Мне улыбался Гагарин. Глава 10, заключительная

Домой я возвращался уже в темноте.
Слава богу, на этот раз, ключи у меня с собой были.
Свитер на мне был отстиран от пятен, отглажен и высушен утюгом, лишь утолщения швов были слегка сырыми.
Не дыша,  я открыл замок, проскользнул в темный коридор и, минуя гостиную, где все сидели за круглым столом и бубнил телевизор, прошел к себе, бросив на ходу: -  Я дома! Ложусь спать…Спокойной ночи!
Юркнув в комнату, я со скоростью света выпростался из одежды и, как был в носках, юркнул под одеяло, не зажигая свет.
Я успел вовремя.
Разумеется, дверь тут же приоткрылась и заглянула мама: -Шуня, ты уже улегся?
- Да, мам, устал…Завтра день трудный.
-Ммм…А чего чаю не попил?
- Не хочу, не голоден.
- А бабушка оладьев напекла!
Я вздохнул под одеялом.
Бабушкины оладьи - это вещь! Вот от чего трудно было отказаться, даже с разбитыми губами!
- Не, мам, не буду. Оставьте мне.
- Ну, спи…Будить с утра или сам встанешь?
-Не, нам завтра ко второму уроку…Не буди.
- А почему ко второму?
- Так я сейчас был на дополнительных! Допоздна засиделись, вот…Устал там. Ну и, физичка всем, кто сейчас занимался, разрешила завтра ко второму уроку прийти!
- А, ну ладно! Спи. Хорошо, что ко второму!
Пришлось схитрить, зная, что они уйдут на работу, а уж с бабушкой мы что-нибудь придумаем.
Мне долго не спалось.
За стенкой двигались, негромко говорили, смотрели телевизор.
Транслировали выступление Брежнева на пленуме партии.
Он читал свой текст с листа, часто останавливался и во время его пауз все в зале дружно хлопали.
Помню, что всегда под речи Брежнева мне очень сладко засыпалось.
Я перевернулся на спину, осторожно потрогал свою разбитую бровь и вспухшие губы.
Рот открывался, хоть и было больно.
Жить с этим можно, конечно и, действительно, через неделю - другую, все заживет и лицо примет человеческий вид.
Но мучили два вопроса: как объяснить родителям, а завтра это неизбежно, что случилось с моим лицом и как с этим лицом ходить в школу?
Представляю себе ужас Инны Валентиновны при виде меня и недоумение Ильи.
Плечи и ребра тоже болели - и им досталось в драке от башмаков дроновских приятелей, но этого хоть не будет видно под одеждой.
Я давно уже отучил маму разглядывать мое тело и охать надо мной.
Вот, с очками всего сложнее…
Понадобится несколько дней, чтобы восстановить их. А без очков я не могу ни читать, ни писать.
За этими угрюмыми мыслями я и не заметил, как заснул, а утром проснулся в той же позе, что и заснул, под звуки радио и бодрый стук ножа на кухне.
Бабушка там что-то крошила, а моя дверь была чуточку приоткрыта, как намек, что давно пора вставать.
- Доброе утро, бабуль! - сказал я, появляясь на кухне и отводя глаза в сторону.
Бабушка отложила нож, которым крошила винегрет, метнулась к сковородке, где под крышкой, в ожидании моего пробуждения, томились нагретые оладьи.
- Доброе, Грышуха, доброе! - ворковала она, суетливо накладывая оладьи в тарелку и поливая их вареньем из алычи - самым моим любимым.
Поставив тарелку передо мной, бабушка по привычке протянула сухонькую ладошку, чтобы коснуться моей макушки и тут увидела мое лицо.
- И-и!- выдохнула она. - Что такое с моим красивым мальчиком? Что, что это, боже мой - боже мой?
-Драка была! - объяснил я без подробностей.
Бабушка оглянулась беспомощно, поискала, на что бы сесть, видно, боялась опуститься мимо табуретки.
-Гры-ша-а! Да шо ж это творится-то? Ой-ой! Ой, горе мне!
- Бабушка, давай без причитаний, а?  Чего голосишь, как над покойником?
- Не, вы видели, вы видели, шо с ним сделали? Да кто ж тебя? Кто?
- Слушай, ну так вот бывает…Чего теперь поделаешь?
-Кто, мальчик мой, кто это тебя?
-А может, я, а не меня!
- Ты?! Да ты мухи не обидишь! Шо случилось? Почему?
- Стоп, бабушка! У меня рот плохо открывается, давай, я сам расскажу, а ты не будешь тут надо мной суетиться и верещать!
-Зубы-то? Зубы-то целы? Это ж надо так лицо изуродовать! Кто этот варвар?
- Зубы целы. Ребра тоже. Но били от души.
-Тебя? Били - и? А говоришь, драка была!
- Ну, была.  Я ее не затевал, а отбиваться пришлось…
- Грышенька, кто это тебя? Ой, деточка, ой, горе мне! Кто?
- Не повторяй одно и то же. Я их не знаю!
-Их? Ты говоришь - их? Сколько ж их?
- Их, бабушка… Трое их было.
- Ой, вейзмир! Трое! На ребенка!
-Брось, бабушка! Какой я тебе ребенок? Во мне почти два метра росту!
- Росту-то, росту…А силы где взять, шоб от троих отбиваться, а? Вот же ж, варвары!
- Во всяком случае, я от них не бежал. Я себя уважаю!
-Мальчик мой, мальчик, шо ж такое творится?
- Еврейские погромы начинаются! - криво пошутил я запекшимися губами и тут же пожалел об этом.
На бабушку было больно глядеть, таким страдальческим в секунду стало ее лицо.
Она очень похоже на Зойку прижала сморщенные пальцы ко рту. Наверно, все женщины одинаково реагируют на неприятности.
- Ты с чего это взял?
-Да вот, шел себе, никого не трогал…Подошли, пархатым обозвали…И началось!
- И-и! А люди вокруг  были?
-Люди разнять пытались. Про милицию кричали.
-А помог хоть кто? Ой-ой!
- Не знаю. Не помню. Проводить предлагали до дому.
- Прямо-таки, вот подошли и стали обзывать?
- Да я уж не помню толком… Что хотели, тоже не сказали.
Я намеренно умолчал, что затеял драку Дронов - мой бывший одноклассник.
Бабушка молчать не станет, раз ее самого красивого мальчика во дворе так отделали, родителям, конечно, расскажет.
Мать подымет шум, отец побежит в школу, будет требовать разбирательств.
Мне совсем этого не хотелось.
Раз уж так вышло, хотелось представить все это, как случайность, как недоразумение,  несчастный случай: просто шли по набережной подростки, не понравились друг другу, языками зацепились - и вот, пожалуйста, уличная потасовка!
С кем не бывало?
- Шо ж делать-то нам теперь, Гры-ша-а? Ведь правда, в милицию бы надо?
- Не надо, бабуль! Что сделает милиция?  Искать будет неизвестно кого?
- А приметы их, приметы ты запомнил?
- Да какие там приметы? Говорю, не помню ничего! Забыть надо - и с концом. Только вот мать с отцом увидят - такое начнется! Дай, я хоть в зеркало на себя загляну!
Я поднялся из-за стола и отправился в ванную.
Из зеркала на меня сумрачно смотрел доходяга с расцарапанной шеей, запекшимися губами и ссадинами на лбу.
Белок левого глаза затек кровью.
Мне стало жутко.
Я понял, что за неделю это не могло пройти. А в школу ходить надо - до экзаменов считанные дни.
Я представил себе реакцию одноклассников и учителей при виде моего распрекрасного лица и так стало тошно!
Бабушка - молодец, не лезла в ванную, не мешала мне привыкать к ощущениям себя такого.
Я ощупал ребра под майкой, затем задрал ее и повертелся перед зеркалом.
Самое печальное, конечно, было с лицом. Его не спрячешь под одежду.
Господи, что же делать?
Итак, если подвести невеселые итоги: Зойка и ее мать знали правду - что я избит дроновской компанией.
Бабушке было сказано, во избежание лишних волнений, что пристали на улице хулиганы.
Осталось придумать версию для родителей и школы.
Сегодня с утра я успел пожалеть, что рассказал Зойке про Дронова.
Просто я, как загнанный в угол зверь, не знал, куда бежать за подмогой.
Если бы я сказал и Зойке, что это какие-то незнакомые парни били, теперь было бы гораздо проще.
Но они знали, Зойка и Дарья Никитична, как обстояли дела на самом деле.
Может,  стоит попросить их, чтоб молчали?
Как теперь свести все концы, я не знал.
Слегка умывшись и промокнув лицо вафельным полотенцем, я вышел из ванной и сел к столу.
Бабушка шмыгала носом, отвернувшись к окну.
- Бабуль, да что ты? - сказал я мягко, вспомнив слова Зойкиной матери. - Пацаны без синяков не растут…не горюй!
-Ой, горе мне, Грыша, горе мне! Ой, не думала, шо дожить до такого придется!
-Да ладно тебе, до свадьбы заживет!
- Обзывали, говоришь, пархатым? Ведь в двадцатом веке живем, ракеты в космос летают…Шо там еще? Ядерная физика? Кибернетика? А люди, как были зверьем, так и остались! Вон, поуродовали как! Мальчишку! Мальчика!  Взрослые, говоришь, били? Ой, горе мне, горе!
- Не, бабушка…Как я…Так, шпана, подростки…Бабушка, что отцу-то скажем? Хочется забыть поскорее, что вчера было, а они ведь шум подымут!
- Кто?
-Да отец с матерью!
-Как же не поднять, когда  такое горе?
-Бабушка, подскажи, как бы замять это дело? Не хочу разборок! Устал я от них!
- Ой, лэхаим, лэхаим, да как же ж скрыть такое? Вон, с лицом-то? Не думала, шо доживу до такого горя!
-Может, сказать, что я вчера шел домой, а в подъезде свет не горит? Да поскользнулся и лицом об лестницу, а? У нее окантовка железная! И свет три дня уж не горит! Помнишь, я в детстве сколько раз с нее падал?
- Да, Грыша! Лестница-то лестницей, но мать обмануть трудно, она ж в медицине работает, небось, сообразит, какие у тебя травмы!
-Бабушка, давай, выручай! С такой физиономией за порог выйти нельзя - что люди скажут?
-Мальчик мой, ой-ой, беда-беда…Никуда идти тебе нельзя такому, хоть с людьми, хоть без людей! Может, доктора вызовем? Он осмотрит хоть, скажет, как лечить -то нам тебя?
-Бабушка, давай еще подумаем! У нас до прихода родителей время  есть. В школу я не пойду, конечно! Я там всех перепугаю!
- Да куда же в школу? Никакой школы!
- Тогда я к себе… Засяду за билеты. Только ты думай, пожалуйста, на тебя вся надежда!
Я ушел в комнату, закрыл за собой дверь.
Бабушка передвигалась по квартире, возилась на кухне, мне не мешала. Какое она сокровище -  бабушка, а ведь она и не догадывается об этом!
Вот сейчас ходит, ее руки постоянно что-то делают, постоянно в суетном движении, а мысли, наверняка, неотступно обо мне.
А ненаглядный нэхэд Грыша, самый красивый мальчик во дворе, стоит у окна весь в синяках и ссадинах и не знает, как ему жить дальше.

За билеты я, конечно, так и не сел. Просто стоял у окна и смотрел на набережную.
Смотрел, машинально переводя взгляд с одного редкого прохожего на другого.
Вон мальчишка ведет собаку на поводке.
Собака молодая, щенок еще, ей хочется резвиться и обнюхивать редкие травинки, которые уже успели вылезти, а собакины собратья уже успели их пометить, задирая над ними лапы.
Мальчишка же не дает собаке наслаждаться прогулкой - чуть она замедляет шаг, он дергает поводок, и собака, путаясь в нем, спешно волочется следом, крутясь юлой.
Мальчишка независимо сплевывает на уже сухой асфальт и шагает дальше.
Вон проехали велосипедисты. Эти едут, согнув спины и рьяно крутя педали, в сторону Лужников.
А вон - надо же! - знакомый полусумасшедший  дед с венчиком стоящих дыбом волос над красной лысиной.
Бежит в трусах и майке враскачку ветру навстречу.
Как же я сейчас завидовал им всем - людям, которые наслаждаются свободой: мальчишке, который почему-то в будний день не пошел в школу, а таскает на поводке неуклюжего щенка, спортсменам, что несутся в сторону стадиона, блестя на майском солнце колесными спицами, даже бегущему старому чудаку.
Моя же комната превратилась в карцер, из которого можно выйти только обретя мало - мальски человеческий вид.
- Грыша, - бабушка просунула голову в приоткрытую ею дверь, не решаясь зайти, - не надо ли чего? Может, компотику тебе?
-Бабуль, ничего не надо. Сам возьму.
-Хорошо, детка, хорошо. Ухожу…
Я лег на кровать и повернулся лицом к стене.

Итак, все плохо. В школе через три недели начинаются экзамены.
Сказать, что я к ним так себе готов - ничего не сказать.
Отношения с отцом висят на волоске.
Мамины недовольства выплескиваются в семейные скандалы, я заметил, что родители все время разговаривают на повышенных тонах. Раньше такого не было.
Очевидно, по моей вине.
Мой приход домой пьяным, а теперь и избитым, никого в нашей семье не сделал счастливей и спокойней.
Вон, бабушка, такая рассудительная и мудрая, полдня в слезах.
В школу в таком виде категорически нельзя.
Что сказать родителям, я так и не знаю. На что-то надо решиться: либо что-то придумать, либо сказать, как есть.
Врать трудно - всегда надо быть настороже и не забывать, кому и чего ты врал, чтобы не проколоться и не уличили во вранье.
Сказать, как есть - подымут шум на всю школу.
 Как же так, комсомолец Плоткин Григорий был подкараулен на улице и избит компанией хулиганов!
Я совсем не хочу выяснения обстоятельств этой драки; начнут раскручивать, вполне может выясниться, что мы вместе пили.
Пусть один раз и случайно - но ведь было! Мать точно затеет шум, начнет требовать наказания виновных, отец поддержит - и понеслось!
И тогда из комсомола попрут.
Я туда не рвался, как другие.
Но был принят по воле случая первым - и надо это оправдывать.
И, в конце концов, если вся эта грязь выплывет и докатится до школы, как в глаза-то я всем погляжу?
Илье, замечательной нашей классной, физруку Глебычу, директору, наконец?
Мысль о том, что об этой истории узнает Максим Леонидович, была самой невыносимой.
А драка с участием комсомольца -это не какие-то там пустяки.
И поди объясни, что пятый пункт виноват!
Я заворочался и мне казалось, что меня пытают огнем.
Было так гадко, словно уже при жизни успел побывать в чистилище.
Ребра ныли, лицо саднило.
Я не знал, как пристроить горящее огнем тело, чтоб ему было удобно.
Наконец, нашел более-менее приемлемое положение и затих.
Видать, я уснул. Да так крепко, что видел сон. Чего в нем только не было!
В нем смешались и кружились, как карусель из сквера, где я катал Зойку, мои солдатики из детских блокнотов, и корабль, нарисованный во время огонька на школьной доске, портрет Нины и портрет Зойки, караваджисты отцовские проплывали и все мои прочие «шедевры» - классные уголки и работы из художки - натюрморты и орнаменты.
А в конце появились и революционные художники - Петров - Водкин, Дейнеко, Греков.
Их всадники оживали на полотнах, кони пускались вскачь, знамена полоскались на ветру, револьверы палили. Потом еще и звон набата прибавился.
Все это ворочалось в моей спящей голове.
Всадники уже успели ускакать, знамена растаяли в воздухе, револьверы расстреляли все свои барабаны, а набат все гудел.
Я выскочил из сна, рывком сел на постели и понял, что в дверь звонят.
Не сразу я сообразил, что бабушки, по всей вероятности нет дома - мои ноги были прикрыты ее шалью, а дверь на звонки открыть некому.
Наверное, зашла на цыпочках, убедилась, что сплю, прикрыла меня, не дыша и ушла по своим стариковским делам.
Я стер пот с лица, зацепив при этом рассеченую каблуком ботинка бровь. Бровь задергала .
Высвободив ноги из-под шали, я кинулся на звонки.
- Кто? - тревожно спросил я.
- Гриша! Это я! - прозвучал из-за двери звонкий от волнения Зойкин голосок.
То, что до сегодняшнего дня Зойка ни разу не заходила к нам, сегодня ничуть меня не удивило.
Я окинул себя быстрым взглядом - синие треники с отвисшими коленками и старая Генина тельняшка, которую он, уезжая, оставил мне на память.
Я, наконец-то, до нее дорос.
В сочетании с разбитой харей вполне можно было сойти за пирата, потерпевшего кораблекрушение.
-Плевать! - успел подумать я и открыл дверь.

На пороге стояли Зойка, Илья и Инна Валентиновна.
Я опешил.
- Гриша, здравствуйте! - сказала Инна Валентиновна, глядя на меня с материнским состраданием. - А мы, вот, к вам! Не прогоните?
Я смутился, покраснел и не знал, что говорить.
-Вы  нас не ждали, конечно, - продолжала учительница, - но мы не могли не прийти! Можно, мы войдем?
-Конечно, Инна Валентиновна! - опомнился я. - Простите, я и правда никого не ждал… Конечно, входите! Здравствуй, Зой, привет, Илья!
Зойкино тревожное личико просветлело, Илья сочувственно  пожал мне руку, Инна Валентиновна, войдя, остановилась у дверей.
- Инна Валентиновна, проходите, что ж вы стали? Нет-нет, разуваться не надо! Просто пойдемте в комнату!
- Гриша, мы совсем ненадолго, вижу - вам не до гостей! Только решим, как нам быть в такой ситуации, это не займет много времени.
- Да я рад, что вы зашли! Проходите! Давайте, я чайник поставлю? Вы же с уроков прямо? Хотите?
-Нет-нет, не беспокойтесь, Гриша, не стоит!
- Давайте, мы с Зоей чайник поставим, а вы пока поговорите! - деликатно предложил Рублевский и, не дожидаясь ответа, потянул Зойку за рукав.
- Да-да, мы на кухню, Инна Валентиновна! - выпалила Зойка и они  смылись.
Мы остались вдвоем в комнате у круглого стола под семейным оранжевым абажуром.
Ноги меня держали плохо и я поспешил сесть, не дожидаясь пока Инна Валентиновна сделает это.
Она же медлила садиться и разговор тоже начинать не спешила.
Очевидно, ей надо было справиться с собой при виде моего лица, а это было зрелище не для нервных.
Вокруг стола стояло четыре стула для всех членов семьи и я с удовлетворением подумал, что, вот, вернутся с чайником Рублевский и Зойка, и нам всем хватит места.
Но они все не шли.
А Инна Валентиновна подошла к окну и смотрела на набережную. Я молча сидел у стола.
Наконец, она справилась с собой, повернулась спиной к окну и слегка прислонилась к подоконнику.
- Гриша, - сказала она, - сегодня с утра у меня была мама Зои Тарелкиной. Мы говорили с ней о вас.
Я вытаращил глаза на классную.
- Зачем мама Зои Тарелкиной говорила про меня? Почему?
-Она рассказала мне о том, что с вами вчера приключилось. Вы очень правильно сделали, что пошли к ним. Зоя сильно  переживает за вас, но если бы именно она мне рассказала эту историю, что-то из ее слов я могла бы взять под сомнение…
- Почему?
-Ну, она девочка…Девочкам свойственны эмоции. А тут пришел взрослый человек, Зоина мама, она все четко, без ненужных подробностей, изложила, рассказала, какой вы были расстроенный, как боялись идти домой…А главное, что от нее я точно знаю, кто во всем виноват  и кто должен за это ответить!
- Инна Валентиновна, я не хочу, чтобы кто-то отвечал и чтобы вообще  об этой истории знали в школе. Вы поймите меня, это жутко неприятно! Я сегодня посмотрел на себя в зеркало - и ужаснулся!  Я не могу таким уродом прийти на уроки, я не хочу, чтобы обо мне говорили и тыкали в  меня пальцами…Я комсомолец, в конце концов! А тут вдруг такое!
-Гриша, Гриша! Не огорчайте меня! Вы пострадали невинно! За это необходимо держать ответ! Все равно этого не скрыть. Школе придется избавляться от вашего обидчика, а для этого нужно заводить дело. Собственно, я здесь для этого! Мой ученик пострадал, я должна принять меры и безотлагательно. На дворе май, у вас скоро экзамены, а вы выведены из строя на долгое время озлобленным, испорченным донельзя подростком, который не соображает, что творит и чаша терпения администрации, наконец, переполнилась.
-Инна Валентиновна, я не буду жаловаться на Дронова! Я не хочу, чтоб меня видели с таким лицом! Кроме того, я совсем не хочу, чтобы родители узнали, что это сделал Дронов.
- Но ведь родители все равно будут доискиваться до сути, у них в первую очередь возникнут вопросы : «Кто сделал такое с нашим сыном?» Что вы станете им отвечать?
- Я скажу им, что не знаю. Что просто пристали незнакомые. Мне так легче.
- Нет, Гриша! Разбираться все равно придется, механизм уже запущен. Даже если вы этого не хотите, во избежание новых инцидентов, это надо сделать. Ваш конфликт мог окончиться для вас увечьем - вон, какой ужасный вид! Будь я вашей матерью, я б спать спокойно не смогла, пока бы не наказала обидчика!
-Инна Валентиновна, пожалуйста, не надо впутывать родителей! Моя мама  если начнет, она же не остановится! Она и так все детство искала виноватых за то, что я не такой, как все! И отец у вас был недавно! Сами знаете, у меня с отцом  плохие отношения, а тут еще вдобавок драка эта! Пожалуйста, не надо! Я вас очень прошу! А перед директором стыд такой, даже представить страшно!
-Хорошо, подождите с директором, вас врач смотрел?
-Нет. Я не знаю, куда мне с этим…
- Что значит - куда? В травматологию однозначно. У вас - что? - травмы! Вы - потерпевший! Врач нужен обязательно! Он освидетельствует степень ваших повреждений и даст выписку о них - это будет основанием исключить Дронова из школы. Поймите, именно медицинский документ станет основанием к исключению! И даже заявление ваших родителей не потребуется. У меня уже есть заявление Дарьи Никитичны. Она, собственно, с ним и пришла!
- С заявлением?
- Ну да! Она свидетель, и потому мне даже не надо заявления от ваших папы и мамы! Дарья Никитична рассказывала о вас много хорошего!
- Да мы и знакомы едва-едва!
- Она, например, рассказывала, какой вы великолепный художник!
- Я великолепный художник?
- Да я и сама это прекрасно знаю! Вон, работы ваши по стенам… И в классе кругом ваше творчество! Это о чем говорит? О том, что вы заняты делом, что вы не размениваетесь по пустякам…
- Да я жуткий лентяй, Инна Валентиновна! У меня четыре тройки! И в комсомол я попал случайно, из-за происшествия в метро!
- Почему вы так не любите себя, Гриша? Вот, и считаете себя не таким, как все! А  вот ваши друзья - Зоя с Ильей, пока мы шли сюда, все уши мне прожужжали, какой вы необыкновенный!
- Они вам расскажут! Представляю!
- Тем не менее, это все так и есть. Давайте, все же, подумаем, как здесь быть? В школу несколько дней точно нельзя, это ясно! Я сама буду уговаривать вас, чтобы вы побыли дома некоторое время…В себя бы пришли…И это не из-за Дронова. Его судьба в школе решена - случай с вами просто стал последним из перечня всего того, что он творил. Не беспокойтесь, вам не надо с ним видеться, никаких очных ставок вам делать не будут! Есть заявление о нападении на вас, есть свидетели - Дарья Никитична и Зоя. Илья так же подтверждает, что Дронов приставал к вам. Юрий Глебович замолвит, он сказал, что история эта тянется давно и пора положить ей конец. Спокойно выздоравливайте, готовьтесь потихоньку к экзаменам, вас никто не будет торопить с выходом в школу, раз уж так получилось! Но к врачу надо обратиться, пока время не ушло и засвидетельствовать побои. Это главнейший аргумент к заявлению свидетелей. Хотите, сходим в травмопункт вместе? И не бойтесь реакции родителей. Я готова после врача вернуться с вами сюда и поговорить с родителями, все им объяснить! Соглашайтесь, это самый разумный выход!
- Не знаю, что и сказать…
- Да мы же обо всем договорились, да? Вы ж неглупый человек, понимаете, что это сделать необходимо? Только взять справку от врача - и все! Только справку! С уроками Илья вам поможет, не волнуйтесь. Новых тем не осталось, уже идет повторение…А повторять можно и дома!
-Илья поможет. Это да.
- Он замечательный у вас друг! И Зоя тоже…Вам с ними очень повезло!
- Да. Согласен.
- Видите, сидят на кухне, чтобы нам не мешать! Такие молодцы, так за вас переживают! Ну, договорились, Гриша?
- Да. Хорошо.
- Гриша, можете мне сказать по секрету, почему он к вам цепляется? Дронов? Вдруг это мне понадобится объяснить? Ваши одноклассники ни о чем не будут знать, обещаю! Но между нами, взрослыми, должна быть ясность ситуации, легче будет принять решение. Почему?
- Он не только ко мне, здесь Илья тоже замешан. Еще в начальной школе это началось…Я сидел на первой парте, а Дронов на последней. Я видел всегда неважно и, когда болел, Дронова сажали ко мне, на первую парту. Когда я возвращался, его выдворяли назад. Потом…потом, ну, как бы объяснить? В класс девочка пришла новая…
-Ну? Девочка новая, и что же?
- Она мне нравилась, в общем…Ну и Дронов это видел. Да, наверно, всем было заметно, кроме нее самой. Дронов стал меня этим изводить. Ну и однажды мы подрались из-за нее.
- Ну, это нормально! А Илья причем?
- Думаю, что Илье она тоже нравилась…
-Илья не дрался?
- Нет. Но он очень помог мне в тот день. С тех пор мы стали друзьями.
- Вон, что! Любовь виновата! А девочка была красивая?
-Да. Очень.
- Понятно. И что же Дронов?
-Ну, он до того меня допек тогда своими приставаниями, что я полез драться. Тогда с меня сам директор Максим Леонидович клятву взял в своем кабинете, что я никогда больше драться не стану. А вчера я клятву нарушил. И опять с Дроновым!
- Да, давняя история…Многолетняя, вижу, вражда. А вчера апогей, значит, случился? Ну, а девочка что? Кто это? Катя Бобровская?
- Нет, девочка уехала из Москвы. В Северодвинск. У нее папа военный, он служит теперь в Северодвинске.
Инна Валентиновна помолчала, встала из-за стола и стала вблизи  разглядывать мои рисунки, пришпиленные к обоям. Я возил пальцем по клеенке на столе, она поскрипывала.
- Гриш, а как же Зоя? У вас же все серьезно? - спросила Инна Валентиновна тихо, словно опасаясь, что с кухни ее могут услышать.
- А Зоя, Инна Валентиновна, мне друг. Там - другое.
- Жаль…Жаль, если Зоя понимает про другое.
- Зоя понимает. Она хорошая, добрая и все всегда понимала…Жалела меня, дурака,  всегда, еще с начальной школы.
- Вас? А что, разве вы жалкий? По - моему, вы сильный и самодостаточный, за что же вас можно жалеть?
- Да вы просто не знаете, какой я…А Зойка, Зоя знает. Я всегда был недотепой, никогда не могу поступить правильно, все чего-то сомневаюсь…
- Сомнение - удел таланта, еще в античные времена так мудрецы говорили!
- Ой, не идеализируйте! Я, Инна Валентиновна, родился в еврейской семье…
- И что же? В нашем государстве много национальностей! Что ж с того, кто в какой семье родился? Разве это влияет на талант?
- Дронов меня этим всегда донимал. Будь я грузином или, там, татарином, наверно было бы проще! Но этот проклятый пятый пункт всю жизнь меня преследует! Первый раз мы с Дроновым подрались, когда он сказал нам с Ильей, что два еврея девку русскую поделить не могут! А мы тогда совсем были маленькими, никого мы не делили и просто на нее смотрели, потому что красивая! А вчера по набережной шел, никого не трогал, так меня пархатым обозвали!
- Глупость какая! Думаю, Илья не обращает на это никакого внимания. И вам бы не следовало! И, простите, кого бы вы там с Ильей не делили, помните прежде всего, что вы близкие друзья!
- Я помню всегда. Тем более, что других-то и нет! Илья тоже однажды дрался с ним, на это нельзя не обращать внимания! Поймите!
- Наверное, это больно. И обидно, конечно. Только ведь, если б вас оскорбил достойный соперник, а есть, знаете ли, такие враги, которых и уважать есть за что, а тут…
- В том - то все и дело! Вчера мне вдребезги разбили каблуком очки за то, что я еврей!  А у нас, между прочим, одна родина с тем, кто бил меня, и я все здесь  с детских лет люблю! Несмотря на то, что  мне уже давно объяснили дома, умный мой папочка объяснил, что моя детская мечта никогда не осуществится! Потому, что пятый пункт! Потому что меня зовут  Григорий Эммануилович! А не Василий Петрович или Иван Иваныч!
-А какая же ваша мечта не сможет осуществиться, Гриша? Если это не секрет?
- А я всегда хотел быть космонавтом, Инна Валентиновна, все детство хотел! Не смейтесь только! У меня целый шкаф журналов с Гагариным, открыток, марок, значков, вот! Хотите, покажу?
- Нет, не стоит, я очень даже верю! Я не знала, что вы такой патриот! Это еще больше располагает меня уважать ваш внутренний мир!
Я почувствовал, что под веками защипало. Я понял, что сейчас со мной случится истерика, хотя никогда раньше такого не бывало.
Не то, что истерик со мною не было, я и плакал - то нечасто, больше перемогался наедине с собой.
- Инна Валентиновна, я не могу так больше! Почему так все? Я смотрел в энциклопедии! Мне разбили очки за то, что евреи Христа распяли? Сколько веков прошло, а все одно и то же! Бабушкина семья из города бежала, из Бердичева, потому что погромы начались! Их тоже выгнали, потому что его распяли? А они были бедные, жили вшестером в одной подвальной комнате и платья донашивали друг за другом! Бабушка была младшая - когда ей доставалось платье, новое платье, его уже три сестры до нее успевали выносить до дыр, вот! А может, никто никого не распинал? Может, это легенда такая просто? Ведь свидетелей этому нет!
Инна Валентиновна в сильном волнении поднялась из-за стола. Добралась до окна и отвернулась, чтоб не видеть, как я размазываю слезы по щекам, загоняя их обратно.
- Дураков  много, - сказала она глухо. - И мерзавцев, за которых стыдно. У любого народа. Что много лет назад, что сейчас. Простите их и постарайтесь об этом не думать. Бог с ними! Вон, смотрите, Гриша, какой вид у вас из окна чудесный! И друзья ваши на кухне ждут, это дорогого стоит! И солнце весь мир обнимает! Научитесь жить, как Леонардо да Винчи, по принципу золотого сечения. Старайтесь видеть вокруг себя красоту и гармонию, остальное можно просто ластиком стереть, вас же этому учили в художественной школе, правда?  Леонардо был незаконным сыном, его всю жизнь этим унижали и работу он не мог получить солидную из-за этого, всю жизнь не мог, травили везде! А как ярко он прожил! Гриша, взгляните в окно! Весна вокруг! Каникулы скоро! Это главное. Собирайтесь, Гриша! Паспорт возьмите на всякий случай. Я буду у подъезда.
Инна Валентиновна, не дав мне ничего прибавить к сказанному ею, стремительно вышла из комнаты, словно спасалась бегством от трудного нашего разговора. 
Веки опухли и носом я шмыгал, как простуженный.
Но слез уже не было. Зато стало гораздо легче, словно давний нарыв прорвался.
Хлопнула дверь. Я понял, что в квартире я один.

Казалось,  дню этому не будет конца.
В нем был поход  с Инной Валентиновной к врачу за справкой и еще много разной суеты.
Нам выдали справку, в которой говорилось, что в драке мне нанесены побои средней степени тяжести.
Ее Инна Валентиновна, показав моим родителям, забрала с собой  для решения вопроса о пребывании Дронова в школе.
Была брань и взаимные попреки, мамины возмущенные замечания в адрес школы и попустительства учителей, отцовские ядовитые стрелы и бабушкины горестные воспоминания о прошедших временах.
И я очень переживал не столько за себя, сколько за бедную Инну Валентиновну, которая мужественно выдержала этот шквал несправедливых нападок.
Но всему приходит конец. Кончился, наконец, и этот день.
Вечером позвонил Рублевский.
Все уже были в полном изнеможении.
Мама не стояла рядом и не контролировала диалога и то был плюс моего сегодняшнего положения.
Они с отцом оделись и вышли на улицу развеяться.
Я видел в окно, как мать взяла отца под руку и они медленно пошли вдоль набережной.
Кстати сказать, они уже сто лет не гуляли просто так, под руку тем более.
Я устал напрягаться в течение дня, поэтому наш разговор с Ильей был легким и шутливым.
Рублевский назвал меня «Джо  Рубиновый глаз» и мы долго хохотали над этим обстоятельством.

Пока я не имел возможности посещать школу, штаб по подготовке к экзаменам переместился в нашу квартиру.
Мама и, главное, отец, не возражали и мы, как могли, вызубрили все билеты. Даже Зойка пару раз приходила с Ильей, не подымая глаз на моих родителей.
От ребят я узнал, что Дронов исключен из школы.
 Об этом висит приказ на доске объявлений при входе.
Не могу сказать, что я испытал чувство удовлетворения от такой информации.
Я  понимал, что многое в моей жизни вот- вот изменится, драка с Дроновым только предвестник этих новостей и меня слегка потряхивало от предстоящих перемен.
С чего я это взял, я не мог объяснить себе самому, просто чувствовал, что так будет.
Но я понимал, что этого не миновать и старался гнать любые мысли, не связанные с экзаменами, прочь.
Во что бы то ни стало, я должен доказать отцу, да и всей семье, что я не бездельник и понимаю цену всех усилий, что вложены в меня.
Каждый приход Ильи встречался в нашем доме радостно.
Появление же Зойки нервировало отца, он весь подбирался, как охотничий пес перед прыжком и искоса кидал на нас напряженные взгляды.
Но, слава богу, молчал.

То, чего  отец так опасался,  произошло во время экзаменов, в начале июня.
Произошло так стремительно и нелепо, что после всего случившегося между мной и Зойкой, я стоял у окна, закутавшись в занавеску и думал: -Вот это ты дал! Не приснилось ли?
Мои босые ноги стыли на полу, потому что горячей воды в июне всегда не было.
Только вот вряд ли во сне можно чувствовать ступнями холод пола.
За стенкой, на коммунальной кухне Зойкиной квартиры, звякали кастрюльные крышки, звук был надсадный и резкий.
Это тоже подтверждало реальность случившегося.
И вообще, странно, что я не мог удержать в сознании главного - того ощущения, к которому так долго стремился.
Зато ярко, что удивительно для моих ущербных глаз, лезли на вид нюансы окружающей реальности: пушинки тополя, что катались по комнате, попав в нее через раскрытое окно; жирный голубь, что топчется по карнизу и орет, словно громкоговоритель; старые мои кеды - один на боку, другой  не очень чистой подошвой вверх; тикающий на письменном столе будильник с большой кнопкой наверху…
Зойка, что сидела на стуле, словно оставаться на узеньком диванчике было преступлением, и закрывала, обхватив руками, все то, что я уже успел увидеть, смотрела на меня виновато.
Взгляд ее красноречиво говорил: - За все, что здесь было, отвечу я сама! Ты здесь не при чем! Я никогда никому…
Разглядев сейчас ее растерянную наготу и хрупкость, я подумал, что, должно быть, ей было ужасно больно и о какой-то приятности не могло быть и речи.
То, что она сидела, сложившись пополам, подтверждало мою догадку.
- Зой, больно? - спросил я глупо.
- Нет, - она затрясла головой, - нет, что ты! Просто я голая, мне стыдно…
- За что тебе стыдно? Что мы такого сделали?
- Нет, правда,  все нормально! Никто про это не узнает.
- Я не боюсь. И ты не бойся тоже. Это не преступление. Мы никого не зарезали, не убили, не ограбили…
- Да. Конечно.
- Тебе, наверно, одеться надо? Ты одевайся, я не буду смотреть. Я б вышел, но там соседи…
- Ты просто к окну отвернись. Я быстро.
Она зашуршала чем-то совсем негромко, словно мышонок. Потом расправила покрывало на диване, посадила ровнее завалившегося набок медведя.
Глядя в окно на заросший старыми тополями двор, я четко слышал каждый звук за своей спиной и догадывался, что она сейчас делает.
По тишине, которая последовала вслед за этим, я понял, что могу уже повернуться. Но продолжал смотреть в окно.
- Гриш, можно… - негромко разрешила  Зойка.
 Я повернулся и выпростался из-за занавески.
Она сидела на том же стуле, но уже одетая.
Возникла пауза, во время которой мы оба мучительно не знали, что нам говорить друг другу и что делать дальше.
- Зой, а зачем мы сделали это? Вот ты - зачем? Я ведь, в общем - то, не настаивал…
- Просто так.
- Врешь, такие вещи просто так не делаются!
- Можно, я не отвечу тебе?
- Нет, Зой, ответишь. А больше спрашивать ни о чем не стану!
- Ладно, раз ты требуешь…
- Да не требую я! Просто ответь, чтоб я знал, что мне с этим делать.
- Ну, как бы лучше объяснить? Я не иду в девятый класс, Гриш.
- Не идешь в девятый?  И что?  А …при чем тут? Надо же, новости!
- Ты просто не спрашивал меня. Я и не говорила.
- Девятый класс здесь при чем, Зой?
- Теперь я видеть тебя не буду, как раньше, каждый день. Я не хотела, чтобы кто-нибудь…
-Что - чтобы кто-нибудь?
- Чтобы кто-нибудь около тебя оказался!
- Кто возле меня оказался?
- Ты спросил, я ответила. В общем, все просто: я хотела быть первой. У тебя. С тобой. Чтоб ты меня помнил. Я давно это задумала. Я не буду об этом жалеть! Я знаю про то, что свой первый раз помнят все.
- А, вон оно что…
Мы снова неловко замолчали.
Выручил нежданный звонок в дверь. Зойка нервно вскочила: -  Это к нам!
Она побежала в коридор, а я наспех напялил кеды, застегнул на груди рубаху. Все остальное на мне, слава богу, было надето.
Побродил по комнате, разглядывая и трогая Зойкины вещи, щелкнул по носу медведя на диване.
Подождал пару минут, пока в коридоре бубнило несколько голосов, затем, когда голоса переместились на кухню, я приоткрыл дверь и вышел в коридор.
На кухне спиной ко мне сидел, как я понял из разговора, управдом и проверял какие-то квитанции.
Я счел эту ситуацию удобной для того, чтоб тихо уйти.
У подъезда торчали  те же старухи, что и всегда.
Я отвернулся от них, не желая, чтобы кто-то разглядывал выражение моего лица после того, что случилось сейчас, и неровными шагами побрел прочь, раскачиваясь, словно матрос на палубе корабля в шторм.
Меня и впрямь штормило. Я не мог стоять или сидеть.
Мне надо было двигаться и этим помогать себе справляться с тем клубком запутанных  мыслей, что роились в моей голове.
Я почти бегом добежал до площадки, где мы с Зойкой бывали раньше; тронул рукой карусель, запустил ее кружение и долго смотрел, как ездят по кругу железные, крашеные разноцветной краской креслица, в которые теперь мне не поместиться.
Прикинул, что Зойка спокойно влезет в любое из них, а мне это удовольствие уже недоступно.
Стало почему-то грустно.
 Маленькая птичка со щекотными крылышками в моей груди больше не живет.
На карусель я не помещаюсь.
В деревянном домике я пробью головой крышу.
Я пару раз подтянулся на турнике, поджав ноги - иначе они волочились бы по земле.
Легче не стало.

Итак, детство кончилось сегодня. Сейчас. Вот так, сразу, резко и внезапно.
Я уже за чертой.
Я не мог понять, хорошо это или плохо, хочу я этого или нет; похоже, я вообще перестал понимать, что к чему в этой жизни.
В доме, к которому я стоял, повернувшись своей сутулой спиной, в комнате между тюлевыми занавесками и коричневыми тяжелыми портьерами, оставалась девчонка, которую я знал миллион лет.
 Знал, как никого другого.
Та, которую я хотел бы знать, как никого другого, была далеко и с сегодняшнего дня это расстояние стало для меня непреодолимым.
Я стоял, слегка раскачиваясь и не знал, куда мне теперь?
К Илье с этим невозможно.
Назад, к Зойке - тем более невозможно. Только не туда!
Домой? Тоже нет.
Рассказать своей старой бабушке о сегодняшних подвигах? Еще не хватало, не совсем же я законченный остолоп!
Гена-Гена, ну, где ж ты, елки-палки! Вот ты бы мне сейчас помог!
Я с досадой сплюнул под ноги и пошел прочь с площадки.
И долго бродил вдоль набережной Москва - реки.

В этот день мне в последний раз улыбнулся своей открытой улыбкой первый космонавт земли.
Я открыл для себя свой космос - время взрослости.
 И тут Гагарин уже ничем не мог меня поддержать, разве что улыбнуться еще разок напоследок: мол, все хорошо, парень, полет нормальный…Поехали!

На этом следует остановиться. Дальше воспоминаний нет.
Есть только дорога вперед, а какая она будет, неведомо никому.
Может быть, лишь тому, чье лицо писали миллионы раз лучшие таланты человечества, вкладывая в свои изображения просьбы и  мольбы, мечты и надежды.
Невзирая на то, как бы он не назывался и как бы к нему не обращались.
Но он только знает, но  ни за что не скажет.
Лишь смотрит бездонными глазами, хороня в их прозрачной глубине все тайны и все печали на свете.

Вскоре  после окончания нами десятилетки, семья Рублевских уехала в Израиль.
Я затосковал.
Мой уже вполне взрослый  мозг искал ответа на вопрос: почему все люди, которых хотелось видеть рядом с собой, исчезали из моей жизни?
 Сперва Гена, затем Нина, теперь вот Илья.
Разлука с Ильей надолго выбила меня из привычной жизни.
Я загулял, заблажил. Стал дерзким и вел себя вызывающе.
Перестал бояться всего того, от чего меня так оберегали в детстве и чего я сам безумно опасался.
Я  изгонял  все детские комплексы, как изгоняют шаманы из тела больного нечистую силу и искал приключений, чтобы обязательно нарваться на что-нибудь в ответ и получить безумную дозу адреналина.
Много я тогда успел начудить.
С треском провалил экзамены в полиграфический институт.
После  скандала по этому поводу, ушел из дома и бродяжничал весь остаток лета, слоняясь по дворам, чердакам и дачам случайных приятелей, пил портвейн, легко заводил и бросал подруг, не брезговал ввязываться в  уличные  разборки.
Все, чего пацан недобрал в детстве, я взял разом, в короткий срок.
В один месяц лета.
С наступлением осени меня, так и не вернувшегося толком домой, выловил военкомат и в очередной призыв  определил  в войска ГСМ, напрочь перечеркнув семейный миф о слабости моего здоровья.
Два года я прокладывал трубы  на степных полигонах  под Ростовом.
Воплей мамы и причитаний бабушки по поводу этой вопиющей несправедливости не было слышно в нарастающем  возбужденном гуле предстартовой лихорадки  Московской Олимпиады - события мирового масштаба.
Много в это время исчезло разного народа из поля зрения.
Очевидно, и Дронов с его приятелями был выдворен подальше от столицы; ни разу больше я не имел удовольствия видеться с ним и его дружками в послешкольной жизни.
Отслужив, я  вернулся домой успокоенным, без попыток искать счастья на стороне.
Устроился в реставрационные мастерские и в полиграфический институт, как демобилизованный, поступил по льготе.
Тоска по отсутствию Рублевского после армии притупилась.
Иногда я получал от него письма, но гораздо реже, чем Нина в своем Северодвинске.
 Женщины в семье были счастливы, что я жив - здоров, остепенился и не выкидываю коленцев.
А я  действительно, был жив - здоров и даже боль в сердце ко мне теперь не возвращалась.
С отцом отношения после службы так и не наладились, но теперь мне стало на это глубоко наплевать.
Нину я никогда больше не встречал.
Правда, много раз мне казалось, что я вижу ее в толпе и тогда я  неистово прибавлял шагу, петлял среди спешащих по своим делам людей, догонял и совсем не боялся того, что мне нечего будет ей сказать, как когда-то в детстве.
При приближении всякий раз оказывалось, что та, за которой я спешил  вдогонку,  не Нина, а длинные стройные ноги и светлая русалочья коса на спине - обман зрения.
Нет, они, безусловно, были, ноги и косы, но принадлежали другим владелицам такого несметного богатства, как девичья прелесть.
Один раз я даже сумел познакомиться с девушкой, похожей на Нину, которую догнал.
Она оказалась улыбчиво - приветливая, милая; мы встретились снова… 
И у нас с ней все было.
Правда, потом мы довольно быстро разбежались, но я не об этом.
С годами я стал понимать, что Нина - моя отроческая  мечта, миф, идеал, который я придумал себе и ни одна девушка так и не сможет  сравниться с ним.
Потому что, тогда мечта перестала бы быть мечтой.

Зойку же я вижу иногда.
Зойка, в отличие от идеала, вполне реальна.
Она замужем, у нее двое детей -  девочка постарше и маленький сын.
И живет она где-то в Томилино, а к матери приезжает с детьми, чтобы навестить.
Завидев ее, я бодро вскидываю руку, чтобы приветственно помахать ей и прибавляю шаг, делая вид, что сильно тороплюсь, чтобы не останавливаться.
Она старается так же бодро улыбнуться мне в ответ и мы расходимся в разные стороны.
Заговорить с ней я не пытаюсь.
 Мне страшно было бы услышать, например, рассказ о том, что ее муж умер от какой-либо болезни.
А взглянув, проходя, на ее малолетнего сына, который сидит и стучит погремушкой  по поручням коляски, лопоча что-то свое, детское, хочу верить, что на его пути не встретится страшная река, из-за которой Зойке потом полжизни плакать.
Встречая взрослую Зойку, я тут же вспоминаю и Нину. Они слились в моем сознании неразлучно, как сиамские близнецы.
Первый раз встретив уже вышедшую замуж и переехавшую к мужу в Томилино Зойку,  я, разминувшись с ней на улице, обернулся.
Очень почему-то хотелось поглядеть ей вслед.
Она обернулась одновременно со мной и мне стало чудовищно неловко, я еще раз вскинул руку, чтобы скрыть неловкость и помахать ей приветственно.
Она не ответила на мой жест, медленно отвернулась, ссутулив плечи и пошла прочь, поправляя что-то у спящего младенца.
Я снял очки и долго протирал их полой пиджака, размышляя о том, что сейчас мимо прошли мое детство и юность - разом и навсегда.
Она мало изменилась, Зойка - не подросла и не расцвела плавными женскими формами.
И я подумал, что, если опять же, их сравнивать с Ниной, то Зойка похожа на воробья с пыльной улицы, что залетел в клетку величественного павлина.
А скорей всего, это я залетел в клетку павлина.
На пожизненный срок.
И затянул с собой Зойку.
Так что, оба мы с ней пленники.
Если она догадывается об этом, значит, ей надо меня ненавидеть.
Но думать об этом очень трудно и я гоню от себя эту мысль  до следующей мимолетной встречи с нею.