Полонез

Отрывок из недавно опубликованного романа «Полонез»
(ссылка на авторской страничке)


Не проходит и полчаса после начала рабочего дня — только начинаю входить в круг Сашиных обязанностей, — как раздаётся звонок на мобильнике:
— Эдик…
Это Пашка; без приветствия, краток и… сам не в себе — чувствую через расстояние. Голос звучит чужим и заметно дрожит:
— Срочно надо встретиться. Можешь прямо сейчас?
— Хм, я вообще-то только что появился на работе после двух дней отсутствия, — отвечаю озадаченно, но уже понимаю, что придётся что-то придумывать: причина для встречи чрезвычайно серьёзная, это в Пашиных интонациях слыхать за тридевять земель. — Звонил Наде?
— Нет, — отвечает он с нарастающим напряжением и дрожью в голосе, — она сама позвонила… Эдик, давай, я жду тебя в парке возле часовни, хорошо?
— Ладно, Паша. — И, стараясь удержать позитивность мышления, выдаю жалкое подобие шутки, подражая ему: — Ты только не парься, Паш, всё будет нормалёк!
Короткое (и тяжёлое) молчание на другом конце провода, затем одно лишь слово:
— Поторопись.


«Может быть, это и к лучшему», — с философской рассудительностью решаешь ты, очередным утром вновь не обнаруживая свежих сообщений от своего далёкого «друга по переписке»: pen-pal, помнишь такой популярный в своё время термин из школьной программы английского языка?
Да, это именно то, чем я и являюсь… то есть являлся — pen-pal.
А ещё я — призрак из далёкого, почти нереального, почти никогда и не имевшего места прошлого.
И как это всегда бывает, друзья по переписке вырастают, начинают всё реже и реже брать перо в руки — или клавиатуру в современном варианте — и в конце концов отходят от этого невинного, наивного занятия, чтобы жить дальше своей собственной реальной жизнью.
Не так ли и всё в нашей жизни происходит?
Ты едешь со всеми в одном нескончаемом потоке по главному шоссе своей жизни, начинающемуся так далеко, что ты уже и не помнишь, где и когда ты на него попал, и заканчивающемуся где-то за призрачным горизонтом — за множеством горизонтов, — который ещё даже не виден, а посему до поры до времени для тебя пока что и не существует.
Вдруг кто-то, кто из года в год с тобой ехал бок о бок, бампер в бампер рядом, начинает перестраиваться влево (или вправо), и ты пока ещё можешь его видеть, на расстоянии помахать ему в приветствии рукой, но всё с бОльшим и тщетным усилием, с более длинными интервалами исчезновения его из виду, заслоняемого другими, к тебе находящимися ближе попутчиками, пока наконец он окончательно не сворачивает на уходящую в сторону дорогу и не растворяется в сизо-серой дымке угасающего дня…
Эта ответвляющаяся дорога и есть твоё прошлое.
А настоящее?
Настоящее — здесь, на продолжающем простираться вдаль шоссе, где его обитатели едут вместе с тобой, иногда отставая от тебя и вновь выравниваясь, отрываясь вперёд и возвращаясь, но неизменно оставаясь на одном с тобой пути и следуя в одном с тобою направлении.
С уходящими же в стороны ветками нужно быть решительным и бескомпромиссным: обратного въезда на главное шоссе жизни нет.
Прошлое остаётся в прошлом.
Очень часто эти уходящие в сторону дороги уносят что-то важное, что-то дорогое и родное, что-то некогда составлявшее часть самого тебя.
И это бывает больно, ох, как невыносимо больно!
Но… перед тобой расстилается очередной горизонт, и если ты адекватный, здравомыслящий водитель на этом шоссе, ты обязан продолжать безостановочно двигаться вперёд: вставший мотор здесь непременно отправляется в кювет.
«Может быть, это и к лучшему», — ты повторяешь вновь и идёшь заниматься обычными утренними, а следом дневными делами.
Затем приходит долгожданный вечер, а через пару дней — долгожданные выходные.
Через пару лет вернётся долгожданная карьера, а через…
Да ты сама всё это знаешь наперёд, не правда ли?
Так же, как и то, что завтра утром — так, на всякий случай или же по привычке — заглянешь в почтовый ящик на своём компьютере, чтобы убедиться ещё раз в том, что прошлое остаётся в прошлом.


Ещё издалека замечаю грузноватую в кашемировом полупальто фигуру Паши, чуть сутуловатую, мятежно вышагивающую взад-вперёд вдоль небольшой аллеи возле часовни.
Что-то мрачное, не предвещающее ничего хорошего, не оставляющее никакой надежды чувствуется в его тяжёлой и неравномерной походке, в его опущенной на грудь голове, время от времени нелепо вздёргивающейся посмотреть на проходящих мимо людей. Даже сами очки, обычно снимаемые на улице, а сейчас оставленные сидеть на сером от холода (или по какой-то другой причине) лице, говорят о плохих вестях.
Какие-то, судя по всему, непредвиденные (ха! если в моём случае может быть что-нибудь более непредсказуемое, чем то, что уже произошло) обстоятельства выявились после вчерашнего звонка к…
«Минуточку… Надюша сама ему позвонила — не так ли сказал Паша?»
Да, верно.
Хотя, в общем-то, ничего особенного в этом нет, если не принимать во внимание то, что случилось накануне.
Да чего гадать?! Сейчас и узнаем — вот я уж почти и дошёл…
Вижу, как Паша замечает меня, делает два быстрых, рваных шага навстречу и резко останавливается, как рыба хватая ртом воздух.
— Эдик! — Он протягивает ко мне руки и судорожно берёт меня за плечи, затем отпускает, при этом продолжая глубоко вдыхать сырой весенний воздух и пытаясь успокоить своё бешеное волнение. — Эдик…
— Что случилось, Паша? — Я сам начинаю чувствовать нехватку кислорода; промозглый ветер забирается через ворот, через рукава, через штанины под самую кожу. — Что сказала Надя? С ней всё нормально? Дети? Говори, Пашка!
Паша машет головой из стороны в сторону, и я вижу, как он яростно пытается сдержать слёзы и, возможно, рыдания. А я не знаю, что сделать, чтобы успокоить его. Беру его за локоть и сжимаю сильно — самого начинает трясти как осиновый лист.
— Говори, Паша, — произношу как можно твёрже и внушительнее, сжав зубы, чтобы не стучали.
— Ты…
Пашин голос совсем не подчиняется ему, но он собирает все свои силы и заканчивает:
— Ты… умер.