё не знаешь, какому страшному чудовищу отдалась.

-Знаю, самому чудесному и прекрасному чудовищу. Какая у тебя фигура! С тебя античные мастера-скульпторы могли бы свои шедевры ваять.

Венера вскочила, стянула замшевую юбку, сбросила трусы, стянула через голову джемпер и явилась восторженному взору Героя той, кем и была – юной, не вошедшей в тело Венерой. В два прыжка Бык подскочил к ней, обнял, прижал, огладил всю до полных половинок зада, поцеловал и почти оттолкнув, начал сворачивать вещи. Он завернул фотоаппарат в рубашку, потом в куртку; свернул плащ, сложил брюки, спрятал джемпер в юбку, получилось два компактных свёртка. Они нашли место в густых кустах, зарывать в песок не стали, да и невозможно в корнях, а очень искусно замаскировали ветками, причём, во время этой операции, то Венера, то Охотник зыркали по сторонам своими зоркими глазами. Пространство вокруг было пустынно, как и прежде. Они использовали хитрость Венеры, отошли от куста метров двадцать-тридцать, взялись за руки и пошли вперёд по мелкой, тёплой, парной, прозрачной воде. Дно было песчаное, не вязкое, крепкое. Они шли очень долго, пока вода не достигла колен Венеры и идти стало!
труднее, теперь они не пенили воду, а целиком вынимали их из воды и вертикально опускали обратно. Так просто открывалась загадка изящной походки цапли в мелкой воде – так легче ходить, не надо преодолевать текучую силу воли воды. Плоский простор воды, синяя глубина небес над ним и две совершенные фигуры взявшиеся за руки, рисовали на фоне неба букву «М». Если бы не город слева на горизонте, даже сюда, в тишину, доносящий свой глухой гул и не белый корабль, повисший между небом и землёй, и медленно уползающий за горизонт на свободный Запад, то двое смогли бы представить себя совершенно одинокими на этой планете. А задача была бы поставлена перед ними прямая и ясная – заселить эту планету! Герой обернулся к берегу, их куст было уже не различить:

-Посмотри, Венера, как далеко мы зашли, - Венера обернулась и ахнула:

-А я всё вперёд и вперёд смотрела, хотела до корабля дойти и уплыть с тобой куда глаза глядят. Теперь ты меня вернул и повернул, и как же наш берег далеко, а мы голые, как сразу после сотворения или рождения. Как далеко! Мы даже нашего куста не различим с такого расстояния, но мне с тобой не страшно. Давай плавать, вода давно уже плещется в мою промежность-пройму-пробоину-протычину. Как тепло! А потом сразу станет холодно, возвращаться надо будет.

-Я тебя согрею, - подбодрил Пётр, плоско нырнул в воду и поплыл. Венера присела по женски, окунулась, ойкнула от водяной свежести, осторожно, выставив вперёд и вверх подбородок, легла на воду и поплыла вслед за Быком. Хотя она и родилась из морской пены, но плавала плохо и знала эту свою слабость. У неё не было взаимопонимания с водой, вода не хотела почему-то держать её на себе. Сначала Венера думала, что это из-за отсутствия на ней жира, она плохо плавает и быстро идёт ко дну, но потом, видя как множество поджарых пловцов и пловчих резвятся в глубокой воде, как в родной стихии, она перестала винить отсутствующий жир на своих боках и решила, что ей просто свыше не дано быть пловчихой.

Пока она барахталась, её Герой умахал саженками далеко от неё, лёг на спину и стал махать ей рукой. Венера набрала воздуха в лёгкие, закрыла глаза и попробовала дно: зря закрывала глаза, вода была ей по ключицы, а мелкая рябь доставала до горла. Ей вдруг расхотелось купаться, да и на этой глубине, особенно по ногам, охватывало холодом непрогретой воды.

-Плыви ко мне, мне одиноко, - крикнула Венера, подумала, прислушалась к себе, расслабилась и пустила струю под водой. Вместе со струёй выскочил бесшумный, но мощный подводный пук и вспучил воду рядом большим пузырём: «Хорошо, что Охотник далеко, не опозорилась я, - поморщилась и завертела носом Венера. – Хотя я столько ела за последние сутки и всё время приходится сдерживаться, не удивительно теперь. Надо будет эту натуралистическую тему обсудить с Быком. Говорят, что в некоторых странах пукать не возбраняется, считается полезным для здоровья. Может и полезно, а что делать с этим запахом? Как всё же унизительна иногда эта физиология у людей. Но мы же любим друг друга, а секс – это тоже физиология, поэтому, естественные отправления не должны мешать нашей любви». – Венера посмотрела на приближающегося Героя, повернулась, чуть подпрыгнула, загребла руками и ногами, приняла горизональное положение, но с напряжённо вытянутой вверх шеей, и поплыла к такому далёкому и низкому, с то!
чки зрения от поверхности моря, берегу.

Как-то бесконечно долгим показалось это плавание Венере. Начали уставать руки, не хватало воздуха, она встала на дно и с облегчением увидела, что зря напрягалась, было уже мелко. Вода покрывала лобок, волосы всплыли и шевелились в воде, как живые, от малейшего движения Венеры или – этой самой воды. Зашумел сзади Охотник и обнял, отчего стало вдруг не теплее, а холоднее.

-Ты меня бросил.

-Ну что ты, как я могу тебя бросить!

-Мне стало вдруг одиноко. Знаешь, я хоть и вышла из моря в пене морской, но плаваю плохо, хотя и не как утюг.

-Я это заметил, но нельзя же всеми талантами сразу обладать.

-Утешитель ты мой героический.

Они вышли уже по колено из воды, как Бык продолжил:

-Хочешь я понесу тебя?

-Я тяжёлая.

-Попробую.

Он взял её на руки, она обвила его шею руками, и он зашагал к берегу с любимой ношей в руках. Что-то первобытное, вечное и классическое одновременно было в этой картине: Герой и Венера. Ей стало опять безопасно, нестрашно и тепло, его сила огораживала и успокаивала. Бык тяжело дышал и пенил воду уже щиколодками ног. Венера покачивалась на его вздымающейся груди, а в её правую, расплющенную грудь мощно стучало его сердце. Он поставил её на ноги на песок у самой кромки воды.

-Ты запыхался, мой священный Бык.

-Да, я ведь не олимпийский атлет, детуся.

-Как хорошо быть сильным мужчиной!

-Как хорошо быть прекрасной женщиной!

Они быстро отыскали одежду, равязали её и разложили на солнце. Пётр вытирал её своей рубахой: голову – разлохматив волосы, плечи, руки, подмышки, спину, грудь, под грудями, бока, живот, потемневший от воды рыжий куст на лобке, божественный зад, который дрожал от его энергических жестов, он не удержался и поцеловал его холодные, нежные, чуть солоноватые половинки и продолжил вытирать между половинок, промежность, ляжки, ноги. Ступни он оставил мокрыми и в песке, они не собирались пока уходить. Вытер он её энергично, но нигде не поцарапал пуговицами на рубашке, внимательно следя за этим.

-Теперь я тебя вытру, - радостно предложила согревшаяся Венера, выхватила рубашку, чуть подтянулась и начала лохматить потемнувшую солому его волос. Она повторила последовательно всё процедуру вытирания, склонилась к бывшему боевому коню и поцеловала в сморщенный, закрывшийся кончик, с неизвестно куда спрятавшейся чудовищной головой с оттопыренными не то губами, не то ушами:

-Какой он жалкий.

-Не жалей и не страдай, от холодной воды всегда так бывает.

-Но смотри, даже твои симметричные подвески куда-то подевались.

-В детстве мы шутили – в живот спрятались. Да ты посмотри на своё сокровище, тоже всё сморщилось, одной природы у нас материал там.

-Про себя-то я знаю, но чтобы так – из гиганта, да в карлика, никогда не видела.

-Ну вот, польщённый вниманием, мой орган начал вздыматься.

-Какой синий! Я должна написать его таким, вздымающимся.

-Из Академи выпрут.

-Не выпрут, я им не покажу наше сокровище.

-Ну всё, пусти, я костёр разведу, а ты накинь на себя что-нибудь, согрейся, потом автопортрет будем делать.

Бык дотёр рубахой свой зад, ноги и повесил, потерявшую всякое обличье рубаху, на куст. Венера накинула свой джемпер, устроила себе подстилку из одежды, подложила трусы и прежде чем усесться – изучила своё достояние. Заглянуть во внутрь, даже при всей её гибкости, не удалось, но то что она сумела рассмотреть было отличного вида, никаких следов разрухи. Венера довольная уселась на трусы и стала наблюдать за Охотником, который складывал костёр вигвамом. Он делал это с любовью, он любил огонь, понимал его жизнь и знал как сложить костёр, чтобы он с одной спички загорелся в любую погоду: и в дождь, и в снегопад, и на ветру, и на голом льду. Тем более, костёр загорелся сразу в этот солнечный день северного бабьего лета. Задымил голубой дым в голубое небо, оранжевые язычки съели сухую траву и занялись тонкими веточками, по которым перебирались к доскам, веткам и единственной каряге, которую нашёл и приволок Охотник.

-Какой ты разжигатель, если не поджигатель, с одной спички!

-Это мой талант, нет – любовь, нет – страсть, нет – всё вместе.

-Если страсть, то опасная. Был в Греции один такой знаменитый пироман.

-Пиромания, совсем не мания, а пирофилия. Мы связаны с огнём миллион лет? больше? Огонь значил жизнь, да и теперь значит. Попробуй потушить все топки, посмотри, что получится.

-Получится плохо, особенно зимой и особенно – на севере.

-Теперь я жалею, что не взял картошку и соль, испекли бы в углях, вспомнили ночное в деревне.

-Ты что, проголодался, так мужественно неся меня на руках?

-Пока нет.

-Ничего, мы будем дуг другом питаться, жалко, что у меня нет молочка для тебя, а у тебя бороды.

-Бороды?

-Да, тогда бы я изобразила из себя милосердную дочь по имени Перо, помнишь картину Рубенса?

-Да, помню. Жалко, конечно, что у тебя нет молочка, тогда я изображу из себя милосердный Камень и напою тебя своим молоком.

-Теперь мне кажется, что я именно к этому и вела разговор, точнее, не я, а моё бессознательное. И кто-то, я или бессознательное, облачили мою оральную фантазию в пышные одежды барокко, - глубокомысленно изрекла Венера.

-От этой картины Рубенса, обыватели, массовый зритель, косеют.

-Окосеешь. Я делала опыты, сравнивала западную живопись и русские иконы. Так вот, положив репродукции Рубенса в книгу с иконами я пришла в ужас! Рубенс оказался порнографом с уклоном в бесовщину там, где у него рогатые козлики Пана сопровождают.

-Интересный опыт. Наглядная иллюстрация для иконоборцев, точнее – для понимания эмоций иконоборцев.

-Никакого понимания иконоборству! Это ветхозаветный разбой светлого Эллинизма! – воскликнула Венера, приподнявшись на локте и убедительно колыхнув своей грудью.

-Теперь я виже, что тебе не холодно, надо выполнить нашу программу и сделать автопортреты.

Охотник давно уже приметил пень неизвестно откуда приплывший сюда, хотя, как можно приплыть по мелководью? Ну, тогда отмытый тут же на берегу и отбеленный солнцем. Пётр отвинтил и вынул из футляра камеру, попросил Венеру встать перед камерой метрах в пяти и стал утверждать фотоаппарат на седом пне. Он подкладывал ветки и камни, придавал устойчивость «Киеву», смотрел в видоискатель, наводил резкость. Длилось это довольно много времени и Венера, кажется, начала скучать.

-Не скучай, готово.

-Не скучаю, жду.

Бык взвёл автоматический спуск затвора, примерно десять секунд, нажал кнопку спуска, кинулся к Венере, обнял её и замер. Донёсся слабый звук затвора и он отпустил её.

-Думаешь, что-нибудь получится?

-Что за любительские вопросы, я знаю что делаю и даже представляю себе будущие фотографии.

-Жаль, что ты не сфотографировал мою девственную плеву до разрушительного вторжения.

-Было бы слишком гинекологично.

-И сравнил бы с тем, что стало теперь.

-Теперь ты стала баба с лишней дыркой по Платонову.

-Не обзывайся! – Он поцеловал её в плечо.

Довольно быстро они прикончили остатки плёнки. Пётр сосчитал паузы атоспуска и они дико прыгали вверх по его команде, надеясь попасть в нужный момент. Он брал её на руки и кидал вверх, волосы высохли и не поспевали, летали то вверх, то вниз за хохочущей Венерой. Сделали они и погрудный автопортрет: он нежно держал её за грудь, проникнув за-за спины через подмышку. Были и другие снимки о которых можно будет судить только проявив плёнку и напечатав фотографии минимум – 18 на 24 сантиметров.

Время летело. Тени длинно протянулись по осенне-вечерней привычке. Обоим захотелось есть. Венера забыла о своей заглотной фантазии. Костёр догорел и теперь гордился своими тлеющими углями, в которых так хорошо печь картошку, даже без западного комфорта в виде алюминиевой фольги для обёртки. Перед тем как Венера натянула на себя сатиновые трусы, Бык обследовал место вчерашнего происшествия. Он встал на колени, а она вся откинулась и выставила ему свою промежность, стремясь дать наилучший обзор своего достояния. Пётр раздвинул всё что нужно было раздвинуть и обнаружил узкий вход: никаких ран видно не было, он подул, лизнул, поцеловал, - Венера встрепенулась, - дыхнул теплом рта, потёрся носом о рыжий, курчавый коврик на тавтологическом холме, хлопнул её по заду – здорова, мол, и поднялся с колен.

-Ты там действительно ничего неприятного не чувствуешь?

-Нет, а что?

-Тогда это чудесное исцеление и ничто иное.

-Чудесное, кошачье, Венеркино излечение. Поцелуй меня, мой прободитель-исцелитель, и поплетёмся домой, я скоро начну умирать от голода. – Он поцеловал её:

-Теперь зальём костёр.

-Чем же?

-У меня есть чем, сильный пол всегда так заливает.

-А нам не дано, несчастное мы племя. А можно я хоть буду управлять твоим шлангом?

-Только..., - он замялся.

-Я знаю, ты боишься пукнуть, ведь это одновременно происходит, так уж мы устроены, что люди, что звери. Я как раз хотела поговорить с тобой об этом, когда это случилось со мной в воде, но постеснялась. Так что пукай, если захочешь, а я повернусь вот так и всё пролетит мимо моего чуткого носа.

Венера с незабывемым восторгом в лице, поводила шлангом Быка, который в её руках сразу рзбух, налился кровью, потяжелел. Угли шипели, белый пар поднимался вверх, Венера жадно принюхивалась, всё это входило в неё на всю жизнь, да самой гробовой доски, или огня, или любого дна под любой водой, или асфальта под окном. Камень не издал непристойного звука, не хотел или сдержался –неизвестно, но был благодарен подруге за её открытость, за её разрешение. Угли цеплялись за жизнь и не сдались струе средней мощности. Любовники закидали костёр песком. Венера не знала как быть, не хотела уродовать туфли песком, и подбодрённая любовником, решила идти босиком до дороги, а там, на скамейке, отряхнуться и одеть колготки с туфлями. Они оглянули лежбище – ничего не забыто? и пошли домой. Было грустно расставаться с этим местом, хотя голод и подгонял их в спину.

-А ты заметил это стадо берёз, когда мы шли сюда?

-Да, а что?

-Совершенно другое освещение, солнце без притворства краснеет, оранжевеет, вечереет. А днём, когда мы шли сюда, оно светило белым светом и чистое золото берёз сверкало в этом свете и делало лазурь небес почти чёрной, а белые стволы своей белизной уплотняли золотой блеск. Почему белый цвет берёз так похож на чистейшие белила в лучших иконах? Так вот, эти берёзы, по моему, дребезжали в лазури небес и так явно напомнили мне один холст художника ставшего чиновником – Грабаря, что хоть больше и не подступайся к подобному сюжету.

-Как литературно ты воспринимаешь иногда мир. Не записываешь ты свои мысли и чувства?

-Конечно записываю! Я совсем не бестолковая, а почти практичная молодая художница. Мне уже достоверно известно, что несделанное сегодня – не будет сделано никогда. Правда есть встречная мудрость: не делай – и ничего не останется не сделанного. Но это мне пока непостижимо – молода и действенна.

-Это Восток, Азия, их мудрость иная, они иначе думают, чем мы, они более гармоничны и, кажется, не разрушают природу, как мы.

-Какая я жадная. Как мне хотелось бы повидать мир. Заглянуть через плечо китайского или японского каллиграфа, потом показаться ему во всей своей красе и вдохновить на шедевр. Как ты думаешь, понравилась бы я просвещённому китайцу или японцу?

-И не только просвещённому. Светловолосая, синеглазая Венера может царствовать везде, даже в чёрной Африке, хотя там есть опастность быть съеденной.

-Ой, не хочу! Я не такая жертвенная, как другие боги. А что же нам делать, мой ненаглядный, драгоценно-каменный Пётр?

-Снять штаны и бегать.

-Это мы уже успешно проделали.

-У нас только сутки закончились, вторые пошли, а ты уже вечные вопросы задаёшь, моя Афродита-Урания-Венера пенорождённая.

-Это не моя вина, люди должны всё время решения принимать, планировать, соображать.

-На троих!

-На двоих- тоже. Вот и мы, можем этой дорогой пойти, а можем вот этой тропинкой. Там может преступник с ножом или топором оказаться, а здесь – холодный или, что ещё лучше, тёплый труп.

-Ну что ты, Венера, - он обнял её за плечи, прижал к себе, остановил, обнял всю целиком, поцеловал в губы, она охотно отдала свой бесконечный язык. Они задохнулись и расцепились.

-Ну хочешь, я возьму больничный лист или отгул за прогул, как у нас неконструктивно выражаются, съездим к тебе за паспортом, затра пойдём в ЗАГС и подадим заявление, а через три месяца станем законными, но, уверен, не образцовыми супругами. Хочешь, мы не будем отрываться друг от друга так долго, пока нас не начнёт тошнить, как перепившихся и объевшихся гостей на знатном, недельном пиру во славу Вакха и Афродиты. Я буду любить, терзать, сношать тебя до тех пор, пока наши детородные органы не распухнут от ран и не будет уже никаких сил и желания снова соединять их воедино. Тогда нам потребуется необходимая пауза, мы с лёгкой душой расстанемся и будем заживлять, к сожалению –не зализывать, свои раны, каждый в своём углу. Раны заживут, мы проголодаемся, созвонимся, сбежимся, сойдёмся, слетимся и совокупимся опять в единое целокупное тело. Хочешь, я тебе сделаю ребёнка, начиню тебя семенем всю, целиком, ты распухнешь от моих семян, сделаешься круглой как Земля, все с завистью и в!
осторгом будт оглядываться на тебя: «Вот идёт будущая мать героя-искупителя!»

-Ты меня мучаешь и терзаешь своей речью. Теперь я хочу всё сразу, одновременно и сполна, и не забываю Академию Художеств, в которую наконец-то поступила, и заметь без помощи матери, не говоря уже об отце.

-Туда ты сможешь до декретного отпуска ходить, а потом взять законный академический отпуск.

-Нет, пока я боюсь иметь ребёнка.

-Тогда надо зайти в аптеку и купить презервативы, эти грубые калоши производства Баковского завода резиновых изделий.

-А ты не любишь в них?

-Ничего, сойдёт, ты мне дороже всего.

-Ты мне столько всего предложил, теперь я не знаю что выбрать.

-Выберем путь ко мне домой и обед совмещённый с ужином.

-Ой, я умираю от голода!

-А на трамвайной остановке нет никаких торговых точек, придётся терпеть.

-Ладно, я буду на тебя любоваться и забуду про голод, а потом, а потом возбужу в себе другой, Венерин, голод и мне будет не до спазм в желудке и не до голодной перистальтики в моих бедных, прекрасных, божественных кишочках. А если в трамвае будет мало народа, а будет мало, час пик прошёл, то мы потискаемся там, и твоё тепло успокоит меня, или возбудит? Посмотрим.

Они давно уже ускорили шаг и ещё с пригорка увидели, что на кольце загнулся сломаной колбасой дремлющий, красно-жёлтый трамвай. Венера и Пётр ухватились за руки и припустились вниз по тропке, боясь упустить такую редкость в эти часы, как трамвай. Не упустили, вошли в пустой вагон, уселись рядом и даже закрыли глаза, с таким усердием они отдыхали от своего спринтерского броска. Им не хотелось больше разговаривать и они совершенно не страдали от молчания. Венера забыла о своих сладострастных, связанных с голодом, фантазиях. Она только взяла Героя под руку, угнездилась, примостилась, положила свой белый факел не его брезентовое плечо, поёрзала, поискала более удобное место для виска и задремала. Охотник вдыхал дымный, несколько болотистый, с отдалённой примесь псины, запах волос Венеры и был если не на вершине блаженства, ведь он тоже утомился, то в тёплой и покойной его середине. Он тоже прикрыл глаза, а трамвай потащил их домой. На больших перегонах между остановками!
, трамвай разгонялся и казалось пускался вскачь, так его мотало из стороны в сторону. Но ни визг, ни гул, ни скрежет, ни качка с дёрганьем, не выталкивали из дрёмы ни Венеру, ни Петра, только иногда он открывал один глаз и оценивал обстановку: обстановка была стандартная, не внушала тревогу и не грозила опасностью ни сверху, ни снизу, ни сбоку, ни из прошлого, ни из будущего, но в этой последней оценке он мог и ошибиться. Герой снова смеживал веки в дрёме.

Проехать свою остановку он не мог – у него работали внутренние часы, хотя он ездил в Стрельну не только не каждую неделю, но и не каждый месяц. Никто не знает, что снилось Венере, а сама она не удосужилась запомнить, да и не важно, ведь её дневная действительность теперь превосходила любую реальность сна.

-На следующей выходить, - прошептал ей в волосы Бык, и опять вдохнул этот не очень чистый от заливной воды, но такой ранящий чувственность и память запах.
Венера выпрямилась, недоумённо посмотрела на Охотника, вспомнила, полезла за зеркальцем и расчёской в карман, посмотрелась:

-Хороша! Нечего сказать, - проворчала она, обозрев растрёпанные волосы и розовый рубец на левой щеке, оставленный курткой Героя. Она помахала расчёской по волосам, потёрла щёку, губы красить не стала. Приехали. Пётр вышел первый и подал Венере руку, она опёрлась на неё и скакнула на волю, очерченную хрущёбами спального района новостройки города Ленинграда.

-Ты тоже подремал немного или охранял меня всю дорогу недрёманным оком?

-И подремал и охранял.

-Как я в тебе уверена! – она чмокнула его в щёку, потерявшую послебритвенную бархатистость, ставшую более наждачной.

-Тебе не надоест каждый день бриться?

-Хочешь меня русобородым любить?

-Может быть. Говорят, что каждый день бритья равен одним родам в год.

-Похоже, но у меня бритвы хорошие.

-А у меня бороды нет, - засмеялась Венера.

-Есть у тебя борода, на бугре Венеры, да такая привлекательная, так бы носа из неё и не вынимал никогда.

-Ой, подожди, давай сначала поедим, а то я умру и не вырасту ни большой, ни умной, как все вы мне желали.

-Потерпи, вот мы и дома, - и Бык вынул ключи из кармана.

+++

Иван и Сидор были уже дома и встретили любовников вопросительными взглядами:

-Ну как ваша прогулка? – спросил Иван.

-Купались, валялись, костёр жгли, провоняли дымом, подыхаем от голода, что у нас есть поесть? – спросил Пётр.

-Мы куриный супчик с рисом сварили и даже вам оставили, жирная попалась хохлатка и нежная, - почти промяукал Иван и даже глаза зажмурил.

-И что же вы нам оставили?

-Из почтения и восторга от вашего новоиспечённого статуса, - Пётр с опаской взглянул на Ивана, - оставили мы вам самое почему-то востребованно у курицы, а именно – ноги.

-Спасибо, я никогда в вас не сомневался, суп тёплый?

-Не беспокойся, я согрею и на стол поставлю, а вы ополоснитесь пока, после финской-то водички, - с родственной теплотой проговорил Иван и ушёл на кухню.
Венера и Пётр плескались в ванной, смывали с себя засохшую малосольную воду залива. Он мыл ей голову шампунем, намыливал всё её тело, она хвасталась и показывала свою гибкость, доставая до любого места на спине. В какой-то момент они забылись, забыли про вопли пустых желудков, заскользили руками по всем телесным закоулкам и отросткам, конь зашевелился и чуть вздыбился, но Охотник вовремя опомнился и мытьё закончилось без отвлечения сил и времени на удовлетворение страсти. Они вытирали друг друга одновременно, что было не очень удобно и практично, но весело.

За столом любовники сидели с мокрыми головами, в домашней одежде, счастливые. Как и подозревала Венера, груди, то одна, то другая, всё норовили выскочить из её мужской рубашки, но она их как-то усмирила и в суп они не окунулись ни разу. Любовники съели куриный суп с рисом и обглодали ноги, мясо действительно было нежное. Любовники съели второе – картофельное пюре с котлетой и домашней подливкой. Любовники выпили по два стакана чёрного чая с шоколадными конфетами вприкуску. Они убрали за собой со стола и сложили посуду в раковину. Они залили посуду водой и отправились спать, предварительно пообещав Ивану, расправиться с посудой позднее.

+++

В комнате было тепло, сентябрьское солнышко прогрело её, окно выходило на юг и не было загорожено ни домом, ни деревом, редкость в этих широтах. Венера скинула рубаху, одобрительно глянула на двух своих голубей, легла на правый бок, повертела своими соблазнительными половинками-яблоками, нашла удобнейшее место и как-то мгновенно провалилась в непробудный сон. О не совсем высохших волосах на голове она попросту забыла.

Пётр осторожно заглянул в комнату, увидел спящую, посмотрел на зашторенное окно, от которого всё-же проникал свет, который смутно освещал только белую макушку любимой, не мешал ей спать, остался доволен и бесшумно прикрыл дверь. Он вернулся на кухню и задумчиво перемыл всю посуду. Покурил стоя у окна, посмотрел на ручные часы, но не понял, что они показывают, не знал что делать дальше. Мелькнул дурацкий вопрос, что важнее: Венера или наука и самодеятельное искусство. Решил, что так ставить вопрос некорректно и глупо, а как корректно и умно – он не знал. Нужно ли вообще ставить подобные вопросы – тоже не знал, но знал о своей ответственности перед Венерой. Друзья не приставали к нему с расспросами и он был благодарен им, хотя это было в порядке вещей и благодарности не требовало. Но тут же захотелось, чтобы его начали расспрашивать, а он бы выборочно, с намёками, рассказал бы им про свою любовь, такую неожиданную и негаданную.

Охотник сидел у окна на табуретке и курил очередную, он не считал какую, беломорину: «Бросить всё, схватить богиню любви в охапку и унестись из этих бетонных стен, из этого прекрасного, но такого мрачного подчас, города. Забраться в глушь, в тайгу или в Крым, в горы. А её Академия Художеств? Зачем ей Академия! Я не видел её работ, но уверен, что она и без Академии знает в живописи много и узнает ещё больше, если будет вглядываться в мир без этих профессиональных очков. Но я не могу решать за неё, вопрос даже не в ответственности или безответственности, а в этих её проговорках, бессознательных намёках, в них мне чудится пропасть, и бесстрашие моё начинает колебаться. Она просто сильнее и мудрее меня, хотя, кажется, даже сама не знает об этом, и уж тем более не демонстрирует или спекулирует этим знанием. Но что же делать?! Мне кажется, что я просто подохну от одной только ужасной мысли, что может наступить момент, время, вечность, когда я не смогу увидеть её, прикоснуть!
ся к ней, вонзиться в неё, вдохнуть аромат её тела, от одного только воспоминания о котором у меня всё встаёт дыбом. А мне ведь не восемнадцать, а сорок один годок уже. Что же делать?»

Неизвестно почему, но из всех дверей в их квартире, скрипучей была только одна – кухонная. Скрипела она по разному, в зависимости от времени суток, года, погоды и ещё чего-то, что современная наука не смогла бы определить даже вооружённая самым современным методом и самыми совершенными измерительными приборами в придачу. В этот раз дверь скрипнула тихо, вопросительно и жалко. Бык поднял свои васильковые глаза и увидел в дверях белую голову и большие, синие, продолговатые глаза:

-Ты что тут в одиночестве сидишь, ко мне не идёшь, грустно? – заботливым, грудным голосом промолвила Венера и вошла в задымлённую, несмотря на открытое окно, кухню. – Как ты тут надымил, начадил, хоть топор из платины вешай, - улыбнуласт она, пытаясь и у него вызвать улыбку.

-Задумался немного...

-О нас?
-Да, о нас. Вечер наступил, стемнело уже, грустно.

-Не задумывайся, всё будет хорошо и даже лучше, чем хорошо – отлично. А завтра опять будет светло. Если антициклон надолго завис над нами, то и солнышко целый день будет светить нам и всем.

-Оптимистка ты моя.

-Ты тоже не пессимист, не притворяйся, - она подошла к нему, села на колени, обняла и нестрастно поцеловала в губы.

-Ты, пепельница, окурок незатушенный, а не Герой, Охотник, Камень или священный Бык.

-Я пойду почишу зубы.

-Сиди! – И вес её Венерианского зада разлился по его ногам. – Знаешь что? Мы не будем принимать никаких решений, не будем строить никаких планов, а будем просто идти и не бояться поворачивать ни влево, ни вправо, ни назад, пусть там хоть хулиган с ножом, хоть труп тёпло-холодный. И вот так, не принимая никаких решений, не насилуя ни Судьбу, ни Путь \Бык глянул на неё\, мы придём к наилучшему решению, то есть к его отсутствию. А не имея решений, мы просто сольёмся со вселенским ритмом, а уж он нас вынесет, не подведёт, если мы не будем мешать.

-Знаешь, над какой темой я с Иваном и Сидором работаю?

-Над секретной?

-Нет, над самой общей, почти философской, но напрямую связанной с астрфизикой, с космологией. Тема эта: «Всё в Едином и Единый во всём».

-Немарксистская какая-то тема.

-Да, и мне кажется, что тебе известна эта проблематика.

-Немного, из книг.

-Какая ты у меня чудесно-лохматая.

-Ты виноват! Я устала, забыла и легла с влажными волосами, а ты не просушил их своим шумным летательным фёном.

-Я тебя такой ещё больше люблю.

-Не грусти, - и Венера глубоко, взасос начала целовать Охотника.

Она соблазнила и отвлекла Петра от его печальных мыслей. Он поднялся вместе с ней на руках, поставил на пол кухни, хлопнул её по заду в тренировочных штанах, \зад отзывчиво колыхнулся в ответ\ и скомандовал: «Хватит! Без всяких решений, в койку!» И они отправились в койку, а там произошло следующее:
-Бык сорвал с Венеры свою одежду, откинул одеяло и уложил её.
-Охотник сорвал с себя свою одежду и рухнул рядом с ней.
-Герой перевернулся валетом и погрузил лицо в её рыжий, мягкий, душистый куст. Промежность уже сочилась соком славы любви.
-Пётр встал на колени над Венерой и отдал ей в развлечение своё достояние. Она понимала его без слов и самозабвенно начала валять дурака со вставшим дыбом конём. Она даже пыталась проглотить его, но рвотная спазма в горле предупрелила, что невозможно совершить этот подвиг без специальной подготовки и тренировки.
-Жертвенный Бык втянул губами её торчащий клитор, содрогнулся от формы и вкуса, вспомнил, что это клитор самой Афродиты и чуть было не кончил. Он вырвал свой корень из любовной петли языка, в два белых скачка перевернулся в миссионерскую позу и без единого звука, без помощи своих или её рук, целиком вошёл в неё. Венера ахнула:

-Кончи в меня! Я решила, давай делать ребёнка сознательно, с любовью и страстью. Наша любовь должна увенчаться золотоголовым плодом с синими глазами. Кончи в меня! Залей меня своим семенем, начини мою утробу! Сделай мне двойню!! Тройню!!!
-Хорошо, молчи, - прохрипел Бык и начал плющить и вбивать Венеру в матрац. Она металась под этими ударами и чтобы не улететь – вцепилась своими белыми руками в загорелую, мускулистую спину Героя. Она сжала зубы, чтобы не прикусить язык под яростными ударами бёдер Охотника; всё нутро у неё ходило ходуном, а два белых голубя грудей трепетали так, что, казалось, уже пархают над ней. Бык взревел и остатками сознания Венера решила, что сейчас она будет разорвана на части, точно по срединной линии. Оргазм Венеры отключил её слух. Бык безмолвно ревел и белое пенное семя врывалось прямо в жадно разинутую шейку нерожалой матки. Он кончил и рухнул на Венеру, расплющил двух, так и не успевших улететь голубей. Он тяжело приходил в себя и поднимался на локти, чтобы снять свой вес с любимой. Наконец корень выскользнул из горячей скользкой узкозти, а Пётр сжал её бёдра своими коленями, стащил свою подушку, поднял её зад, подложил под него подушку и ещё немного задыхаясь прошептал: «Лежи та!
к, если хочешь забеременеть», - и Венера послушно лежала как повелел повелительный покровитель, драгоценно-каменный Пётр.
Они долго приходили в себя. Венера боялась шелохнуться, чтобы не выплеснуть драгоценное семя из своего священного сосуда. Стало прохладно её вспотевшему телу. Она скосила глаза на Героя: теперь он дышал спокойно, с закрытыми глазами, но получив её телепатограмму, открыл глаза, протянул руку, ухватил с пола одеяло и накрыл её и себя. Он обнял её и прошептал:

-Ну как ты?

-Жива. Ты чуть не растерзал меня, не убил меня, откуда такая страсть?

-От тебя, от твоего: «Кончи в меня!» Ты первая в моей жизни, кто крикнул мне это.

-Какая я счастливая! Мне кажется, я это знала ещё на скамейке, невинная, глядя на пенные усы, такие недостижимые тогда для меня.

-Завтра я дам тебе белую пивную пену с моих губ и ты наконец-то утешишься.

-А почему ты установил мой божественный зад на подиум из мягкой подушки? Это теперь твой новый алтарь?

-Я тоже книжки читаю. В этой позе, сила тяжести Земли не вытянет завистливо из тебя моё семя и оно не прольётся впустую на сухую почву бесплодных простынь.

-Понятно, я могла бы и сама догадаться, спасибо, какой ты заботливый. Знаешь, что потрясло меня в то мгновение?

-Что?

-Что ты так мгновенно ответил на мой призыв, ни тени сомнения, неуверенности, задержки во времени.

-Наверное, тоже, всё было решено в моём бессознательном.

-Какие мы счастливые!

-Да.

-И знаешь, там совсем не болит.

-У тебя там сидит отличная мастерица- смазчица мать природа.

-Хорошо, что не смазчик, не Вулкан какой-нибудь.

-Это было давно...

-Да, я уже всё забыла...

-Завтра поедем в город, возьмёшь паспорт и подадим заявление в ЗАГС.

-А я сменю трусы, наконец-то. Как-то мне в твоих просторных неловко. А ты не боишься?

-Я ничего не боюсь, а что?

-Ну этот ЗАГС, справка на парикмахерскую и необходимые для свадьбы покупки, кольца и прочая поебень. Ой, извини, пожалуйста!

-Ничего, бывает нежданчик и вербальный. Этот ЗАГС даст нам справку на внебрачную половую жизнь.

-Фу, что за жаргон.

-Конечно, мы будем жених и невеста, тили-тили тесто.

-Это уже лучше. Каждая нормальная женщина хочет быть невестой, женой, матерью. Может в чём-то я и ненорамальная, но в этом – нормальная вполне.

-Матерью и домохозяйкой.

-С тобой мне ничего не страшно. А готовить я умею, вот насытимся мы наконец-то друг другом по-настоящему и я освобожу от кухонной работы Ивана.

-Ты не устала так лежать?

-Устала немного.

-Одевай трусы, в которых тебе неловко, и отдавай мою подушку.

-Промокла?

-Немного, ничего, я переверну её.

-Посмотри, как там. Ты ничего там опять не разворотил, - он внимательно, но не глубоко посмотрел:

-Всё в порядке. Один сперматозоид настиг яйцеклетку, внедрился, и уже успел потерять хвост, который ему теперь ни к чему.

-Браво! Какие мы молодцы-стахановцы. Теперь мне нужен покой.

-Не забудь зубы почистить, здоровая полость рта беременной – залог здоровья ребёнка.

-Ну, папуля, с тобой не пропадёшь, ещё полежу немного и пойду чистить зубы. Хотя, а может я ещё яблока захочу?

-Тогда, после яблока и почистишь.

-Хорошо. Обними меня, давай просто так полежим.

-Просто так только и остаётся...

-Не скромничай мой Пётр-каменный, Герой, Охотник и священный Бык. Теперь я знаю – у тебя всегда стоит.

-Только под твоим влиянием.

-Обними меня не очень крепко.

Они обнялись, замолкли, ровно задышали и скоро заснули, забыв всё, даже яблоко Венеры.